Страница:
Толпа ревела, некоторые хвалили Хью за удар, другие выкрикивали проклятия, считая, что поединок закончился слишком быстро. Хью был слишком занят, чтобы слышать что-либо, кроме шума, на который он не обращал никакого внимания. Конь Лайонела изменил направление и поскакал к Руфусу, потому что хозяин сильно ударил его в правый бок, когда падал. Руфус инстинктивно отскочил в сторону. Он скакал быстро и вскоре был довольно далеко от того места, где упал сэр Лайонел, поэтому Хью не мог поймать его и повернуть. Хью не уловил перемены в криках толпы, поэтому не удивился, когда, повернув Руфуса, увидел, что сэр Лайонел стоял на коленях с опущенным мечом.
Хью остановил Руфуса и прежде чем узнал, что в подобном сражении не будет зазорно раздавить Лайонела, занес ногу над седлом, чтобы спешиться. Его колебания длились недолго, поэтому никто их не заметил, и его учтивость была отмечена громким подбадривающим ревом зрителей, но Хью не намеревался показывать им ни свое мужество, ни учтивость. Он думал только о Руфусе. На турнире его конь был в безопасности, ни один человек, который намеревался потом снова показаться на нем, не осмелится бы убить жеребца. На поединке же, который заканчивается смертью одного из участников, Руфус может быть большой и отличной мишенью и никто не обвинит Лайонела, если тот убьет коня, чтобы он и всадник находились бы в равном положении.
Хью спешился и, слегка ударив Руфуса, приказал ему скакать прочь. В это время Лайонел уже поднялся на ноги Хью побежал вперед, выпустив меч. Он надеялся увидеть противника ошеломленным от падения, но удар, который он направил, был с готовностью встречен. Лайонел умело выдвинул свой, похожий на летучего змея щит, принял удар меча Хью и удержал его. Ему не повезло, но он вскинул оружие, чтобы самому нанести сильный удар. Хью отбил удар щитом и был очень поражен силой мужчины. Он получил удар в плечо, но, что хуже всего, он почувствовал, что где-то ослаб его щит. Хью обрушил шквал ударов, пытаясь не дать Лайонелу использовать преимущество и, если удастся, закончить борьбу. Ему удалось только повернуть Лайонела и направить его назад, но он видел, что атака не получилась. Хью заметил дикую ухмылку на лице противника и снова разозлился. Хьюг теперь не был участником турнира, это был воин. Он определенно ожидал, что Хью устанет от своих бесполезных атак и вскоре сложит оружие перед «более мудрым», который защищался, не прилагая особых усилий.
Тем не менее приступ гнева длился недолго, потому что Хью увидел, как сможет воспользоваться презрением противника. Ему следует сделать все, чтобы заставить сэра Лайонела поверить, будто в нем выносливости меньше, чем силы. Хью собирался отступить, а затем несколько раз атаковать снова, каждый раз сокращая время атаки и делая удары слабее. И тогда, когда Лайонел подумает, что силы противника почти истощены, Хью должен сделать притворную ошибку, или использовать какую-нибудь другую уловку, чтобы вынудить Лайонела атаковать, — и уж тогда-то он сразит его. Согласно этому плану, Хью замедлил сильные удары, чтобы его рука могла отдохнуть, в то время как он собирался снова атаковать. Лайонел незамедлительно ответил, атакуя в свою очередь, явно намереваясь вынудить Хью оставаться активным, чтобы самому восстановить силы, в то время как противник тратил свои на бесполезное нападение. И Хью пришлось удивиться его явному умению и уму. Вместо того чтобы наносить сильные удары, он тыкал и толкал мечом, жестами показывая, что Хью не стоит его сильных ударов.
Зная намерения Лайонела, Хью очень разозлился. Он почувствовал сильное желание возобновить свою яростную атаку и сразить этого насмешливого врага. Но знание воинского дела сдерживало его от незамедлительного ответа. И это спасло ему жизнь. Лайонел нанес еще один удар в правое бедро Хью, который тот отразил, и если бы только потеряв над собой контроль, Хью стремительно бросился в бой, то получил бы в ответ страшный удар. Этот удар мог бы поразить его голову, на которой не было шлема, либо его сломанный уже щит или руку, если бы он принял его полностью. Поскольку Хью не взметнул меч, чтобы ударить и не бросился вперед, то ему пришлось отклонить только конец оружия Лайонела. Все же его щит затрещал, принимая удар, и Хью пронзило внезапное холодное сознание, что он в конце концов может и не победить.
Ему тем не менее не приходил в голову лучший план, чем то, что он придумал, и он ударил щитом по мечу сэра Лайонела и взмахнул своим мечом. Его противник, который был столь уверен в его реакции, промедлил с ответом на этот неожиданный удар, и взвыл, но немного отскочил назад, показывая, что ранен не сильно. Хью почувствовал вкус победы, но в это время был внезапно остановлен следующим яростным ударом в щит. На этот раз Хью буквально задохнулся от боли, потому что меч Лайонела ударил его в руку, и спас его только щит. Каркас щита был разбит вдребезги; щит больше уже не подчинялся движениям руки, которая его держала, и его поверхностью уже нельзя было отразить какой бы то ни было удар. И теперь каждый раз, когда Лайонел ударял в щит, тот прогибался, так что сила удара концентрировалась на небольшой площади и наносила большой ущерб. Хью знал, что раненой Рукой он не сможет отразить много ударов.
Лайонел тоже знал об этом, и ударил снова в то же место, несомненно, надеясь пробиться сквозь защиту и окончательно разбить щит Хью. Но на этот раз тот был готов.
Он подставил щит так, что удар меча попал в правый угол, который защищал его руку. В то же время сам Хью нанес удар в левое плечо Лайонела и ранил его. Лайонел снова взревел, но на этот раз, понял Хью, больше от ярости, чем от боли, потому что Хью пришлось ударить мечом в верхний угол щита противника, прежде чем он коснулся его плеча с большой силой. Хью сам не издал ни звука, хотя ему пришлось сдержать крик. Ему удалось парировать удар Лайонела, но рука ныла от боли и он чувствовал, что слабеет. Хью не обращал внимания на боль, но, если он не сможет удержать щит, то окажется в безнадежном положении.
Удар по голове, который он едва отвел, потому что надеялся, что он придется на щит, напомнил ему еще об одной опасности, о которой Хью чуть было не забыл. Чтобы защитить себя, он снова атаковал и отбросил сэра Лайонела назад. Тем не менее Хью получил небольшое удовольствие от отступления противника, потому что был уверен, что это — скорее уловка, чем необходимость. Следующая его атака была столь яростной, что ему удалось нанести еще два удара и после второго удара он услышал крик боли. За это ему отплатили ударом в левое бедро из-за того, что щит его был сломан и прогнулся под ударом, который пришелся в ту часть тела, которая, как думал Хью, была защищена. Хью почувствовал тепло и пробормотал проклятие, ибо понял, что он истекает кровью. У него больше не было времени, чтобы утомлять своего врага. Хотя сэр Лайонел тоже истекал кровью (если даже и так, то он скрывал рану за щитом), Хью будет быстрее терять силы. Этому нельзя было ничем помочь. Все, что Хью мог сделать, это как можно настойчивее и свирепее наступать, и он размахивал и ударял мечом, как только мог. Но старик был хитрым воином и принял только один-два сильных удара. Однажды он, вынуждая Хью закричать от страшной боли, когда удар сбоку пришелся в угол щита, и меч, отскочив, нанес ему рану в руку. Хью знал, что он сильно затянул наступление, и тем не менее был вынужден наносить удары снова и снова, хотя очень устал. Он думал, что ударит еще раз и еще, потом он внезапно ударил своим щитом по мечу Лайонела и, одновременно яростно взмахнув, ударил врага в плечо. Щит, прежде защищавший Хью, изогнулся и сильнее ударил его в левый бок, чем в правый, а угол щита принял удар меча Лайонела. Этот удар, благодаря тому, что меч отскочил от края щита, пришелся в собственное тело Лайонела, и щит выпал из руки. Чтобы освободить свое оружие, Лайонел отступил назад и извернулся, поднимая щит и отражая удар меча Хью, но наступил на упавший шлем Хью, который завертелся; Лайонел подвернул лодыжку и споткнулся. Он ударил локоть — не о мягкую землю, а о твердый металлический шлем — и, закричав от страшной боли в локте, враз онемевшей рукой ослабил хватку на рукоятке меча.
Хью тоже закричал, но это был крик победы. Он рванулся вперед. Услышав крик Лайонела и увидев, как падает его меч, Хью решил, что он был ранен сильнее, чем на самом деле. Но крепкий удар ног Лайонела вынудили его отступить. Хью инстинктивно расправил руки, чтобы удержать равновесие, но прежде, чем он твердо встал на ногах, получил удар в голову шлемом, который Лайонел бросил в него. Под тяжестью щита и меча Хью зашатался и упал навзничь. К счастью, ему были подарены несколько секунд, в течение которых Лайонел схватил меч, а Хью привлек щит к телу и поднял оружие так, что Лайонел не мог поставить ногу на руку. Он откатился немного в сторону, моля Бога, чтобы он мог подняться, пока поднимался Лайонел, но ему это не удалось.
Вместо того чтобы подняться, Лайонел только встал на колени, пополз вперед и остановился у головы Хью, отбросив в сторону его меч. Он ударил Хью в лицо краем щита, пока освобождал руку, чтобы рвануть кольчугу Хью, и тогда она не сможет уже защитить ни его горло, ни голову. Завязка развязалась, и кольчуга соскользнула с тела Хью, но он не был еще сражен. Он дважды ударил мечом в незащищенную спину Лайонела. Удары были не очень сильны, но Лайонел был вынужден отражать их. Тут страшное отчаяние придало Хью неимоверную силу. Он смог сбросить с себя противника, который был тяжелее его, ударил его еще раз. Лайонел упал и закричал. Услышав его крик, Хью сделал отчаянное усилие, чтобы подняться на колени. Хью думал, что сейчас он должен умереть. Ему мешали своей тяжестью его щит и меч, и он не мог быстро откатиться в сторону, чтобы противник не настиг его. Лайонел должен был ударить мечом в спину Хью или незащищенную голову. Но удара не последовало, и у Хью не было времени, чтобы удивиться, как ему удалось избежать удара, или даже искать Лайонела. Он с трудом поднялся на ноги, перевел дыхание и описал круг, взмахивая мечом.
Он нанес удар Лайонелу прежде чем увидел его и услышал его крик:
— Нет! Кенорн! Кенорн! Нет!
Хью ударил снова, прежде чем слова могли дойти до его изнуренного поединком разума. Оба удара были смертельны: первый, пройдя сквозь кольчугу, вонзился глубоко в спину и руку, держащую меч; второй также был глубок и поразил левое плечо и сломал ключицу.
Меч Лайонела выпал из руки, щит его свободно свисал, но Лайонел не упал. Он стоял, пристально и с ужасом глядя на Хью, как будто заглядывал в ад, и, всхлипывая повторял:
— Кенорн? Кенорн?
Хью уже поднял меч для последнего удара, который сразил бы противника, но он не мог опустить его. Он еще не понимал смысла слов, которые повторял Лайонел; он просто не мог убить человека, который, беспомощный, стоял перед ним и плакал. Он не пытался даже поднять щит, чтобы защитить себя. Сейчас Хью снова слышал голос толпы, которая, ритмично завывая, требовала нанесение смертельного удара. Он чувствовал запах земли, поднятой во время поединка, смешанный с вонью от пота и крови. Он медленно опустил меч, ошеломленный выражением ужаса в глазах неприятеля — он не мог понять этого ужаса, который не исчез даже тогда, когда он опустил оружие. Если бы Хью был уверен, что это только очередной хитрый трюк, призванный вырвать победу из пасти поражения, он бы просто ушел прочь. Но он не смел покинуть поле, пока его противник стоял, чтобы позже сэр Лайонел не мог утверждать, что Хью проиграл поединок. Он едва осмелился отвести взгляд от противника, в отчаянии Хью снова приподнял меч, но в этот момент Лайонел вздохнул, и, произнеся «Кенорн», упал на землю.
Не зная, что ему делать дальше, Хью уронил свой щит, который ему больше не мог служить, на землю и поднял меч сэра Лайонела. Он поднял оба оружия вверх и громко закричал:
— Я требую победы. Сэр Лайонел не может согласиться на это, но я не унижусь, чтобы убить человека, который не может больше защищаться.
— Вы все — свидетели! — закричал он, снова поднимая вверх оружие. — Я не убил сэра Лайонела Хьюга из жалости, но я победил его в справедливом поединке. Его требование лживо. Ральф, лорд Ратссон, волею Божьей признан настоящим хозяином Ратссона и Тревика, а я являюсь его настоящим наследником. Щит и меч сэра Лайонела завоеваны мною на поединке, они — доказательства моей победы. Согласны ли вы со мной?
И знатные люди поднялись и закричали:
— Согласны! Согласны!
Де Мерли, стоя сзади Хью, сделал недовольную гримасу. Он ничего не имел против Хью, но больше всего он был привержен королю Стефану, и некоторое время он обдумывал, что может представить результат этого судебного поединка двусмысленно, что предоставит королю определенную свободу в решении вопроса относительно судьбы замка Ратссон. Однако он уже предпочел выбрать судебный поединок, а не личную вражду, и теперь не мог вызывать раздражение у местных магнатов, отрицая честный результат поединка, поэтому кивнул и поддакнул:
— Согласен! Пусть будет так.
Потом, ударив Хью по плечу, он улыбнулся:
— Это был настоящий бой, я рад, что был судьей на нем и не держал пари, иначе я мог бы потерять деньги. Будете ли вы участвовать в турнире?
Пятью минутами раньше Хью отверг бы это предложение, но сейчас его охватила страсть сражения ради удовольствия. Он хотел забыться и выбросить из головы глаза Лайонела, наполненные ужасом. Лошадь и снаряжение ничего не стоили для людей, который сражаются на поле, но деньги были источником богатства, и они могли помочь ему восстановить Ратссон.
— Если я найду другой щит, я думаю, что приму участие в турнире, — ответил, ухмыляясь, Хью.
— Хью, — возразил Ральф, — ты ранен.
— Ранен? — переспросил Хью и вспомнил, что почувствовал боль во время поединка. Он посмотрел на бедро, но кровь уже засохла на ране.
— Это не более чем царапина, — сказал он.
— Сходите в палатку лекаря… Пусть он посмотрит вас, — предложил де Мерли и указал на матерчатый шатер, который был виден за тем местом, где находились простые люди. — А я прослежу, чтобы ваши конь и щит были посланы вам.
— Хью… — начал Ральф.
Но Хью покачал головой дяде, который показался ему в его возбужденном состоянии, похожим на наседку:
— Не бойся за меня. У меня будет немного времени, чтобы передохнуть, прежде чем я снова выеду на поле, и я не встречу там ни одного человека, который пожелает причинить мне вред. Вот, возьми меч Хьюга и будь уверен: его щит также будет принесен тебе. — Затем, чтобы смягчить свой похожий на приказ тон, он обнял Ральфа и крепко сжал его.
— Очень хорошо, но… — сказал Ральф, но Хью уже отвернулся. Его дядя пожал плечами и отправился к герольду за щитом сэра Лайонела. У него было послание к Хью, но ничего не случится, если оно будет доставлено ему после турнира.
Глава XXI
Хью остановил Руфуса и прежде чем узнал, что в подобном сражении не будет зазорно раздавить Лайонела, занес ногу над седлом, чтобы спешиться. Его колебания длились недолго, поэтому никто их не заметил, и его учтивость была отмечена громким подбадривающим ревом зрителей, но Хью не намеревался показывать им ни свое мужество, ни учтивость. Он думал только о Руфусе. На турнире его конь был в безопасности, ни один человек, который намеревался потом снова показаться на нем, не осмелится бы убить жеребца. На поединке же, который заканчивается смертью одного из участников, Руфус может быть большой и отличной мишенью и никто не обвинит Лайонела, если тот убьет коня, чтобы он и всадник находились бы в равном положении.
Хью спешился и, слегка ударив Руфуса, приказал ему скакать прочь. В это время Лайонел уже поднялся на ноги Хью побежал вперед, выпустив меч. Он надеялся увидеть противника ошеломленным от падения, но удар, который он направил, был с готовностью встречен. Лайонел умело выдвинул свой, похожий на летучего змея щит, принял удар меча Хью и удержал его. Ему не повезло, но он вскинул оружие, чтобы самому нанести сильный удар. Хью отбил удар щитом и был очень поражен силой мужчины. Он получил удар в плечо, но, что хуже всего, он почувствовал, что где-то ослаб его щит. Хью обрушил шквал ударов, пытаясь не дать Лайонелу использовать преимущество и, если удастся, закончить борьбу. Ему удалось только повернуть Лайонела и направить его назад, но он видел, что атака не получилась. Хью заметил дикую ухмылку на лице противника и снова разозлился. Хьюг теперь не был участником турнира, это был воин. Он определенно ожидал, что Хью устанет от своих бесполезных атак и вскоре сложит оружие перед «более мудрым», который защищался, не прилагая особых усилий.
Тем не менее приступ гнева длился недолго, потому что Хью увидел, как сможет воспользоваться презрением противника. Ему следует сделать все, чтобы заставить сэра Лайонела поверить, будто в нем выносливости меньше, чем силы. Хью собирался отступить, а затем несколько раз атаковать снова, каждый раз сокращая время атаки и делая удары слабее. И тогда, когда Лайонел подумает, что силы противника почти истощены, Хью должен сделать притворную ошибку, или использовать какую-нибудь другую уловку, чтобы вынудить Лайонела атаковать, — и уж тогда-то он сразит его. Согласно этому плану, Хью замедлил сильные удары, чтобы его рука могла отдохнуть, в то время как он собирался снова атаковать. Лайонел незамедлительно ответил, атакуя в свою очередь, явно намереваясь вынудить Хью оставаться активным, чтобы самому восстановить силы, в то время как противник тратил свои на бесполезное нападение. И Хью пришлось удивиться его явному умению и уму. Вместо того чтобы наносить сильные удары, он тыкал и толкал мечом, жестами показывая, что Хью не стоит его сильных ударов.
Зная намерения Лайонела, Хью очень разозлился. Он почувствовал сильное желание возобновить свою яростную атаку и сразить этого насмешливого врага. Но знание воинского дела сдерживало его от незамедлительного ответа. И это спасло ему жизнь. Лайонел нанес еще один удар в правое бедро Хью, который тот отразил, и если бы только потеряв над собой контроль, Хью стремительно бросился в бой, то получил бы в ответ страшный удар. Этот удар мог бы поразить его голову, на которой не было шлема, либо его сломанный уже щит или руку, если бы он принял его полностью. Поскольку Хью не взметнул меч, чтобы ударить и не бросился вперед, то ему пришлось отклонить только конец оружия Лайонела. Все же его щит затрещал, принимая удар, и Хью пронзило внезапное холодное сознание, что он в конце концов может и не победить.
Ему тем не менее не приходил в голову лучший план, чем то, что он придумал, и он ударил щитом по мечу сэра Лайонела и взмахнул своим мечом. Его противник, который был столь уверен в его реакции, промедлил с ответом на этот неожиданный удар, и взвыл, но немного отскочил назад, показывая, что ранен не сильно. Хью почувствовал вкус победы, но в это время был внезапно остановлен следующим яростным ударом в щит. На этот раз Хью буквально задохнулся от боли, потому что меч Лайонела ударил его в руку, и спас его только щит. Каркас щита был разбит вдребезги; щит больше уже не подчинялся движениям руки, которая его держала, и его поверхностью уже нельзя было отразить какой бы то ни было удар. И теперь каждый раз, когда Лайонел ударял в щит, тот прогибался, так что сила удара концентрировалась на небольшой площади и наносила большой ущерб. Хью знал, что раненой Рукой он не сможет отразить много ударов.
Лайонел тоже знал об этом, и ударил снова в то же место, несомненно, надеясь пробиться сквозь защиту и окончательно разбить щит Хью. Но на этот раз тот был готов.
Он подставил щит так, что удар меча попал в правый угол, который защищал его руку. В то же время сам Хью нанес удар в левое плечо Лайонела и ранил его. Лайонел снова взревел, но на этот раз, понял Хью, больше от ярости, чем от боли, потому что Хью пришлось ударить мечом в верхний угол щита противника, прежде чем он коснулся его плеча с большой силой. Хью сам не издал ни звука, хотя ему пришлось сдержать крик. Ему удалось парировать удар Лайонела, но рука ныла от боли и он чувствовал, что слабеет. Хью не обращал внимания на боль, но, если он не сможет удержать щит, то окажется в безнадежном положении.
Удар по голове, который он едва отвел, потому что надеялся, что он придется на щит, напомнил ему еще об одной опасности, о которой Хью чуть было не забыл. Чтобы защитить себя, он снова атаковал и отбросил сэра Лайонела назад. Тем не менее Хью получил небольшое удовольствие от отступления противника, потому что был уверен, что это — скорее уловка, чем необходимость. Следующая его атака была столь яростной, что ему удалось нанести еще два удара и после второго удара он услышал крик боли. За это ему отплатили ударом в левое бедро из-за того, что щит его был сломан и прогнулся под ударом, который пришелся в ту часть тела, которая, как думал Хью, была защищена. Хью почувствовал тепло и пробормотал проклятие, ибо понял, что он истекает кровью. У него больше не было времени, чтобы утомлять своего врага. Хотя сэр Лайонел тоже истекал кровью (если даже и так, то он скрывал рану за щитом), Хью будет быстрее терять силы. Этому нельзя было ничем помочь. Все, что Хью мог сделать, это как можно настойчивее и свирепее наступать, и он размахивал и ударял мечом, как только мог. Но старик был хитрым воином и принял только один-два сильных удара. Однажды он, вынуждая Хью закричать от страшной боли, когда удар сбоку пришелся в угол щита, и меч, отскочив, нанес ему рану в руку. Хью знал, что он сильно затянул наступление, и тем не менее был вынужден наносить удары снова и снова, хотя очень устал. Он думал, что ударит еще раз и еще, потом он внезапно ударил своим щитом по мечу Лайонела и, одновременно яростно взмахнув, ударил врага в плечо. Щит, прежде защищавший Хью, изогнулся и сильнее ударил его в левый бок, чем в правый, а угол щита принял удар меча Лайонела. Этот удар, благодаря тому, что меч отскочил от края щита, пришелся в собственное тело Лайонела, и щит выпал из руки. Чтобы освободить свое оружие, Лайонел отступил назад и извернулся, поднимая щит и отражая удар меча Хью, но наступил на упавший шлем Хью, который завертелся; Лайонел подвернул лодыжку и споткнулся. Он ударил локоть — не о мягкую землю, а о твердый металлический шлем — и, закричав от страшной боли в локте, враз онемевшей рукой ослабил хватку на рукоятке меча.
Хью тоже закричал, но это был крик победы. Он рванулся вперед. Услышав крик Лайонела и увидев, как падает его меч, Хью решил, что он был ранен сильнее, чем на самом деле. Но крепкий удар ног Лайонела вынудили его отступить. Хью инстинктивно расправил руки, чтобы удержать равновесие, но прежде, чем он твердо встал на ногах, получил удар в голову шлемом, который Лайонел бросил в него. Под тяжестью щита и меча Хью зашатался и упал навзничь. К счастью, ему были подарены несколько секунд, в течение которых Лайонел схватил меч, а Хью привлек щит к телу и поднял оружие так, что Лайонел не мог поставить ногу на руку. Он откатился немного в сторону, моля Бога, чтобы он мог подняться, пока поднимался Лайонел, но ему это не удалось.
Вместо того чтобы подняться, Лайонел только встал на колени, пополз вперед и остановился у головы Хью, отбросив в сторону его меч. Он ударил Хью в лицо краем щита, пока освобождал руку, чтобы рвануть кольчугу Хью, и тогда она не сможет уже защитить ни его горло, ни голову. Завязка развязалась, и кольчуга соскользнула с тела Хью, но он не был еще сражен. Он дважды ударил мечом в незащищенную спину Лайонела. Удары были не очень сильны, но Лайонел был вынужден отражать их. Тут страшное отчаяние придало Хью неимоверную силу. Он смог сбросить с себя противника, который был тяжелее его, ударил его еще раз. Лайонел упал и закричал. Услышав его крик, Хью сделал отчаянное усилие, чтобы подняться на колени. Хью думал, что сейчас он должен умереть. Ему мешали своей тяжестью его щит и меч, и он не мог быстро откатиться в сторону, чтобы противник не настиг его. Лайонел должен был ударить мечом в спину Хью или незащищенную голову. Но удара не последовало, и у Хью не было времени, чтобы удивиться, как ему удалось избежать удара, или даже искать Лайонела. Он с трудом поднялся на ноги, перевел дыхание и описал круг, взмахивая мечом.
Он нанес удар Лайонелу прежде чем увидел его и услышал его крик:
— Нет! Кенорн! Кенорн! Нет!
Хью ударил снова, прежде чем слова могли дойти до его изнуренного поединком разума. Оба удара были смертельны: первый, пройдя сквозь кольчугу, вонзился глубоко в спину и руку, держащую меч; второй также был глубок и поразил левое плечо и сломал ключицу.
Меч Лайонела выпал из руки, щит его свободно свисал, но Лайонел не упал. Он стоял, пристально и с ужасом глядя на Хью, как будто заглядывал в ад, и, всхлипывая повторял:
— Кенорн? Кенорн?
Хью уже поднял меч для последнего удара, который сразил бы противника, но он не мог опустить его. Он еще не понимал смысла слов, которые повторял Лайонел; он просто не мог убить человека, который, беспомощный, стоял перед ним и плакал. Он не пытался даже поднять щит, чтобы защитить себя. Сейчас Хью снова слышал голос толпы, которая, ритмично завывая, требовала нанесение смертельного удара. Он чувствовал запах земли, поднятой во время поединка, смешанный с вонью от пота и крови. Он медленно опустил меч, ошеломленный выражением ужаса в глазах неприятеля — он не мог понять этого ужаса, который не исчез даже тогда, когда он опустил оружие. Если бы Хью был уверен, что это только очередной хитрый трюк, призванный вырвать победу из пасти поражения, он бы просто ушел прочь. Но он не смел покинуть поле, пока его противник стоял, чтобы позже сэр Лайонел не мог утверждать, что Хью проиграл поединок. Он едва осмелился отвести взгляд от противника, в отчаянии Хью снова приподнял меч, но в этот момент Лайонел вздохнул, и, произнеся «Кенорн», упал на землю.
Не зная, что ему делать дальше, Хью уронил свой щит, который ему больше не мог служить, на землю и поднял меч сэра Лайонела. Он поднял оба оружия вверх и громко закричал:
— Я требую победы. Сэр Лайонел не может согласиться на это, но я не унижусь, чтобы убить человека, который не может больше защищаться.
* * *
Хью не помнил, что произошло дальше. Казалось, события перемешались. Вот де Мерли опускается на колени перед сэром Лайонелом и кричит; потом поле наполняется людьми. Он вооружился, боясь вероломства де Мерли или самосуда толпы, потому что он не предоставил ей то зрелище, которое она требовала, но люди не подошли к нему. Прошло немного времени и он понял, что был изнурен поединком и чуть не сошел с ума, приняв за «толпу» людей, которые вышли на поле, чтобы унести тело сэра Лайонела. Хью поймет это позже, сейчас он только осознавал, что к нему подбежал Ральф раньше, чем люди подошли к сэру Лайонелу. Ральф обнимал, целовал его и плакал. Он пытался найти слова, чтобы подбодрить дядю, но не мог найти их в усталой голове. Потом он увидел нечто странное — он увидел Одрис, поднимавшую его разбитый щит, который он бросил. Она повернула голову в его сторону и одними губами что-то произнесла, но он не понимал и не слышал, что она сказала. Потом, как сквозь туман, он увидел мужчину, который подошел к ней и забрал щит. Хью хотел позвать Одрис — ее имя было у него на губах, хотя он все еще не находил слов, чтобы выразить мысли, но в этот момент между ними встал де Мерли, заслонив Одрис от его взгляда. Де Мерли подошел к Хью и попытался забрать у него щит сэра Лайонела. Хью огрызнулся, сжал щит крепче в руках и с силой вырвал его из рук де Мерли, так что смотритель замка Морпет откатился назад. Только в этот момент он снова обрел дар речи.— Вы все — свидетели! — закричал он, снова поднимая вверх оружие. — Я не убил сэра Лайонела Хьюга из жалости, но я победил его в справедливом поединке. Его требование лживо. Ральф, лорд Ратссон, волею Божьей признан настоящим хозяином Ратссона и Тревика, а я являюсь его настоящим наследником. Щит и меч сэра Лайонела завоеваны мною на поединке, они — доказательства моей победы. Согласны ли вы со мной?
И знатные люди поднялись и закричали:
— Согласны! Согласны!
Де Мерли, стоя сзади Хью, сделал недовольную гримасу. Он ничего не имел против Хью, но больше всего он был привержен королю Стефану, и некоторое время он обдумывал, что может представить результат этого судебного поединка двусмысленно, что предоставит королю определенную свободу в решении вопроса относительно судьбы замка Ратссон. Однако он уже предпочел выбрать судебный поединок, а не личную вражду, и теперь не мог вызывать раздражение у местных магнатов, отрицая честный результат поединка, поэтому кивнул и поддакнул:
— Согласен! Пусть будет так.
Потом, ударив Хью по плечу, он улыбнулся:
— Это был настоящий бой, я рад, что был судьей на нем и не держал пари, иначе я мог бы потерять деньги. Будете ли вы участвовать в турнире?
Пятью минутами раньше Хью отверг бы это предложение, но сейчас его охватила страсть сражения ради удовольствия. Он хотел забыться и выбросить из головы глаза Лайонела, наполненные ужасом. Лошадь и снаряжение ничего не стоили для людей, который сражаются на поле, но деньги были источником богатства, и они могли помочь ему восстановить Ратссон.
— Если я найду другой щит, я думаю, что приму участие в турнире, — ответил, ухмыляясь, Хью.
— Хью, — возразил Ральф, — ты ранен.
— Ранен? — переспросил Хью и вспомнил, что почувствовал боль во время поединка. Он посмотрел на бедро, но кровь уже засохла на ране.
— Это не более чем царапина, — сказал он.
— Сходите в палатку лекаря… Пусть он посмотрит вас, — предложил де Мерли и указал на матерчатый шатер, который был виден за тем местом, где находились простые люди. — А я прослежу, чтобы ваши конь и щит были посланы вам.
— Хью… — начал Ральф.
Но Хью покачал головой дяде, который показался ему в его возбужденном состоянии, похожим на наседку:
— Не бойся за меня. У меня будет немного времени, чтобы передохнуть, прежде чем я снова выеду на поле, и я не встречу там ни одного человека, который пожелает причинить мне вред. Вот, возьми меч Хьюга и будь уверен: его щит также будет принесен тебе. — Затем, чтобы смягчить свой похожий на приказ тон, он обнял Ральфа и крепко сжал его.
— Очень хорошо, но… — сказал Ральф, но Хью уже отвернулся. Его дядя пожал плечами и отправился к герольду за щитом сэра Лайонела. У него было послание к Хью, но ничего не случится, если оно будет доставлено ему после турнира.
Глава XXI
Когда Одрис выбежала на турнирное поле, она пребывала в таком смятении, что не смогла бы толком объяснить, что чувствовала, если бы ее об этом спросили. Неожиданное появление среди зрителей сэра Оливера после того, как Хью схлестнулся со своим противником, напугало ее настолько, что ужасные перипетии поединка, разыгрывавшегося на ристалище, притупились, к счастью, в ее восприятии. С другой стороны, огромная радость, охватившая ее, когда она увидела, как Хью поднимается на ноги, омрачалась пониманием того, что ей ни в коем случае нельзя позволить сэру Оливеру и Хью встретиться друг с другом, а этого невозможно будет избежать, если она не убедит дядю в необходимости уехать еще до того, как поединок закончится. Хью обещал не искать ее руки по крайней мере до тех пор, пока не приведет Ратссон в порядок, но можно ли полагаться на его обещание теперь, когда он упоен и опьянен своим триумфом? Что, если он оскорбится отказом дяди, бросит вызов сэру Оливеру и разделается с ним? Нет, она должна немедленно увести отсюда дядю, увести до того, как Хью получит возможность подойти к нему и обратиться с предложением.
Сэр Оливер сурово отчитал ее за то, что она отправилась в Морпет в одиночку. Почему, вопрошал он, она не сказала ему, что горит желанием побывать на турнире? Он, конечно же, прихватил бы ее с собой, хотя считает кровавые зрелища опасными и мало подходящими для юных и благовоспитанных девиц. Более того, указывал сэр Оливер, она могла навлечь на себя опасность иного рода — если бы разнесся слух, что на турнире присутствует наследная владелица Джернейва, фактически беззащитная, это могло бы ввести кое-кого из мелкопоместных дворян, да и высокородных рыцарей, в искушение похитить ее, овладеть ею силой и прятать до тех пор, пока она не родит ребенка: самый простой способ заграбастать богатое имение.
Необходимость выслушивать брюзжание дяди и отвечать на его вопросы отвлекала Одрис и давала ей силы сдерживать свои чувства, не вопить и не падать в обморок, когда Хью неудачно парировал удары противника. Учащенное дыхание и испуганные возгласы, которые вырывались из уст девушки, а также рассеянность, с которой она слушала сэра Оливера, могли быть с грехом пополам списаны насчет дружеских чувств, питаемых ею по отношению к Хью. Однако, когда Одрис увидела разбитый вдребезги и отброшенный в сторону щит Хью, в голове ее мелькнуло: единорог мертв… Она теперь прекрасно понимала разницу между возлюбленным и изображением единорога, с ним связанным, но неосознанное желание поднять щит превратилось в непреодолимый порыв. Ей просто необходимо было коснуться герба, который свел их воедино, и, хотя она не нуждалась в нем больше, этот символ не потерял для нее своей притягательности. Одрис, бросив своего дядю, стремглав рванулась к арене. Подхватив с земли щит, валявшийся в стороне, она ласково погладила герб, словно приголубила живое существо, которому только что нанесена была смертельная рана. Тем не менее, столкнувшись взглядом с Хью, Одрис сразу вспомнила, что должна скорее бежать, даже не пытаясь заговорить с ним, и лишь тихонько шепнула:
— Прощай, любимый, прощай… — хотя и понимала, что он не услышит ее, разве прочитает по губам и поймет что она хотела этим выразить.
Хью чудом остался жив, и некоторое время спустя Одрис была уже настолько поглощена созерцанием его лица, обезображенного кровоподтеком, тянувшимся от лба по щеке до нижней челюсти, что подпрыгнула от ужаса, когда почувствовала прикосновение к плечу руки сэра Оливера. Трудно было сказать, услышал ли дядя ее слова или нет; Одрис надеялась, что не слышал, — на арене было очень шумно: возбужденно орали зрители, де Мерли громовым голосом отдавал приказы, перекликались оруженосцы, оттаскивавшие сэра Лайонела в сторону, что-то выкрикивали герольды, готовившие ристалище к следующему поединку. Так или иначе, но на лице сэра Оливера было некое странное задумчивое выражение, когда он вырвал из ее рук и отшвырнул в сторону щит, и думал он, похоже, о чем-то совершенно ином, когда распекал ее за то, что она, как последняя дура, выскочила на арену, мешая мужской забаве.
И когда Одрис, зябко передернув плечами, заявила, что с нее достаточно крови и что она не желает больше присутствовать на турнире, дядя не стал брюзжать — ранее, дескать, следовало об этом думать — и даже не отослал ее обратно на место, чтобы сидела там тихо, как мышка, и не мешала ему наслаждаться зрелищем, а, скользнув по ее лицу внимательным взглядом, предложил отправиться туда, где она остановилась, и упаковать свои пожитки, пока он соберет своих людей, чтобы они все вместе могли немедленно отправиться домой.
Более того, когда она, садясь на лошадь, твердо заявила, что не тронется с места, пока не получит в руки щит, с которым дядя обошелся столь небрежно, сэр Оливер ответил на это слабой недовольной гримасой. Это ее порядком удивило и обеспокоило, но потом, когда они уже вернулись в Джернейв, она поняла, что дядя, вероятно, не придал особого значения ее возможной влюбленности в столь непривлекательного с его точки зрения поклонника. Без сомнения, он считал, что племянница облегчает ему задачу, поскольку будет отныне с еще большей непреклонностью отвергать притязания иных соискателей ее руки и сердца.
Одрис удивлялась тому, что дядя так легко сумел ее отыскать, но сэр Оливер по дороге домой объяснил ей, что в этом не было ничего чудесного или загадочного. Торговец, которому она предложила свои гобелены, был настолько восхищен ими, что примчался в Ньюкасл, в тот дом, в котором Одрис остановилась, буквально через день после того, как она уехала в Морпет. Слуги, ошеломленные столь необычным поведением представителя скуповатого, как правило, торгашеского племени, желая сделать Одрис приятное, назвали торговцу настоящее ее имя, указали не только, откуда она приехала и куда направилась, покинув гостеприимный дом. Поскольку желание торговца обладать чудесными гобеленами после этого не только не угасло, но и возгорелось с новой силой, он потащился в Джернейв, где простодушно выложил сэру Оливеру всю требовавшуюся тому информацию.
Понимание того, что дядя почти наверняка знает о ее любви к Хью, освободило Одрис от необходимости имитировать бодрость и веселье, и она несколько дней почти безвылазно сидела в своих покоях. В конце недели Фрита, отправленная с секретным поручением, вернулась с надежно упрятанным за корсажем письмом от Хью. Содержание послания разъярило Одрис до белого каления и одновременно примирило с преждевременным отъездом из города — Хью в восторженных и лирических тонах описывал свои успехи на ристалище. Останься она в Морпете, ей пришлось бы страдать снова, наблюдая за поединками, но письмо уже само по себе являлось убедительным доказательством того, что с Хью не приключилось ничего дурного. Больше всего ее удручали пыл и рвение, с которым Хью описывал, как он распорядится денежным призом, чтобы восстановить поместье и как можно быстрее отправиться просить у дяди ее руки. Опасаясь больно задеть чувства возлюбленного, заявив о невозможности их союза так скоро после величайшего его триумфа, Одрис ограничилась в ответе тем, что похвалила Хью за доблесть, просила его все же обуздать свои неистовый характер и не использовать впредь рыцарские состязания для достижения личных целей и, не удержавшись, приписала в конце, что живет сладкими воспоминаниями о тех днях, которые они провели вместе. Даже после этого, уже отправив письмо (а для дальнейшей переписки была детально разработана регулярная система: невестка Мореля приносила письма Хью в замок, где вылавливала Фриту, Фрита доставляла ответные послания прямо домой Морелю), Одрис чувствовала себя виноватой и потерянной и изнывала от тоски и печали. Скоро, очень скоро, ей придется сказать Хью, что она не сможет выйти за него замуж; она не может позволить ему утвердиться в надеждах, что наследница Джернейва станет его законной женой. Ее руки просили сыновья могущественных баронов, и все они получили от ворот поворот, и сэр Оливер никогда не согласиться выдать ее замуж за Хью, человека малоимущего и незнатного.
У Одрис наворачивались на глаза слезы, когда она думала о том, что, быть может, никогда больше не увидит возлюбленного. Поскольку дядя теперь знал, кому отдано ее сердце, он, вероятно, больше не позволит ей отлучаться из дому в одиночку. Одрис, как ни ломала голову, не могла придумать причину, исключая настоящую, на которую не хотела намекать, опасаясь за жизнь дяди, но сославшись на которую, могла бы отговорить Хью от намерения посвататься к ней.
Она уснула, обливаясь слезами, и проснулась на следующее утро, чувствуя себя безмерно слабой и разбитой. Когда Одрис попыталась подняться с постели, ее едва не вывернуло наизнанку, и она отказалась от завтрака, перепугав Фриту чуть ли не до икоты. К обеду ей стало немного легче, она спустилась к птичьим клеткам, чтобы понаблюдать за тем, как тренировали молодых соколят, однако настроение ее оставляло желать лучшего, и Одрис, хотя старалась совсем не думать о Хью, лишь с огромным трудом удерживалась от рыданий.
Сэр Оливер сурово отчитал ее за то, что она отправилась в Морпет в одиночку. Почему, вопрошал он, она не сказала ему, что горит желанием побывать на турнире? Он, конечно же, прихватил бы ее с собой, хотя считает кровавые зрелища опасными и мало подходящими для юных и благовоспитанных девиц. Более того, указывал сэр Оливер, она могла навлечь на себя опасность иного рода — если бы разнесся слух, что на турнире присутствует наследная владелица Джернейва, фактически беззащитная, это могло бы ввести кое-кого из мелкопоместных дворян, да и высокородных рыцарей, в искушение похитить ее, овладеть ею силой и прятать до тех пор, пока она не родит ребенка: самый простой способ заграбастать богатое имение.
Необходимость выслушивать брюзжание дяди и отвечать на его вопросы отвлекала Одрис и давала ей силы сдерживать свои чувства, не вопить и не падать в обморок, когда Хью неудачно парировал удары противника. Учащенное дыхание и испуганные возгласы, которые вырывались из уст девушки, а также рассеянность, с которой она слушала сэра Оливера, могли быть с грехом пополам списаны насчет дружеских чувств, питаемых ею по отношению к Хью. Однако, когда Одрис увидела разбитый вдребезги и отброшенный в сторону щит Хью, в голове ее мелькнуло: единорог мертв… Она теперь прекрасно понимала разницу между возлюбленным и изображением единорога, с ним связанным, но неосознанное желание поднять щит превратилось в непреодолимый порыв. Ей просто необходимо было коснуться герба, который свел их воедино, и, хотя она не нуждалась в нем больше, этот символ не потерял для нее своей притягательности. Одрис, бросив своего дядю, стремглав рванулась к арене. Подхватив с земли щит, валявшийся в стороне, она ласково погладила герб, словно приголубила живое существо, которому только что нанесена была смертельная рана. Тем не менее, столкнувшись взглядом с Хью, Одрис сразу вспомнила, что должна скорее бежать, даже не пытаясь заговорить с ним, и лишь тихонько шепнула:
— Прощай, любимый, прощай… — хотя и понимала, что он не услышит ее, разве прочитает по губам и поймет что она хотела этим выразить.
Хью чудом остался жив, и некоторое время спустя Одрис была уже настолько поглощена созерцанием его лица, обезображенного кровоподтеком, тянувшимся от лба по щеке до нижней челюсти, что подпрыгнула от ужаса, когда почувствовала прикосновение к плечу руки сэра Оливера. Трудно было сказать, услышал ли дядя ее слова или нет; Одрис надеялась, что не слышал, — на арене было очень шумно: возбужденно орали зрители, де Мерли громовым голосом отдавал приказы, перекликались оруженосцы, оттаскивавшие сэра Лайонела в сторону, что-то выкрикивали герольды, готовившие ристалище к следующему поединку. Так или иначе, но на лице сэра Оливера было некое странное задумчивое выражение, когда он вырвал из ее рук и отшвырнул в сторону щит, и думал он, похоже, о чем-то совершенно ином, когда распекал ее за то, что она, как последняя дура, выскочила на арену, мешая мужской забаве.
И когда Одрис, зябко передернув плечами, заявила, что с нее достаточно крови и что она не желает больше присутствовать на турнире, дядя не стал брюзжать — ранее, дескать, следовало об этом думать — и даже не отослал ее обратно на место, чтобы сидела там тихо, как мышка, и не мешала ему наслаждаться зрелищем, а, скользнув по ее лицу внимательным взглядом, предложил отправиться туда, где она остановилась, и упаковать свои пожитки, пока он соберет своих людей, чтобы они все вместе могли немедленно отправиться домой.
Более того, когда она, садясь на лошадь, твердо заявила, что не тронется с места, пока не получит в руки щит, с которым дядя обошелся столь небрежно, сэр Оливер ответил на это слабой недовольной гримасой. Это ее порядком удивило и обеспокоило, но потом, когда они уже вернулись в Джернейв, она поняла, что дядя, вероятно, не придал особого значения ее возможной влюбленности в столь непривлекательного с его точки зрения поклонника. Без сомнения, он считал, что племянница облегчает ему задачу, поскольку будет отныне с еще большей непреклонностью отвергать притязания иных соискателей ее руки и сердца.
Одрис удивлялась тому, что дядя так легко сумел ее отыскать, но сэр Оливер по дороге домой объяснил ей, что в этом не было ничего чудесного или загадочного. Торговец, которому она предложила свои гобелены, был настолько восхищен ими, что примчался в Ньюкасл, в тот дом, в котором Одрис остановилась, буквально через день после того, как она уехала в Морпет. Слуги, ошеломленные столь необычным поведением представителя скуповатого, как правило, торгашеского племени, желая сделать Одрис приятное, назвали торговцу настоящее ее имя, указали не только, откуда она приехала и куда направилась, покинув гостеприимный дом. Поскольку желание торговца обладать чудесными гобеленами после этого не только не угасло, но и возгорелось с новой силой, он потащился в Джернейв, где простодушно выложил сэру Оливеру всю требовавшуюся тому информацию.
Понимание того, что дядя почти наверняка знает о ее любви к Хью, освободило Одрис от необходимости имитировать бодрость и веселье, и она несколько дней почти безвылазно сидела в своих покоях. В конце недели Фрита, отправленная с секретным поручением, вернулась с надежно упрятанным за корсажем письмом от Хью. Содержание послания разъярило Одрис до белого каления и одновременно примирило с преждевременным отъездом из города — Хью в восторженных и лирических тонах описывал свои успехи на ристалище. Останься она в Морпете, ей пришлось бы страдать снова, наблюдая за поединками, но письмо уже само по себе являлось убедительным доказательством того, что с Хью не приключилось ничего дурного. Больше всего ее удручали пыл и рвение, с которым Хью описывал, как он распорядится денежным призом, чтобы восстановить поместье и как можно быстрее отправиться просить у дяди ее руки. Опасаясь больно задеть чувства возлюбленного, заявив о невозможности их союза так скоро после величайшего его триумфа, Одрис ограничилась в ответе тем, что похвалила Хью за доблесть, просила его все же обуздать свои неистовый характер и не использовать впредь рыцарские состязания для достижения личных целей и, не удержавшись, приписала в конце, что живет сладкими воспоминаниями о тех днях, которые они провели вместе. Даже после этого, уже отправив письмо (а для дальнейшей переписки была детально разработана регулярная система: невестка Мореля приносила письма Хью в замок, где вылавливала Фриту, Фрита доставляла ответные послания прямо домой Морелю), Одрис чувствовала себя виноватой и потерянной и изнывала от тоски и печали. Скоро, очень скоро, ей придется сказать Хью, что она не сможет выйти за него замуж; она не может позволить ему утвердиться в надеждах, что наследница Джернейва станет его законной женой. Ее руки просили сыновья могущественных баронов, и все они получили от ворот поворот, и сэр Оливер никогда не согласиться выдать ее замуж за Хью, человека малоимущего и незнатного.
У Одрис наворачивались на глаза слезы, когда она думала о том, что, быть может, никогда больше не увидит возлюбленного. Поскольку дядя теперь знал, кому отдано ее сердце, он, вероятно, больше не позволит ей отлучаться из дому в одиночку. Одрис, как ни ломала голову, не могла придумать причину, исключая настоящую, на которую не хотела намекать, опасаясь за жизнь дяди, но сославшись на которую, могла бы отговорить Хью от намерения посвататься к ней.
Она уснула, обливаясь слезами, и проснулась на следующее утро, чувствуя себя безмерно слабой и разбитой. Когда Одрис попыталась подняться с постели, ее едва не вывернуло наизнанку, и она отказалась от завтрака, перепугав Фриту чуть ли не до икоты. К обеду ей стало немного легче, она спустилась к птичьим клеткам, чтобы понаблюдать за тем, как тренировали молодых соколят, однако настроение ее оставляло желать лучшего, и Одрис, хотя старалась совсем не думать о Хью, лишь с огромным трудом удерживалась от рыданий.