Джеймс Элоиза. Укрощение герцога

   Смех замер в горле у Имоджин, а ее миндалевидные глаза потемнели. И в них не было безразличия. Он склонил голову ниже к ней.
   – Какая жалость, что театр так хорошо освещен, – пробормотал Гейб.
   – Да, – с трудом выговорила Имоджин.
   Он держал ее за руку таким образом, что никто другой не мог бы этого заметить. Она ощущала загрубелую кожу на его ладонях.
   – Должен вам сказать, леди Мейтленд, что весь день я только и думал о том, чтобы поцеловать вас.
   – Вы ни разу не показали этого… – проронила она. Голос ее пресекся.
   – Я не более готов рисковать вашей репутацией, чем ограбить банк.
   – О! – сказала Имоджин, чувствуя себя глупо. Подумав, она добавила: – Вы очень хороший актер.
   Теперь театр был уже полон. Шум голосов нарастал и соперничал с какофонией настраиваемых в оркестровой яме инструментов.
   – Сейчас начнут, – сказал он, все еще не выпуская ее руки.
   Неужели она и впрямь колебалась, прежде чем решиться пойти на свидание с ним?
   Имоджин чувствовала себя так, будто вся ее кровь воспламенилась, по спине побежали мурашки, а глаза ее спутника говорили ей ясно, что он знает, какое действие оказывает на нее. Он собирался ее соблазнить, и в этом не было ни малейшего сомнения.
   Внезапно Имоджин поняла, что знала это заранее. Почему бы иначе она так долго нежилась в ванне? Так тщательно и вызывающе оделась? А ее спутник допускал такие вольности, какие он, несомненно, позволил бы себе и вчера, не провались она в бочонок с вином.
   Более того, она намерена пойти на это. Такое приключение отвлечет ее от скорби и размеренной скуки прошедшего года. Всего одна ночь, сказала она себе. А потом она вернется к пресной жизни всегда трезвой и разумной вдовы, будет заботиться о Джози, о своей репутации и поставит точку в этой безумной авантюре.
   Тем временем он принялся медленно поглаживать ее руку.
   – Мистер Спенсер! – попыталась его урезонить она.
   – Гейб, – поправил он.
   – Гейб, – медленно повторила Имоджин.
   Он склонился к ней и прошептал на ухо:
   – Монахиня из «Белых братьев» позволяет себе вступать в близкие отношения со своими друзьями… Имоджин.
   Она нервно облизала губы. Теперь оркестр заиграл согласно. Он улыбнулся ей, и в его глазах она прочла столько нечестивых желаний, что ни одна монахиня, не говоря уж о настоящей леди, и, разумеется, профессор богословия не должны были даже подозревать о них.
   – Я думала, вы всю жизнь изучаете Библию.
   – Люди напоминают мне об этом слишком часто.
   Тут мальчики, стоявшие возле газовых фонарей по бокам зала, погасили их. Зал ответил на это ревом. А губы Гейбриела нашли ее губы. В этом поцелуе не было ничего от нежности Рейфа, от его мягкого юмора, от его предложения. Он был как наказание. Ее голова откинулась назад, а по телу мгновенно распространилась жаркая волна. Его поцелуй был полон эротики, не имевшей ничего общего с запахом нагретой солнцем травы или нежным касанием. Он знаменовал собой беспощадную власть над ней. И она…
   Занавес взвился, и мальчики возле газовых фонарей снова зажгли их.
   Имоджин осознала, что ее пальцы запутались в его волосах, и он, улыбаясь, отстранился.
   С предыдущего ряда раздалось гневное восклицание:
   – Ну, никогда не видела ничего подобного!
   Имоджин догадалась, что матрона в пурпурном чепце повернулась и посмотрела на них.
   Сцена взорвалась криками, воплями, улюлюканьем заполнивших ее актеров, и Имоджин забыла о своей скандальной соседке.
   Она подалась вперед и спросила:
   – Неужели все женские роли исполняют мужчины?
   – О нет, – ответил он шепотом ей на ухо. – Главную роль юноши обычно играет женщина. Посмотрите, вот она!
   Имоджин, изумленно моргая, воззрилась на сцену. Несомненно, там была молодая женщина, неприлично одетая в мужской костюм и бриджи, плотно обтягивающие ее ноги и бедра, так что каждый мог ими полюбоваться.
   – Господи, – пробормотала она, – мне жаль, что я не захватила Джози, но…
   – Все это чепуха, – ответил он, и его губы продолжали ласкать ее ухо, что не имело ни малейшего отношения к лицедейству, происходящему на сцене.
   Мало-помалу действо приобретало все более шумный характер. Понравившийся Имоджин персонаж назывался вдовой Трэнки. Она ловко скакала по сцене, пеняя Золушке на ее ужасные манеры и длинный нос (и никто бы не посмел утверждать, что у мужчины, представлявшего Золушку, были тонкие черты лица).
   К тому времени, когда вдова Трэнки решила, что уродливые сводные сестрицы Золушки – ужасные отродья и нуждаются в том, чтобы их проучили, потому что мачеха Золушки не сделала этого, Имоджин хохотала до упаду и не могла остановиться.
   Наконец вдова Трэнки решила сообщить зрителям, что случилось с ней накануне ночью, и принялась петь арию.
   – «Пошла вчера в пивнушку я, как вдовы все идут»… – пела она.
   К изумлению Имоджин, зрители хором подтвердили:
   – «Как вдовы все идут!»
   – «За мною увязался один бесчестный плут», – продолжала Трэнки, кокетливо потряхивая юбками.
   – «Один бесчестный плут, и был он тут как тут!» – взревела аудитория. И Имоджин присоединилась к общему хору. Она повела себя точно так, как должна была поступать потаскушка, которую она изображала, и самозабвенно выкрикивала непристойности.
   – «Потом в постель легла я, как вдовы все идут»… – продолжала вдова Трэнки с бесстыдными ужимками и гримасами.
   – «Как вдовы все идут!» – вновь взревели зрители, и тут Имоджин заметила, что дама в пурпурном чепце тоже выкрикивает припев, но это не отвлекло Имоджин от действий ее спутника, потому что он, он…
   – «И тут же оказался со мной бесчестный плут», – пропела вдова.
   – «И был он тут как тут», – попыталась подпеть Имоджин, но голос ее иссяк.
   Ее сосед целовал и прикусывал мочку ее уха. Его горячий язык медленно скользил по ее коже, дразня и возбуждая ее. Она бросила на него взгляд. Он смеялся хрипловатым и многозначительным смехом, ничуть не похожим на гогот остальных зрителей.
   – Прекратите! – сказала Имоджин, переключив внимание на вдову, порицавшую злую мачеху за ее безжалостность к Золушке.
   Но он не подчинился. Его зубы прикусили ее ухо сильнее, и это было столь странное ощущение, что она не могла спокойно усидеть в кресле и заерзала, а один раз даже всхлипнула.
   Но этого никто не услышал: как раз в этот момент главный герой прокрался на сцену и стащил все пироги, которые вдова Трэнки собиралась продать на рынке. Она заверещала, он обратился в бегство, и вдруг один из пирогов пролетел через всю сцену. Имоджин вскрикнула, когда пирог приземлился в самой ее середине. В последнюю секунду вдова Трэнки увернулась, но пирог попал в одну из злодеек-сестер!
   Зрители то вопили, то стонали, в зависимости оттого, куда попадали пироги, летавшие по сцене. Большую их часть удавалось поймать на лету вдове, воришке или самой Золушке. Вскоре их костюмы, лица и вся сцена были щедро усыпаны крошками и кусками пирогов.
   – Они замечательные жонглеры! – воскликнула Имоджин, поворачиваясь к своему спутнику.
   Рейф раз сто смотрел пантомиму, но никогда не видел Имоджин Мейтленд в подобном состоянии… Она походила на лакомый пирог с вишнями, который он хотел бы съесть без промедления. Он утонул в ее сияющих глазах, прекрасный улыбающийся рот манил его, и он понял, что больше ждать не может.
   Он набросился на нее, будто вознамерился проглотить ее возбуждение и радость и в одно волшебное мгновение превратить их в нечто иное. Никогда в жизни он не испытывал большего трепета, в то время как сама Имоджин сначала напряглась в его объятиях, потом дрогнула и тотчас же отдалась его поцелуям. Глаза ее закрылись, дыхание стало прерывистым. Сейчас она была в его власти. Этот вечер его, и он полагал, что теперь она всегда будет принадлежать ему, даже если сама этого не знает.
   – Имоджин, – пробормотал он.
   – Да, – ответил ему ее дрожащий голос.
   – Сегодня вечером я провожу вас в вашу спальню.
   Ее веки затрепетали, глаза открылись, и она посмотрела на него.
   – Да, – прошептала она. – О да…
   Рейф смотрел на сцену невидящим взором. В его распоряжении была ночь, и он должен суметь убедить ее за эту ночь, что они, как никто другой, подходят друг другу в самом важном из аспектов. Потом, когда она будет принадлежать ему полностью, он откроется ей. По лицу его расплылась медленная улыбка. В последние годы у Рейфа была не слишком обширная практика, но уж если в чем у него не было ни малейшего сомнения, так это в том, что он сумеет ублажить женщину и сделать ее счастливой. Он привлек Имоджин еще ближе и крепче сжал ее в объятиях, насколько это позволяли кресла, обитые алым бархатом.
   Тем временем пантомима продолжалась. Вдова Трэнки собрала большую часть пирогов. Она решила, что раз их недостаточно для продажи и коли они выглядели не столь свежими, как прежде, то лучше раздать их злой мачехе и ее дочерям. Потому что, как она объявила, принц что-то не спешил. Хрустальный башмачок носили по дворцу уже два дня, а плана, что делать дальше, так и не появлялось. Принц должен был объездить всю округу в хрустальной карете и найти Золушку, но, как и большинство мужчин, он был медлителен. Да, он медлил! Должно быть, не знал, какая постель будет для него самой мягкой.
   – Да! – рявкнула толпа зрителей.
   – «Если б был он жарким сердцем наделен!» – вскричала вдова Трэнки.
   – Да! – отозвалась аудитория привычным ревом. Рейф даже не услышал его.
   Губы Имоджин были такими сладостными, столь нежными и восхитительными, что он был готов провести здесь всю ночь.
   – «Если б был к тому ж бесстыдным он», – надрывалась вдова Трэнки.
   – Да! – грохнула толпа.
   – «То тогда во мне бы не нуждался он!»
   – Не нуждался! – выкрикнула леди в пурпурном чепце, и все ее ближайшие соседи с ней согласились.
   Тут, несмотря на полное неведение Рейфа и Имоджин, что за ними наблюдают, зоркие глаза вдовы Трэнки заметили в зале эту пару: моряка и его подружку, столь занятых друг другом, что, право же, с них следовало потребовать плату в виде фанта.
   Настоящее имя вдовы Трэнки было Том, и он был профессиональным клоуном, из семьи, для которой клоунада была неотъемлемой частью жизни, альфой и омегой ремесла.
   Склонность к лукавым проделкам и шалостям была его главной особенностью, и его с полным правом можно было бы назвать плутом. К тому же он знал, как угодить уже раззадоренной представлением толпе.
   Дав знак своему партнеру Карну едва заметным движением брови (Карн в этот вечер изображал злую мачеху), что он изобрел отличную интермедию на потеху всем, он изменил ритм песни.
   – «Ты ныне скромниц не найдешь», – заблеял он.
   Толпа с радостью подхватила его слова.
   – «Девицы честь не ставят в грош».
   – Не ставят в грош! – завопила толпа.
   – «И даже если место их в карете, ничто их от позора не спасет на свете».
   Толпа охотно подтвердила это мнение.
   Очень медленно он обвел указующим перстом зал.
   – «Но наказать их мой удел… Когда б и кто б ни повелел»…
   – Да! – взвыла толпа.
   И тут Том запустил в публику отличный пирог с начинкой из крема, один из лучших, что еще оставались. Он мастерски направил его так, чтобы тот не задел кого-нибудь по дороге. Пирог взвился и полетел вверх – все выше и выше. Толпа захлебывалась от восторга и вопила. Только Рейф и Имоджин не издавали ни звука, ничего не слышали и не замечали вокруг.
   Пирог замедлил движение, лениво покружился (Том вздохнул с облегчением, потому что все-таки опасался, что его метательный снаряд приземлится на физиономию матроны с довольно мерзким лицом – она была как раз из тех, кто мог бы задать ему трепку) и наконец не спеша, почти нежно упал на головы двух целующихся любовников. Он опустился им на темя, будто был выпечен специально для них, как особый головной убор.
   Том не был человеком без чести, совести и сострадания. Прежде чем пара пришла в себя, он принялся метать в зал остальные пироги, тем самым вызвав к жизни еще более громкие вопли восторженной толпы.

Глава 26
Любящие глупцы рождаются каждый день

   Гейбриел Спенсер находился в смятенном состоянии духа. Он пошел в детскую справиться о Мэри. Она лежала в колыбельке лицом вниз, а ее маленький круглый задик был выставлен напоказ.
   – Она так не повредит себе шейку? – спросил он новую няню Мэри, пытаясь переложить дочь в более удобное для сна положение.
   – Никогда, – ответила миссис Блессамс, пощелкивая вязальными спицами в тишине детской. В ней было все, чему полагалось быть в няне, – бодрость, сноровка и всезнание. – Мне приходилось растить младенцев, предпочитавших спать лицом вниз, и таких, кто любил спать на своих задиках.
   Гейб ощутил себя ненужным и лишним. Он любил поносить Мэри на руках, уложив ее на сгиб локтя, и, похоже, ей это нравилось.
   Но сегодня он заходил в детскую дважды и находил ее спокойно играющей на полу, и, хотя она тотчас же оживлялась и ползла к нему, у него возникло чувство, что она едва ли нуждается в нем.
   Он не отнес ее на руках к ленчу, потому что миссис Блессамс сочла бы такое поведение странным. Всем известно, что отцам нечего делать в детской. Как и то, что обычно они не носят малышей по дому на руках. Дети только изредка заходили в гостиную.
   Конечно, его мать была другой. Возможно, это объяснялось ее изоляцией от общества. Она имела обыкновение приходить в детскую и читать ему книги. Он помнил няню, но мать – лучше.
   Он не в силах был оторваться от колыбели Мэри.
   – Миссис Блессамс, вы можете принести себе чашку чаю из кухни, – бросил он через плечо. – Я побуду здесь с Мэри.
   Миссис Блессамс недоуменно подняла на него глаза.
   – Это очень любезно с вашей стороны, мистер Спенсер, но Бесс принесет мне чай около десяти часов. Вам нет нужды беспокоиться.
   Он представил себя выхватывающим Мэри из колыбели и держащим ее на руках, и тотчас же этот образ поблек в его воображении. Эта миссис Блессамс была чертовски компетентна.
   – Конечно, – сказала миссис Блессамс, поднимаясь на ноги, – если вы не против приглядеть за ребенком несколько минут, я буду признательна за эту небольшую передышку.
   – Я буду счастлив предоставить ее вам, – объявил Гейб.
   Как только дверь за няней закрылась, он, насколько мог осторожно, взял Мэри из колыбели, позаботившись о том, чтобы все ее одеяльца оставались при ней. Потом сел у огня и уложил девочку на сгибе локтя. Она слегка пошевелилась и закинула за голову крошечную ручку. Она была такой хорошенькой, что ее красота отдавалась болью в его сердце.
   Миссис Блессамс вернулась задолго до того, как у него возникло желание снова уложить Мэри в постельку.
   – Скоро она проснется, чтобы немного подкрепиться, – сказала миссис Блессамс.
   Она и глазом не моргнула, увидев его с Мэри на руках, и Гейб был благодарен ей за это.
   – Сейчас я разбужу ее ночную няню. Эта молодая женщина спит как бревно.
   Он передал все еще спящую Мэри няне и затворил за собой дверь. Спать ему не хотелось.
   Рейф куда-то отправился, налепив фальшивые усы и выдавая себя за него. Поэтому можно было предположить, что и ему, Гейбу, захочется прикинуться герцогом. Но он направился в спальню сразу после ужина.
   Он спускался по огромной лестнице, гадая, как чувствовал бы себя он, будучи законнорожденным сыном, в доме Холбруков. Гейбриелом Джорденом, а не Гейбриелом Спенсером. Огромный вестибюль был освещен тускло и казался пустым, если не считать дремавшего лакея, выпрямившегося при его приближении и приветствовавшего Гейбриела:
   – Добрый вечер, сэр.
   Гейб кивнул. Была бы его жизнь другой, если бы лакей сказал: «Добрый вечер, милорд»? Он подумал и решил, что нет.
   Из-под двери библиотеки пробивался свет, и он вошел туда. Библиотека Рейфа была древней, уставшей от жизни и слегка заплесневевшей комнатой. Ковры в ней были выношены и протерты почти до основы, как и одежда Рейфа. Книги помаленьку испускали дух и рассыпались в прах, превращаясь в груды пыли. В этой комнате было не так много роскоши, и все же что-то в ней напоминало о годах герцогов Холбруков, читавших здесь, сидевших и куривших трубки или сигары и закоптивших потолки до того, что они почернели, а книги слегка пропахли древесным дымом.
   Она сидела за библиотечным столом, склонив голову над листами рукописи.
   Сердце его подскочило. Он дал себе слово держаться подальше от этой обольстительной и достойной молодой леди. Она была слишком холодна, недосягаема и чересчур прекрасна для него.
   – Уже поздно, мисс Питен-Адамс, – сказал он вопреки своим намерениям.
   Она подняла голову и бессознательным движением потерла глаза, как девочка пяти или шести лет. Завитки бронзовых волос вились вокруг ее шеи и на висках, выбиваясь из элегантной прически.
   – Я должна отправить текст роли миссис Ловейт актрисе. Кажется, она обеспокоена ее отсутствием. Сегодня Рейф передал мне записку от нее.
   – Лоретта написала Рейфу записку? – спросил Гейб не задумываясь.
   Мисс Питен-Адамс ничего не пропускала мимо ушей. Она подняла на него глаза и сказала:
   – Да, мисс Хоз спрашивала о пьесе. Поэтому Рейф передал мне ее письмо.
   Гейб молча смотрел на нее. В ее лице было изящество линий святой, некая ясная красота, какую он видел в статуях, – не в сладострастных итальянских творениях, а в изображениях аскетических северных святых. Он забыл – ей было известно, что Лоретта была его любовницей.
   – Могу я помочь вам переписывать текст? – спросил он, садясь рядом без дальнейших церемоний. Он был падшим человеком, готовящимся привезти бывшую любовницу в дом дворянина. Едва ли могло быть что-нибудь хуже этого.
   – По правде говоря, я была бы признательна за помощь, – ответила она с легким вздохом изнеможения.
   – Вы читайте текст, а я буду его записывать.
   Она принялась читать, а он – строчить все дерзкие и глупые высказывания миссис Ловейт, впавшей в истерику.
   – «Больше он не найдет во мне влюбленную дуру», – диктовала мисс Питен-Адамс.
   Гейб поднял на нее глаза и заметил, что она смотрит на него. Губы ее выражали полную безмятежность, как если бы она… она… Что? Смеялась над ним?
   – Она никогда и не была любящей меня дурой, – сказал Гейб, забыв о своих обязанностях. – У нас был короткий и глупый роман. И я действительно сбил ее с ног каретой, мисс Питен-Адамс.
   – Я не интересуюсь этими подробностями, мистер Спенсер.
   – Думаю, ваши глаза видят много человеческих слабостей. Верно?
   – У меня единственные глаза, а слабостей много, и наблюдать их приходится, – проговорила мисс Питен-Адамс с достоинством.
   Гейб не смог удержаться. Ему нравилось поддразнивать ее, эту самонадеянную девицу благородных кровей.
   – А что вы думаете о моих слабостях?
   В свете горящих на столе свечей Джиллиан походила на кошку.
   Она закрыла книгу.
   – Я думаю, что вы красивый мужчина, мистер Спенсер. – Рот его непроизвольно раскрылся, он так и замер. – Что вы используете свою привлекательность, чтобы добиться успеха и получать наслаждения. Если я все понимаю правильно, мисс Хоз едва ли сильно пострадала от вашего внимания, пусть даже и краткого.
   Гейба будто повергли наземь ударом булыжника. Мисс Питен-Адамс спокойно раскрыла книгу и прочла следующую реплику:
   – «Больше он не найдет во мне влюбленную дуру, как прежде».
   Гейб не выказал ни малейшей готовности взять в руки перо.
   – Я сожалею, если обременила вас своими откровениями, – сказала она. – Но предпочитаю ясность светским любезностям.
   – Я польщен, – пробормотал Гейб.
   Он снова показал себя болваном. Легкая улыбка мисс Питен-Адамс показала, что она необычная и интересная личность и в ней нет ничего от женщин, принадлежащих к лицемерному светскому обществу.
   – Я вас недооценивал. И не думаю, что достаточно заинтересовал, чтобы вы пытались понять меня.
   Гейбриел Спенсер не подозревал, что легкая улыбка, порхавшая в уголках его губ, весьма напоминает ту, которую он только что лицезрел на лице своей соседки.
   – Если это так, – сказала она, снова закрывая книгу, – не лучше ли мне удалиться, мистер Спенсер?
   – Нас никто не видит и не стережет.
   – Да.
   Она неторопливо поднялась. Он тоже встал.
   Гейб шагнул к ней и увидел, как широко раскрылись ее зеленые глаза, но не успел пересчитать все ее прелести, потому что она оказалась в его объятиях.
   Она таяла, как миссис Ловейт, а он прижимал ее к себе со всем пылом, с каким мог бы обнимать женщину сам Доримант. Но этот поцелуй, затянувшийся надолго, приведший их в угол, на софу, где его волосы оказались взъерошенными, а ее колени ослабели и превратились в желеобразную массу… Уж этот-то поцелуй не имел ничего общего с тем, которым обменивались миссис Ловейт и Доримант.
   Зато в нем было много от Гейбриела Спенсера, доктора теологии, отца Мэри, такого загадочного и желанного, и от мисс Джиллиан Питен-Адамс, считавшей, что никогда не встретит мужчину, который не был бы дураком.
   Но сама она была не настолько глупой, чтобы не признавать своих ошибок.

Глава 27
Имоджин узнает кое-что о брачной постели, а также о других постелях

   – Не могу этому поверить, – твердила Имоджин, сотрясаясь от хохота.
   – М-м… – промычал Рейф, выволакивая ее из театра. Она бежала за ним следом, а небольшие лужицы и остатки крема струились по ее одежде.
   – Я не могу явиться домой в таком виде! – сказала она, смеясь.
   – Вы не можете также войти в таком виде в мой экипаж, – заверил ее возница, стоявший рядом со своей коляской.
   Рейф выудил из кошелька соверен. Возница принял его, но покачивал головой:
   – Это погубит мои сиденья. Экипаж провоняет, что неудивительно. В креме есть молоко, а молоко свертывается и киснет.
   Рейф протянул ему еще монету.
   – Я довезу вас до «Лошади и грума», – сказал кучер ворчливо. – До Силчестера не поеду. На постоялом дворе вы можете обмыться. Там есть насос. .
   Имоджин крепко держалась за Рейфа, пока кучер расстилал на сиденьях попону. Она приняла на себя основной удар пирогом: теперь он сползал по ее левому плечу.
   Рейф взобрался в экипаж и протянул ей руки.
   – Вы будете сидеть у меня на коленях, – сказал он.
   С мгновение поколебавшись, Имоджин поднялась в экипаж. И конечно, ей пришлось сесть к нему на колени. Ведь он собирался прийти к ней в комнату этой ночью. Это казалось неизбежным, правильным и восхитительным, как ничто другое в ее жизни.
   Минутой позже она уютно угнездилась у него на коленях. Он молчал, поэтому голос подала она:
   – Где эта «Лошадь и грум»?
   – Не знаю.
   – Я никогда не мылась под струей насоса. А вы?
   Она все еще не могла прийти в себя и готова была снова рассмеяться.
   – Да, мне приходилось. Будет довольно прохладно. – Он помолчал. – Мы снимем там комнату. – Его руки крепко обвились вокруг нее. – Конечно, не на ночь. Но вы могли бы принять ванну, если захотите.
   Голова у нее кружилась.
   – Гейбриел?
   Голос звучал тихо и трепетно.
   Он склонил к ней голову, и прошла минута-другая, прежде чем она смогла бы закончить фразу, а потом уже была не в силах вспомнить, что хотела сказать. Но он избавил ее от затруднения.
   – Я смог бы вымыть ваши волосы, – сказал он, уткнувшись носом в ее локоны.
   – Нет! – возразила она инстинктивно. Она не будет чувствовать себя уютно, если мужчина увидит ее совсем обнаженной.
   Коляска остановилась, и дверца ее распахнулась.
   – Вы оба, вон из моей коляски! – сказал возница, и тон его не обещал ничего хорошего, потому что в нем было нечто среднее между открытым отвращением и оценкой оплаты его неудобства, выраженной в соверенах, позвякивавших в его кармане. – Я подожду вас. Хотите? – хмыкнул он.
   – Нет, – послышался ледяной ответ, от которого даже Имоджин пробрала дрожь. – Мы найдем кого-нибудь посговорчивее.
   Возница пожал плечами.
 
   «Лошадь и грум» был маленький, но крепко построенный постоялый двор, приспособленный для фермеров, приезжавших в городок год за годом продавать на рынке свои продукты. Дверной проем был настолько низким, что, казалось, Имоджин придется, входя, пригнуть голову.
   – Мы с женой нуждаемся в комнате и горячей ванне. И немедленно. Во время пантомимы с нами произошла неприятность.
   Владелец постоялого двора заметил крем, размазанный в темных волосах Имоджин, и согнулся в низком поклоне.
   – Я это вижу, сэр. Эти актеры пантомимы – чистая отрава. Они по-настоящему опасны и не проявляют ни малейшего уважения ни к кому. Сюда, сэр.
   Он провел их в приятного вида комнату с низким потолком и пообещал немедленно обеспечить им горячую ванну.
   И, надо заметить, она была доставлена незамедлительно. Имоджин непрестанно думала о Гризелде и о тех недолговечных связях, о которых та ей рассказывала, в то время как никто на свете, включая и ее брата, не имел о них понятия.
   – Гейбриел! – сказала Имоджин, как только дюжий детина внес ванну и налил в нее дымящуюся воду.
   – Имоджин! – отозвался он, бросая на нее лукавый взгляд.
   Потолок их комнаты едва поднимался над его головой. Он представлял собой ряд массивных деревянных перекрытий. Маленькое косое слюдяное окошечко ютилось под самыми стропилами.
   – У меня это первое приключение подобного рода…
   – И последнее, – сказал он достаточно громко и отчетливо.
   Имоджин вздрогнула.
   – Ну, вполне может быть. Я, конечно, не планировала ничего подобного. Я не… – принялась она объяснять, запинаясь на каждом слове, но осеклась. – Сейчас я хотела бы принять ванну. Одна, – добавила она. – А потом я… – Она снова замолчала.