Страница:
Когда отряд повернул на север, преодолевая последние несколько миль, отделявших их от Джернейва, Хью, чтобы не сойти с ума, так и этак вертел в голове то, что узнал от Мореля. Была ли армия, которая проскочила мимо аббатства, той самой, что осаждала Джернейв, и крепость до сих пор находится в осаде? Но скорее всего, осада так или иначе должна быть снята, думал Хью, иначе фуражиры не оставили бы в покое аббатство. Армия, таким образом, похоже, была той самой — из-под Джернейва. Если это так, оставалось выяснить, почему они отказались от дальнейшей осады? Может быть, они были вынуждены повиноваться настойчивому требованию короля Дэвида соединиться с основными силами, но, возможно, и не было смысла держать под Джернейвом большую армию — в том, например, случае, если осаждавшим удалось захватить внутренний двор. Тогда им было достаточно оставить небольшой гарнизон, чтобы его удерживать, пока остальные добьются полной, как они надеялись победы под Даремом и Йоркширом. Хью било крупной дрожью от страха и лихорадочной горячки. В то, что Джернейв мог пасть, невозможно было поверить, но не могли же шотландцы просто так отказаться от такого крупного трофея, как крепость, блокировавшая одну из основных дорог между их королевством и теми землями, которые они собирались завоевать?
Мысли об этом крутились в голове молодого рыцаря, пока слова не потеряли смысл, и Хью бессильно осел в седле, свесив голову на грудь и уставившись тупым, ничего не видящим взглядом на гриву Руфуса. До ушей донесся окрик Мореля, и Хью поднял голову. Солнце висело низко над горизонтом, крепость погружена была в глубокую загадочную тень, лишь верхушки стен да выступ южной башни все еще купались в его ласковых лучах. Хью инстинктивно отыскал взглядом окно покоев Одрис, оно оказалось пустым и черным, плотно закрытым громадным ставнем. Хью прошиб холодный пот Будь осада снятой, окна были бы открытыми. Никто даже не пытался их окликнуть, Хью обшарил взглядом стены, напрягая до предела зрение, но не заметил на них ни малейшего движения. Молодой рыцарь яростно махнул рукой, указывая направление, и крикнул:
— Вперед!
Латники бросили коней в галоп, но, как только они достигли брода, со стены обрушился на них густой град стрел. У Хью застыла кровь в жилах. Невозможное оказалось возможным. Джернейв не выдержал осады.
Глава XXIX
Мысли об этом крутились в голове молодого рыцаря, пока слова не потеряли смысл, и Хью бессильно осел в седле, свесив голову на грудь и уставившись тупым, ничего не видящим взглядом на гриву Руфуса. До ушей донесся окрик Мореля, и Хью поднял голову. Солнце висело низко над горизонтом, крепость погружена была в глубокую загадочную тень, лишь верхушки стен да выступ южной башни все еще купались в его ласковых лучах. Хью инстинктивно отыскал взглядом окно покоев Одрис, оно оказалось пустым и черным, плотно закрытым громадным ставнем. Хью прошиб холодный пот Будь осада снятой, окна были бы открытыми. Никто даже не пытался их окликнуть, Хью обшарил взглядом стены, напрягая до предела зрение, но не заметил на них ни малейшего движения. Молодой рыцарь яростно махнул рукой, указывая направление, и крикнул:
— Вперед!
Латники бросили коней в галоп, но, как только они достигли брода, со стены обрушился на них густой град стрел. У Хью застыла кровь в жилах. Невозможное оказалось возможным. Джернейв не выдержал осады.
Глава XXIX
Заходившее августовское солнце слало последние лучи, отражавшиеся на доспехах молодого рыцаря, медленно ехавшего на Руфусе по длинной извилистой дороге, направляясь из нижнего двора в башню. Шок, испытанный им пару часов назад, когда он понял, что враг захватил Джернейв, подействовал на него отрезвляюще и несколько притупил душевные муки. Град стрел, обрушившийся со стены, не остановил Хью и его людей, они форсировали реку и ворвались в нижний двор, лежавший в руинах. Хью, оглядевшись по сторонам, ужаснулся увиденному — большинство разрушений были бессмысленными, словно захватчики уже после успешного штурма крушили все подряд в неудержимой ярости, но больше всего Хью был изумлен тем, что зрелище руин показалось ему неуловимо знакомым. Обсуждая с капитаном, что предпринять далее, он неустанно думал над этим — Джернейв, когда ему приходилось бывать в нем, поддерживался сэром Оливером в идеальном состоянии, и он просто-напросто не мог видеть ничего подобного. И вдруг, словно обухом по голове, оглушило воспоминание: он действительно видел эти руины, именно они изображены были на гобелене Одрис.
С этого момента Хью начал испытывать нечто вроде горькой радости. Конечно же, сюжет гобелена ничего не говорил о том, кто именно буйствовал в нижнем дворе, лишь из того, что единорог стоял среди руин, они с Одрис сделали вывод, что на нем-то и лежит вся ответственность за это, но, очевидно ошибались. Их сбила с толку явно агрессивная позиция, занятая единорогом по отношению к башне, и яростная ненависть, излучавшаяся, казалось, всей его фигурой, но и это теперь, когда Джернейв попал в руки врагов, было легко объяснимо. Чем больше Хью думал об этом, тем больше зрело в нем убеждение, что он непременно должен попасть внутрь башни. Одрис держат там в заточении, а если ее там нет… Хью вздрогнул и мысленно одернул себя. Она должна быть там: на последнем гобелене Одрис изображена стоящей в саду над мертвым единорогом. Хью вздохнул, вспомнив мир и покой, исходивший из этой картины. От судьбы не уйдешь, но до того, как она исполнится, он откроет доступ в башню Джернейва латникам сэра Вальтера.
Как ни путались мысли в голове терзаемого лихорадкой Хью, он еще не совсем потерял над собой контроль, чтобы поделиться с капитаном совершенно безумными соображениями относительно гобелена и связанных с ним воспоминаний. Рыцарь ограничился тем, что предложил следующее: он сам, в одиночку, поедет к башне и попытается вступить в переговоры с теми, кто ее удерживает. Быть может, до них не дошел еще слух о разгроме армии короля Дэвида под Аллертоном, и он, сообщив эту новость, сможет оговорить условия, на которых они согласятся покинуть крепость. Капитан сомневался в этом и не замедлил предупредить рыцаря о том, что с такими варварами, как горцы, надо держать ухо востро — пристрелят, не успеешь и рта раскрыть, но однако, не прочь был использовать хоть ничтожный, но все же шанс, чтобы покончить дело миром. Кроме того, он считал шотландцев глупыми и невежественными дикарями, которых грешно было бы не попытаться поводить за нос. Капитан, конечно, понятия не имел, насколько плохо чувствовал себя рыцарь, а Морель, который знал об этом чуть ли не больше самого Хью, находился, после того как их приветствовали стрелами со стен крепости, в полнейшей прострации — все во что он верил, рухнуло, когда ему стало ясно, что леди не смогла защитить Джернейв.
Так Хью в конце концов оказался на этой дороге — полностью экипированный в доспехи, но без меча или какого-либо иного оружия. Проехав полпути и убедившись в том, что лучники не спешат использовать его в качестве мишени, он крикнул, что собирается подъехать к воротам и желает поговорить с теми, кто заперся в крепости. Рыцарь придержал коня и ждал, как ему показалось, целую вечность, хотя на самом деле прошло едва несколько минут: сумерки так и не успели сгуститься, когда со стены крикнули, что он может ехать. В голове Хью нечто шевельнулось, когда он осознал, что ответ был дан на чистом и правильном французском языке, но думать об этом было уже некогда. Тронув поводья, он двинулся по дороге дальше, перебирая в уме причины, которые вели его к воротам внутреннего двора крепости.
— Кто ты такой? — окликнул его со стены зычный голос, когда он выехал на последний виток дороги.
— Хью из Ратссона, — крикнул он в ответ. Воцарилось напряженное молчание, и Хью подумал, что спорол глупость, сказав правду. Уже натягивают тетиву? Рыцарь приподнимал уже щит, когда услышал высокий и взволнованный голос со стены:
— Снимите шлем и назовитесь снова: кто вы?
Снять шлем? Чтобы легче было достать стрелой? Впрочем, какая разница, выбора ведь так и так нет. Хью, болезненно морщась, поднял руки к голове, снял непослушными пальцами шлем и даже не сделал попытки удержать его, когда тот соскользнул наземь, к копытам коня. Скрипя зубами от боли, терзавшей нагноившиеся стежки раны на плече, он расстегнул застежку и сдвинул назад капюшон кольчуги.
— Хью из Ратссона.
Он пытался крикнуть громко, чтобы его услышали, но из горла вырвался только хрип, похожий на карканье ворона. Надежда и волнение, усмирявшие до тех пор адские муки, исчерпали свои возможности, и боль нахлынула с удесятеренной силой, словно мстила за те несколько часов, которые были отвоеваны у нее человеческой волей. Он успел подумать: «Надо же, так сразу стемнело» — и покачнулся в седле. Затем ему почудился вдруг женский голос, простонавший его имя, — нет, это всего лишь скрипнула опускная решетка над воротами. В последней отчаянной попытке взять себя в руки он беспомощно шевельнул ногами, посылая Руфуса вперед и, теряя сознание, вцепился обеими руками в луку седла. А потом были руки, поддерживавшие его и помогавшие спуститься, и… голос Одрис. Он сощурился и увидел перед собой в невероятном каком-то отдалении ее лицо. Нахлынувшая тьма мгновенно растворила светлый образ, но он успел еще почувствовать на устах прикосновение мягких нежных губ.
Шло время, дни и ночи отражались в сознании Хью едва различимыми светлыми и темными полосами, его неотступно терзали кошмары, в которых повторялось одно и то же: разрушение Джернейва и страшные пытки в подвалах замка. Затем светлые и темные полосы начали расширяться снова, превращаясь в дни и ночи. Кошмары отступили, оставив неприятное ощущение беззащитности и бесприютности. Хью ощущал боль, чувствовал, как его приподымали, чтобы умыть, накормить и напоить, кривился от горечи каких-то настоек, которые ему вливали в рот, но большей частью просто спокойно лежал, наслаждаясь мыслью, что стоит ему собраться с силами и открыть глаза, рядом окажется улыбающаяся Одрис. И в конце концов, когда он заставил веки подняться, глаза так и остались открытыми.
— Одрис? — прошептал он. — Мы пленники?
— Нет, любимый, — ответила она. — Это недоразумение, дорогой мой, всего лишь досадное недоразумение. Замок мы отстояли, но вас приняли было за возвращавшихся шотландцев. Не думай сейчас об этом, сердце мое. И я, и Эрик в безопасности, ты — тоже. Отдыхай.
Он хотел было сказать ей, что давно уже не занимается ничем иным, только отдыхает, но глаза его сами собою закрылись снова. Он уснул, а когда проснулся, в комнате горели уже свечи, и он чувствовал такой волчий аппетит, что спросил:
— Нет ли чего поесть?
И Одрис, сидевшая у постели, расцвела в радостной улыбке. Едва эти слова вырвались из его губ, Фрита метнулась к очагу и мгновенно притащила горшок с горячей и ароматно пахнувшей пищей. Хью хотелось о многом спросить, но он так и не собрался это сделать, пока его приподнимали, подкладывали под голову и спину подушки, кормили ложечкой, а потом он так устал, что лишь с трудом проглотил то, что ему предложили, хотя все казалось невероятно вкусным. Хью понимал, что им с Одрис нужно обсудить очень и очень многое, но мысли его крутились почему-то вокруг сущих пустяков — он, скажем, удивлялся, насколько сильна Фрита, если с такой легкостью ворочает его в постели, в конце концов ему удалось, однако, спросить об Эрике.
Сын был разбужен, радостно пускал пузыри и блаженно ворковал, протягивая к нему ручонки, но усталость взяла свое, и Хью уснул, едва успев вымолвить.
— Ты была права, у него прекрасный характер.
На следующий день он уже сумел задать кое-какие свои вопросы. Услышанное в ответ было настолько хорошим, что верилось в это с огромным трудом. Он все еще чувствовал такую слабость, что даже пытаться не стал уточнять, сколько же правды было в услышанном. Кроме того, Хью понимал, что даже если в том, что выдумала Одрис для его успокоения, нет и слова правды, изменить что-либо не в его силах. Гораздо приятнее оказалось принять все сказанное за чистую монету и побольше есть — сколько бы раз он теперь ни просыпался, всегда терзался зверским голодом. Время между едой и сном в тот день он проводил в ленивых забавах с Эриком, лежавшим рядом в кровати, и наблюдении за работавшей над гобеленом Одрис — Фрита развернула станок так, что он мог видеть постепенно складывавшийся сюжет: идиллическую сцену охоты.
Подсознательная тревога, однако, не покидала его. Вернулись кошмары, хотя Хью уже не смог бы пересказать их. Проснувшись, однажды утром, открыв глаза, он увидел у своей постели рядом с женой дядю.
— Ты был так плох, — сказала Одрис, и глаза ее наполнились слезами. — Я думала… — голос сорвался, и она покачала головой, словно удивлялась минувшим страхам. — Я думала, ты умираешь, и послала за дядюшкой Ральфом.
— А я сказал ей, что все обойдется, — промолвил, улыбаясь, Ральф, смущенно пряча, однако, подозрительно увлажнившиеся глаза. — Я же знал, что тому, кто уцелел в схватке с Лайонелом Хьюгом, какие-то там шотландские копья, как нам комариные укусы. Но, должен заметить, я очень рад видеть, что Одрис не нуждается больше в моей мощной поддержке.
— Мощной поддержке? — подхватила Одрис, насмешливо морща нос. — Уж помолчал бы. Поверь, Хью, он ревел почище меня, целое море слез выплакал. — И тут же нежно обняв дядю, прижалась головой к его груди. — Но это верно, я очень нуждалась в его поддержке.
Ральф попытался освободиться, чтобы глянуть на нее свысока, но она прижалась к нему еще крепче, и он, смущенно улыбнувшись, поцеловал ее в макушку.
— Ладно, как бы там ни было, я рад видеть тебя снова в добром здравии. Однако, если я не вернусь в Ратссон немедленно, львиная доля урожая с тех полей, над которыми мы с тобою трудились в поте лица, исчезнет в чужих закромах.
— Так Ратссон буря миновала? — спросил Хью, показывая рукой дяде, чтобы тот нагнулся ниже и он смог бы поцеловать его.
— Жизнь в глуши тоже имеет свои преимущества, — ответил Ральф, наклоняясь над племянником, и затем, выпрямившись, добавил, пожимая плечами: — Никого из них и близко около нас не было. — И, увидев, как недоверчиво нахмурился Хью, поспешно воскликнул: — Клянусь тебе в этом, душой клянусь, и если ты считаешь, что я готов солгать, взяв лишний грех на душу, которую и так уже отягощает изрядное бремя, клянусь душой короля Генриха — уж ее-то, ты знаешь, я никогда не отягощу грехом.
Хью улыбнулся и кивнул головой.
— Я верю тебе, дядя.
— Тревику изрядно досталось, хотя его, слава Богу, не спалили начисто, как Белей. Одна из кочующих шаек прорвала было оборону, но у наших парней хватило сил, чтобы дать негодяям отпор, прежде чем те успели поработать факелами. И Хьюг тоже цел и невредим. — Ральф изумленно покрутил головою. — Вот уж не думал, что ступлю когда-нибудь по своей воле на порог этого замка, но Одрис в письме сообщила, что Лайонел умер и наш Луи держит там оборону, и попросила, если будет возможность, узнать, в чьих руках теперь замок. А Луи, должен тебе сказать, оказался умницей. Он пригрел у себя йоменов, искавших убежища от шотландцев, и научил их пользоваться оружием. Судя по его рассказам, та шайка горцев, которая осаждала замок, когда вы с Одрис были там, так больше и не вернулась, только несколько более мелких групп пытались проверить их оборону на прочность. Однако Хьюг оказался им не по зубам, как и следовало ожидать.
— Рад это слышать, — сказал Хью. — Великолепный замок, и кому бы он сейчас ни принадлежал, мне не хотелось бы видеть его разграбленным.
Хью попытался задать следующий вопрос, но Ральф покачал головой.
— Хватит, Хью. Тебе надо было убедиться, что все у нас в порядке, и я подтверждаю — все действительно в полном порядке. А что касается остального, мне, как ты знаешь, и дела-то до него нету. Пока нас не трогают, мне едино — Дэвид ли, Стефан ли король… Шотландцев изгнали из Нортумбрии, и люди пытаются теперь по-новому наладить жизнь. Ты тут ничем уже не поможешь, все, что тебе остается, — отдыхать, набираться сил и быть готовым действовать тогда, когда это понадобится.
Он снова поцеловал племянника и направился к выходу.
Хью попытался протестовать, утверждая, что совсем не устал, но уснул на половине слова. Часом позже он, однако, проснулся и сел в постели — приснившийся сон запомнился на этот раз во всех подробностях.
— Твой дядя, — сказал он Одрис, которая выбежала из-за станка, чтобы узнать, что его беспокоит. — Я должен поговорить с ним, должен поблагодарить сэра Оливера за гостеприимство и заверить, что я пришел сюда не для того… — он не закончил, увидев болезненно исказившееся лицо жены.
— Он умер, Хью, — Одрис с трудом сдерживала слезы. Она подбежала к мужу и упала в его объятия. — Он умер, — простонала она. — И я не смогла его спасти. Я пыталась. Клянусь тебе, я пыталась, собрав все силы. Но несмотря на все мои умения и старания…
— Мне так жаль, любовь моя, — прошептал Хью, сжимая ее в объятиях. И тут же горячо добавил: — Конечно же, ты сделала все, что могла! Кто смеет утверждать, что это не так?
— Никто, — вздохнула Одрис. — Тетя говорит, что он был мертвым уже тогда, когда они втащили его наверх и положили наземь, но я видела, как вздымалась в дыхании его грудь. Быть может, я ревновала его в глубине души к Джернейву и потому не сделала всего, что могла и должна была сделать?..
— Успокойся, дорогая, — покачал головой Хью. — Ты даже мысли не допускала, что он может умереть, вот тебе и показалось. Поверь, я не раз видел, как люди уже после смерти испускали последний вздох. Я не знаю, чем это объяснить, быть может, именно так исходит из тела душа. Несмотря на всю твою искушенность в пользовании снадобьями и отварами, тебе, я думаю, приходилось видеть гораздо меньше мертвецов, чем твоей тете. Ведь ты в мирное время лечишь только тех, для которых есть хоть какая-то надежда, не так ли?
— О, да, — вздохнула вновь Одрис. — Это верно, но… — Она снова заплакала, горько и безнадежно. — Но я так мало говорила ему, что люблю его — всего пару раз, а он был так добр со мной. Я так часто досаждала ему была такой строптивой и… и…
Хью нежно целовал Одрис, убаюкивая в объятиях.
— Все мы чувствуем то же самое, когда умирают близкие. И я, без сомнения, буду так же каяться, когда Тарстен покинет сей мир.
— Тарстен? — воскликнула Одрис, обрывая внезапно рыдания. — Хью, нет, только не это! О, что же мне делать! Ты еще так слаб и не можешь ехать!
— Нет, нет, — успокоил ее Хью. — Прости, я не хотел напугать тебя. Надеюсь, святой отец еще несколько лет побудет с нами, но он так слаб и совсем не бережет себя.
— Когда ты окрепнешь, — сказала, светлея лицом, Одрис — мы отправимся в Йорк и покажем ему Эрика. И дядюшку Ральфа прихватим с собой.
Хью громко расхохотался.
— Это ты хорошо придумала. Ральф, быть может, облегчит душу на исповеди у Тарстена, но и сам Тарстен, надеюсь, воспрянет духом, пообщавшись со стариной Ральфом.
Хью помолчал немного, и Одрис попыталась осторожно высвободиться из его объятий, но он еще крепче прижал ее к груди.
— Полежи со мною, — пробормотал он глухо и затем, в ответ на ее бессловесный протест, мягко улыбнулся. — Я не о том, — хотя, надеюсь, скоро отважусь и на это, — мое тело так долго было мне в тягость и так приятно почувствовать его снова.
К концу недели Хью выполнил свое обещание, хотя Одрис, боясь утомить его, настояла на том, что расположится сверху. Когда дело было сделано, Хью игриво-страдальческим тоном заявил, что устал бы, вероятно, гораздо меньше, если бы она позволила ему заняться ею самому должным образом, а то, дескать, он чуть с ума не сошел от нетерпения, пока она его выдаивала. На следующий день он, однако, признался, что не чувствует себя в силах занять надлежащее мужчине место. Одрис промолчала, но позже намекнула, что сомневается в его искренности после хвастливого замечания предыдущей ночью. Тогда Хью не только изумил но и доставил немало удовольствия, немедленно подмяв ее под себя. Потом, отдышавшись гордо согласился: да, сил у него, пожалуй, теперь вполне достаточно.
Молодой рыцарь значительно окреп за прошедшую неделю. Раны его закрылись, короста покрывавшая их, сошла, обнажив розовую нежную кожу там, где сочившиеся гноем и сукровицей язвы так долго сопротивлялись мазям и притиркам Одрис, и мучила его теперь не столько боль, сколько неистовое желание почесаться. Хью подолгу сиживал в постели, затем начал подниматься на ноги. Поначалу его хватало только на пару шагов до кресла, с чужой, разумеется, помощью. Наконец, настал день, когда с Морелем впереди и Фритой сзади, готовыми в любой момент подхватить его в случае необходимости, он спустился вниз по лестнице в холл, чтобы разделить трапезу с прочими домочадцами. Хью, посмеиваясь, говорил позже, что это было бы похоже на триумфальную процессию, если бы его постоянно, словно пьяного, не клонило на бок при каждом шаге. Леди Эдит настояла, чтобы Хью занял место сэра Оливера. Сказала она это в виде шутки, смысл которой заключался в том, что если он не вцепится в подлокотники кресла, то обязательно упадет, и на полу окажется не только его бренное тело, но и все яства, которые они, конечно же, смахнут со стола, когда бросятся ему на помощь. Как бы для полноты идиллической картины как раз в тот момент, когда Хью садился в предложенное ему кресло, появился гонец с письмом от Бруно. В письме говорилось, что король оказал ему честь, возведя его в рыцарство и назначив соответствующее жалованье. Есть у него и другие приятные новости, говорилось в письме, но о них он лучше расскажет сам, поскольку через пару недель король обещал отпустить его повидаться с сестрой.
Единственный диссонанс в это сплошное празднество внесла леди Мод Хьюг. Она, спустившись к трапезному столу, увидела во главе его Хью и тут же упала в обморок. Затем пришла в себя, прежде чем Одрис. успела оказать ей помощь, и разразилась такими истерическими рыданиями, что леди Эдит вынуждена была отвести несчастную женщину обратно в ее комнату.
— Не могу взять в толк, что с ней такое происходит, — сказала она, вернувшись. — Никогда за ней ничего подобного не замечала.
— Это как-то связано с Хью, — сказала Одрис, озабоченно глянув на мужа.
— Ох, ну не настолько же он уродлив, — заметил насмешливо Ральф. — Я, правда тоже, чуть было не дал деру, когда впервые заглянул ему в лицо, но чтобы так вот сразу падать в обморок…
Хью расхохотался. Одрис шутливо потребовала извиниться за оскорбление — ее муж, настаивала она, вовсе не уродлив, а их сын, Эрик, — самый красивый в мире ребенок, лучшее тому доказательство, поскольку они с отцом похожи, как две капли воды. Хью вслух посочувствовал сыну, и Ральф тут же взял свои слова обратно, согласившись, что нет в мире ребенка краше Эрика. Слуги, повинуясь знаку Эдит, поспешили с горячими блюдами и постепенно, за вкусной едой и веселыми разговорами, странный инцидент с леди Мод оказался на время забытым.
К несчастью, чем дольше жил Хью в Джернейве, тем более загадочным представлялось поведение леди Мод, так что в конце концов на него просто нельзя уже было не обратить внимание. Примерно неделю после того, как Хью впервые спустился в трапезную, стояла дождливая погода, и Ральф воспользовался первым же после этого погожим днем, чтобы вернуться в Ратссон. Мод держалась в стороне от Хью, пока тот сидел в холле, выслушивая доклады Эдмера, утверждая его решения и подсказывая иногда, как лучше исправить ущерб, причиненный вторжением шотландцев. Однако позже, когда он, достаточно окрепнув, стал проводить все больше и больше времени во дворе и у хозяйственных пристроек замка, наблюдая за строительством, она все чаще и чаще начала попадаться ему на пути. Леди, правда, не падала больше в обморок, но испуганно таращила на него глаза и опрометью бежала прочь, зачастую заливаясь слезами. Хью несколько раз порывался остановить леди Мод и попытаться убедить, что у него и в мыслях нет обвинять ее в том, что приключилось с его отцом в Хьюге, но так и не сумел это сделать.
В конце концов доведенный до белого каления Хью, который с детства с особой чувствительностью воспринимал малейшие признаки неприязни со стороны других людей, начал видеть дурные сны, в которых фигурировала эта женщина, и однажды перед трапезой пожаловался на это жене.
Одрис кормила Эрика и, оторвавшись от умиленного созерцания жадно насыщавшегося малыша, спокойно сказала:
— Я знаю. Леди Мод прямо-таки преследует тебя.
— Преследует меня? — удивленно переспросил Хью. — Да я, исходя из ее повадок, сказал бы, что она бежит от меня, словно черт от ладана. Если она, как ты говоришь, преследует, почему бы ей просто-напросто не подойти и не поговорить по-человечески со мной? Все, что я хочу сказать ей, это то, что не держу на нее зла и хочу только спросить, как зовут ту девушку — наследницу Хьюгов и кто ее опекуны. С Хьюгом надо что-то делать, иначе он перейдет в руки короля, а я не имею ни малейшего желания видеть королевский замок столь близко от Тревика.
Одрис лишь покачала головой, услышав о Хьюге, и вслух заметила:
— Леди Мод почему-то влечет к тебе. Она совершенно не может этому сопротивляться, — и, вздохнув, продолжала: — Надо бы отправить ее обратно в Хьюг, но у меня душа переворачивается, стоит подумать об этом. Там ведь все, до последнего слуги, относятся к ней с презрением, а здесь ей хорошо с тетей.
— Тогда пусть остается, — с досадой сказал Хью. — Да мы и сами надолго тут не задержимся.
Одрис искоса глянула на него, но ничего не ответила, и Хью поспешно заковылял прочь. Он прекрасно понимал, что Джернейв нуждается в крепком и рачительном хозяине больше даже, быть может, чем Хьюг. А если начистоту, то не хотел уезжать из Джернейва. Чем глубже он втягивался в заботы, связанные с восстановлением замка, тем больше влюблялся в Железный Кулак, и постепенно дошло до того, что он начал испытывать страстное желание остаться и хозяйничать в нем по своему усмотрению. Но Хью помнил, что изображено было на гобелене, и, пока считал себя единорогом, не мог позволить себе роскошь назваться владельцем Джернейва.
С этого момента Хью начал испытывать нечто вроде горькой радости. Конечно же, сюжет гобелена ничего не говорил о том, кто именно буйствовал в нижнем дворе, лишь из того, что единорог стоял среди руин, они с Одрис сделали вывод, что на нем-то и лежит вся ответственность за это, но, очевидно ошибались. Их сбила с толку явно агрессивная позиция, занятая единорогом по отношению к башне, и яростная ненависть, излучавшаяся, казалось, всей его фигурой, но и это теперь, когда Джернейв попал в руки врагов, было легко объяснимо. Чем больше Хью думал об этом, тем больше зрело в нем убеждение, что он непременно должен попасть внутрь башни. Одрис держат там в заточении, а если ее там нет… Хью вздрогнул и мысленно одернул себя. Она должна быть там: на последнем гобелене Одрис изображена стоящей в саду над мертвым единорогом. Хью вздохнул, вспомнив мир и покой, исходивший из этой картины. От судьбы не уйдешь, но до того, как она исполнится, он откроет доступ в башню Джернейва латникам сэра Вальтера.
Как ни путались мысли в голове терзаемого лихорадкой Хью, он еще не совсем потерял над собой контроль, чтобы поделиться с капитаном совершенно безумными соображениями относительно гобелена и связанных с ним воспоминаний. Рыцарь ограничился тем, что предложил следующее: он сам, в одиночку, поедет к башне и попытается вступить в переговоры с теми, кто ее удерживает. Быть может, до них не дошел еще слух о разгроме армии короля Дэвида под Аллертоном, и он, сообщив эту новость, сможет оговорить условия, на которых они согласятся покинуть крепость. Капитан сомневался в этом и не замедлил предупредить рыцаря о том, что с такими варварами, как горцы, надо держать ухо востро — пристрелят, не успеешь и рта раскрыть, но однако, не прочь был использовать хоть ничтожный, но все же шанс, чтобы покончить дело миром. Кроме того, он считал шотландцев глупыми и невежественными дикарями, которых грешно было бы не попытаться поводить за нос. Капитан, конечно, понятия не имел, насколько плохо чувствовал себя рыцарь, а Морель, который знал об этом чуть ли не больше самого Хью, находился, после того как их приветствовали стрелами со стен крепости, в полнейшей прострации — все во что он верил, рухнуло, когда ему стало ясно, что леди не смогла защитить Джернейв.
Так Хью в конце концов оказался на этой дороге — полностью экипированный в доспехи, но без меча или какого-либо иного оружия. Проехав полпути и убедившись в том, что лучники не спешат использовать его в качестве мишени, он крикнул, что собирается подъехать к воротам и желает поговорить с теми, кто заперся в крепости. Рыцарь придержал коня и ждал, как ему показалось, целую вечность, хотя на самом деле прошло едва несколько минут: сумерки так и не успели сгуститься, когда со стены крикнули, что он может ехать. В голове Хью нечто шевельнулось, когда он осознал, что ответ был дан на чистом и правильном французском языке, но думать об этом было уже некогда. Тронув поводья, он двинулся по дороге дальше, перебирая в уме причины, которые вели его к воротам внутреннего двора крепости.
— Кто ты такой? — окликнул его со стены зычный голос, когда он выехал на последний виток дороги.
— Хью из Ратссона, — крикнул он в ответ. Воцарилось напряженное молчание, и Хью подумал, что спорол глупость, сказав правду. Уже натягивают тетиву? Рыцарь приподнимал уже щит, когда услышал высокий и взволнованный голос со стены:
— Снимите шлем и назовитесь снова: кто вы?
Снять шлем? Чтобы легче было достать стрелой? Впрочем, какая разница, выбора ведь так и так нет. Хью, болезненно морщась, поднял руки к голове, снял непослушными пальцами шлем и даже не сделал попытки удержать его, когда тот соскользнул наземь, к копытам коня. Скрипя зубами от боли, терзавшей нагноившиеся стежки раны на плече, он расстегнул застежку и сдвинул назад капюшон кольчуги.
— Хью из Ратссона.
Он пытался крикнуть громко, чтобы его услышали, но из горла вырвался только хрип, похожий на карканье ворона. Надежда и волнение, усмирявшие до тех пор адские муки, исчерпали свои возможности, и боль нахлынула с удесятеренной силой, словно мстила за те несколько часов, которые были отвоеваны у нее человеческой волей. Он успел подумать: «Надо же, так сразу стемнело» — и покачнулся в седле. Затем ему почудился вдруг женский голос, простонавший его имя, — нет, это всего лишь скрипнула опускная решетка над воротами. В последней отчаянной попытке взять себя в руки он беспомощно шевельнул ногами, посылая Руфуса вперед и, теряя сознание, вцепился обеими руками в луку седла. А потом были руки, поддерживавшие его и помогавшие спуститься, и… голос Одрис. Он сощурился и увидел перед собой в невероятном каком-то отдалении ее лицо. Нахлынувшая тьма мгновенно растворила светлый образ, но он успел еще почувствовать на устах прикосновение мягких нежных губ.
Шло время, дни и ночи отражались в сознании Хью едва различимыми светлыми и темными полосами, его неотступно терзали кошмары, в которых повторялось одно и то же: разрушение Джернейва и страшные пытки в подвалах замка. Затем светлые и темные полосы начали расширяться снова, превращаясь в дни и ночи. Кошмары отступили, оставив неприятное ощущение беззащитности и бесприютности. Хью ощущал боль, чувствовал, как его приподымали, чтобы умыть, накормить и напоить, кривился от горечи каких-то настоек, которые ему вливали в рот, но большей частью просто спокойно лежал, наслаждаясь мыслью, что стоит ему собраться с силами и открыть глаза, рядом окажется улыбающаяся Одрис. И в конце концов, когда он заставил веки подняться, глаза так и остались открытыми.
— Одрис? — прошептал он. — Мы пленники?
— Нет, любимый, — ответила она. — Это недоразумение, дорогой мой, всего лишь досадное недоразумение. Замок мы отстояли, но вас приняли было за возвращавшихся шотландцев. Не думай сейчас об этом, сердце мое. И я, и Эрик в безопасности, ты — тоже. Отдыхай.
Он хотел было сказать ей, что давно уже не занимается ничем иным, только отдыхает, но глаза его сами собою закрылись снова. Он уснул, а когда проснулся, в комнате горели уже свечи, и он чувствовал такой волчий аппетит, что спросил:
— Нет ли чего поесть?
И Одрис, сидевшая у постели, расцвела в радостной улыбке. Едва эти слова вырвались из его губ, Фрита метнулась к очагу и мгновенно притащила горшок с горячей и ароматно пахнувшей пищей. Хью хотелось о многом спросить, но он так и не собрался это сделать, пока его приподнимали, подкладывали под голову и спину подушки, кормили ложечкой, а потом он так устал, что лишь с трудом проглотил то, что ему предложили, хотя все казалось невероятно вкусным. Хью понимал, что им с Одрис нужно обсудить очень и очень многое, но мысли его крутились почему-то вокруг сущих пустяков — он, скажем, удивлялся, насколько сильна Фрита, если с такой легкостью ворочает его в постели, в конце концов ему удалось, однако, спросить об Эрике.
Сын был разбужен, радостно пускал пузыри и блаженно ворковал, протягивая к нему ручонки, но усталость взяла свое, и Хью уснул, едва успев вымолвить.
— Ты была права, у него прекрасный характер.
На следующий день он уже сумел задать кое-какие свои вопросы. Услышанное в ответ было настолько хорошим, что верилось в это с огромным трудом. Он все еще чувствовал такую слабость, что даже пытаться не стал уточнять, сколько же правды было в услышанном. Кроме того, Хью понимал, что даже если в том, что выдумала Одрис для его успокоения, нет и слова правды, изменить что-либо не в его силах. Гораздо приятнее оказалось принять все сказанное за чистую монету и побольше есть — сколько бы раз он теперь ни просыпался, всегда терзался зверским голодом. Время между едой и сном в тот день он проводил в ленивых забавах с Эриком, лежавшим рядом в кровати, и наблюдении за работавшей над гобеленом Одрис — Фрита развернула станок так, что он мог видеть постепенно складывавшийся сюжет: идиллическую сцену охоты.
Подсознательная тревога, однако, не покидала его. Вернулись кошмары, хотя Хью уже не смог бы пересказать их. Проснувшись, однажды утром, открыв глаза, он увидел у своей постели рядом с женой дядю.
— Ты был так плох, — сказала Одрис, и глаза ее наполнились слезами. — Я думала… — голос сорвался, и она покачала головой, словно удивлялась минувшим страхам. — Я думала, ты умираешь, и послала за дядюшкой Ральфом.
— А я сказал ей, что все обойдется, — промолвил, улыбаясь, Ральф, смущенно пряча, однако, подозрительно увлажнившиеся глаза. — Я же знал, что тому, кто уцелел в схватке с Лайонелом Хьюгом, какие-то там шотландские копья, как нам комариные укусы. Но, должен заметить, я очень рад видеть, что Одрис не нуждается больше в моей мощной поддержке.
— Мощной поддержке? — подхватила Одрис, насмешливо морща нос. — Уж помолчал бы. Поверь, Хью, он ревел почище меня, целое море слез выплакал. — И тут же нежно обняв дядю, прижалась головой к его груди. — Но это верно, я очень нуждалась в его поддержке.
Ральф попытался освободиться, чтобы глянуть на нее свысока, но она прижалась к нему еще крепче, и он, смущенно улыбнувшись, поцеловал ее в макушку.
— Ладно, как бы там ни было, я рад видеть тебя снова в добром здравии. Однако, если я не вернусь в Ратссон немедленно, львиная доля урожая с тех полей, над которыми мы с тобою трудились в поте лица, исчезнет в чужих закромах.
— Так Ратссон буря миновала? — спросил Хью, показывая рукой дяде, чтобы тот нагнулся ниже и он смог бы поцеловать его.
— Жизнь в глуши тоже имеет свои преимущества, — ответил Ральф, наклоняясь над племянником, и затем, выпрямившись, добавил, пожимая плечами: — Никого из них и близко около нас не было. — И, увидев, как недоверчиво нахмурился Хью, поспешно воскликнул: — Клянусь тебе в этом, душой клянусь, и если ты считаешь, что я готов солгать, взяв лишний грех на душу, которую и так уже отягощает изрядное бремя, клянусь душой короля Генриха — уж ее-то, ты знаешь, я никогда не отягощу грехом.
Хью улыбнулся и кивнул головой.
— Я верю тебе, дядя.
— Тревику изрядно досталось, хотя его, слава Богу, не спалили начисто, как Белей. Одна из кочующих шаек прорвала было оборону, но у наших парней хватило сил, чтобы дать негодяям отпор, прежде чем те успели поработать факелами. И Хьюг тоже цел и невредим. — Ральф изумленно покрутил головою. — Вот уж не думал, что ступлю когда-нибудь по своей воле на порог этого замка, но Одрис в письме сообщила, что Лайонел умер и наш Луи держит там оборону, и попросила, если будет возможность, узнать, в чьих руках теперь замок. А Луи, должен тебе сказать, оказался умницей. Он пригрел у себя йоменов, искавших убежища от шотландцев, и научил их пользоваться оружием. Судя по его рассказам, та шайка горцев, которая осаждала замок, когда вы с Одрис были там, так больше и не вернулась, только несколько более мелких групп пытались проверить их оборону на прочность. Однако Хьюг оказался им не по зубам, как и следовало ожидать.
— Рад это слышать, — сказал Хью. — Великолепный замок, и кому бы он сейчас ни принадлежал, мне не хотелось бы видеть его разграбленным.
Хью попытался задать следующий вопрос, но Ральф покачал головой.
— Хватит, Хью. Тебе надо было убедиться, что все у нас в порядке, и я подтверждаю — все действительно в полном порядке. А что касается остального, мне, как ты знаешь, и дела-то до него нету. Пока нас не трогают, мне едино — Дэвид ли, Стефан ли король… Шотландцев изгнали из Нортумбрии, и люди пытаются теперь по-новому наладить жизнь. Ты тут ничем уже не поможешь, все, что тебе остается, — отдыхать, набираться сил и быть готовым действовать тогда, когда это понадобится.
Он снова поцеловал племянника и направился к выходу.
Хью попытался протестовать, утверждая, что совсем не устал, но уснул на половине слова. Часом позже он, однако, проснулся и сел в постели — приснившийся сон запомнился на этот раз во всех подробностях.
— Твой дядя, — сказал он Одрис, которая выбежала из-за станка, чтобы узнать, что его беспокоит. — Я должен поговорить с ним, должен поблагодарить сэра Оливера за гостеприимство и заверить, что я пришел сюда не для того… — он не закончил, увидев болезненно исказившееся лицо жены.
— Он умер, Хью, — Одрис с трудом сдерживала слезы. Она подбежала к мужу и упала в его объятия. — Он умер, — простонала она. — И я не смогла его спасти. Я пыталась. Клянусь тебе, я пыталась, собрав все силы. Но несмотря на все мои умения и старания…
— Мне так жаль, любовь моя, — прошептал Хью, сжимая ее в объятиях. И тут же горячо добавил: — Конечно же, ты сделала все, что могла! Кто смеет утверждать, что это не так?
— Никто, — вздохнула Одрис. — Тетя говорит, что он был мертвым уже тогда, когда они втащили его наверх и положили наземь, но я видела, как вздымалась в дыхании его грудь. Быть может, я ревновала его в глубине души к Джернейву и потому не сделала всего, что могла и должна была сделать?..
— Успокойся, дорогая, — покачал головой Хью. — Ты даже мысли не допускала, что он может умереть, вот тебе и показалось. Поверь, я не раз видел, как люди уже после смерти испускали последний вздох. Я не знаю, чем это объяснить, быть может, именно так исходит из тела душа. Несмотря на всю твою искушенность в пользовании снадобьями и отварами, тебе, я думаю, приходилось видеть гораздо меньше мертвецов, чем твоей тете. Ведь ты в мирное время лечишь только тех, для которых есть хоть какая-то надежда, не так ли?
— О, да, — вздохнула вновь Одрис. — Это верно, но… — Она снова заплакала, горько и безнадежно. — Но я так мало говорила ему, что люблю его — всего пару раз, а он был так добр со мной. Я так часто досаждала ему была такой строптивой и… и…
Хью нежно целовал Одрис, убаюкивая в объятиях.
— Все мы чувствуем то же самое, когда умирают близкие. И я, без сомнения, буду так же каяться, когда Тарстен покинет сей мир.
— Тарстен? — воскликнула Одрис, обрывая внезапно рыдания. — Хью, нет, только не это! О, что же мне делать! Ты еще так слаб и не можешь ехать!
— Нет, нет, — успокоил ее Хью. — Прости, я не хотел напугать тебя. Надеюсь, святой отец еще несколько лет побудет с нами, но он так слаб и совсем не бережет себя.
— Когда ты окрепнешь, — сказала, светлея лицом, Одрис — мы отправимся в Йорк и покажем ему Эрика. И дядюшку Ральфа прихватим с собой.
Хью громко расхохотался.
— Это ты хорошо придумала. Ральф, быть может, облегчит душу на исповеди у Тарстена, но и сам Тарстен, надеюсь, воспрянет духом, пообщавшись со стариной Ральфом.
Хью помолчал немного, и Одрис попыталась осторожно высвободиться из его объятий, но он еще крепче прижал ее к груди.
— Полежи со мною, — пробормотал он глухо и затем, в ответ на ее бессловесный протест, мягко улыбнулся. — Я не о том, — хотя, надеюсь, скоро отважусь и на это, — мое тело так долго было мне в тягость и так приятно почувствовать его снова.
К концу недели Хью выполнил свое обещание, хотя Одрис, боясь утомить его, настояла на том, что расположится сверху. Когда дело было сделано, Хью игриво-страдальческим тоном заявил, что устал бы, вероятно, гораздо меньше, если бы она позволила ему заняться ею самому должным образом, а то, дескать, он чуть с ума не сошел от нетерпения, пока она его выдаивала. На следующий день он, однако, признался, что не чувствует себя в силах занять надлежащее мужчине место. Одрис промолчала, но позже намекнула, что сомневается в его искренности после хвастливого замечания предыдущей ночью. Тогда Хью не только изумил но и доставил немало удовольствия, немедленно подмяв ее под себя. Потом, отдышавшись гордо согласился: да, сил у него, пожалуй, теперь вполне достаточно.
Молодой рыцарь значительно окреп за прошедшую неделю. Раны его закрылись, короста покрывавшая их, сошла, обнажив розовую нежную кожу там, где сочившиеся гноем и сукровицей язвы так долго сопротивлялись мазям и притиркам Одрис, и мучила его теперь не столько боль, сколько неистовое желание почесаться. Хью подолгу сиживал в постели, затем начал подниматься на ноги. Поначалу его хватало только на пару шагов до кресла, с чужой, разумеется, помощью. Наконец, настал день, когда с Морелем впереди и Фритой сзади, готовыми в любой момент подхватить его в случае необходимости, он спустился вниз по лестнице в холл, чтобы разделить трапезу с прочими домочадцами. Хью, посмеиваясь, говорил позже, что это было бы похоже на триумфальную процессию, если бы его постоянно, словно пьяного, не клонило на бок при каждом шаге. Леди Эдит настояла, чтобы Хью занял место сэра Оливера. Сказала она это в виде шутки, смысл которой заключался в том, что если он не вцепится в подлокотники кресла, то обязательно упадет, и на полу окажется не только его бренное тело, но и все яства, которые они, конечно же, смахнут со стола, когда бросятся ему на помощь. Как бы для полноты идиллической картины как раз в тот момент, когда Хью садился в предложенное ему кресло, появился гонец с письмом от Бруно. В письме говорилось, что король оказал ему честь, возведя его в рыцарство и назначив соответствующее жалованье. Есть у него и другие приятные новости, говорилось в письме, но о них он лучше расскажет сам, поскольку через пару недель король обещал отпустить его повидаться с сестрой.
Единственный диссонанс в это сплошное празднество внесла леди Мод Хьюг. Она, спустившись к трапезному столу, увидела во главе его Хью и тут же упала в обморок. Затем пришла в себя, прежде чем Одрис. успела оказать ей помощь, и разразилась такими истерическими рыданиями, что леди Эдит вынуждена была отвести несчастную женщину обратно в ее комнату.
— Не могу взять в толк, что с ней такое происходит, — сказала она, вернувшись. — Никогда за ней ничего подобного не замечала.
— Это как-то связано с Хью, — сказала Одрис, озабоченно глянув на мужа.
— Ох, ну не настолько же он уродлив, — заметил насмешливо Ральф. — Я, правда тоже, чуть было не дал деру, когда впервые заглянул ему в лицо, но чтобы так вот сразу падать в обморок…
Хью расхохотался. Одрис шутливо потребовала извиниться за оскорбление — ее муж, настаивала она, вовсе не уродлив, а их сын, Эрик, — самый красивый в мире ребенок, лучшее тому доказательство, поскольку они с отцом похожи, как две капли воды. Хью вслух посочувствовал сыну, и Ральф тут же взял свои слова обратно, согласившись, что нет в мире ребенка краше Эрика. Слуги, повинуясь знаку Эдит, поспешили с горячими блюдами и постепенно, за вкусной едой и веселыми разговорами, странный инцидент с леди Мод оказался на время забытым.
К несчастью, чем дольше жил Хью в Джернейве, тем более загадочным представлялось поведение леди Мод, так что в конце концов на него просто нельзя уже было не обратить внимание. Примерно неделю после того, как Хью впервые спустился в трапезную, стояла дождливая погода, и Ральф воспользовался первым же после этого погожим днем, чтобы вернуться в Ратссон. Мод держалась в стороне от Хью, пока тот сидел в холле, выслушивая доклады Эдмера, утверждая его решения и подсказывая иногда, как лучше исправить ущерб, причиненный вторжением шотландцев. Однако позже, когда он, достаточно окрепнув, стал проводить все больше и больше времени во дворе и у хозяйственных пристроек замка, наблюдая за строительством, она все чаще и чаще начала попадаться ему на пути. Леди, правда, не падала больше в обморок, но испуганно таращила на него глаза и опрометью бежала прочь, зачастую заливаясь слезами. Хью несколько раз порывался остановить леди Мод и попытаться убедить, что у него и в мыслях нет обвинять ее в том, что приключилось с его отцом в Хьюге, но так и не сумел это сделать.
В конце концов доведенный до белого каления Хью, который с детства с особой чувствительностью воспринимал малейшие признаки неприязни со стороны других людей, начал видеть дурные сны, в которых фигурировала эта женщина, и однажды перед трапезой пожаловался на это жене.
Одрис кормила Эрика и, оторвавшись от умиленного созерцания жадно насыщавшегося малыша, спокойно сказала:
— Я знаю. Леди Мод прямо-таки преследует тебя.
— Преследует меня? — удивленно переспросил Хью. — Да я, исходя из ее повадок, сказал бы, что она бежит от меня, словно черт от ладана. Если она, как ты говоришь, преследует, почему бы ей просто-напросто не подойти и не поговорить по-человечески со мной? Все, что я хочу сказать ей, это то, что не держу на нее зла и хочу только спросить, как зовут ту девушку — наследницу Хьюгов и кто ее опекуны. С Хьюгом надо что-то делать, иначе он перейдет в руки короля, а я не имею ни малейшего желания видеть королевский замок столь близко от Тревика.
Одрис лишь покачала головой, услышав о Хьюге, и вслух заметила:
— Леди Мод почему-то влечет к тебе. Она совершенно не может этому сопротивляться, — и, вздохнув, продолжала: — Надо бы отправить ее обратно в Хьюг, но у меня душа переворачивается, стоит подумать об этом. Там ведь все, до последнего слуги, относятся к ней с презрением, а здесь ей хорошо с тетей.
— Тогда пусть остается, — с досадой сказал Хью. — Да мы и сами надолго тут не задержимся.
Одрис искоса глянула на него, но ничего не ответила, и Хью поспешно заковылял прочь. Он прекрасно понимал, что Джернейв нуждается в крепком и рачительном хозяине больше даже, быть может, чем Хьюг. А если начистоту, то не хотел уезжать из Джернейва. Чем глубже он втягивался в заботы, связанные с восстановлением замка, тем больше влюблялся в Железный Кулак, и постепенно дошло до того, что он начал испытывать страстное желание остаться и хозяйничать в нем по своему усмотрению. Но Хью помнил, что изображено было на гобелене, и, пока считал себя единорогом, не мог позволить себе роскошь назваться владельцем Джернейва.