Дюнан Сара. На грани

   — Нет, я вчера его в метро потерял. Такая досада! Второй телефон за последние три месяца!
   — В Амстердаме тебе бы восстановили его через час.
   — Знаю. Но с ними же по-голландски надо разговаривать. Слушай, наша любительница куриных гамбургеров что-то нервничает сейчас.
   — Плачет или капризничает?
   — И то, и другое.
   — Это из-за Анны?
   — Может быть, хотя в настоящий момент торг идет из-за того, на скольких аттракционах можно побывать.
   Итак, подкуп. Что ж, то, к чему прибегают настоящие родители, сгодится и для суррогатных.
   — Уступи ей, — сказала я. — Не такой это принципиальный вопрос, чтобы из-за него воевать. Считаешь, что я тоже должна подключиться?
   — Я подумал, что, может быть, для нее сейчас неплохо прикосновение теплых женских рук. Не хочешь поймать такси и приехать?
   — А если она вернется или позвонит и никого не застанет?
   — Оставь записку и включи автоответчик. Это и займет-то от силы часа два.
   Положив трубку, я вдруг догадалась, что в случае чего Анна станет набирать номер мобильника Пола. Что, если по той или иной причине она не смогла дозвониться по другим телефонам и, позвонив на номер Пола, оставила там сообщение? Номер заблокируют, и вряд ли воры столь великодушны, чтобы заниматься переадресовкой сообщений на краденом телефоне...
   Мне внезапно представилась Анна на фоне солнечного тосканского пейзажа наедине с мужчиной по объявлению, мечтающим о любви и приходящим в ярость оттого, что любви этой он так и не нашел. Нет, нам абсолютно ничего не известно. Что самое горькое и печальное в этой истории.

Отсутствие — Суббота, утром

   Ключ от гардероба она нашла днем, и находился он там, где ему и следовало быть, там, куда он и должен был его положить в тот первый вечер, когда она была без сознания — на дне ее сумочки. Было совершенно очевидно, что она вернется к поискам и пороется в сумочке вторично, не лихорадочно и в панике, как рылась в ней, ища паспорт и билеты, но спокойнее и более тщательно, ища чего-нибудь, что помогло бы ей выбраться и что она проглядела в первый раз.
   Замок гардероба был единственным, куда этот ключ мог подходить, и когда, распахнув дверцу, она увидела все, что висело там на вешалках — целая жизнь, развешанная в ряд перед ее глазами, — она яснее поняла роль, какую ей предназначили, и почему ей суждено было лишиться собственной одежды, как и свободы. По крайней мере, теперь понятно, с чем ей предстояло бороться.
   Утро началось плохо. Она проснулась с первыми лучами солнца, вырвавшими ее из яркого и увлекательного сна, в котором фигурировала Лили: ей снилось, что они вдвоем сидят в ванне, полной пены. Лили то и дело ныряет в воду с головой, а потом выныривает, чтобы глотнуть воздуха, и на голове у нее венчик пены, и она моргает, так как мыло попадает ей в глаза. Рядом, возле головы дочери, знакомая треснутая мыльница в форме лягушки. Она чувствовала ласковое тепло воды, слышала, как хихикает Лили перед каждым новым нырком. Все было реальностью, правдой. Она вновь была дома. И облегчение было таким явным, вкус его она ощущала во рту, как слюну. Когда же она проснулась, по-прежнему в запертой комнате, на полу которой играли солнечные зайчики, проснулась, чувствуя, как бурчит в животе от голода, наглый обман сна пронзил ее волной обиды, а храбрость, которую она ощущала вечером, поглотилась волной отчаяния.
   Лили. Она свернулась калачиком на постели, изо всех сил сдерживая боль разочарования. И услыхала собственные тихие стоны. Ох, Лили! Что с ней теперь будет? Не думай об этом, строго приказала она себе, сделать ты все равно ничего не можешь, а воображаемые ужасы могут свести с ума, вызвав полное отчаяние. Но, раз начав, трудно было остановиться. Она чувствовала, как разум ее погружается в сумбур, ей уже не подвластный, и перед глазами мелькают ужасы, в которых к безотрадной реальности добавлена еще фантазия, не менее безотрадная, от которой сердце стынет не страхом, а ужасом, и трудно поверить, что все это лишь игра воображения.
   Прошло два вечера, и ее отсутствие уж теперь сплотило клан друзей. Она видела Пола и Эстеллу, вместе поджидающих Лили у дверей школы. Она видела лицо дочери — серьезное, вопрошающее, правой рукой девочка теребит пряди волос за ушами, как всегда делает в минуты замешательства, такие, как сейчас, когда она допытывается, где же все-таки ее мама. В который раз они постараются избежать вопросов, притвориться, что в ее отсутствии нет ничего особенного, обвинят самолетные рейсы или ее работу, потом потащат ее домой ужинать, смотреть телевизор или уведут ее погулять в парк.
   В последующие дни, пока полиция будет разыскивать ее в чужом городе, идя по следу, такому незаметному, еле видимому в этом разреженном воздухе, они будут все еще притворяться — согласно этому сценарию, она была уже мертва, погребена где-нибудь в укромном месте сада, а вещи ее были сожжены, и пепел развеян по ветру, хотя они, конечно, этого еще не знают. Они пригласят в дом подружек для игр, притащат новые видеокассеты, чтобы как-то заполнить время и отвлечь от беспокойных мыслей. Но Лили не так легко провести. Первые два дня она будет такой же, как обычно, ласковой и, может быть, лишь чуточку рассеянной, послушной, безропотно идущей в постель по первому зову, чтобы там, в тишине, свернувшись калачиком, натянуть на голову одеяло, уткнуться в него.
   Но вскоре броня невозмутимости даст течь. Девочка станет просыпаться ночью, вставать, выходить на лестницу и подолгу сидеть там на площадке, обхватив руками колени, вглядываясь в темноту, как делает всегда, если ее что-то тревожит. Поймет ли Эстелла, что Лили там, на площадке?
   Проснется ли от дурного предчувствия, шороха в ночной тишине, выйдет ли на лестницу к девочке? А если и выйдет, какую цепочку ужасов станут они разматывать вместе, сидя рядом во мраке, в котором ложь кажется особенно грубой и явственной? Вот в одну из таких ночей Лили и задаст неумолимый вопрос, от которого уже не отвертеться, а может быть (что даже более вероятно), скажет, что давно уже обо всем догадалась, и только в этот момент Эстелла до конца осознает, как круто изменилась их жизнь.
   Бедная Лили. Бедная Эстелла. Ведь на этой лестничной площадке ей предстоит борьба и с собственными демонами. Судьба не могла сыграть с ними всеми шутку более жестокую, и от самой симметрии тут захватывает дух.
   Она присаживалась с ними вместе на площадку, стараясь обнять их обеих, обхватить руками. Но помочь им она не могла. Теперь они были одни, в этом-то все и дело. Сколько времени потребуется, чтобы утихла скорбь? И что потом предстоит Лили? Что для нее будет лучше — остаться дома, который теперь перестанет быть домом, или уехать со Стеллой за границу, где, возможно, легче будет обо всем забыть? Ей, несомненно, помогут, призовут целую толпу сочувствующих девочке психотерапевтов, оснащенных куклами, красками и чем только не оснащенных для атаки на боль, пока та не поредеет, не рассеется, как рассеивается, растекаясь по океанским волнам, тонкая пленка пролитой нефти, чтобы потом поглотиться водой. И Лили постепенно начнет ее забывать...
   Мысль эта ударила в голову с такой силой, что она даже пробудилась к жизни, вернувшись к реальности. Нет, Лили ее не забудет, потому что она еще жива. Пока она жива. Не умерла еще. Она опять твердила это, как заклинание, чтобы заставить себя сдвинуться с места. Оглядев комнату, она увидела, что стул стоит так, как она его оставила, но рядом с ним на полу валяется сложенный клочок бумаги, очевидно, выдранный все. из той же тетрадки. В записке было всего два слова: «Вечером ужин».
   Она порылась в гардеробе. Женщина, носившая эту одежду, должна была превосходить ее ростом, но во всех других отношениях между ними усматривалось явное сходство. Сходство в сложении, как и в окраске волос и в цвете лица. Конечно, о полном тождестве тут речи быть не могло — по крайней мере, насколько она могла судить, вспоминая фотографии женщины, — но все зависит от того, что ты хочешь увидеть.
   Она вспомнила, как поймала на себе его пристальный взгляд в то утро в лавке, как будто он уже не раз видел ее. Наверное, он за ней следил. Что он делал в городе? Бродил по нему в поисках подобий? И узнал, таким образом, даже то, что кофе она пьет с сахаром? За последние три дня ее нередко можно было видеть в разных кафе. Он мог выследить ее в любом из них. Интересно, какого подобия он ищет — во внешности или в речи? Ей пришло в голову, что женщина его, возможно, была англичанкой. Если не считать случайных ошибок, английским он владеет уверенно и говорит на нем хорошо. Разумно предположить, что выучил он его, общаясь с носителем языка, причем общаясь с ним тесно.
   Он сказал, что умерла она год назад. Возможно, поездка эта — своеобразная тризна, которой он отмечает годовщину? И значит, она — его первый выбор? Насколько же страшнее, если уже не первый! Как бы там ни было, надо не падать духом. Придется — если хочешь вернуться домой, к Лили. По крайней мере, теперь у нее есть насчет чего торговаться. Она ощутила даже чуть ли не подъем. Важно, однако, не подавать ему вида.
   Когда он опять зашел к ней, он тоже переоделся к ужину. Она услышала сначала бодрые шаги, приближающиеся по плиткам коридора. Слух ее был теперь так обострен, что улавливал малейший шорох. Щелкнул замок, и дверь приоткрылась, но дальше не пошла: ему мешал стул. Еще раньше она уже немного отодвинула стул так, что ему надо было лишь слегка надавить на дверь, чтобы войти. Вот он толкнул дверь, и она подалась. Толкни еще раз — и войдешь. Она поднялась ему навстречу.
   Вид ее буквально сразил его. Он не мог отвести глаз от нее, вернее, от ее платья. Платье было не в ее вкусе, элегантное, но слишком традиционное, недостаточно изысканное, но цвет его, глубокий красный цвет, ей шел, оттеняя черноту волос и почти призрачную бледность кожи. Поразительно. Точь-в-точь фотография, которую она помнила. Он тоже вспомнил эту фотографию. Он стоял, не сводя с нее глаз, и глаза его блестели — казалось, он отбросил теперь всякое притворство, хитрости, политиканство, маску вежливости. Что тебе надо? — думала она. — Жену? Замену жене? Оставалось лишь гадать.
   — Какого черта вы пропадаете? — громогласно произнесла она, потому что страх ее превращался в агрессию с той же стремительностью, с какой выдох на морозе превращается в пар. — Я тут с голоду помираю!
   Он, казалось, был ошарашен этим напором, которого не ожидал от женщины, надевшей это платье.
   — Я утром принес вам еду, но не мог войти. — Взмахом руки он указал на стул. Вранье, подумала она, попытайся ты отодвинуть стул, и я бы услышала.
   — Вранье! — сказала она, не сдаваясь и продолжая начатую линию.
   Он шагнул к ней.
   — Стойте, где стоите!
   Он остановился как вкопанный.
   Она уловила какой-то сильный исходящий от него запах — пахло какой-то химией, что-то знакомое и в то же время странное. Что это?
   — Я уже говорил вам, — спокойно сказал он, — что вам не следует меня бояться.
   — Что вам от меня надо?
   — А что такое?
   — Чего вы хотите? — Последние слова она почти выкрикнула.
   Он нахмурился с таким видом, будто счел этот ее всплеск неразумным и препятствующим уже начавшим складываться отношениям.
   — Я уже говорил, что хочу видеть вас своей гостьей.
   — Гостьей? В каком смысле?
   Он запнулся в некоторой нерешительности.
   — В смысле... в том смысле, чтобы вы несколько дней пробыли у меня.
   Несколько дней?
   Да-
   Сколько именно?
   Три.
   — Три дня. До вторника?
   — Да.
   — А потом?
   — А потом можете лететь домой.
   — Во вторник вы меня отпустите?
   — Да. Отпущу.
   — Вот так просто отпустите? Он кивнул.
   — А здесь как это будет?
   Он опять нахмурился, как бы не совсем понимая вопрос.
   — Как это будет? Вы станете проводить время в моем обществе.
   Пауза.
   Проводить время в вашем обществе? И это все?
   Все.
   — Спать с вами я не стану, так и знайте, — сказала она резко, почти грубо. — И если вы попытаетесь тронуть меня хоть пальцем, я убью вас. Понятно?
   Он пожал плечами, словно скучно было даже предполагать такое.
   — Я и не собираюсь вас обижать, — терпеливо пояснил он. — Если б собирался, я давно бы уж это сделал.
   Наступило молчание.
   —А если я откажусь остаться? Если скажу «нет» ?
   Он промолчал. Слова были излишни. Без паспорта, без денег, без билета. В доме, затерянном неизвестно где, с запертыми дверями и окнами. Он прав. Даже обсуждать это бессмысленно.
   Три дня. Три дня, а что потом? Возможно, минует какая-то трагическая годовщина? Может быть, это так? Но он ей столько лгал, что верить ему сейчас нет оснований. Ладно, не важно! Важно то, что будет потом.
   — Хорошо, — холодно проговорила она. — Значит, вот чего вы хотите. А теперь скажу, чего хочу я. Я хочу позвонить дочери. Поговорить с ней по телефону, сообщить, что я жива и здорова. Понятно? Больше не скажу ничего. Я это обещаю. Но если вы не позволите мне этого, и немедленно, я не сойду с этого места и не пожелаю выходить из этой комнаты, что бы вы ни делали и сколько бы меня здесь ни держали. Так что с обществом тогда ничего не получится. Вы меня поняли?
   Секунду он глядел на нее в упор, потом отвел взгляд, и ей почудилось даже, что он вот-вот улыбнется.
   — А если вы позвоните, то останетесь? Она набрала побольше воздуха.
   — Да, тогда я останусь, — сказала она, потому что одна ложь тянет за собой другую, а после никто не упрекнул бы ее во лжи.
   Он сделал шаг в сторону, пропуская ее вперед, и вышел вслед за ней из комнаты.

Отсутствие — Суббота, днем

   От секса они перешли к любовной игре иного рода, на этот раз — к словесной, исследуя прошлое друг друга, словно то было тело возлюбленного, и каждый вопрос вызывал очередное откровение или желание подчиниться — занятие это было опаснее, чем секс, потому что труднее было определить, когда следует остановиться, чтобы сохранить чувство защищенности.
   — Значит, ты так ему и не сказала?
   — Нет.
   — Ты не считала, что он имеет право знать?
   — Я уже говорила тебе, что он уезжал. Что между нами все было кончено. Он бы потребовал, чтобы я сделала аборт.
   — Ты в этом уверена?
   — Уверена.
   — А что бы ты почувствовала, если бы сейчас он все узнал?
   — Каким образом?
   — Да не знаю... каким угодно. Воскресным днем ты гуляешь с ней в парке, и навстречу вам по дорожке вдруг движется он с семейством. Поравнявшись, вы делаете вид, что не заметили друг друга, но он смотрит на тебя, потом на нее — и вот вам, пожалуйста; дочка, о существовании которой он ничего не знал!
   — Ох-ох! Она совсем на него не похожа. А он никогда не отличался наблюдательностью.
   Перевернувшись на спину, она устремила взгляд вверх, на потолок. Хоть солнце уже и перевалило за пик яркости и было не столь сокрушительно, жалюзи в комнате были еще спущены. Постель казалась призрачным ковчегом среди раскаленных волн зноя. Она наслаждалась редкостным ощущением физического комфорта, словно приподнятая в воздух в чьей-то гигантской надежной горсти.
   — Так что это было? Секс? Вас так тянуло друг к другу?
   — Наверно. Связь наша была очень сексуальной.
   — Как сейчас?
   — Нет. Не как сейчас. По-другому, — А как именно?
   — Думаю, тут большую роль играло предвкушение. То, что мы никогда не знали, когда удастся встретиться. Собственно, в постели все было не так уж грандиозно. Но если ждать так долго, как ждала я, это было не столь уж важно.
   — Думаешь, ты была в него влюблена?
   Она представила себе, как медленно, один за другим, разжимаются пальцы этой горсти. Похоже на полет. И все прекрасно, если только не смотреть вниз. В таком положении она может делать или говорить что угодно. Даже самые горькие воспоминания сейчас не страшны.
   — Влюблена? Не знаю, что означает это слово. Знаю только, что временами я не могла думать ни о чем другом. Каждый вечер я только и надеялась, что он освободится и позвонит. Это было как болезнь, недуг, от которого не хочешь избавиться. Наверное, это и есть влюбленность, думаю, что так.
   — И тебя она пугала, эта болезнь?
   — Временами. Временами он даже и не нравился мне, И сама я себе не нравилась. И в то же время я ощущала бешеную радость — радость жизни, радость... не знаю, как сказать... опрометчивости, что ли... как будто с цепи сорвалась. Раньше со мной такого не случалось... Словно вдруг наполниться жизненными соками!
   Конечно, несмотря на всю надежность этой горсти, она знала, что может и сверзнуться вниз, упасть. Упасть может каждый, и это подстерегает всех и всегда. Уж сколько лет теперь она беспокоится не столько за себя, сколько за Лили. Сейчас же, паря во времени и пространстве, она ощущала себя не столько матерью, сколько любовницей. Она перешла некую грань, и чувство риска также вызывало радость. Именно за этим она и приехала сюда. Ей это стало ясно. С возвращением, Анна, думала она, с возвращением!
   — Что же произошло потом? В конце?
   — А-а, хороший вопрос! Раньше я считала, что это он все прекратил и искалечил мне жизнь. А теперь я в этом не уверена. Думаю, что мы оба как бы выдохлись, потеряли запал. Вернее, запал этот как-то сник. Я чувствовала, словно... не знаю, как выразить... Чувствовала себя какое-то время замаранной, что ли, оскорбленной, словно мне всучили негодную вещь и я потратилась на что-то, совершенно того не стоящее. Это меня просто с ума сводило. Но я это преодолела — постепенно.
   — А он? Что чувствовал он?
   — Понятия не имею. Когда через девять месяцев мы увиделись, он говорил, что чувствовал себя выпотрошенным, что очень скучал по мне — каждый час и каждую минуту. Но это его особое свойство — умение говорить собеседнику то, что тот желает услышать. Профессиональные навыки... Думаю, что для такого он слишком занят. Двое детей, много работы, светская жизнь. Он человек востребованный, столько людей вокруг его осаждают... Не могу поверить, чтобы для него стало так уж ощутимо отсутствие одного из них.
   — И все же ты с ним переспала.
   — Лишь потому, что все было кончено и я знала, что ничего не почувствую.
   — Так и было?
   — Совершенно. Странное такое ощущение. Помню, что, когда он ушел, я села в постели и взяла книгу... И зачиталась.
   — А потом родилась Лили.
   — Да. Потом родилась Лили.
   — Это было намеренно? Она помолчала.
   — Я не думала, что забеременела, — осторожно сказала она, чувствуя, что не совсем отвечает на вопрос, и в то же время понимая, что только так и может ответить, как другим, так и себе.
   — И тебя не смущало то, как она зачата? То, что ты ничего при этом не чувствовала?
   — Нет. Абсолютно не смущало. Наоборот, казалось, так оно и должно быть. Как будто теперь существуем я и она, а вовсе не я и он.
   — Значит, теперь ты о нем больше не думаешь?
   — Почти не думаю. Странно. По-моему, я даже и помню-то его смутно. Это было так давно, что вроде и не со мной.
   — Похоже, что из этой схватки в конечном счете победительницей вышла ты.
   — Думаешь? Больше я не воспринимаю это как схватку.
   — Так и бывает при победе.
   — А-а, что ж, запомню на будущее!
   Она шевельнулась, и рука ее коснулась его плеча. На секунду она задержала ее в этом положении, ощущая теплую влажность его кожи и слабо предвкушая движение, с которым он сейчас придвинется к ней. Когда движения этого не последовало, она позволила пальцам прокрасться подмышку, нащупать там поросль его волос. Она тихонько потянула за волоски, ожидая, что вот сейчас он повернется к ней, чтобы в шутку ей отомстить, навалится на нее, пригвоздит своей тяжестью. Зной почти схлынул теперь, и можно было вновь заняться любовью. Их тела сцепятся сейчас, слипнутся, чтобы потом с чмоканьем оторваться друг от друга. Но он никак не отозвался.
   Она ткнулась лицом ему под мышку, вдыхая резкий запах его пота. Волосы там были длинными и на удивление шелковистыми, как у ребенка, совсем не похоже на тугие завитки между ног. Она лизнула волосы под мышкой, лизнула на пробу, воображая, каким удовольствием будет получить такую же ласку от него, представляя, как губы его коснутся ее волос и спустятся ниже; представленное возбудило ее еще больше. Язык ее продолжал свое путешествие, оставляя на его груди, под рукой, тоненькую полоску слюны. Кожа его была здесь мягче, словно моложе. Припомнилась безупречная нежная кожа Лили, под мышками такая мягкая, будто еще не наросла окончательно. Она представила себе, как они лежат с Лили в постели, как Лили засыпает, а она тихонько, как перышком, проводит пальцем по дочкиной спинке, очерчивает контуры по-цыплячьи хрупкой лопатки, ползет дальше под мышку. Она слышит, как хихикает девочка, хихикает уже сонно, но требует повторения.
   За эти шесть лет Анна совершенствовалась в искусстве касанья, поглаживанья. И все это время грань между чувственным и сексуальным была тонкой, как проблеск мысли, но плотной, как страсть. Она не понимала, как можно спутать одно с другим.
   Но перейдя сейчас эту грань и вновь касаясь взрослого тела, она поражалась, сознавая, сколь многому научилась за эти годы. Насколько же сильнее она теперь чувствует, и, что приятнее всего, — чувство порождает она сама. Каким неодолимым эротизмом, как это стало ей ясно теперь, полнится подобная щедрость, которую раньше в романах, происходивших до Лили, она не ведала.
   Его упорное нежелание отвечать на ласку лишь сильнее разжигало ее. Она скользнула рукой по его животу к члену, еле заметно напрягшемуся в предчувствии касанья. Ей хотелось длить и длить это касанье. В этом была одна из его привлекательностей как любовника — умение дать соблазнять себя, он не боялся ее желания и не смущался им. Возможно, и он с годами переменился, став таким, каким его сделали возраст и брак. Возможно, встретившись лет двадцать назад, они бы и вполовину не так сильно упивались друг другом. Но тянуло их не только к сексу — так же властно манили, соблазняли запретное, тайное, лишь слегка приоткрытое, влекущая откровенность незнакомцев. В блекнущем свете сумерек то, что они говорили друг другу, было не менее эротично, чем то, что они делали.
   — Давай-ка перейдем к тебе, — сказала она и оперлась на локоть, чтобы видеть его лицо, в то время как пальцы ее продолжали шарить по его телу. — За какие это мерзкие секреты тебе требуется искупление? — Она легонько ткнула его под ребро. — Давай, выкладывай, а мы послушаем!
   Глаза его распахнулись.
   — Эй! — И потом: — Не прерывайся! Мне это нравится!
   — Вот и отвечай тогда!
   — Зачем это?
   — Потому что теперь твоя очередь в исповедальне. Хочу подвергнуть тебя перекрестному допросу.
   Он с улыбкой покачал головой.
   — Предупреждаю, что я умею уходить от ответа. Под давлением я прибегну к помощи пятой поправки.
   — Если не станешь отвечать, я перестану тебя гладить.
   — Ладно, ладно, сдаюсь. — Он открыл глаза и теперь глядел вверх, прямо на нее. — Ты ведь уже все знаешь обо мне, Анна. Я женатый мужчина, которому не следовало бы здесь находиться, но который не находиться здесь не может. — Он улыбнулся. — Возможно, виновата в этом ты. Сначала — как его звали? — Крис, теперь я. Возможно, ты принадлежишь к типу женщин-сирен, своим пением заманивающих женатых мужчин на подводные рифы, а, как ты думаешь?
   Она засмеялась, но оба они знали, что это не так. Настоящая сирена слышит только себя саму и совершенно глуха к пению других. А в голове у Анны какие только песни не запечатлелись.
   — Ерунда! Ты просто хочешь опять вернуть разговор ко мне.
   — Ладно. Тогда начинай ты. И скажи, что ты видишь.
   Она собралась с мыслями.
   — Вижу мужчину, которому все быстро надоедает, привыкшего получать то, что только ни пожелает, и потому желающего невозможного.
   Он скривил лицо в гримасе.
   — Хм... Ты хочешь перейти теперь к критическому разбору или по-прежнему ограничимся лестью?
   Она улыбнулась, но продолжала:
   — По-моему, больше всего меня интересует, как ты справляешься с чувством вины.
   Он покачал головой.
   — Чувство вины — это не моя стихия. Я сказал тебе об этом в первый же вечер. И никогда не была моей стихией, даже в детстве. Какой смысл чувствовать себя виноватым, если не веришь в раскаяние и в искупление, а я в них никогда не верил!
   — Так все просто?
   — Может, и не так, зато честно.
   — Честно. Знаешь, ты, по-моему, злоупотребляешь этим словом.
   Он слегка передернул плечами, будто подразумевая, что ответить на это можно было бы, но так как она ему не поверит, зачем отвечать?
   Она предприняла новую попытку:
   — Скажи мне вот что. Когда ты возвращаешься к ней после свидания со мной, ты как себя чувствуешь? Виноватым или нет? Возвращаешься таким же, как всегда?
   Он подумал немного.
   — Нет, не таким же, как всегда. Думаю, я становлюсь к ней более внимателен.
   Она пожала плечами.
   — На мой взгляд, это и есть чувствовать себя виноватым.
   — Это потому, что ты не была в моей шкуре. Чувство это более сложное, чем просто чувство вины. Свидание с тобой как будто отдаляет меня от нее. Я ощущаю ее по-новому, немного другой, и мне это нравится.
   — Значит, измены делают жену более привлекательной сексуально. Тебя они возбуждают, да?
   — Это не исчерпывается сексом, — негромко сказал он.
   Она помолчала секунду, глядя на него, ожидая продолжения, но продолжения не последовало. Было непонятно, оттого ли это, что ему нечего сказать, или же он не хочет с ней делиться.