Джеймс Элоиза. Супруг для леди

   И тут Эван оторвал свои губы от ее губ и скатился с нее. Сквозь барабанную дробь в ушах до Аннабел доносилось его прерывистое дыхание.
   Наконец она открыла глаза и уставилась в блеклое небо. Она не знала, что делать. Она вела себя как распутница.
   – Поцелуй окончен, – наконец изрекла она.
   Ее постепенно охватывало чувство стыда. Она довольно хорошо знала, чего ей хотелось. Ей хотелось, чтобы он опустил лиф ее платья и коснулся рукой ее обнаженной груди. И если бы она не была так смущена, то попросила бы его сделать это. Стыд и срам.
   Она прикусила губу, желая, чтобы ей больше никогда не надо было открывать глаза. Желая, чтобы можно было просто сделать вид, будто всего этого никогда не было.
   – Полагаю, – сказал он, и голос его казался почти обычным, – нам следует сделать вид, будто этого никогда не было.
 
   Аннабел села и, стараясь не встречаться с ним взглядом, принялась возиться со своими волосами. Тут ей на глаза попался ее бокал с вином и, потянувшись за ним, она с ужасом обнаружила, что у нее трясутся руки. Она осушила бокал, и это немного помогло. Легкая цветочная горечь вина холодила ей горло. Но она была не в силах взглянуть ему в глаза.
   Эван налил ей еще вина.
   – Советую тебе съесть что-нибудь, прежде чем снова пить вино, – сказал он. Казалось, эта ситуация его забавляет.
   Эта его неизменная манера держаться так, будто его все забавляет, была довольно утомительной, решила Аннабел. Наконец она обратила на него взор. Естественно, вид у него был такой спокойный, словно ничего не случилось. Аннабел начинала думать, что ничто не в силах смутить покой Эвана. Она пораскинула умом, пытаясь придумать какой-нибудь пристойный, безобидный вопрос – такой, который покажет, что она тоже нисколечко не беспокоится из-за… из-за этого.
   – Сколько дней, по твоим подсчетам, осталось до конца нашего путешествия? – осведомилась она и осознала свою ошибку, как только он рассмеялся.
   Щеки ее пошли алыми пятнами, но Эван только и сказал:
   – Восемь.
   Она кивнула и съела сандвич.
   – Теперь я боюсь задавать тебе вопросы, – словоохотливо признался он.
   – Смелей! – ответила она. – Я не стану отвечать искренне, и никаких оснований для тревоги не будет.
   – Ну что ж, очень хорошо, – сказал он. – Тебе понравился мой поцелуй, Аннабел?
   От одного звука его замедленного голоса мурашки побежали у нее вдоль позвоночника. Это было умопомрачительно.
   – Полагаю, ты раз от разу набираешься мастерства. Ардмор разразился хохотом.
   – Единственная хорошая новость, которую я могу сообщить тебе по поводу твоего ответа, – это то, что я не заслуживаю еще одного поцелуя.
   Аннабел прикусила губу, пытаясь не чувствовать себя глупо.
   – Я бы не отважился еще на один подобный поцелуй. Я не отвечаю на вопрос, поэтому я не прочь сказать правду. Я никогда не чувствовал ничего подобного во время поцелуя с женщиной и никогда не думал, что почувствую. И, – прибавил он, – я отчасти обеспокоен тем, что когда этот набор клятв наконец исчезнет с нашего пути, то наши чувства самовоспламенятся от перегрева. Я слышал, такое случается.
   Улыбка покалывала ее губы, но она не смела посмотреть на него. Не могла.
   – Раз уж я так честен, – продолжил он, – то я также немного обеспокоен тем, что ты ненавидишь меня теперь, когда я дотронулся до твоей груди. Я не хотел. – И вот он уже не сидит на другом конце одеяла для пикника, а стоит прямо перед ней на коленях. – Ты простишь меня, Аннабел? Я знаю, что мне вообще не следовало касаться тебя в подобной манере, прежде чем мы сочетаемся браком, а уж тем более на открытом воздухе. Я… я потерял самообладание, и ты, вероятно, думаешь, что это потому, что я неотесанный мужлан, но…
   В его голосе звучала настоящая мука.
   – Эван, – молвила она.
   – Да?
   – Тебе нравится целовать меня?
   – Бог свидетель, барышня, я только об этом и думаю с утра до ночи.
   – Я только что выиграла поцелуй, – дабы помучить его, сообщила она, наконец-то встретившись взглядом с его зелеными с золотистыми крапинками глазами. То, что она увидела в них, заставило ее улыбку дрогнуть от абсолютной силы этого нечто. Она потянулась вперед и притянула его к себе, и откинулась назад, увлекая за собой его тяжелое тело. Казалось, они никогда и не переставали целоваться – до того стремительно вернулся их пыл. Менее чем через секунду она уже была не в силах перевести дух, не в силах мыслить, но она все-таки сделала одну вещь.
   Она отняла его руку от своей щеки и передвинула ее. Эван застонал в голос, когда рука его накрыла ее грудь, округлость которой была словно создана именно для этой цели и ни для какой иной. Но он не стал снова трогать ее сосок. Он просто целовал ее; все это необузданное желание смягчалось надеждой и искренностью между ними.
   И когда он на сей раз убрал голову, она улыбнулась, глядя на него снизу вверх.
   – Кажется, моя рука примерзла к месту, – сообщил он ей.
   – Что ж, Мак будет весьма удивлен, – ответила она, заливаясь смехом.
   Эван нехотя скатился с нее и сел.
   – Больше никаких вопросов.
   – Никаких.
   – По крайней мере не сегодня, – исправился он.
   Вино на вкус было словно вода, сдобренная цветами; от него она чувствовала себя естественной и раскрепощенной.
   – Разумеется, – продолжил он, – ты действительно можешь задать мне один вопрос, так сказать, на свое усмотрение.
   – И что же это за вопрос?
   – Ты победила в состязании лучников. Ты выиграла у меня фант. Помнишь? – Глаза его были темными и бесстыдно обольстительными. – Ты можешь попросить меня о чем угодно, Аннабел, и мне придется исполнить твою просьбу.
   Аннабел открыла было рот, чтобы задать вопрос, но они ведь условились: никаких вопросов.
   – Вообще никаких вопросов? – спросила она.
   – Может статься, я смогу угадать, что ты хотела бы узнать, – сказал он, игриво поглядывая на нее.
   – Вполне вероятно, – парировала она.
   – В дебрях Клэшиндаррохского леса не так-то много кандидаток на мою нежную привязанность, – сказал он, не отрывая от нее своих глаз. – Когда я был юношей, я действительно некоторое время оттачивал свое мастерство на покладистой юной леди из деревни. Но потом дядя Пирс отвел меня в сторонку и сказал пару крепких словечек о сути ответственности и о том, что произойдет, если женщина понесет. Видишь ли, я их граф.
   Она кивнула.
   – Я обучался дома, и при надлежащем развитии событий я очутился бы в университете и там познакомился бы со множеством юных барышень, но… К сожалению, прежде чем я смог это сделать, ко мне послали Роузи по условиям соглашения моего батюшки с ее отцом. Роузи должна была прожить у нас несколько лет, прежде чем мы скрепили бы брак любовной близостью, в то время как я находился бы в университете. Видишь ли, ей было всего тринадцать.
   – Тринадцать! – охнула Аннабел. – Ужасно. Бедная, бедная Роузи!
   Рот его превратился в напряженную, тонкую линию.
   – Я не мог оставить ее, особенно когда мы узнали, что она носит ребенка.
   – Она хотя бы понимала, что происходит?
   – Не совсем. А в ту ночь, когда она рожала… – Взгляд его выражал муку. – К тому времени она уже могла выносить мое присутствие. Я ей даже нравился. Но когда начались схватки, она где-то в глубине своего помраченного ума решила, что, должно быть, я был тому виной. И хотя я убрался с ее глаз долой, она все равно вырывалась из комнаты, где ее расположили, и искала меня. Наконец бабуля решила, что лучше дать ей возможность излить свои чувства. Поэтому я вошел в родильную комнату.
   Отодвинув принадлежности для пикника в сторону, Аннабел уселась подле распростертого на одеяле тела Эвана. Она запустила пальцы в его красивые густые волосы и попросила:
   – Расскажи мне.
   – Все то время, пока она могла стоять, она колотила по моей груди кулачками, – голосом, лишенным всякого выражения, молвил он. – Потом, когда она уже не могла стоять, она кричала. И кусала меня за руку.
   – Кусала тебя за руку? – ошеломленно повторила Аннабел. Он перекатился на спину и вытянул вверх правую руку. Под большим пальцем располагался глубокий шрам.
   – Бедный! И бедная девочка… это ужасно. Она имела хоть какое-то понятие о том, что происходит?
   – Да мы и сами не поняли. Она, очевидно, думала, что это я причиняю ей боль.
   Аннабел сглотнула.
   – А ребенок?
   – Родился вполне здоровеньким. Не скажу, что присутствие при его рождении оставило у меня очень приятные впечатления, но Грегори был отличным крепким мальчуганом, который орал так, что весь побагровел. Вот так я и лишился возможности пройти университетский курс по искусству обольщения женщин.
   Внезапно искушение заструилось по ее венам, точно цветочное вино, придавая ей храбрости и вызывая любопытство.
   – Ты должен мне фант, – сказала она. – Все, о чем мне вздумается попросить.
   – Верно.
   Весь залитый солнцем луг, казалось, затаил дыхание, ожидая, что она скажет. Ленивое жужжание пчел и то умолкло.
   И тем не менее она не лишилась чувств. Сладость этого томного дня была оттеснена бурным потоком желания, тугой струной натянувшегося между ними.
   – Тогда мне бы хотелось, чтобы ты снял сюртук, – молвила она, отбросив всякую осторожность. – И рубашку тоже.
   Он окинул ее неторопливым взглядом, в котором явственно читался призыв.
   Испустив шутливый вздох, Ардмор сел и стянул с себя сюртук. То была превосходно сшитая вещь, плотно облегающая фигуру, и Аннабел едва не наклонилась вперед, чтобы помочь ему, но ей показалось, что это чересчур интимный жест. Она осталась там, где была.
   Эван улыбнулся ей, но ничего не сказал, расстегивая пуговицы у ворота. Проделав это, он медленно встал и стянул рубашку через голову. На мгновение та вздулась колоколом, точно паруса огромного корабля, и упала в сторону.
   – Ну и что вы думаете, мисс Аннабел Эссекс? – вопросил он. Веселье и желание смешались в его голосе в вино более пряное, чем то, что было у них в бокалах.
   Он стоял, возвышаясь над ней, испещренный тенями шафрановых дубовых листьев. И память ее не обманула: грудь его являла собой гору мышц – прекрасную, обтянутую кожей, которая напоминала толстый атлас, исцелованный солнцем.
   Одним плавным движением он опустился подле нее на колени.
   – Когда ты так на меня смотришь, – сказал он, – я действительно чувствую себя одним из созданий Божьих.
   При тщательном рассмотрении на животе его не было ни грамма лишней плоти – только бугристые мышцы, которые вызывали у нее острое желание дотронуться до него.
   – Посланным на эту землю единственно для того, чтобы преклоняться пред тобой, – молвил он. – Известны ли тебе строки, которые мы произносим во время шотландского обряда бракосочетания: «Телом своим тебе я поклоняюсь»?
   Улыбка расцвела на губах Аннабел.
   – Разве это не отдает язычеством для такого ревностного христианина, как ты?
   – Ничуть. Поклоняясь тебе, я поклоняюсь Богу. В конце концов, ты одно из самых прекрасных его творений.
   Аннабел пришелся по душе комплимент, но на ее вкус он был несколько перенасыщен теологией. Он мог называть это как угодно – она видела острое желание в его глазах. Он желал ее.
   Увидев довольную улыбку на лице своей будущей жены, Эван ощутил хмельное безрассудство от сознания, что он разделся почти догола среди бела дня. Она была язычницей – его жена, восхитительной, прекрасной язычницей. Он потянулся вперед, даже не отдавая себе отчета в том, что собирается сделать.
   Пальцы его были проворны и быстры, словно молния. Платье Аннабел застегивалось спереди, чтобы путешествующей даме было удобнее раздеться без помощи горничной. Теперь эти пуговицы разлетелись в разные стороны от прикосновения пальцев Эвана, и Аннабел… Аннабел задрожала, точно новорожденный олененок, но не остановила его руку. Эван сказал себе, что если она скажет «нет», то он остановится. Но она не издала ни звука, не считая звука неровного дыхания… и это было столь завораживающе, что он принялся расстегивать пуговицы еще быстрее.
   Парой секунд позже он спустил платье с ее плеч. Разумеется, под ним было еще несколько слоев одежды.
   – Разве это не… – Слова застряли у него в горле. Потому что она улыбалась ему загадочной, неподвластной времени улыбкой женщины и расшнуровывала корсет.
   По-прежнему не говоря ни слова, он поднял ее сорочку. Щеки ее сделались пунцовыми, но она позволила ему стянуть сорочку через голову и… предстала перед ним полностью обнаженной.
   Она сидела на бедре, подтянув к себе ноги, и – хотя платье по-прежнему стыдливо цеплялось за ее бедра – нагая по пояс.
   И она была прекрасна.
   – Ах, барышня, – прошептал он, – вы действительно прекраснейшее творение рук Божьих.
   Тело ее, нежащееся в лучах солнца, было словно наливное яблочко: каждый изгиб его был вылеплен и каждая тень положена с таким восхитительным мастерством, что у него затряслись руки – до такой степени он жаждал прикоснуться к ней.
   – Я не смею приблизиться к тебе, – вымолвил он придушенным голосом.
   Была в его голосе нотка, в которой ей послышался мощный клич правды.
   Эван взял за стебель колокольчик, понуривший свои маленькие шляпки, и медленно провел им вдоль изящного изгиба ее плеча, прокладывая дорожку, по которой сможет пройтись его язык, когда они доберутся до его владений.
   Она содрогнулась и опустила глаза. Они вместе смотрели, как темно-голубые цветки плавно скользят по пышной округлости ее груди, минуя розовый сосок…
   – Хватит! – выдохнула она.
   Но он заворожено смотрел, как она дрожит от ласки цветка, ослепленный вспышкой сливочно-белой кожи, контрастирующей с синевой колокольчика.
   Она потянулась за своей сорочкой и натянула ее через голову так стремительно, что цветок отлетел в сторону и приземлился в бокал с вином.
   – Ничего этого не было, – заявила Аннабел. – Мы не станем это обсуждать. Никогда.
   – Нет никакой нужды это обсуждать, – сообщил ей он. От его голоса по ее ногам прокатилась дрожь удовольствия. Или, быть может, причиной тому было выражение его глаз. – Я никогда этого не забуду.
   Аннабел запрокинула голову и посмотрела вверх. Возможно – просто возможно, – к вечеру небо сравняется в красоте с колокольчиками. Но в природе не существовало ничего даже приблизительно равного по красоте золотисто-зеленым глазам Эвана. Ничего.

Глава 17

   Аннабел проснулась на рассвете. Было в ее подсознании нечто, не дававшее ей покоя. Некая ускользающая мысль. Эван дышал у нее под боком: дыхание его было глубоким и размеренным. Он спал как кошка: во сне он был столь же тихим и сдержанным, как и во время бодрствования.
   Свет проникал сквозь занавески в их спальню. Какое-то время Аннабел сонно смотрела, как лучи солнца крадутся по отполированному красному дереву их спальни… удивительно красивой спальни. Вчера вечером Эван разразился смехом, обнаружив, что ночной горшок сделан из бронзы, а ободок его украшен изображенными в мельчайших подробностях резвящимися сатирами. Аннабел вспыхнула и отвела глаза: она была не готова к некоторым моментам, касающимся сокровенных сторон супружеской жизни.
   Ночной горшок был бронзовым. Письменный стол – красного дерева. Простыни, на которых они лежали, – льняными. Они были собственностью Эвана, и каждую ночь постель застилали свежими простынями.
   Челюсть ее отвисла.
   Правда была ясна как день.
   Эван был богат.
   Очень богат. Иначе и быть не могло. Ее муж разъезжал в карете с двенадцатью верховыми. Он не был расточительным шотландцем без гроша за душой, одного поля ягодой с ее отцом. Все, что она знала об Эване, свидетельствовало о том, что он не станет растрачивать свое состояние на лишние предметы роскоши, тем более что роскошь сама по себе не имела для него особого значения.
   Минуту она просто, моргая, вглядывалась в жемчужный утренний свет. Несомненно, Эван был богатым человеком. Это выражалось в каждом его движении, в блеске его ботинок, в небрежной манере, в которой он доверил Маку ведение всех дел, в красоте его карет. Она была настолько ослеплена своими прежними страхами, что не сразу осознала все это.
   Теперь ее захлестывали волны чистой радости.
   В это мгновение Эван открыл глаза и потянулся в своей неторопливой, сдержанной манере, в какой он делал все, перейдя прямо от сна к бодрствованию.
   – Расскажи мне о своем доме, – попросила она.
   – Доброе тебе утро, – сказал он, одарив ее своей ленивой улыбкой.
   – Расскажи, – повторила она, шлепнув его по руке, которая потянулась к ней через разделявшую их подушку с явно непристойным намерением.
   Сдавшись, он перекатился на спину.
   – Это старая груда камней, которая вот уже много веков является нашим родовым поместьем. К счастью для всех нас, мой прадедушка был вздорным малым, который не двинулся с места, когда принц Чарльз созвал все кланы. Очевидно, ему было наплевать, кто сидит на троне, и он считал, что представитель Ганноверской династии^[6] будет таким же безмозглым, как и представитель династии Стюартов.
   – Это замок, не так ли? – спросила Аннабел, заранее зная ответ.
   – Разумеется, – зевнув, вымолвил Эван. – Один из моих замков, если тебе захочется произвести в нем некоторые перемены, то я буду счастлив. Ни одна живая душа не прикасалась к мебели с тех пор, как скончалась моя мать, а прошло уже более двадцати лет. Мою бабушку нельзя причислить к большим домоседкам.
   Аннабел наконец осознала, что она выходит замуж за очень богатого человека. Она ничего не могла с собой поделать – лицо ее расплылось в широкой улыбке.
   – Бабуле нравится разъезжать по всей округе, – говорил Эван. – Она не из тех женщин, что сидят в замке и думают об обивке мебели. Большую часть дня она проводит, нанося визиты в коттеджи.
   – Коттеджи, – повторила Аннабел, поздравляя себя с тем, что ей удается сохранять такое спокойствие.
   – В моих владениях живет и работает не так уж много людей. Это обитатели коттеджей, или фермеры, как мы их называем. И бабуля носится по округе, вмешиваясь в их жизнь и докучая им, но я полагаю, что, несмотря на все это, они любят ее. Она очень хорошо умеет принимать роды.
   Аннабел попыталась сосредоточить свое внимание на благообразной шотландской бабушке, которая раздает всем банки с домашним вареньем и готовит наваристый бульон.
   – Похоже, она прекрасный человек, – сказала она. – Тебе повезло, что она заботилась о тебе после смерти родителей.
   – Да, повезло, – согласился Эван. – Хотя я не вполне уверен, что, описывая ее, большинство людей выбрало бы слово «прекрасная». Она… ну… Она просто моя бабуля.
   Он рывком поднялся с постели.
   – Я спущусь вниз, чтобы искупаться. Встретимся за завтраком, ладно?
   Эван был весьма чистоплотным человеком: каждое утро он ополаскивался водой у водовода, а вечером принимал ванну. Аннабел это нравилось. Ей нравилось то, как сужались его плечи, когда он надевал свежую рубашку. И потом, был еще замок. Ей было страшновато от того, какой счастливой она себя чувствует.
   Итак, она сидела на краешке кровати, глядя, как он снует по комнате и – что было довольно необычно для мужчины – приводит все в порядок, вместо того чтобы ждать, когда это сделают слуги.
   Очевидно, ее страхи касательно этого брака были напрасными. Ей было… ей было нечего бояться, когда она находилась рядом с Эваном. От этого она чувствовала себя так, словно была легкой, как воздух, почти как если бы могла летать.
   – У тебя очень серьезный вид, – сказал Эван, натягивая бриджи.
   – Чего ты боишься больше всего на свете? – спросила она. Он обернулся с лукавой ухмылкой.
   – Серьезный вопрос… Ты напрашиваешься на поцелуи в такую рань?
   Она состроила ему гримаску.
   Теперь в комнате не осталось ни единого предмета, который не стоял бы на своем месте; единственной неприбранной вещью в ней была сама Аннабел. Поэтому она взяла с ночного столика расческу для волос.
   – Я это сделаю, – сказал Эван, забрав ее у нее. Он уселся на кровать и принялся водить расческой по ее длинным волосам.
   – Больше всего я боюсь погубить свою душу, – молвил он минуту спустя. – Это легко сделать и, надеюсь, столь же легко предотвратить. И этот страх определенно не заставляет меня вскакивать среди ночи.
   – И что же может стать причиной гибели твоей души? – осведомилась она, с хмурым видом уставившись в стену. Она начинала думать, что более основательное обучение в церкви, пожалуй, поможет ей обходить подводные камни этого брака.
   – Только страшный грех, – ответил он, повернув ее лицо к себе так, чтобы запечатлеть поцелуй на ее губах. – К примеру, мне бы не хотелось погубить ее из-за вожделения.
   Он не сводил с нее глаз, и внезапно Аннабел поняла: не важно, была ли на ней хлопчатобумажная рубашка под горло или даже джутовый мешок. Эван постоянно желал ее. Он вожделел ее.
   – И?.. – подсказала она.
   – О, что-нибудь ужасное, – беспечно ответил он. – Говорю тебе, барышня, меня это не беспокоит. Пожалуй, прелюбодеяние. Стало быть, все складывается просто замечательно.
   Женясь на тебе, я спасаю свою бессмертную душу. Я бы никогда не смог спать с другой женщиной после тебя.
   – Я всегда полагала, что супружеская верность – это то, что джентльмены обыкновенно нарушают с легким сердцем. Да и остальные типы мужчин – тоже, – прибавила она.
   – Не все джентльмены. – Он замялся. – А ты намеревалась нарушать супружескую верность? А вот это уже вопрос, Аннабел.
   – Я намеревалась выйти замуж, руководствуясь практическими соображениями, – поведала она ему, и только тут поняла, что собирается сказать ему правду. – Чтобы обеспечить себе комфорт и безоблачную жизнь. Устав от безнадежности и бедности, я намеревалась выйти замуж за человека, который возжелает меня, и обменять его желание на мою уверенность в завтрашнем дне. А потом, после того как я исполнила бы свой супружеский долг, он, по моим расчетам, скорее всего переключился бы на других женщин, а я когда-нибудь смогла бы найти отраду и для своей души.
   – В общем, ты планировала быть неверной, – заключил он с заинтересованным видом.
   – Все обстояло не совсем так, – сердито ответила она. – То был всего лишь практичный взгляд на истинное поведение людей. Имоджин могла позволить себе быть романтичной, а я – нет.
   – Бедняжка моя, – сказал он и заключил ее в объятия. Руки ее обвили его талию так, словно им там всегда было место. Она прислонила голову к его груди, вслушиваясь в сильное биение его сердца. – Очевидно, ты не тратила время на беспокойство о столь эфемерных материях, как душа. В таком случае чего ты боишься больше всего?
   – Поцелуи накапливаются, – пробормотала она.
   – М-м… нынче вечером, – вымолвил он, и Аннабел содрогнулась в его объятиях от обещания, сквозившего в этих словах. – Чего боится тот, кто не верит в загробную жизнь? – В голосе его звучал неподдельный интерес.
   – Не то чтобы я вообще не верила в существование царства небесного, – поведала она, – но меня это не тревожит.
   – А что же тебя тревожит?
   – Перспектива снова стать бедной, – призналась она. – Мне бы крайне этого не хотелось.
   Руки его крепче сомкнулись вокруг нее.
   – Голод – это ужасно.
   – Мы никогда не знали настоящего голода, – ответила Аннабел. – Нам всегда хватало еды, просто мы изо дня в день ели одну и туже пищу. Нет, меня пугает изнурительность такого положения. Напряжение оттого, что ты не в состоянии вовремя расплатиться за какие-то услуги. Унижение от попыток убедить человека подождать честно заработанные им деньги. Оттого, что у тебя нет ли единой сорочки без дырки.
   Он молчал.
   – Ты богат, не так ли? – запальчиво спросила она. Эван поцеловал ее.
   – Да.
   – Почему ты мне не сказал?
   – Я хотел понравиться тебе сам по себе. И так оно и вышло. По крайней мере тебе нравятся мои ласки, не правда ли?
   Он рассмеялся, увидев, как она залилась краской, но ей было стыдно до кончиков ногтей.
   – Я подсчитал, что мы должны друг другу по меньшей мере пять дополнительных поцелуев, – сообщил он, глядя на нее сверху вниз. В глазах его не было ни капли осуждения.
   – Неужели тебя это не беспокоит? – спросила она у него.
   – Не беспокоит что?
   – То, что я… я хотела выйти замуж за богача, а теперь выхожу замуж за тебя, ..
   – Разве это не пример даров Божьих? Деньги никогда не значили для меня много: я вырос в роскоши, но без семьи, и у меня не хватило духу стать довеском к звонкой монете. Но для тебя деньги были важны, и, быть может, именно поэтому они у меня есть.
   Она спрятала лицо у него на груди, подумав о том, как просто он смотрит на жизнь, а потом – уже с вспыхнувшим в душе огнем – о том, как ей легко будет любить такого человека, как он.
   – Но если ты боишься только за свою душу, – внезапно поинтересовалась она, – не означает ли это, что ты не боишься за свою жизнь?
   – Что ты имеешь в виду?
   – Ну, когда грабители были в номере отеля, у тебя был разъяренный вид, но ты разделся, даже не попытавшись завязать драку.