Джилас Милован. Лицо тоталитаризма

   Сталин его прервал:
   – Вы хотели блеснуть новыми фразами! Это насквозь ошибочно, подобная федерация немыслима. Какие существуют исторические связи между Болгарией и Румынией? Никаких! Уже не говоря о Болгарии и, скажем, Венгрии или Польше.
   Димитров оправдывается:
   – В сущности, между внешней политикой Болгарии и Советского Союза разницы нет.
   Сталин упрямо и жестоко:
   – Есть большая разница! К чему это скрывать? Ленинская практика состояла в том, что ошибки надо сознавать и как можно скорей их устранять.
   Димитров, примирительно и почти послушно:
   – Верно, мы ошиблись. Но мы учимся и на этих ошибках во внешней политике.
   Сталин, резко и насмешливо:
   – Учитесь! Занимаетесь политикой пятьдесят лет и – исправляете ошибки! Тут дело не в ошибках, а в позиции, отличающейся от нашей.
   Я искоса посмотрел на Димитрова: уши его покраснели, а по лицу, в местах, как бы покрытых лишаями, пошли крупные красные пятна. Редкие волосы растрепались, и их пряди мертво висели на морщинистой шее. Мне его было жаль. Волк с Лейпцигского процесса, дававший отпор Герингу и фашизму в зените их силы, выглядел уныло и понуро.
   Сталин продолжал:
   – Таможенный союз, федерация между Румынией и Болгарией – это глупости! Другое дело – федерация между Югославией, Болгарией и Албанией. Тут существуют исторические и другие связи. Эту федерацию следует создавать чем скорее, тем лучше. Да, чем скорее, тем лучше – сразу, если возможно, завтра! Да, завтра, если возможно! Сразу и договоритесь об этом.
   Кто-то – думаю, что Кардель, – заметил, что работа над созданием югославско-албанской федерации уже идет.
   Но Сталин уточняет:
   – Нет, сначала федерация между Болгарией и Югославией, а затем обеих с Албанией.
   И потом добавляет:
   – Мы думаем, что следует создать федерацию Румынии с Венгрией и Польши с Чехословакией.
   Дискуссия на какое-то время успокаивается.
   Сталин вопрос федерации больше не развивал, он только позже несколько раз повторил, что надо сразу создать федерацию между Югославией, Болгарией и Албанией. На основании изложенной выше точки зрения и неопределенных намеков советских дипломатов в то время можно было заключить, что советское руководство вынашивает мысль о перестройке Советского Союза, а именно – о его слиянии с "народными демократиями": Украины с Венгрией и Румынией, а Белоруссии с Польшей и Чехословакией, в то время как Балканские страны объединились бы с Россией! Но сколь бы туманны и предположительны ни были эти планы, несомненно одно: Сталин искал для восточноевропейских стран такие решения и такие формы, которые бы укрепили и на долгое время обеспечили господство и гегемонию Москвы.
   С вопросом о таможенном союзе и болгарско-румынском договоре было, казалось, уже покончено, как вдруг заговорил старик Коларов, вспомнивший что-то важное:
   – Я не вижу, в чем тут ошибка товарища Димитрова, – ведь мы проект договора с Румынией предварительно посылали советскому правительству, и оно никак не возражало против таможенного союза, а только против определения понятия агрессора.
   Сталин повернулся к Молотову:
   – Присылали нам проект договора?
   Молотов, нисколько не смутившись, немного язвительно:
   – Ну, да!
   Сталин, разочарованно и зло:
   – И мы делаем глупости.
   Димитров уцепился за сказанное:
   – Это и было причиной моего заявления – проект посылался в Москву, я не предполагал, что вы могли иметь что-либо против.
   Но Сталин остался неумолимым:
   – Ерунда! Вы зарвались, как комсомолец. Вы хотели удивить мир – как будто вы все еще секретарь Коминтерна. Вы и югославы ничего не сообщаете о своих делах, мы обо всем узнаем на улице – вы ставите нас перед свершившимися фактами!
   Костову, который руководил тогда экономическими делами Болгарии, хотелось тоже что-то сказать:
   – Трудно быть малым и слаборазвитым государством… Я хотел бы поднять кое-какие экономические вопросы.
   Но Сталин его прервал, сказав, чтобы он обратился в соответствующие министерства, и подчеркнул, что на этой встрече рассматриваются внешнеполитические расхождения трех правительств и партий.
   Наконец слово получил Кардель. Он покраснел – это у него признак возбуждения, – втянул голову в плечи и делает паузы во фразах не там, где положено. Он подчеркнул, что договор между Югославией и Болгарией, подписанный на озере Блед, был заранее послан советскому правительству и что последнее не сделало никаких замечаний, кроме одного, касающегося продолжительности договора: вместо "на вечные времена" – "на 20 лет".
   Сталин молча и с упреком смотрит на Молотова, тот склоняет голову и сжимает губы, фактически подтверждая слова Карделя.
   – Кроме этого замечания, которое мы приняли, – констатирует Кардель, – никаких расхождений не было…
   Но Сталин его прерывает, не менее зло, хотя и менее оскорбительно, чем Димитрова:
   – Ерунда! расхождения есть, и глубокие! Что вы скажете насчет Албании? Вы нас вообще не проконсультировали о вводе войск в Албанию!
   Кардель возразил, что на это существовало согласие албанского правительства.
   Сталин кричит:
   – Это могло бы привести к серьезным международным осложнениям – Албания независимая страна! Что вы думаете? Оправдывайтесь или не оправдывайтесь, факт остается фактом – вы не посоветовались с нами о посылке двух дивизий в Албанию.
   Кардель объяснил, что все это еще не решено окончательно, и добавил, что он не помнит ни одного внешнеполитического вопроса, по которому югославское правительство не согласовывало бы свои действия с советским.
   – Неправда! – восклицает Сталин. – Вы вообще не советуетесь. Это у вас не ошибка, а принцип – да, принцип!
   Прерванный Кардель умолк, так и не изложив своей точки зрения.
   Молотов взял бумагу и прочел место из югославско-болгарского договора, где говорится, что Болгария и Югославия будут "…сотрудничать в духе Объединенных Наций и поддерживать всякую инициативу, направленную на поддержание мира и против всех очагов агрессии".
   – Что это означает? – спрашивает Молотов.
   Димитров разъясняет, что смысл этих слов – привязать борьбу против очагов агрессии к Объединенным Нациям.
   Сталин вмешивается:
   – Нет, это превентивная война – самый обыкновенный комсомольский выпад! Крикливая фраза, которая только дает материал противнику.
   Молотов снова возвращается к болгаро-румынскому таможенному союзу, утверждая, что это начало слияния двух государств.
   Сталин вмешивается, говоря, что таможенные союзы вообще нереальны. После того как дискуссия снова несколько успокаивается, Кардель замечает, что некоторые таможенные союзы на практике оказываются неплохими.
   – Например? – спрашивает Сталин.
   – Ну, например, Бенилюкс, – говорит осторожно Кардель, – в нем объединились Бельгия, Голландия и Люксембург.
   Сталин:
   – Нет, Голландии там нет, это только Бельгия и Люксембург, – это чепуха, не имеющая значения.
   Кардель:
   – Нет, туда входит и Голландия.
   Сталин упрямо:
   – Нет, Голландия не входит.
   Сталин смотрит на Молотова, на Зорина, на остальных – я ощущаю желание объяснить ему, что слог "ни" в названии Бенилюкс происходит от "Нидерланд" – подлинного наименования Голландии. Но поскольку все молчат, молчу и я – и Бенилюкс остается – без Голландии.
   Сталин вернулся к согласованию экономических планов между Румынией и Болгарией.
   – Это бессмыслица – вместо сотрудничества вскоре начались бы ссоры. Другое дело – объединение Болгарии и Югославии: здесь существует сродство, давнишние стремления.
   Кардель подчеркнул, что на озере Блед также решено постепенно действовать в направлении создания федерации между Болгарией и Югославией, но Сталин его прерывает, уточняя:
   – Нет, не постепенно, а сразу, если возможно – уже завтра. Сначала должны объединиться Болгария и Югославия, а затем к ним присоединится Албания.
   Сталин затем переходит к восстанию в Греции:
   – Следует свернуть восстание в Греции, – он именно так и сказал: "свернуть". – Верите ли вы, – обратился он к Карделю, – в успех восстания в Греции?
   Кардель отвечает:
   – Если не усилится иностранная интервенция и если не будут допущены крупные политические и военные ошибки…
   Но Сталин продолжает, не обращая внимания на слова Карделя:
   – Если, если! Нет у них никаких шансов на успех. Что вы думаете, что Великобритания и Соединенные Штаты – Соединенные Штаты, самая мощная держава в мире, – допустят разрыв своих транспортных артерий в Средиземном море! Ерунда. А у нас флота нет. Восстание в Греции надо свернуть как можно скорее.
   Кто-то заговорил о недавних успехах китайских коммунистов. Но Сталин настаивал на своем:
   – Да, китайским товарищам удалось. Но в Греции совершенно иное положение. Греция лежит на жизненно важных коммуникационных путях западных государств. Там непосредственно вмешались Соединенные Штаты – самая мощная держава в мире. С Китаем – это другое дело, на Дальнем Востоке иное положение. Правда, и мы можем ошибаться! Вот когда закончилась война с Японией, мы предложили китайским товарищам найти Модус вивенди с Чан Кайши. Они на словах согласились с нами, а когда приехали домой, сделали по-своему: собрали силы и ударили. Оказалось, что правы были они, а не мы. Но в Греции другое положение – надо, не колеблясь, свернуть греческое восстание.
   Мне и сегодня не ясны все причины, по которым Сталин был против восстания в Греции. В его расчеты не могло входить создание на Балканах еще одного коммунистического государства – Греции, в то время как остальные не были обузданы и прибраны к рукам. Еще меньше могли входить в его расчеты международные осложнения, которые приобретали угрожающие формы и могли если не втянуть его в войну, то во всяком случае поставить под угрозу уже занятые территории.
   Что же касается успокоения китайской революции, то и здесь, без сомнения, был оппортунизм во внешней политике, а возможно, что он в этой новой коммунистической мировой державе ощущал опасность для своего собственного дела и для своей империи – тем более что у него не было никаких надежд подчинить Китай изнутри. Во всяком случае он знал, что каждая революция – уже тем самым, что она новая, – превращается в самостоятельный эпицентр и создает свою собственную власть и государство. В случае с Китаем он опасался еще больше, потому что это было событие почти столь же значительное и огромное, как Октябрьская революция.
   Дискуссия начала терять темп, и Димитров заговорил о развитии дальнейших экономических отношений с СССР, но Сталин его снова прервал:
   – Об этом мы будем говорить с совместным болгарско-югославским правительством.
   А Костову на его жалобы по поводу несправедливости договора о технической помощи Сталин сказал, чтобы он об этом подал "записочку" Молотову.
   Кардель спросил, какую позицию, следует занять в связи с требованием итальянского правительства о передаче под его опеку Сомали. Югославия не была склонна к поддержке этого требования, в то время как Сталин был противоположного мнения и спросил Молотова, направлен ли ответ в этом смысле. Свою позицию он мотивировал так:
   – Когда-то цари, если они не могли договориться о добыче, отдавали спорную территорию наиболее слабому феодалу, чтобы потом, в удобный момент, ее у него отнять.
   Сталин не забыл, где-то к концу встречи, Лениным и ленинизмом прикрыть свои требования и распоряжения. Он сказал:
   – Мы, ученики Ленина, тоже часто расходились во мнениях с самим Лениным, даже ссорились по некоторым вопросам, но потом, все продискутировав, определяли точки зрения – и шли дальше.
   Встреча длилась около двух часов.
   Но на этот раз Сталин не пригласил нас на ужин в свой дом. Должен признаться, что я почувствовал из-за этого печаль и горечь, настолько во мне была еще сильна человеческая, сентиментальная привязанность к этому человеку.
   Я ощущал грусть и какую-то холодную опустошенность. В автомобиле я пытался высказать Карделю свое огорчение встречей, но он, удрученный, подал мне знак, чтобы я молчал.
   Это не значит, что мы с ним разошлись во мнениях, – мы просто по-разному реагировали.
   Насколько велико было смятение Карделя, лучше всего видно из того, что на следующий день, когда его повезли в Кремль подписывать – без разъяснений и без церемоний – договор о консультации между СССР и Югославией, он поставил свою подпись не туда, куда следовало, и пришлось подписывать еще раз.
   В тот же день – сговорившись об этом еще в прихожей Сталина – мы поехали на обед к Димитрову, чтобы говорить о федерации. Мы сделали это механически – сказались остатки дисциплины и авторитета советского правительства. Но разговор об этом был коротким и вялым – мы договорились, что свяжемся, как только возвратимся в Софию и Белград.
   Из этого, конечно, ничего не вышло, так как месяц спустя Молотов и Сталин начали атаковать в письмах югославское руководство – при поддержке болгарского ЦК. Разговор о федерации с Болгарией оказался уловкой для того, чтобы нарушить единство югославских коммунистов, – петлей, в которую уже ни один идеалист не хотел совать голову.
   Из этой встречи с болгарской делегацией я запомнил предусмотрительность, почти нежность Костова к нам. Это было тем более странно, что его югославское коммунистическое руководство считало противником Югославии и, следовательно, "советским" человеком. Между тем он был тоже за независимость Болгарии и потому негодовал на югославов, считая, что они – главные помощники Советского Союза, а может, и сами хотят подчинить себе Болгарию и ее коммунистическую партию. Костов был впоследствии расстрелян по ложному обвинению в сотрудничестве с Югославией. Югославская же печать атаковала его буквально до последнего дня – настолько сильно было недоверие и велики недоразумения под сенью Сталина.
   На этой встрече Димитров и рассказал об атомной бомбе, а прощаясь перед дачей, как бы вскользь заметил:
   – Дело тут не в критике моих заявлений, а в чем-то другом.
   Димитров, конечно, знал то же, что и мы. Но у него не было сил, а может, он уже не обладал таким весом, как руководители Югославии.
   Я не опасался, что с нами в Москве может что-нибудь случиться – мы были все-таки представителями независимой страны. Но несмотря на это, я часто видел мысленно боснийские леса, в чащах которых мы укрывались во время самых жестоких немецких наступлений и где, возле холодных и чистых родников, всегда находили отдых и утешение. Я даже сказал Карделю или кому-то другому:
   – Только бы нам поскорей добраться до наших гор и лесов!
   Меня упрекали, что я преувеличиваю.
   Мы отбыли через три-четыре дня – на заре нас отвезли на Внуковский аэродром и безо всяких почестей пихнули в самолет. Во время полета я все сильнее ощущал детскую, но одновременно серьезную, строгую радость и все реже вспоминал рассказ Сталина о судьбе генерала Сикорского.
   Я ли это меньше четырех лет тому назад стремился в Советский Союз – преданный и открытый всем своим существом?
   Еще одна мечта погасла, соприкоснувшись с реальностью.
   Не для того ли, чтобы могла возникнуть новая?
   *Статья И.В.Сталина "Марксизм и национальный вопрос" была опубликована в журнале "Просвещение" в 1913 году. Прим. ред.
 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 
   Многие – и среди них, конечно, Троцкий – особо подчеркивают преступные, кровожадные инстинкты Сталина. Я не хочу этого ни отрицать, ни подтверждать, так как недостаточно знаком с фактами. Недавно в Москве объявлено, что он, по всей вероятности, убил ленинградского секретаря Кирова, чтобы создать повод для расправы с внутрипартийной оппозицией. Горький умер, вероятно, не без его содействия – слишком уж назойливо сталинская пропаганда изображала эту смерть как дело оппозиции. Троцкий подозревает его даже в убийстве Ленина, якобы чтобы избавить от мучений. Утверждают, что он убил свою жену или по меньшей мере довел ее своей грубостью до самоубийства. Потому что слишком уж наивна романтическая легенда, распространявшаяся агентами Сталина, которую я слышал, – что она отравилась, пробуя еду, приготовленную для своего достойного супруга.
   Сталин мог совершить любое преступление, и не было ни одного, которого бы он не совершил. Каким мерилом его ни меряй, ему всегда – будем надеяться, что до конца времен, – будет принадлежать слава величайшего преступника в истории. Потому что в нем сочетается бессмысленная преступность Калигулы с утонченностью Борджиа и жестокостью Ивана Грозного.
   Больше всего я задумывался и задумываюсь над вопросом, как такая мрачная, коварная и жестокая личность могла руководить одной из величайших и мощных держав – не год, не два, а тридцать лет! Именно это должны разъяснить сегодняшние критики-наследники Сталина. Пока они этого не сделают, именно это обстоятельство будет подтверждать, что во многом они продолжают его дело, питаются его соками, – используя те же идеи, формы и средства, что и он.
   Верно, что Сталин воспользовался моментом, чтобы подчинить себе обессиленное и впавшее в отчаяние русское послереволюционное общество. Но верно и то, что именно такой человек – решительный, бесцеремонный и весьма практичный в своем фанатизме – был необходим для определенных слоев этого общества, точнее: для находящейся у власти политико-партийной бюрократии. Правящая партия упрямо и послушно шла за ним. Он ее действительно вел от победы к победе до тех пор, пока, опьяненный властью, не начал грешить против самой партии. Сейчас она ему только это и ставит в вину, замалчивая гораздо более значительные и во всяком случае не менее жестокие его насилия по отношению к "классовому врагу" – крестьянству и интеллигенции, а также левым и правым течениям в партии и вне ее. И пока эта партия в своей теории, а особенно на практике, не покончит с тем, в чем была вся неповторимая сущность сталинизма, а именно с идеологическим единством и так называемой монолитностью партии, это будет плохим, но верным признаком, что она не освободилась от призрака Сталина. Поэтому мне кажется слишком мелкой и преждевременной радость по поводу ликвидации так называемой антипартийной группы Молотова – несмотря на всю одиозность его личности и мракобесия его взглядов. Вопрос не в том, лучше ли та или иная группа, а в том, что вообще возможно их существование, – и отказались ли, хотя бы для начала, от идейной и политической монополии, а тем самым и от остальных монополий одной группировки в СССР. Тень Сталина все еще лежит, и надо опасаться, что довольно долго будет лежать на Советском Союзе, – если предполагать, что не будет войны. Несмотря на проклятия в его адрес, Сталин еще живет в социальных и духовных основах советского общества.
   Возврат к Ленину на словах и в торжественных декларациях не может изменить сути – гораздо легче разоблачить какое-то преступление Сталина, чем умолчать, что этот человек одновременно "построил социализм", то есть заложил фундамент нынешнего советского общества и советской империи. Это говорит о том, что советское общество, несмотря на гигантские технические достижения, – а может быть, именно в связи с ними, – если и начало изменяться, то все еще находится в плену у собственных – сталинских, догматических норм.
   Но несмотря на этот скептицизм, все-таки не кажутся необоснованными надежды, что в обозримом будущем могут появиться новые мысли и явления, которые если не поколеблют хрущевскую "монолитность", то хотя бы раскроют ее сущность и противоречия. В данный момент для этого нет условий: находящиеся у власти еще настолько бедны, что ни догматизм, ни монопольное властвование не мешают им и не кажутся излишними, а советская экономика все еще в состоянии жить изолированно в своей империи, терпя убытки из-за отрыва от мирового рынка.
   Многое, естественно, обретает масштабы и ценность в зависимости от того, откуда на него смотреть.
   Так и Сталин.
   Если смотреть с точки зрения человечности и свободы, история не знает деспота, столь жестокого и циничного, как Сталин. Он методичнее, шире и тотальнее как преступник, чем Гитлер. Он один из тех редких жутких догматиков, способных уничтожить девять десятых человеческого рода, чтобы "осчастливить" оставшуюся.
   Но если проанализировать действительную роль Сталина в истории коммунизма, то там, рядом с Лениным, он до сих пор наиболее грандиозная фигура. Он не намного развил идеи коммунизма, но защитил их и воплотил в общество и государство. Он не создал идеального общества – это невозможно уже по самой человеческой природе, но он превратил отсталую Россию в промышленную державу и империю, которая все более упрямо и непримиримо претендует на мировое господство. С неизбежностью выяснится, что он реально создал наиболее несправедливое общество современности, если не вообще в истории – во всяком случае, оно в одинаковой мере несправедливо, неравноправно и несвободно.
   Если смотреть с точки зрения успеха и политической находчивости, Сталина, вероятно, не превзошел ни один государственный муж его времени.
   Я, разумеется, не считаю успех в политической борьбе абсолютной ценностью. В особенности я далек от мысли идентифицировать политику с аморальностью, хотя знаю, что политика – уже потому, что это борьба за существование определенных человеческих сообществ, – включает в себя и пренебрежение моральными нормами. Делающий большую политику крупный государственный деятель для меня тот, кто умеет слить идеи с реальностью, кто умеет и может неотступно идти к своим целям, одновременно придерживаясь основных моральных ценностей.
   В конечном счете Сталин – чудовище, которое придерживалось абстрактных, абсолютных и в основе своей утопических идей, – успех их на практике был равнозначен насилию, физическому и духовному истреблению.
   Но не будем несправедливыми и к Сталину!
   То, что он хотел осуществить, и то, что он осуществлял, никак и невозможно осуществить иным способом. Те, кто его возносил и кем он руководил, с их абсолютными идеалами, замкнутыми формами собственности и власти, на той ступени развития российских международных отношений и не могли выдвинуть иного вождя, не могли применять иных методов. Создатель замкнутой социальной системы, Сталин был одновременно ее орудием и, когда изменились обстоятельства, он – слишком поздно – стал ее жертвой. Непревзойденный в насилии и преступлении, Сталин непревзойден также и как вождь и организатор определенной социальной системы. Его "ошибки" виднее, чем у остальных, и поэтому Сталин – наиболее дешевая цена, которой вожди этой системы хотят выкупить и себя, и саму систему с ее гораздо более существенным и крупным злом.
   И все же низвержение Сталина – как бы опереточно и непоследовательно оно ни проводилось – подтверждает, что правда выходит на поверхность, пусть даже после смерти тех, кто за нее боролся, – совесть человеческую нельзя ни успокоить, ни уничтожить.
   Но, к сожалению, и сегодня, после так называемой десталинизации, можно сказать то же, что и до нее: общество, созданное Сталиным, существует в полном объеме, и тот, кто хочет жить в мире, отличном от сталинского, должен бороться.
   Белград
   Сентябрь-ноябрь 1961 года
 

О СТАЛИНЕ, ВЕРОЯТНО, В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

 
   Я считал, что мои "Беседы со Сталиным" окончены. Но, как уже бывало не раз, я ошибся – так же, как ошибся в своих недавних надеждах, что после "Несовершенного общества" мне не придется больше заниматься "идеологическими вопросами".
   Но Сталин – вампир, который все бродит и долго еще будет скитаться по миру. Все отреклись от его наследия, но многие еще черпают из него свои силы. Многие невольно подражают Сталину. Хрущев его порицал, но сам восхищался им. Нынешние советские вожди им не восхищаются, но греются в его лучах. И у Тито – через пятнадцать лет после разрыва – возродилось уважение к нему как к государственному деятелю. Да и я спрашиваю себя, может быть, и мои размышления о Сталине – признак того, что он все еще живет во мне?
   Кто же Сталин – великий государственный муж, "демонический гений", жертва догмата или маньяк и уголовник, дорвавшийся до власти? Чем была для него марксистская идеология, как он использовал идеи? Что думал он о своем собственном деле, о себе самом и о своем месте в истории?
   Это лишь несколько вопросов, возникающих в связи с его личностью. Ставлю их потому, что они касаются судьбы современного мира, в особенности коммунистического, и потому, что они имеют, я сказал бы, глубокое вневременное значение.
   Из разговоров со Сталиным мне сегодня особенно четко вспоминаются два его утверждения. Первое – если я хорошо помню – он высказал в 1945 году, а второе – это я помню точно – в начале 1948 года.
   Первое утверждение звучало примерно так: если наши идейные предпосылки правильны, то все остальное должно произойти само по себе. Второе утверждение касалось Маркса и Энгельса. В разговоре кто-то – думаю, что я сам, – подчеркнул, что мировоззрение Маркса и Энгельса живо и современно, на что Сталин – с видом человека, много об этом размышлявшего и пришедшего к бесспорным выводам, может быть, вопреки собственному желанию, – заметил:
   "Да, они, без сомнения, основоположники. Но и у них есть недостатки. Не следует забывать, что на Маркса и Энгельса слишком сильно влияла немецкая классическая философия – в особенности Кант и Гегель. В то время как Ленин от подобных влияний был свободен…"