Джеймс Элоиза. Укрощение герцога

   И они направились вверх, мимо стен, оклеенных ярко-красными обоями, и проследовали в комнату леди Клэрис. Она была аккуратной, чистой и выметенной. В ней не было пыли, как и привидений.
   Но ее собственная комната… Неужели она хотела туда войти?
   С Рейфом не было места трусости.
   – Лучше это преодолеть сейчас же, – сказал он за ее плечом, и прежде чем она поняла это, Имоджин оказалась стоящей перед огромной кроватью на столбиках, где она и Дрейвен провели все десять дней своей семейной жизни, до того как он умер.
   Комната выглядела, как если бы ее никогда никто не занимал, будто она ожидала прибытия счастливых фрейлин королевы Елизаветы, едущих по дороге.
   Рейф прислонился к закрытой двери, выходящей в коридор.
   – Для меня самым тяжелым оказалось войти в спальню Питера, – сказал он, не глядя на нее. – Я был таким тупицей и идиотом.
   – Расскажи мне, – начала она, подходя к кровати, чтобы поправить покрывало. – Пожалуйста.
   – Я не позволял им менять постельное белье. Спал на походной кровати в его комнате, будто в любой момент он мог туда вернуться. Нелепо. Ты ведь понимаешь, что я не был уже ребенком. Питер умер, когда мне было тридцать два.
   Она почувствовала, что глаза ее полны слез, но она сглотнула их.
   – Я вела себя так же, – призналась она. – И спала в обнимку с ночной рубашкой Дрейвена… очень долго.
   – Потом однажды я понял, что Питера больше нет, – продолжал Рейф. – Он ушел… Кто знает куда? Но ушел. Ушел навсегда. И я сам порвал в клочья простыни и вышел из спальни. Но прежде чем войти туда снова, я приказал переклеить там обои.
   – И что это была за комната?
   Она прошла через комнату и открыла платяной шкаф.
   – Западная спальня.
   – И ты наклеил там эти темно-вишневые полосатые обои?
   – Да.
   Имоджин обернулась и слабо улыбнулась ему. Он подошел к ней.
   – Там одежда Мейтленда? – спросил Рейф.
   – Да.
   – Хилтон раздаст ее кому-нибудь.
   Она уже протянула руку и поглаживала вышитый жилет, который, как ей помнилось, был на Дрейвене в вечер, когда она встретила его впервые на английской земле. И Рейф, не произнеся больше ни слова, помог ей перенести одежду Дрейвена на постель, где они ее и оставили, чтобы Хилтон раздал ее бедным. И если соленая слеза или две запятнали вышивку с бриллиантами, то Имоджин подумала, что никто не заметит ее слез и не обратит на них внимания.
   Она взяла из комнаты только одну вещь – крошечную фигурку прыгающей лошади, отлитую из серебра, какраз такую, что могла поместиться в кармане.
   – Довольно красивая, – сказал Рейф, склоняясь над ее рукой так низко, что его волосы, мягкие, как шелк, коснулись ее предплечья.
   – Это был амулет Дрейвена.
   – Он был при нем, когда Дрейвен умер?
   – Он всегда держал его при себе, – ответила она печально. – Позже я прокляла его, оттого что он обманул наши ожидания.
   – Ну, – сказал Рейф, – в день, когда он тебя встретил, он, несомненно, был с ним, Имоджин. Возможно, эта несчастная лошадка тогда и растратила все свое волшебство.
   Она улыбнулась ему, и вдруг оказалось, что не может перестать улыбаться, а пальцы ее обхватили маленькую лошадку, и фигурка скользнула в карман ее амазонки.
   Вскоре Рейф снова держал ее за руку, что было в высшей степени неподобающе, и они прошествовали через комнату леди Клэрис и очень быстро разделались с ее драгоценностями, разделив их на кучки и предложив миссис Хилтон отослать их родственникам покойной хозяйки.
 
   Потом они не спеша поехали домой. Вдруг Рейф спрыгнул с лошади и схватил ее маленькую шляпку, зацепившуюся за длинный розовый шип и так там и висевшую. А потом он набрал букет борщевика для Джози, потому что цветки цикория уже и в самом деле закрылись.
   Имоджин спустилась на землю, чтобы лучше рассмотреть цветы. То, что Рейф называл борщевиком, в Шотландии именовали желтой коровьей петрушкой. Конечно, это было более красивое название, и оно лучше давало представление о виде растения.
   Они пошли дальше по полю, утопая в траве, задевая солнечные диски одуванчиков и желтые сережки ив, которые ветер сдул с деревьев как раз на полоске, отделявшей земли Мейтленда от владений Рейфа. Солнце было теплым, а полдень усыпляющим, и в поле не было слышно ни звука, кроме теньканья черных дроздов, перекликавшихся с деревьев.
   Имоджин обернулась и увидела Рейфа, бросившегося на траву и теперь лежавшего на огромной охапке грубоватых желтых цветов, раскинув руки и ноги, будто он был не герцогом и никогда не слышал слова «джентльмен». Он жевал длинную травинку, как какой-нибудь сельскохозяйственный рабочий, отдыхающий после целого дня, проведенного с мотыгой в руках.
   Он поднял на нее глаза и улыбнулся, щурясь от солнца, потом протянул руку. Прежде чем Имоджин поняла, что случилось, она оказалась лежащей рядом с ним, ощущая лопатками жар нагретой солнцем земли, а в руке ее пульсировала кровь. Она смотрела на небо, пытаясь не думать о его длинных пальцах, сжимавших ее руку.
   Высоко в небе плыли крошечные облачка, казавшиеся бледными и эфемерными, как пух чертополоха, летавший во дворе Мейтленда. Прежде чем она осознала, что случилось, из глаз ее полились слезы, которые ей удалось сдержать в спальне Дрейвена.
   Она зажмурила глаза от солнца, и в этот момент Рейф потянул ее за плечо. Слез в ее глазах было немного. Пролилось всего несколько слезинок, дань прощания с Дрейвеном, с его вышитыми жилетами, которые он так любил, с его любящей, но вспыльчивой мамой, со всем обожанием, которое она принесла ему как свадебный дар и в знак того, что с этим браком для нее должна была начаться новая жизнь, чего он и не заметил.
   Рейф не сказал ни слова, просто обнял ее и укрыл в тепле своего плеча. Когда она села, он протянул ей большой белый платок, несколько поношенный, как и все, чем владел Рейф. И она улыбнулась.
   – Дрейвен никогда бы не примирился с такими старыми вещами, – сказала она.
   – Я не зижу в нем дыр, – сказал Рейф с ленивой усмешкой, прозвучавшей в его голосе.
   – Когда мы бежали, он взял с собой четыре жилета. Но так как он, естественно, не взял с собой лакея…
   – Значит, когда люди бегут тайком от родных, чтобы вступить в брак, они не берут с собой слуг? Хорошее правило. Следует его помнить.
   Она ударила его по подбородку желтой маргариткой.
   – Тебе оно не пригодится. Но, по правде говоря, если ты и решишься бежать, то, уж конечно, не станешь брать с собой лакея.
   – Тревик испустил бы дух от потрясения, если бы я пригласил его сопровождать меня куда-нибудь, – сказал Рейф с удовольствием человека, много лет не обращавшего внимания на своего камердинера.
   Сейчас его глаза были полуприкрыты веками, как это обычно бывало в то время, когда он пил. В животе у Имоджин было горячо и возникло какое-то странное ощущение.
   Поэтому она сказала непринужденно:
   – Дрейвен взял с собой четыре жилета, но забыл захватить достаточно рубашек, чтобы менять их по вечерам. Через несколько дней его это стало сильно раздражать.
   – Мне следует это взять на заметку: когда похищаешь девушку без благословения, надо захватить с собой достаточное количество рубашек. И сколько же? Чтобы их можно было менять трижды в день?
   – Одну для верховой езды, вторую для обеда. – Она снова пощекотала его подбородок маргариткой. – А третью для вечера.
   – Как ты думаешь, ты когда-нибудь перестанешь оплакивать Дрейвена? – спросил Рейф, не глядя на нее.
   – Да, – сказала она, чувствуя, как сердце ее болезненно сжалось при звуке ее собственного голоса. – Потому что, видишь ли, теперь я плачу о том, что наш брак не стал тем, чем мог бы быть.
   – И чем же он не стал?
   – Это был мой брак, – сказала Имоджин, роняя маргаритку и обхватывая колени руками. – Он был целиком на моей совести.
   Наступило молчание.
   – Ты понимаешь, что я имею в виду? – спросила Имоджин.
   – Часто я не могу постичь, на что сетуют женщины, когда жалуются на неудачный брак, – сказал Рейф. – Например, я никогда не понимал мать, хотя существование Гейба прибавляет моего сочувствия к ней.
   – Дрейвен и я поженились только потому, что я любила его, – сказала Имоджин. – А это унизительно.
   – Жизнь ухитряется постоянно унижать нас, – заметил Рейф. – Страсть к виски предоставила мне возможность испытать это.
   Имоджин ответила на это слабой улыбкой.
   – Когда я в мыслях возвращаюсь к прошлому, не могу ничего вспомнить из своих взаимоотношений с Дрейвеном, кроме своего чувства к нему. На самом деле он не хотел на мне жениться. Мы никогда не говорили ни о чем серьезном. – Она сглотнула. – И не думаю, что наши интимные отношения доставляли удовольствие хоть одному из нас.
   Он потянулся к ней и молча взял ее за руку, и так они сидели некоторое время.
   Стрекоза с синими крылышками парила над цветами. Подбородок Рейфа, как и его скулы, был четко очерчен. Тень пробивающейся бороды придавала ему бесшабашный и плутоватый вид… как если бы он пил.
   Но он не пил. Она считала это его моральным разложением в те времена, когда видела, как он опустошает стакан за стаканом, но теперь все это выглядело совсем иначе.
   – Твой брат всегда чисто выбрит, – сказала она внезапно.
   – Если борода у него растет так же быстро, как у меня, то, должно быть, ему приходится днем возвращаться к себе в комнату, чтобы побриться.
   – А ты этого не делаешь?
   – Иногда перед ужином. Но это утомительно – позволять кому-то проводить по твоему подбородку острым куском стали.
   – А что, борода сразу же начинает расти? – спросила Имоджин.
   – Это наше фамильное проклятие, – сказал Рейф, прикрывая глаза. – Уж такой мы волосатый, шерстистый народ.
   Солнце становилось все жарче и теперь светило ей в спину. Она сорвала стебелек цикория – его лепестки были плотно сомкнуты. Имоджин постучала им по его нижней губе. Его губа отличалась особым изгибом. Она задумчиво вертела стебель цикория в руке.
   Потом Рейф слегка повернул голову и открыл глаза. И тотчас же ей показалось, что теперь непристойно похлопывать его цветком по губам. О чем, черт возьми, она думает?
   Он улыбался. Все, что она прочла в его недоброй усмешке, отразилось и в глазах: желание, насмешка и что-то, чего она не смела разгадать.
   – Чем этот цветок отличается от женщины? – спросил он.
   – Понятия не имею.
   – Тем, что цикорий раскрывается утром и почти полностью закрывается на ночь. А ты, не сомневаюсь, знаешь, что женщины поступают наоборот.
   Она уронила цветок, будто он обжег ее руку, но ответила на его смех. Она не могла отвести глаз, потом он неторопливо потянулся к ней, давая ей время вскочить на ноги и смущенно объявить, что настало время возвращаться домой, потому что дома их ждала Джози или по какой-нибудь другой причине.
   Но Имоджин не спешила вскочить с места, а продолжала сидеть, не сводя с него глаз. Ведь это был всего лишь Рейф, ее вечно пьяный опекун, ее…
   Он привлек ее ближе, и смех в его взгляде боролся с чем-то еще, чего она никогда не замечала в лице Рейфа.
   – Что? – спросила Имоджин, и голос вдруг отказал ей.
   – Вот это, – ответил он и потянул ее к себе с такой силой, что она упала на него, и его губы прижались к ее рту.
   Конечно, Рейф не думал, что она могла быть подходящей мишенью для таких жарких и жадных поцелуев, какими одарил ее его брат Гейб! И что же она делает?
   Он снова поцеловал ее, и в голове у нее помутилось.
   – Думал, что забыл, как целуются, – сказал он. Голос его звучал задумчиво.
   Она смотрела на него с удивлением.
   – У тебя было больше опыта за последние десять лет, чем у меня.
   – Ты хочешь сказать, что за десять лет не поцеловал женщину? – спросила Имоджин, чувствуя, как округляются ее глаза.
   – Нет, я не это имел в виду.
   – О!
   – За десять лет я не поцеловал ни одну леди.
   Имоджин прищурилась. Возможно, Кристабель певала в Силчестере и прежде.
   – А как обстоят дела с тобой? – продолжал Рейф все тем же ленивым тоном. – Ты целовала многих. Может, ты просветишь меня на этот счет, создашь у меня соответствующее настроение?
   Она все еще молча смотрела на него. Рейф вздохнул.
   – К счастью, я начинаю кое-что вспоминать.
   Его большие руки обхватили ее голову, и он привлек ее к себе.
   Это не походило на поцелуи Гейба. Те были похожи на покушение – жадные, яростные домогательства. Эти же были поцелуями Рейфа – нежные, настолько легкие прикосновения, что она их едва ощущала. Конечно, все ее чувства не воспрянули так, чтобы каждый дюйм ее кожи ощутил его жесткое тело, распростертое под ней, чтобы она почувствовала все его изгибы и углы и силу рук, баюкавших ее лицо.
   Даже вкус поцелуев Гейба и Рейфа был разным. Поцелуи Рейфа были чистыми, как трава, прогретая солнцем, а в прикосновениях Гейба она ощущала вкус смертного греха, о котором женщина мечтает в глухой тиши ночи, в безопасности собственной постели.
   «Я мгновенно распознаю, – подумала Имоджин, – кто меня целует. Рейф целует как джентльмен, а Гейб – как дьявол». Но как ни странно, поцелуи обоих вызывали в ней чувство томления и боли и странный предательский жар где-то внизу живота.
   Поцелуи Рейфа были медлительными, менее лихорадочными, он прервал их, чтобы чуть прикусить мочку ее уха, а потом его губы снова скользнули к ее рту. Он вел себя так, будто в его распоряжении был целый мир и вечность… в то время как в поцелуях Гейба скрывался ненасытный голод.
   – Рейф, – промолвила Имоджин, и голос ее уподобился едва слышному вздоху.
   – Хм-м, – ответил он, а потом перевернул ее на спину, не выпуская ее лица из своих больших ладоней, и снова склонился к ее рту.
   – Рейф! – сказала она на этот раз громче, но он опять принялся целовать ее, должно быть, вспомнив, как это делается. Все ее мысли отлетели прочь, и она просто отдалась этой минуте и ощутила жесткое тело, лежавшее с ней рядом, пальцы, запутавшиеся в ее волосах, его запах и вкус.
   Конечно, целоваться посреди поля было непристойно. Скандально. И слабый голосок внутри Имоджин говорил, что если она чего и хотела, то это чувствовать это жесткое жилистое тело поверх своего.
   Она не сразу открыла глаза, после того как он оторвался от ее губ.
   – Имоджин, – произнес он. Голос его звучал как-то странно.
   – Да? – откликнулась она, все еще не открывая глаз. Было нечто необычное и смущавшее ее в том, что она целовалась с Рейфом. Она еще не могла понять, что именно. Он был просто Рейф, ее опекун, заноза у нее в боку, человек, которого она называла проспиртованным овощем…
   – Я не знаю, как к этому относиться.
   – К чему?
   – О, к браку. К поцелуям и браку.
   Его голос был низким и слишком непринужденным для столь серьезной темы.
   – Не стоит к этому никак относиться, – сказала Имоджин, садясь. – Куда я положила свою шляпу?
   – Я оставил ее при лошадях. Я прошу тебя выйти за меня замуж, возможно, очень неуклюже, но…
   Она чувствовала, что он наблюдает за ней, пока она стряхивала травинки со своей юбки, а потом помог ей подняться на ноги.
   – Рейф, – спросила она, – почему ты это делаешь?
   – Потому что мы целовались посреди поля.
   Она не усмотрела изъяна в его логике.
   – Но ведь это всего лишь мы с тобой, – возразила она терпеливо. – Думаю, для тебя было интересно поцеловать леди после десяти лет воздержания. – Впервые она посмотрела ему прямо в глаза. – Но ведь ты едва ли захочешь жениться на женщине с моим характером. Представь, что я постоянно буду мелькать у тебя в доме.
   – Я легко могу это вообразить. Мы оба знаем, что ты теряла терпение и раздражалась из-за моего пьянства.
   Имоджин направилась к лошадям и бросила через плечо:
   – Ступай и найди для поцелуев другую женщину, Рейф. Если ты нуждаешься в практике.
   – Ты хочешь сказать, – возразил Рейф таким тоном, будто получал от этого разговора огромное удовольствие, – что после того, как я много лет был лишен плотских радостей, я по-глупому поддался низменному желанию?
   Она остановилась и посмотрела на него.
   – Ты понял хоть что-нибудь из того, что я тебе рассказала о своем браке?
   – Конечно, – ответил он. – У тебя с Дрейвеном был точно такой же брак, как у большинства представителей высшего общества, – лишенный разговоров и страсти.
   Было на удивление тяжело слышать все это, изложенное так точно и кратко.
   – Когда я выйду замуж снова, – сказала Имоджин, – я хочу, чтобы меня убеждали вступить в брак, Рейф, чтобы меня безумно, отчаянно добивались. Я не выйду замуж за человека лишь потому, что он меня поцеловал, так как я оказалась рядом и доступной для поцелуя. Ты понимаешь, что с Дрейвеном было именно так? Он поцеловал меня, потом сказал: «Если мы с тобой убежим, это повергнет мою мать в полное безумие – она будет рвать и метать». Так он сделал мне предложение, – с яростью заключила она.
   В глазах Рейфа она видела сочувствие, но он ничего не сказал.
   – Предложение, которое я приму, будет обоснованным, продуманным заранее. Оно будет официальным. Оно не последует за непристойными поцелуями посреди поля или где-нибудь еще, и я не потерплю никакого упоминания о матерях! – Теперь Рейф улыбался во весь рот. – Нам не следовало об этом говорить, – сказала Имоджин, осознав, что она раскраснелась от ярости. – Я не выйду за тебя, – добавила она вяло.
   – Я понимаю все целиком и полностью.
   – Я не сомневаюсь в том, что ты найдешь кого-нибудь, кто за тебя выйдет.
   – Но я подозреваю, что ты права и из меня получится ужасный муж, – сказал Рейф. – Думаю, мои честолюбивые планы совсем в другой сфере.
   Имоджин внимательно посмотрела, прежде чем ей стало ясно, что в глазах его пляшут смешинки.
   – И что это за сфера? – спросила она нерешительно.
   – Нечто более плотское, чем духовное.
   – Не могу поверить, что у нас завязался такой разговор! – гневно воскликнула Имоджин и заторопилась к дороге. – Я только смею предположить, что ты должен жениться поскорее.
   – Лучше жениться, чем сгореть, – сказал Рейф задумчиво. – Или что-то в этом роде говорит Пол. Если ты не хочешь спасти мою душу, я найду кого-нибудь еще.
   – Я только что овдовела, – сказала Имоджин, наконец осознав, что за этим легким тоном и насмешкой таится упрямое мнение, что поцелуй – это нечто равносильное приятию идеи брака. – Я не хочу выходить замуж так скоро, Рейф.
   Теперь солнце стояло почти вертикально над головой. Волосы Рейфа приобрели оттенок золотисто-коричневого бренди и ниспадали ему на глаза и ворот.
   – Тебе надо подстричься! – пожурила она его, отводя их с его лба.
   Он поймал ее за запястье.
   – Ты мне отказываешь, потому что у тебя беззаконная связь с моим братом?
   Эти слова сразили ее прямо в сердце. Он знал… и все-таки целовал ее. Должно быть, он считал ее самой настоящей потаскушкой, игрушкой обоих братьев.
   Она с трудом сглотнула.
   – У меня нет романа, или, как ты выражаешься, беззаконной связи с твоим братом! – Голос ее прозвучал тихо и жестко, жестче, чем она намеревалась. – У меня нет с ним связи.
   – По тому, как ты смотрела на него за завтраком, я решил, что между вами что-то есть.
   – Ты меня оскорбляешь!
   Имоджин почувствовала, как на щеках у нее вспыхнули алые пятна. Она отчаянно искала фразу, какую должна была бы произнести уважаемая леди, когда ее оскорбили недостойным подозрением.
   – Я не хотел тебя оскорбить!
   – В таком случае как ты мог предположить нечто такое?
   – Что у тебя роман с Гейбом?
   – Конечно! – откликнулась она пронзительным голосом.
   – Потому что я так представляю, что, если бы я был молодой вдовой, не имеющей особой склонности вступать в брак, я счел бы Гейбриела весьма привлекательным для небольшого развлечения.
   – Я бы никогда не подумала ни о чем таком.
   Но он продолжал, будто она не произнесла ни слова:
   – Если бы ты задумывалась о такой возможности, ты бы смотрела на мужчину, о котором идет речь, особым образом, Имоджин.
   Она молча смотрела на него широко раскрытыми глазами.
   – Например, нынче утром твои чувства были написаны у тебя на лице.
   От ярости в глазах у нее защипало.
   – Я не смотрела на твоего брата неподобающим образом.
   – Прошу прощения, – сказал Рейф медленно. – Думаю, меня это задело, потому что ты не хочешь выходить за меня замуж.
   Он отвернулся и принялся отвязывать лошадей от изгороди.
   – Ты будешь оскорблять и следующую женщину, которая откажется выходить за тебя? – спросила Имоджин смущенно, чувствуя и отмечая дрожь в своем голосе.
   Он не обернулся и не посмотрел на нее.
   – Думаю, мне лучше убедиться сначала в чувствах своей собеседницы. Ты согласна?
   – Да! Потому что я и не думала выходить за тебя замуж!
   Она выплюнула эти слова ему в лицо и тотчас же пожалела об этом, потому что его руки замерли на мгновение на лошадиной сбруе. И она ясно поняла, что он не был к ней равнодушен, что он и вправду хотел на ней жениться.
   Но тут Рейф повернулся к ней, и в его глазах она увидела обычное для него насмешливое выражение.
   – Ты простишь меня? – спросил он. – Ты ведь знаешь, что я очень щепетилен в отношении твоей репутации, Имоджин. Похоже, что я слишком много вкладываю в это опекунство.
   – Опекуны обычно не предлагают своим подопечным брак ради спасения их репутации, – ответила она серьезно.
   Но теперь Имоджин начала кое-что понимать. Утром он подстерег ее взгляд на Гейба и точно так же, как Джози, понял, что она желает его брата. Он видел также, что его брат ею не интересуется. Это было унизительно.
   Но Рейф продолжал непринужденно говорить:
   – Я решил, что, когда в следующий раз попрошу руки какой-нибудь женщины, ответ буду знать заранее.
   – Уверена, что многие женщины захотят стать герцогинями и ясно дадут это понять, – сказала Имоджин несколько кисло.
   – Думаешь, Джиллиан не откажется занять это положение? – послышался его голос за ее спиной.
   – Кто?
   – Мисс Питен-Адамс.
   – Ты хочешь на ней жениться?
   – Я еще не думал об этом.
   – Ты не станешь выбирать себе жену, как кусок говядины, – заметила она. – Ты можешь позволить себе выдержать паузу, прежде чем искать жену.
   И тут, прежде чем она осознала, что происходит, сзади ее схватили сильные руки и прижали ее к крепкому телу. Она стояла неподвижно, стараясь не растаять в его объятиях и не подставлять ему рот для поцелуя.
   – Мне нравится целовать тебя, – сказал он. – Признаю, что это странно, но тем не менее это так. Мне нравится твой вкус.
   И тут она повернула голову, чтобы видеть выражение его глаз, и на этот раз его поцелуй был похож на поцелуй Гейба.
   И тотчас же все кончилось. Он вынул травинку из ее волос.
   – Пожалуйста, обрати внимание, – сказал он, – что за этим непристойным поцелуем не последует предложения руки и сердца.
   Имоджин пыталась придумать для ответа что-нибудь умное, хлесткое, вроде того, что она рада была предоставить ему возможность, которой у него не было десять лет, но на ум ничего не приходило. И они молча проследовали к ее лошади.
   После того как он рывком посадил ее в седло, у нее оставалась только одна мысль, отогнать которую она не могла.
   И Гейб, и Рейф – оба они вызывали своими поцелуями у нее дрожь в коленках. Должно быть, это было их семейной особенностью. Или если это и не было их врожденной чертой, то она оказалась уязвимой для их поцелуев. Ну и дурой же она была! Право же, целоваться попеременно с обоими братьями – в этом было что-то от инцеста.
   Почему же она целовала Рейфа? И почему, черт возьми, ее опекун вообще вздумал ее целовать?
   Он ответил на этот вопрос. Рейф оглядел ее сверху вниз и сказал:
   – Значит, теперь тебе легче думать о муже, Имоджин?
   – Не смейся над этим! – ответила она не задумываясь.
   – Я и не собирался.
   Он говорил спокойно, и на устах его не было неподобающей усмешки, как раньше. Конечно же, он объяснил этот поцелуй.
   Он стер ее слезы и изгнал память о Дрейвене. И это было очень хорошо.
   Однако она помнила Дрейвена так же, как и раньше, как всегда. Она помнила каждый поцелуй, которым они обменялись за те две недели, что длился их брак (их было шесть), каждое любовное объятие, которое они разделили за эти недели (таковых было семь). И всегда он тормошил ее и валял по ложу из роз и целовал, чтобы она перестала плакать. Но не преуспел ни разу.
   К концу их пути Рейф посмотрел на нее, потом склонился к холке коня и погнал его к повороту дороги, ведущей в Холбрук-Корт. Увы, букет борщевика, или коровьей петрушки, предназначенный для Джози, не мог вобрать в себя бурю и развевался на ветру, а грубоватые желтые лепестки рвались вслед за ними, как шлейф.

Глава 24
Добродетели или отсутствие таковых – к вопросу о тварях, подобных Дориманту

   Джиллиан Питен-Адамс была в дурном настроении. Она хмуро смотрела на свое отражение в зеркале, хотя знала от матери, что морщины – неизбежный результат скверного расположения духа. И тут она перестала хмуриться и снова надела элегантный чепчик, предназначенный для жизни на лоне природы.
   Он был бледно-полынного цвета, и по контрасту с ним ее волосы казались красными, как портвейн.
   – Красивые волосы, – сказала она вслух, и в голосе ее прозвучала совсем нецивилизованная усмешка. Она могла говорить себе сколько угодно комплиментов, но пока этим дело и ограничивалось. Похоже было, что муж говорить их ей никогда не будет.
   Ее костюм для прогулок был темно-зеленого цвета, а от множества испанских пуговиц спереди ее бюст казался более пышным, чем в действительности.