Страница:
Приступы необъяснимой слабости по утрам повторялись еще пару раз на той же неделе, и Одрис всерьез обеспокоилась состоянием своего здоровья, поскольку, несмотря на внешнюю хрупкость, хилой и чахлой никогда себя не считала. Она занялась самолечением, используя отвары ромашки, буквицы и болотной мяты, симптомы хвори пропали, но странная тоска и уныние по-прежнему терзали ее душу. Периодически накатывавшиеся приступы хандры преследовали ее весь ноябрь, она стала невероятно раздражительной, злилась на весь белый свет и лишь чудом удерживалась от грубых реплик в ответ на самые невинные и осторожные расспросы домочадцев.
Эти грубость и раздражительность были столь несвойственными ее натуре, что она сама их пугалась, усугубляла положение. На третьей неделе ноября пришло очередное письмо от Хью, но Одрис не спешила отвечать на него. Она боялась, что эмоциональный шторм, бушевавший внутри нее, мог каким-либо образом выплеснуться на страницы послания, а она меньше всего хотела излить печаль и злобу на голову ни в чем не повинного возлюбленного только потому, что не могла найти вескую причину отказать ему, снова не вводя его в заблуждение. Тем более действовало ей на нервы странное поведение Фриты, которая из кожи вон лезла, пытаясь знаками уговорить хозяйку есть побольше, и буквально изводила ее тревожными и озабоченными взглядами. Одрис срывала на ней свое раздражение, терзаясь еще более жгучими муками совести, поскольку понимала, что поступает с верной служанкой жестоко и несправедливо.
В конце концов она сама отправилась к Морелю, чтобы отослать его к Хью с ответом на словах, а не на пергаменте. Речная долина насквозь продувалась свежим восточным ветром, и Одрис, пока ехала, изрядно продрогла, поэтому она, вместо того, чтобы вызвать слугу Хью наружу, решила войти к нему в дом, хотя терпеть не могла вони и затхлости, характерных для большинства жилищ простолюдинов. Внутри действительно было не продохнуть от дыма, клубившегося над очагом, расположенным посреди помещения, однако домишко Мореля оказался более опрятным и лучше меблированным, чем иные йоменские хижины. В нем была настоящая кровать, возвышавшаяся рядом с дверью пристроенного к дому хлева, в котором содержался домашний скот, а у противоположной стены, в углу, стояли еще два ложа поменьше и валялась на полу охапка соломы, служившая, вероятно, кому-то из домочадцев постелью. У очага стояли несколько неказистых стульев и кресло, с которого едва она переступила порог жилища, вскочил на ноги сам Морель.
Хозяин, запинаясь от волнения и робости, с трудом нашел слова, чтобы выразить радость, доставленную ему ее приходом, но, прежде чем Одрис сумела придумать благовидный предлог для объяснения своего вторжения, где-то за кроватью басовито и бодро возопил ребенок, разбуженный, вероятно, громкими голосами. Мария, наклонившись над очагом, прилежно помешивала некое варево, кипевшее в закопченном котле, немедленно поспешила к малышу, подхватив его на руки, и прижала к груди, предоставляя в его распоряжение лучшее из возможных успокоительных средств.
— Мой внук, — гордо заявил Морель, сообщая гостье о том, о чем она и сама уже догадалась.
— Боже, храни его таким же крепким и здоровым, каким он, судя по голосу, чувствует себя сейчас, — ответила Одрис, припомнив свое обещание помочь Марии при родах, она повернулась к молодой матери и сказала:
— Я рада видеть, что у тебя с ним все благополучно закончилось. Можно, я взгляну на него?
Мария пересекла комнату, чтобы показать Одрис свое сокровище, которое перестало орать в тот самый момент, когда мать взяла его на руки. Ее лицо просияло от счастья и радости, когда Одрис осторожно дотронулась пальцем до щечки ребенка.
— Выскочил сам собою, я и ахнуть не успела, — сказала Мария, поощренная и взволнованная интересом, проявленным наследницей Джернейва к ней и ее отпрыску. — Он умница, не заставил меня долго страдать. Вот когда я его таскала в животе, пришлось помучиться, а еще эта постоянная слабость, тошнота! Я удивляюсь, как вообще его не скинула.
Одрис повезло, что ее лицо было опущено вниз, к ребенку, который радостно гулькал и тянул к ней ручонки, привлеченный, видимо, отблесками огня, плясавшими в одной из ее сережек, иначе выражение, мелькнувшее на нем, на этом самом лице — сузившиеся вдруг глаза, дрогнувшие в немом изумлении губы — испугало бы ее до смерти и заставило позже серьезно задуматься. В следующее мгновение Одрис тихо рассмеялась и наклонилась вперед, целуя страстно ребенка и приговаривая:
— Благословляю тебя, дитя! Благословляю!
Ликование, звучавшее в голосе Одрис и озарявшее ее лицо, безмерно порадовало Марию, хотя она совершенно неправильно истолковала его причину, считая ее связанной со своим чадом. На самом деле Одрис в ту минуту думала только о себе, беспричинная тоска, слабость, тошнота — она столько раз наблюдала эти симптомы у других женщин, но так и не догадалась примерить их к себе. У нее будет ребенок!
Улыбнувшись еще раз Марии и ее сыну, Одрис повернулась к Морелю и сказала:
— У меня нет пока письма для твоего хозяина, но я хочу, чтобы ты немедленно отправился к нему и заверил — со мною все в порядке. Я боюсь, что он обеспокоен столь долгим твоим отсутствием. Скажи ему, что я ничего не стала писать потому, что огромная радость и надежда переполняет мое сердце, но мне потребуется время, чтобы сообщить ему нечто более важное.
Одрис поспешила наружу, не дожидаясь ответа Мореля, потому что знала — он спросит о том же, о чем будет допытываться у него хозяин: когда ему, Хью, можно будет приехать. Чтобы ответить на этот вопрос, она должна избавиться от всяких сомнений, хотя, пока она возвращалась в замок, этих сомнений оставалось все меньше и меньше — Одрис припомнила, что в последний раз исходила кровью где-то во второй неделе октября, как раз перед тем, как отправилась в Ньюкасл. Фрита подтвердила это, показав на пальцах сколько дней прошло с тех пор, когда она в последний раз стирала окровавленное белье своей госпожи, и Одрис, взвизгнув от неуемной радости, пала на колени, чтобы вознести хвалу Господу и в особенности святой заступнице Хью — Божьей матери.
Покончив с молитвами, Одрис уселась в свое любимое кресло, пододвинув его к небольшому очагу, в котором мирно потрескивали и похрустывали сухие дрова, объятые ярким пламенем, наполняя покои не только дымом, но и густым пряным запахом сосновой смолы, и по естественной аналогии подумала о том, что в ее-то случае зачатие не было святым, и этот факт придется каким-то образом объяснять дяде. Почему-то эта задача представлялась ей теперь гораздо более простой, чем казалось тогда, когда она в начале лета обсуждала с Хью возможность такого осложнения. Только чувствовала ли она сейчас ту беспечность, с которой говорила тогда с Хью, допуская возможность рождения ребенка вне брака? Дядя — она не сомневалась в этом — признает дитя и будет защищать его, не щадя сил и энергии, но дядя стареет и дряхлеет, а на кузенов она не может полагаться так, как на сэра Оливера. Его сыновья всегда обижали ее и завидовали ей. В ее отроческие годы, до того, как их отослали прочь для надлежащего воспитания, они изрядно отравляли ей жизнь, и, кто знает, чем все это кончилось бы, если бы не было поддержки и защиты Бруно.
Чем больше думала об этом Одрис, тем более множились и разветвлялись нюансы, вытекавшие из факта рождения ею ребенка вне брака, и в ней начала расти глубокая и обоснованная тревога. Это верно — она может послать за Бруно, если увидит, что дядя уже не в силах будет ее защитить, но можно ли быть уверенной в том, что Бруно не погибнет к тому времени, не сложит голову в бесконечных войнах? С другой стороны, не поступит ли она эгоистично, заставив Бруно покинуть службу, лишив его возможности отличиться и добиться благосклонности самого короля, благосклонности, которая, быть может, уже не за горами?
Стоило обдумать также еще один, быть может, более серьезный аспект проблемы. Что, если она умрет еще до того, как ее дочь выйдет замуж или сын, если это будет сын, достигнет совершеннолетия? Признают ли кузены ее ребенка полноправным наследником Джернейва, несмотря на его сомнительное происхождение? Одрис была уверена, что кузены примирились с тем, что Джернейв отошел ей и что она рано или поздно выйдет замуж, родит сыновей, к которым и перейдет по наследству замок и все остальное добро, но родить ребенка вне брака — значит ввести их в великое искушение. Скорее всего, они помчатся к королю с просьбой лишить права владения «двух ублюдков» — ее ребенка и Бруно — и передать Джернейв в руки иных, законных наследников, потомков рода по прямой линии. Возможно, король, учитывая верную службу Бруно, защитит его… но, быть может, и не станет делать этого. И ведь может случиться нечто еще более страшное, думала Одрис: что, если она умрет при родах? Тогда не будет времени на то, чтобы вызвать Бруно, и ребенок, вероятно, проживет ненамного дольше дяди. Одрис понимала, что она, быть может, преждевременно терзается этими мыслями, поскольку лишь половина детей в стране рождались здоровыми и живыми. Но смерть по естественной причине — Божья воля, не в ее, Одрис, силах защитить ребенка от того, что начертано ему на небесах, смерть же от руки кузенов — совсем иное дело.
Пока в голове молодой женщины медленно клубились мысли — она всегда думала медленно, не позволяя себе мыслить образами, на душе у нее, как ни странно, становилось все светлее и легче. Замужество — вот решение проблемы! Выйти замуж за Хью, нося его ребенка в чреве, значило теперь гораздо большее, чем удовлетворение эгоистического желания быть с любимым человеком. Все мучительные вопросы, связанные с рождением ребенка и его дальнейшей судьбой, будут раз и навсегда разрешены законным браком с Хью. В ее памяти всплыло его мужественное лицо, мгновенно сменившееся серией ярких и живописных картинок: вот он теряет свой шлем, сбитый сэром Лайонелом, с трудом поднимается на ноги, чтобы лицом к лицу противостоять опасности, сулившей ему неминуемую, казалось бы, гибель. Можно ли желать для ребенка лучшего защитника, чем его родной отец, к тому же такой крепкий и сильный мужчина, как ее Хью? И дядя не потеряет Джернейв, если она выйдет за Хью, у которого теперь есть собственное имение — Ратссон.
Глаза Одрис, постепенно разгоревшиеся чистым и ярким внутренним светом, внезапно потускнели. Легко сказать: выйти замуж за Хью, но вот как это сделать… В голове Одрис мелькали мысли о возможности конфликта и его страшных и необратимых последствиях как для дяди, так и для будущего мужа, которые сменились вдруг яркой и красочной картиной — она и Фрита скачут верхом следом за Морелем по дороге, по обеим сторонам которой величаво колышутся деревья, шелестя кронами, покрытыми нежными весенними листочками. В душе Одрис воцарились мир и покой. Все правильно! Это вещее видение! Нет нужды молить сэра Оливера о разрешении на брак с Хью; все, что нужно, — втайне от всех добраться до Ратссона и не дать возможности Хью встретиться с дядей до тех пор, пока тот не примирится с неизбежностью.
С этой минуты Одрис начала готовиться к побегу. Вещая картинка накрепко запечатлелась в ее памяти, и она теперь знала, что напишет Хью, когда убедится в том, что не выкинет плод. В этом она, правда, не сомневалась уже сейчас, но действовать поспешно, казалось ей, значило бы искушать судьбу, чего она вовсе не желала. Лучше подождать, думала Одрис, пока вернется Морель, тогда она и выложит Хью то, что задумала.
Следующая мысль Одрис была о дяде и тете — они ведь рассчитывают на ее помощь с гобеленами и соколиной охотой. Что касается последнего, тут многого и не требуется, сокольничий прекрасно знает ее методы обучения молодняка и, наверняка, и без нее отлично справится с задачей. Сложнее с гобеленами, но, если она, вместо того чтобы нежиться у очага, немедленно примется за работу, за те несколько месяцев, что осталось ей провести в Джернейве, будет соткано вполне достаточно великолепных ковров. Уже сейчас в ее голове сложились несколько сюжетов, достойных воспроизведения в гобеленах.
— Фрита, — сказала она, и голос был спокоен, как и ее сердце, — приготовь мой ткацкий станок.
Одрис оставила очень длинное письмо, над которым трудилась на протяжении всех пяти месяцев, остававшихся до отъезда, в котором объясняла, что и почему она делает. Специально для тети она подробно описала все припасы в кладовых и связки трав в сарае, начертила схему сада, на которой указала, где и что растет, и сообщила, какой из садовников знает об этом лучше других, а также отчиталась в иных возложенных на нее хозяйственных обязанностях. Не забыла она, разумеется, и о дяде — похвалила сокольничего и указала, какие из его питомцев подают особые надежды, а также перечислила все гобелены, которые соткала. В примечании к списку она просила дядю продавать не более чем по одному или два гобелена за один месяц, растягивая таким образом продажу всей партии на многие месяцы. В конце письма она написала следующее:
«Умоляю вас, поверьте, что я не хотела ни оскорбить вас, ни обидеть отъездом в такой секретности. Я боялась не вашего отказа, а напротив, того, что вы будете настаивать, чтобы Хью остался в Джернейве. В настоящее время ни он, ни я, к сожалению, не могли бы на это согласиться. Поместье, которое теперь принадлежит ему, находится в ужасном состоянии, и для его восстановления нужно приложить уйму труда и старания, для чего требуется неотступный хозяйский присмотр. Я же, поскольку люблю Хью, хочу быть с ним вместе, делить с супругом все тяготы его жизни и помогать ему по мере моих сил и умения. И я чувствую себя вправе следовать велению своего сердца потому, что знаю: Джернейв остается в надежных и чистых руках. Не сердитесь на меня, прошу вас, простите мне своенравность, как вы всегда это делали. Когда рожу ребенка, я обращусь снова к вам с мольбой о прощении, и если получу таковое, приеду с малышом просить вашего благословения».
Когда слезы на щеках Одрис высохли, она повернулась к Фрите и улыбнулась ей, чтобы ободрить.
— Не понимаю, почему ты ревешь, — сказала она. — Ведь это я, а не ты была здесь счастлива. — Приглядевшись к неистовой жестикуляции служанки, она улыбнулась снова. — Глупо так всего пугаться. Ты же много раз скиталась среди этих холмов и пустошей вместе со мною. Ну да, я помню, что шотландцы нападали на нас зимой, но король Стефан дал тогда им жару, и ты к тому же, прекрасно знаешь, что под Хексемом нас ждет Морель, а под Корбриджем встретит охрана, чтобы сопровождать нас в Ратссон.
Пальцы Фриты вновь взметнулись в воздух, нетерпеливо сплетаясь и расплетаясь. Одрис покачала головой и тихо вздохнула.
— Успокойся, ни со мной, ни с моим ребенком не случится ничего дурного.
Однако настроение ее испортилось, и всякое желание утешить служанку бесследно пропало. Вот опять она о том же, эта проблема регулярно всплывала в письмах, курсировавших между Ратссоном и Джернейвом, и Одрис, с тех пор, как впервые изложила Хью свой план, устала повторять одни и те же аргументы.
К счастью, Одрис предвидела реакцию Хью на известие о том, что он вскоре станет счастливым отцом, — трубить общий сбор, седлать коней и опрометью мчаться в Джернейв. Ее двусмысленное запрещение делать это и напоминание о гобелене, на котором изображен единорог, в клочья разносящий Джернейв, укротили на время пыл возлюбленного, но на ее голову обрушился целый водопад писем, посвященных одной и той же теме — здоровью и безопасности ее и их ребенка; даже Ральф строчил длиннющие послания, умоляя больше есть и больше отдыхать, двигаться как можно осторожнее и избегать всего, что могло бы повредить ей и плоду. Одрис, вздохнув, подумала о простолюдинках, которые днями напролет гнули спину на полях, о тете Эдит, которая неутомимо таскала огромный живот, когда вынашивала последнюю дочь — ту самую малышку, которая умерла потом от чумы, как и было предсказано на первом из смертных гобеленов Одрис, — все они вплоть до самого разрешения от бремени работали, не покладая рук. Ошеломленная этой лавиной, она в ответах на первые письма ограничивалась умеренными протестами, затем писала нечто совершенно бессвязное и бессмысленное, пытаясь приструнить неуемных советчиков, наконец, перестала вообще обращать внимание на то, что считала типично мужским невежеством. Однако, подумала она с сердитой улыбкой, странно, что у бедной лошади Мореля не износились копыта, с такой частотой и скоростью носилась она из Джернейва в Ратссон и обратно. Правда, Одрис не могла признать, что настойчивое требование Хью ехать не иначе, как под охраной отряда хорошо вооруженных латников, имело веские причины. Хотя шотландцы были разбиты в пух и прах в конце ноября, вскоре после того, как король Стефан вернулся из Нормандии, и оказались отброшенными за пределы королевства, Южная Шотландия горела жаждой мести и реванша. Ходили слухи, что король Дэвид готовится к новому набегу, но ведь нет никаких оснований полагать, думала Одрис, что это случится именно сейчас, когда она скачет в Ратссон. Как и все прочие, шотландцы теперь по уши были заняты весенним севом. Вряд ли они тронутся с места, прежде чем зерно ляжет в землю, если шотландцы вообще, конечно, собираются воевать, но охрана от нападения мелких разбойничьих шаек, несомненно, требовалась, поскольку Ратссон располагался намного ближе к границе, чем Джернейв. Одрис зябко поежилась и попыталась сменить эту опасную тему размышлений на более приятную. Она вспомнила Мореля, который много раз и без всяких осложнений испытывал судьбу на дороге, связывавшей Джернейв с Ратссоном, и невольно улыбнулась. Так или иначе, результат этих многочисленных вояжей Мореля был налицо. Мало-помалу, одно за другим, основная часть ее гардероба, все драгоценности, гобелены с единорогом, мотки пряжи, готовые веретена и прочие ткацкие припасы переместились в Ратссон. Она, к сожалению, не смогла прихватить с собой ткацкий станок, но это ее меньше всего тревожило: собрать новый, руководствуясь ее указаниями, будет совсем не трудно. Сложнее представляется организовать прядение и окраску шерсти, потребуется время, чтобы подыскать более или менее опытную мастерицу или обучить смышленую девушку соответствующим премудростям.
Безмятежная радость, которую она испытывала всегда, когда думала о том, что может заниматься своим любимым делом в любом месте, куда бы не забросила ее судьба, омрачилась вдруг недоумением по поводу одного загадочного обстоятельства. По разработанному ею плану она собиралась отправиться точно на север по направлению к Ратссону, где у Адриановой стены ее должен был ждать Морель с отрядом охраны. Конечно, охрана, на которую она согласилась, не имела ничего общего с той свитой, которую предлагали послать Хью и Ральф. Они составили длиннющий, почти бесконечный список того, что должно было обеспечить ей наибольшую комфортность: повозка с периной и лекарем, конные носилки (опять же с лекарем), ручные носилки (Одрис вполне резонно возражала, что предпочитает спокойно ехать на собственной лошади, сызмальства приученной к иноходи, а не трястись в повозке и носилках, набивая синяки и шишки на каждом ухабе или повороте), множество женщин всех возрастов, которые должны были ей услуживать, а также… Одрис поймала себя на мысли, что не помнит, чем заканчивался тот безрассудный список. Она пожалела, что не сохранила его, чтобы посмеяться над Хью позже, когда он увидит, как легко переносит она тяготы путешествия, да и пергамент был безумно дорог, и они использовали в переписке одни и те же его свитки, каждый раз соскребывая и смывая прочитанные тексты.
Загадочным казалось и то, что Хью в самый последний момент, когда не было уже возможности отправить ответ, изменил кое-что в раз и навсегда согласованном, казалось бы, плане. Согласно последним инструкциям, она должна была встретиться с Морелем под Хексемом и вместе с ним двигаться по направлению к Корбриджу, где их и будет ждать отряд охраны. Однако тащиться в Хексем, а затем в Корбридж — значило дать крюк почти в три лиги, что казалось воистину странным, учитывая прежнее нежелание Хью позволить ей вообще ехать верхом. Дело даже не в том, что Одрис пугала излишняя езда, ее раздражало нытье Хью и Ральфа, а также неуемная тревога Фриты именно потому, что она чувствовала себя как нельзя лучше, исключая первые недели беременности, когда ее действительно мучили тошнота, слабость и уныние. Вынашивание плода не доставляло ей никаких забот, ее тело переполняла бившая через край энергия, а настроение было неизменно радостным и приподнятым. Одрис ударила лошадь пятками, пуская ее в легкий галоп, и устремила взгляд вперед, чтобы не видеть кислого лица Фриты и ее просительных жестов. Чем скорее доберутся они до Хексема, тем раньше разрешатся загадки — Морель, без сомнения, что-то знает об этом.
К немалой досаде Одрис ее предположения относительно Мореля оказались беспочвенными: верный слуга, поджидавший их в полумиле от монастыря, сам толком ничего не знал. Она сумела из него вытрясти лишь то, что хозяин умолял ее отдохнуть в Хексеме, прежде чем отправиться в «трудный» путь к Корбриджу. Одрис вознесла руки к небу и устремила туда же страдальческий взор, умоляя Господа закрыть глаза на мужскую глупость, затем улыбнулась:
— Остановиться в Хексеме, чтобы дядя с легкостью проследил, какой дорогой мы едем? Я слышала, что женщины, вынашивая ребенка, изрядно глупеют и приобретают склонность к капризам, но тут, похоже, особый случай — моя беременность дурно сказывается на твоем хозяине, лишая его, а не меня, остатков здравомыслия. Я надеюсь добраться до Ратссона еще до сумерек, избегая встреч с людьми, насколько это будет возможно, и уж тем более не собираюсь останавливаться на отдых в каждой деревне, аббатстве или поместье, которые встретятся по дороге.
Выпалив эту тираду, Одрис вновь вонзила пятки в бока лошади и поскакала по проселочной дороге, стороной огибая Хексемское аббатство. Она, не заезжая в Корбридж, остановилась в небольшой рощице неподалеку от городка и приказала Морелю немедленно разыскать и привести к ней отряд охраны. Однако Одрис не суждено было попасть в Ратссон в этот день. Вестниками судьбы оказались два всадника, скакавшие к рощице с той стороны, откуда она ждала приближения всего отряда. Губы Одрис сурово сжались, стирая с него обычную для него добрую улыбку. Одрис не сомневалась, что Хью приказал капитану отряда задержать ее в Корбридже на отдых, и эти двое едут теперь за ней, чтобы сопровождать ее в город. Ну нет, подумала она, я ни за что не пойду на такую глупость и, если потребуется, поскачу на север в одиночку. Вдруг вся ее злость и раздражение рассеялось, словно их и не было. Огромный боевой конь под одним из всадников был, несомненно, Руфусом.
— Хью! — воскликнула Одрис, пуская лошадь вскачь навстречу приближающемуся возлюбленному. — Ты сошел с ума! Я же тебе писала…
— Я с ума сошел? — крикнул в ответ Хью, спрыгивая с коня и подбегая к ней со слезами на глазах, чтобы заключить в объятия. — Да как ты могла подумать, что я позволю тебе самой пускаться в такой трудный путь!..
— Старина Морель, преданный мне всей душой, и ватага вооруженных до зубов латников в счет, конечно, не идут? — парировала Одрис со счастливой улыбкой, обнимая его так крепко, как только могла в той неудобной позе, в которой сидела и вернула поцелуй прежде, чем Хью отпустил ее, сконфужено выкрикивая очередную глупость, дескать, она не должна наклоняться, чтобы не искалечить себя и ребенка.
Второй всадник спешился и подошел к ней, чтобы поздороваться. Им оказался Ральф, а не Морель, как она первоначально предполагала.
— Морель так благоговеет перед тобой, — сказал он насмешливо, — что если бы ты сказала ему, что прыгнешь со скалы и полетишь, словно птичка, ему и в голову не пришло бы тебе возражать. Только у нас с Хью хватает здравого смысла, чтобы с тобой поспорить.
— Что-то не больно много здравого смысла я вижу в том, что мы оставляем столь явный след для дяди, — возразила Одрис. — Надеюсь, прочтя мое письмо, он смирится с моим решением, но вдруг ему взбредет в голову, что Хью коварно соблазнил простодушную девушку, лелея какие-то свои планы, или подумает, что я, забеременев, сбежала от него, боясь жестокой расправы, и его святая обязанность — вернуть меня домой, спасая от «проклятого соблазнителя» и меня самой? Я не желаю видеть двух мужчин, которых я люблю больше всех на свете, схлестнувшимися в яростной схватке. Я хочу, чтобы дядя свыкся с мыслью о моем замужестве, увидел, что я счастлива, и помирился с мужчиной, которого я сама выбрала себе в мужья.
Эти грубость и раздражительность были столь несвойственными ее натуре, что она сама их пугалась, усугубляла положение. На третьей неделе ноября пришло очередное письмо от Хью, но Одрис не спешила отвечать на него. Она боялась, что эмоциональный шторм, бушевавший внутри нее, мог каким-либо образом выплеснуться на страницы послания, а она меньше всего хотела излить печаль и злобу на голову ни в чем не повинного возлюбленного только потому, что не могла найти вескую причину отказать ему, снова не вводя его в заблуждение. Тем более действовало ей на нервы странное поведение Фриты, которая из кожи вон лезла, пытаясь знаками уговорить хозяйку есть побольше, и буквально изводила ее тревожными и озабоченными взглядами. Одрис срывала на ней свое раздражение, терзаясь еще более жгучими муками совести, поскольку понимала, что поступает с верной служанкой жестоко и несправедливо.
В конце концов она сама отправилась к Морелю, чтобы отослать его к Хью с ответом на словах, а не на пергаменте. Речная долина насквозь продувалась свежим восточным ветром, и Одрис, пока ехала, изрядно продрогла, поэтому она, вместо того, чтобы вызвать слугу Хью наружу, решила войти к нему в дом, хотя терпеть не могла вони и затхлости, характерных для большинства жилищ простолюдинов. Внутри действительно было не продохнуть от дыма, клубившегося над очагом, расположенным посреди помещения, однако домишко Мореля оказался более опрятным и лучше меблированным, чем иные йоменские хижины. В нем была настоящая кровать, возвышавшаяся рядом с дверью пристроенного к дому хлева, в котором содержался домашний скот, а у противоположной стены, в углу, стояли еще два ложа поменьше и валялась на полу охапка соломы, служившая, вероятно, кому-то из домочадцев постелью. У очага стояли несколько неказистых стульев и кресло, с которого едва она переступила порог жилища, вскочил на ноги сам Морель.
Хозяин, запинаясь от волнения и робости, с трудом нашел слова, чтобы выразить радость, доставленную ему ее приходом, но, прежде чем Одрис сумела придумать благовидный предлог для объяснения своего вторжения, где-то за кроватью басовито и бодро возопил ребенок, разбуженный, вероятно, громкими голосами. Мария, наклонившись над очагом, прилежно помешивала некое варево, кипевшее в закопченном котле, немедленно поспешила к малышу, подхватив его на руки, и прижала к груди, предоставляя в его распоряжение лучшее из возможных успокоительных средств.
— Мой внук, — гордо заявил Морель, сообщая гостье о том, о чем она и сама уже догадалась.
— Боже, храни его таким же крепким и здоровым, каким он, судя по голосу, чувствует себя сейчас, — ответила Одрис, припомнив свое обещание помочь Марии при родах, она повернулась к молодой матери и сказала:
— Я рада видеть, что у тебя с ним все благополучно закончилось. Можно, я взгляну на него?
Мария пересекла комнату, чтобы показать Одрис свое сокровище, которое перестало орать в тот самый момент, когда мать взяла его на руки. Ее лицо просияло от счастья и радости, когда Одрис осторожно дотронулась пальцем до щечки ребенка.
— Выскочил сам собою, я и ахнуть не успела, — сказала Мария, поощренная и взволнованная интересом, проявленным наследницей Джернейва к ней и ее отпрыску. — Он умница, не заставил меня долго страдать. Вот когда я его таскала в животе, пришлось помучиться, а еще эта постоянная слабость, тошнота! Я удивляюсь, как вообще его не скинула.
Одрис повезло, что ее лицо было опущено вниз, к ребенку, который радостно гулькал и тянул к ней ручонки, привлеченный, видимо, отблесками огня, плясавшими в одной из ее сережек, иначе выражение, мелькнувшее на нем, на этом самом лице — сузившиеся вдруг глаза, дрогнувшие в немом изумлении губы — испугало бы ее до смерти и заставило позже серьезно задуматься. В следующее мгновение Одрис тихо рассмеялась и наклонилась вперед, целуя страстно ребенка и приговаривая:
— Благословляю тебя, дитя! Благословляю!
Ликование, звучавшее в голосе Одрис и озарявшее ее лицо, безмерно порадовало Марию, хотя она совершенно неправильно истолковала его причину, считая ее связанной со своим чадом. На самом деле Одрис в ту минуту думала только о себе, беспричинная тоска, слабость, тошнота — она столько раз наблюдала эти симптомы у других женщин, но так и не догадалась примерить их к себе. У нее будет ребенок!
Улыбнувшись еще раз Марии и ее сыну, Одрис повернулась к Морелю и сказала:
— У меня нет пока письма для твоего хозяина, но я хочу, чтобы ты немедленно отправился к нему и заверил — со мною все в порядке. Я боюсь, что он обеспокоен столь долгим твоим отсутствием. Скажи ему, что я ничего не стала писать потому, что огромная радость и надежда переполняет мое сердце, но мне потребуется время, чтобы сообщить ему нечто более важное.
Одрис поспешила наружу, не дожидаясь ответа Мореля, потому что знала — он спросит о том же, о чем будет допытываться у него хозяин: когда ему, Хью, можно будет приехать. Чтобы ответить на этот вопрос, она должна избавиться от всяких сомнений, хотя, пока она возвращалась в замок, этих сомнений оставалось все меньше и меньше — Одрис припомнила, что в последний раз исходила кровью где-то во второй неделе октября, как раз перед тем, как отправилась в Ньюкасл. Фрита подтвердила это, показав на пальцах сколько дней прошло с тех пор, когда она в последний раз стирала окровавленное белье своей госпожи, и Одрис, взвизгнув от неуемной радости, пала на колени, чтобы вознести хвалу Господу и в особенности святой заступнице Хью — Божьей матери.
Покончив с молитвами, Одрис уселась в свое любимое кресло, пододвинув его к небольшому очагу, в котором мирно потрескивали и похрустывали сухие дрова, объятые ярким пламенем, наполняя покои не только дымом, но и густым пряным запахом сосновой смолы, и по естественной аналогии подумала о том, что в ее-то случае зачатие не было святым, и этот факт придется каким-то образом объяснять дяде. Почему-то эта задача представлялась ей теперь гораздо более простой, чем казалось тогда, когда она в начале лета обсуждала с Хью возможность такого осложнения. Только чувствовала ли она сейчас ту беспечность, с которой говорила тогда с Хью, допуская возможность рождения ребенка вне брака? Дядя — она не сомневалась в этом — признает дитя и будет защищать его, не щадя сил и энергии, но дядя стареет и дряхлеет, а на кузенов она не может полагаться так, как на сэра Оливера. Его сыновья всегда обижали ее и завидовали ей. В ее отроческие годы, до того, как их отослали прочь для надлежащего воспитания, они изрядно отравляли ей жизнь, и, кто знает, чем все это кончилось бы, если бы не было поддержки и защиты Бруно.
Чем больше думала об этом Одрис, тем более множились и разветвлялись нюансы, вытекавшие из факта рождения ею ребенка вне брака, и в ней начала расти глубокая и обоснованная тревога. Это верно — она может послать за Бруно, если увидит, что дядя уже не в силах будет ее защитить, но можно ли быть уверенной в том, что Бруно не погибнет к тому времени, не сложит голову в бесконечных войнах? С другой стороны, не поступит ли она эгоистично, заставив Бруно покинуть службу, лишив его возможности отличиться и добиться благосклонности самого короля, благосклонности, которая, быть может, уже не за горами?
Стоило обдумать также еще один, быть может, более серьезный аспект проблемы. Что, если она умрет еще до того, как ее дочь выйдет замуж или сын, если это будет сын, достигнет совершеннолетия? Признают ли кузены ее ребенка полноправным наследником Джернейва, несмотря на его сомнительное происхождение? Одрис была уверена, что кузены примирились с тем, что Джернейв отошел ей и что она рано или поздно выйдет замуж, родит сыновей, к которым и перейдет по наследству замок и все остальное добро, но родить ребенка вне брака — значит ввести их в великое искушение. Скорее всего, они помчатся к королю с просьбой лишить права владения «двух ублюдков» — ее ребенка и Бруно — и передать Джернейв в руки иных, законных наследников, потомков рода по прямой линии. Возможно, король, учитывая верную службу Бруно, защитит его… но, быть может, и не станет делать этого. И ведь может случиться нечто еще более страшное, думала Одрис: что, если она умрет при родах? Тогда не будет времени на то, чтобы вызвать Бруно, и ребенок, вероятно, проживет ненамного дольше дяди. Одрис понимала, что она, быть может, преждевременно терзается этими мыслями, поскольку лишь половина детей в стране рождались здоровыми и живыми. Но смерть по естественной причине — Божья воля, не в ее, Одрис, силах защитить ребенка от того, что начертано ему на небесах, смерть же от руки кузенов — совсем иное дело.
Пока в голове молодой женщины медленно клубились мысли — она всегда думала медленно, не позволяя себе мыслить образами, на душе у нее, как ни странно, становилось все светлее и легче. Замужество — вот решение проблемы! Выйти замуж за Хью, нося его ребенка в чреве, значило теперь гораздо большее, чем удовлетворение эгоистического желания быть с любимым человеком. Все мучительные вопросы, связанные с рождением ребенка и его дальнейшей судьбой, будут раз и навсегда разрешены законным браком с Хью. В ее памяти всплыло его мужественное лицо, мгновенно сменившееся серией ярких и живописных картинок: вот он теряет свой шлем, сбитый сэром Лайонелом, с трудом поднимается на ноги, чтобы лицом к лицу противостоять опасности, сулившей ему неминуемую, казалось бы, гибель. Можно ли желать для ребенка лучшего защитника, чем его родной отец, к тому же такой крепкий и сильный мужчина, как ее Хью? И дядя не потеряет Джернейв, если она выйдет за Хью, у которого теперь есть собственное имение — Ратссон.
Глаза Одрис, постепенно разгоревшиеся чистым и ярким внутренним светом, внезапно потускнели. Легко сказать: выйти замуж за Хью, но вот как это сделать… В голове Одрис мелькали мысли о возможности конфликта и его страшных и необратимых последствиях как для дяди, так и для будущего мужа, которые сменились вдруг яркой и красочной картиной — она и Фрита скачут верхом следом за Морелем по дороге, по обеим сторонам которой величаво колышутся деревья, шелестя кронами, покрытыми нежными весенними листочками. В душе Одрис воцарились мир и покой. Все правильно! Это вещее видение! Нет нужды молить сэра Оливера о разрешении на брак с Хью; все, что нужно, — втайне от всех добраться до Ратссона и не дать возможности Хью встретиться с дядей до тех пор, пока тот не примирится с неизбежностью.
С этой минуты Одрис начала готовиться к побегу. Вещая картинка накрепко запечатлелась в ее памяти, и она теперь знала, что напишет Хью, когда убедится в том, что не выкинет плод. В этом она, правда, не сомневалась уже сейчас, но действовать поспешно, казалось ей, значило бы искушать судьбу, чего она вовсе не желала. Лучше подождать, думала Одрис, пока вернется Морель, тогда она и выложит Хью то, что задумала.
Следующая мысль Одрис была о дяде и тете — они ведь рассчитывают на ее помощь с гобеленами и соколиной охотой. Что касается последнего, тут многого и не требуется, сокольничий прекрасно знает ее методы обучения молодняка и, наверняка, и без нее отлично справится с задачей. Сложнее с гобеленами, но, если она, вместо того чтобы нежиться у очага, немедленно примется за работу, за те несколько месяцев, что осталось ей провести в Джернейве, будет соткано вполне достаточно великолепных ковров. Уже сейчас в ее голове сложились несколько сюжетов, достойных воспроизведения в гобеленах.
— Фрита, — сказала она, и голос был спокоен, как и ее сердце, — приготовь мой ткацкий станок.
* * *
Стоял погожий солнечный денек первой недели апреля, когда Одрис, верхом на лошади, и Фрита, верхом на муле, выскользнули из ворот Джернейва. Фрита дрожала от страха, а Одрис уронила несколько, всего лишь несколько слезинок. За последние несколько недель жизнь молодой женщины в замке заметно осложнилась, поэтому к радости, которую она испытывала, предвкушая скорое свидание с возлюбленным, примешивалось облегчение, поскольку не надо было больше маскировать признаки беременности, которые с каждым днем становились все более явственными. Она плакала потому, что понимала, какую обиду наносит дяде и тете внезапным отъездом в абсолютном от них секрете. Однако слез было немного, поскольку она питала больше надежд на то, что, выйдя замуж и родив ребенка, то есть тогда, когда ее связь с Хью станет неразрывной, она сможет приехать обратно, равно как и сэр Оливер с Эдит станут желанными гостями в Ратссоне.Одрис оставила очень длинное письмо, над которым трудилась на протяжении всех пяти месяцев, остававшихся до отъезда, в котором объясняла, что и почему она делает. Специально для тети она подробно описала все припасы в кладовых и связки трав в сарае, начертила схему сада, на которой указала, где и что растет, и сообщила, какой из садовников знает об этом лучше других, а также отчиталась в иных возложенных на нее хозяйственных обязанностях. Не забыла она, разумеется, и о дяде — похвалила сокольничего и указала, какие из его питомцев подают особые надежды, а также перечислила все гобелены, которые соткала. В примечании к списку она просила дядю продавать не более чем по одному или два гобелена за один месяц, растягивая таким образом продажу всей партии на многие месяцы. В конце письма она написала следующее:
«Умоляю вас, поверьте, что я не хотела ни оскорбить вас, ни обидеть отъездом в такой секретности. Я боялась не вашего отказа, а напротив, того, что вы будете настаивать, чтобы Хью остался в Джернейве. В настоящее время ни он, ни я, к сожалению, не могли бы на это согласиться. Поместье, которое теперь принадлежит ему, находится в ужасном состоянии, и для его восстановления нужно приложить уйму труда и старания, для чего требуется неотступный хозяйский присмотр. Я же, поскольку люблю Хью, хочу быть с ним вместе, делить с супругом все тяготы его жизни и помогать ему по мере моих сил и умения. И я чувствую себя вправе следовать велению своего сердца потому, что знаю: Джернейв остается в надежных и чистых руках. Не сердитесь на меня, прошу вас, простите мне своенравность, как вы всегда это делали. Когда рожу ребенка, я обращусь снова к вам с мольбой о прощении, и если получу таковое, приеду с малышом просить вашего благословения».
Когда слезы на щеках Одрис высохли, она повернулась к Фрите и улыбнулась ей, чтобы ободрить.
— Не понимаю, почему ты ревешь, — сказала она. — Ведь это я, а не ты была здесь счастлива. — Приглядевшись к неистовой жестикуляции служанки, она улыбнулась снова. — Глупо так всего пугаться. Ты же много раз скиталась среди этих холмов и пустошей вместе со мною. Ну да, я помню, что шотландцы нападали на нас зимой, но король Стефан дал тогда им жару, и ты к тому же, прекрасно знаешь, что под Хексемом нас ждет Морель, а под Корбриджем встретит охрана, чтобы сопровождать нас в Ратссон.
Пальцы Фриты вновь взметнулись в воздух, нетерпеливо сплетаясь и расплетаясь. Одрис покачала головой и тихо вздохнула.
— Успокойся, ни со мной, ни с моим ребенком не случится ничего дурного.
Однако настроение ее испортилось, и всякое желание утешить служанку бесследно пропало. Вот опять она о том же, эта проблема регулярно всплывала в письмах, курсировавших между Ратссоном и Джернейвом, и Одрис, с тех пор, как впервые изложила Хью свой план, устала повторять одни и те же аргументы.
К счастью, Одрис предвидела реакцию Хью на известие о том, что он вскоре станет счастливым отцом, — трубить общий сбор, седлать коней и опрометью мчаться в Джернейв. Ее двусмысленное запрещение делать это и напоминание о гобелене, на котором изображен единорог, в клочья разносящий Джернейв, укротили на время пыл возлюбленного, но на ее голову обрушился целый водопад писем, посвященных одной и той же теме — здоровью и безопасности ее и их ребенка; даже Ральф строчил длиннющие послания, умоляя больше есть и больше отдыхать, двигаться как можно осторожнее и избегать всего, что могло бы повредить ей и плоду. Одрис, вздохнув, подумала о простолюдинках, которые днями напролет гнули спину на полях, о тете Эдит, которая неутомимо таскала огромный живот, когда вынашивала последнюю дочь — ту самую малышку, которая умерла потом от чумы, как и было предсказано на первом из смертных гобеленов Одрис, — все они вплоть до самого разрешения от бремени работали, не покладая рук. Ошеломленная этой лавиной, она в ответах на первые письма ограничивалась умеренными протестами, затем писала нечто совершенно бессвязное и бессмысленное, пытаясь приструнить неуемных советчиков, наконец, перестала вообще обращать внимание на то, что считала типично мужским невежеством. Однако, подумала она с сердитой улыбкой, странно, что у бедной лошади Мореля не износились копыта, с такой частотой и скоростью носилась она из Джернейва в Ратссон и обратно. Правда, Одрис не могла признать, что настойчивое требование Хью ехать не иначе, как под охраной отряда хорошо вооруженных латников, имело веские причины. Хотя шотландцы были разбиты в пух и прах в конце ноября, вскоре после того, как король Стефан вернулся из Нормандии, и оказались отброшенными за пределы королевства, Южная Шотландия горела жаждой мести и реванша. Ходили слухи, что король Дэвид готовится к новому набегу, но ведь нет никаких оснований полагать, думала Одрис, что это случится именно сейчас, когда она скачет в Ратссон. Как и все прочие, шотландцы теперь по уши были заняты весенним севом. Вряд ли они тронутся с места, прежде чем зерно ляжет в землю, если шотландцы вообще, конечно, собираются воевать, но охрана от нападения мелких разбойничьих шаек, несомненно, требовалась, поскольку Ратссон располагался намного ближе к границе, чем Джернейв. Одрис зябко поежилась и попыталась сменить эту опасную тему размышлений на более приятную. Она вспомнила Мореля, который много раз и без всяких осложнений испытывал судьбу на дороге, связывавшей Джернейв с Ратссоном, и невольно улыбнулась. Так или иначе, результат этих многочисленных вояжей Мореля был налицо. Мало-помалу, одно за другим, основная часть ее гардероба, все драгоценности, гобелены с единорогом, мотки пряжи, готовые веретена и прочие ткацкие припасы переместились в Ратссон. Она, к сожалению, не смогла прихватить с собой ткацкий станок, но это ее меньше всего тревожило: собрать новый, руководствуясь ее указаниями, будет совсем не трудно. Сложнее представляется организовать прядение и окраску шерсти, потребуется время, чтобы подыскать более или менее опытную мастерицу или обучить смышленую девушку соответствующим премудростям.
Безмятежная радость, которую она испытывала всегда, когда думала о том, что может заниматься своим любимым делом в любом месте, куда бы не забросила ее судьба, омрачилась вдруг недоумением по поводу одного загадочного обстоятельства. По разработанному ею плану она собиралась отправиться точно на север по направлению к Ратссону, где у Адриановой стены ее должен был ждать Морель с отрядом охраны. Конечно, охрана, на которую она согласилась, не имела ничего общего с той свитой, которую предлагали послать Хью и Ральф. Они составили длиннющий, почти бесконечный список того, что должно было обеспечить ей наибольшую комфортность: повозка с периной и лекарем, конные носилки (опять же с лекарем), ручные носилки (Одрис вполне резонно возражала, что предпочитает спокойно ехать на собственной лошади, сызмальства приученной к иноходи, а не трястись в повозке и носилках, набивая синяки и шишки на каждом ухабе или повороте), множество женщин всех возрастов, которые должны были ей услуживать, а также… Одрис поймала себя на мысли, что не помнит, чем заканчивался тот безрассудный список. Она пожалела, что не сохранила его, чтобы посмеяться над Хью позже, когда он увидит, как легко переносит она тяготы путешествия, да и пергамент был безумно дорог, и они использовали в переписке одни и те же его свитки, каждый раз соскребывая и смывая прочитанные тексты.
Загадочным казалось и то, что Хью в самый последний момент, когда не было уже возможности отправить ответ, изменил кое-что в раз и навсегда согласованном, казалось бы, плане. Согласно последним инструкциям, она должна была встретиться с Морелем под Хексемом и вместе с ним двигаться по направлению к Корбриджу, где их и будет ждать отряд охраны. Однако тащиться в Хексем, а затем в Корбридж — значило дать крюк почти в три лиги, что казалось воистину странным, учитывая прежнее нежелание Хью позволить ей вообще ехать верхом. Дело даже не в том, что Одрис пугала излишняя езда, ее раздражало нытье Хью и Ральфа, а также неуемная тревога Фриты именно потому, что она чувствовала себя как нельзя лучше, исключая первые недели беременности, когда ее действительно мучили тошнота, слабость и уныние. Вынашивание плода не доставляло ей никаких забот, ее тело переполняла бившая через край энергия, а настроение было неизменно радостным и приподнятым. Одрис ударила лошадь пятками, пуская ее в легкий галоп, и устремила взгляд вперед, чтобы не видеть кислого лица Фриты и ее просительных жестов. Чем скорее доберутся они до Хексема, тем раньше разрешатся загадки — Морель, без сомнения, что-то знает об этом.
К немалой досаде Одрис ее предположения относительно Мореля оказались беспочвенными: верный слуга, поджидавший их в полумиле от монастыря, сам толком ничего не знал. Она сумела из него вытрясти лишь то, что хозяин умолял ее отдохнуть в Хексеме, прежде чем отправиться в «трудный» путь к Корбриджу. Одрис вознесла руки к небу и устремила туда же страдальческий взор, умоляя Господа закрыть глаза на мужскую глупость, затем улыбнулась:
— Остановиться в Хексеме, чтобы дядя с легкостью проследил, какой дорогой мы едем? Я слышала, что женщины, вынашивая ребенка, изрядно глупеют и приобретают склонность к капризам, но тут, похоже, особый случай — моя беременность дурно сказывается на твоем хозяине, лишая его, а не меня, остатков здравомыслия. Я надеюсь добраться до Ратссона еще до сумерек, избегая встреч с людьми, насколько это будет возможно, и уж тем более не собираюсь останавливаться на отдых в каждой деревне, аббатстве или поместье, которые встретятся по дороге.
Выпалив эту тираду, Одрис вновь вонзила пятки в бока лошади и поскакала по проселочной дороге, стороной огибая Хексемское аббатство. Она, не заезжая в Корбридж, остановилась в небольшой рощице неподалеку от городка и приказала Морелю немедленно разыскать и привести к ней отряд охраны. Однако Одрис не суждено было попасть в Ратссон в этот день. Вестниками судьбы оказались два всадника, скакавшие к рощице с той стороны, откуда она ждала приближения всего отряда. Губы Одрис сурово сжались, стирая с него обычную для него добрую улыбку. Одрис не сомневалась, что Хью приказал капитану отряда задержать ее в Корбридже на отдых, и эти двое едут теперь за ней, чтобы сопровождать ее в город. Ну нет, подумала она, я ни за что не пойду на такую глупость и, если потребуется, поскачу на север в одиночку. Вдруг вся ее злость и раздражение рассеялось, словно их и не было. Огромный боевой конь под одним из всадников был, несомненно, Руфусом.
— Хью! — воскликнула Одрис, пуская лошадь вскачь навстречу приближающемуся возлюбленному. — Ты сошел с ума! Я же тебе писала…
— Я с ума сошел? — крикнул в ответ Хью, спрыгивая с коня и подбегая к ней со слезами на глазах, чтобы заключить в объятия. — Да как ты могла подумать, что я позволю тебе самой пускаться в такой трудный путь!..
— Старина Морель, преданный мне всей душой, и ватага вооруженных до зубов латников в счет, конечно, не идут? — парировала Одрис со счастливой улыбкой, обнимая его так крепко, как только могла в той неудобной позе, в которой сидела и вернула поцелуй прежде, чем Хью отпустил ее, сконфужено выкрикивая очередную глупость, дескать, она не должна наклоняться, чтобы не искалечить себя и ребенка.
Второй всадник спешился и подошел к ней, чтобы поздороваться. Им оказался Ральф, а не Морель, как она первоначально предполагала.
— Морель так благоговеет перед тобой, — сказал он насмешливо, — что если бы ты сказала ему, что прыгнешь со скалы и полетишь, словно птичка, ему и в голову не пришло бы тебе возражать. Только у нас с Хью хватает здравого смысла, чтобы с тобой поспорить.
— Что-то не больно много здравого смысла я вижу в том, что мы оставляем столь явный след для дяди, — возразила Одрис. — Надеюсь, прочтя мое письмо, он смирится с моим решением, но вдруг ему взбредет в голову, что Хью коварно соблазнил простодушную девушку, лелея какие-то свои планы, или подумает, что я, забеременев, сбежала от него, боясь жестокой расправы, и его святая обязанность — вернуть меня домой, спасая от «проклятого соблазнителя» и меня самой? Я не желаю видеть двух мужчин, которых я люблю больше всех на свете, схлестнувшимися в яростной схватке. Я хочу, чтобы дядя свыкся с мыслью о моем замужестве, увидел, что я счастлива, и помирился с мужчиной, которого я сама выбрала себе в мужья.