29 ноября советская делегация вернулась в Брест и на следующий день переговоры были продолжены. Основными спорными вопросами были перемещение войск, морские вопросы, а также братание между солдатами противостоящих армий. По первому вопросу страны Четверного союза твердо стояли на своей точке зрения, а вот по морским вопросам с их стороны была выражена готовность к компромиссу. Что касается братания, то было решено проводить его «организованно».
В конце концов соглашение о перемирии было подписано 2 декабря на срок с 2 декабря 1917 г. до 1 января 1917 г. и автоматически продлевалось до тех пор, пока какая-либо из сторон не решит выйти из него с уведомлением об этом за 7 дней. В статье 2 соглашения о перемирии предусматривалось запрещение переброски войск между Черным и Балтийским морями, «за исключением тех, которые к моменту подписания настоящего договора были уже начаты». Морские вопросы должны были регулироваться специальным соглашением, которое стороны должны были заключить после взаимных консультаций (ст. 5). Что касается «организованного» братания, то было решено создать два-три пункта перемирия, или «центра сношений», на участке каждой русской дивизии, но с условием, что во время встреч «должно единовременно присутствовать не более 25 человек без оружия с каждой стороны». Разрешался обмен мнениями и печатной продукцией.
Именно в этом вопросе страны Четверного союза допустили роковую ошибку. Гофман, с его острым и проницательным умом и хорошим знанием русских, никогда не должен был соглашаться на включение в соглашение статьи, разрешающей пропаганду. Конечно, предотвратить просачивание и распространение большевистской идеологии было весьма трудно, но согласие на организованное братание откровенно играло на руку русским. Как заметил один историк, «25 человек было вполне достаточно для ведения русскими антивоенной пропаганды».
Контролировать действия большевистских агентов становилось практически невозможно. В официальные пункты братания демонстративно и открыто приносили целые пачки «Факела», а также сменившей его газеты «Дружба народов», которые часто конфисковывались немецкими офицерами. Много встреч проходило тайно в официально не разрешенных местах, где германским солдатам передавалось огромное количество пропагандистской литературы. В ряде мест она закапывалась в землю, а потом выкапывалась немцами. Вирус быстро распространялся.
К соглашению о перемирии прилагалось «Дополнение о немедленном обмене гражданскими пленными и военнопленными, негодными к военной службе по состоянию здоровья». Таких в России были тысячи, и они стали хорошей мишенью для пропаганды. При помощи Бюро по делам военнопленных при Наркомате иностранных дел специальные представители были направлены в лагеря военнопленных по всей территории России, включая Сибирь, где они проводили соответствующую работу и содействовали созданию среди пленных организаций социалистического толка. Только в одной Москве десять тысяч австрийских и немецких военнопленных вошли в организацию, разделявшую взгляды большевиков, и начали вести активную пропаганду среди своих соотечественников. Эта пропаганда оказалась настолько эффективной, что, когда пленные были репатриированы и возвращались в Германию и Австро-Венгрию, их помещали на 30 дней в «лагеря политического карантина», где им «промывали мозги» и осуществляли «дезинфекцию» при помощи патриотической литературы и пропагандистских материалов партий социалистического большинства.
Гофман выражал Крыленко яростные протесты по поводу нарушения соглашения и грозил разорвать соглашение о перемирии; Крыленко публично отдавал приказы прекратить революционную пропаганду, но тайно давал указания работать в этом направлении с удвоенной силой.
Германия уже начинала пожинать бурю. Однако немцы не вняли грозному предупреждению. «Влияние большевистской пропаганды на массы огромно, – говорил Гофману в порыве откровения русский адмирал Альтфатер. – Я оборонял Эзел и видел, как армия буквально таяла на моих глазах. То же самое происходило и во всей армии, и я предупреждаю вас, что это же произойдет и у вас».
«Я только посмеялся над незадачливым адмиралом», – вспоминал позднее Гофман.
Глава 4
1
2
3
В конце концов соглашение о перемирии было подписано 2 декабря на срок с 2 декабря 1917 г. до 1 января 1917 г. и автоматически продлевалось до тех пор, пока какая-либо из сторон не решит выйти из него с уведомлением об этом за 7 дней. В статье 2 соглашения о перемирии предусматривалось запрещение переброски войск между Черным и Балтийским морями, «за исключением тех, которые к моменту подписания настоящего договора были уже начаты». Морские вопросы должны были регулироваться специальным соглашением, которое стороны должны были заключить после взаимных консультаций (ст. 5). Что касается «организованного» братания, то было решено создать два-три пункта перемирия, или «центра сношений», на участке каждой русской дивизии, но с условием, что во время встреч «должно единовременно присутствовать не более 25 человек без оружия с каждой стороны». Разрешался обмен мнениями и печатной продукцией.
Именно в этом вопросе страны Четверного союза допустили роковую ошибку. Гофман, с его острым и проницательным умом и хорошим знанием русских, никогда не должен был соглашаться на включение в соглашение статьи, разрешающей пропаганду. Конечно, предотвратить просачивание и распространение большевистской идеологии было весьма трудно, но согласие на организованное братание откровенно играло на руку русским. Как заметил один историк, «25 человек было вполне достаточно для ведения русскими антивоенной пропаганды».
Контролировать действия большевистских агентов становилось практически невозможно. В официальные пункты братания демонстративно и открыто приносили целые пачки «Факела», а также сменившей его газеты «Дружба народов», которые часто конфисковывались немецкими офицерами. Много встреч проходило тайно в официально не разрешенных местах, где германским солдатам передавалось огромное количество пропагандистской литературы. В ряде мест она закапывалась в землю, а потом выкапывалась немцами. Вирус быстро распространялся.
К соглашению о перемирии прилагалось «Дополнение о немедленном обмене гражданскими пленными и военнопленными, негодными к военной службе по состоянию здоровья». Таких в России были тысячи, и они стали хорошей мишенью для пропаганды. При помощи Бюро по делам военнопленных при Наркомате иностранных дел специальные представители были направлены в лагеря военнопленных по всей территории России, включая Сибирь, где они проводили соответствующую работу и содействовали созданию среди пленных организаций социалистического толка. Только в одной Москве десять тысяч австрийских и немецких военнопленных вошли в организацию, разделявшую взгляды большевиков, и начали вести активную пропаганду среди своих соотечественников. Эта пропаганда оказалась настолько эффективной, что, когда пленные были репатриированы и возвращались в Германию и Австро-Венгрию, их помещали на 30 дней в «лагеря политического карантина», где им «промывали мозги» и осуществляли «дезинфекцию» при помощи патриотической литературы и пропагандистских материалов партий социалистического большинства.
Гофман выражал Крыленко яростные протесты по поводу нарушения соглашения и грозил разорвать соглашение о перемирии; Крыленко публично отдавал приказы прекратить революционную пропаганду, но тайно давал указания работать в этом направлении с удвоенной силой.
Германия уже начинала пожинать бурю. Однако немцы не вняли грозному предупреждению. «Влияние большевистской пропаганды на массы огромно, – говорил Гофману в порыве откровения русский адмирал Альтфатер. – Я оборонял Эзел и видел, как армия буквально таяла на моих глазах. То же самое происходило и во всей армии, и я предупреждаю вас, что это же произойдет и у вас».
«Я только посмеялся над незадачливым адмиралом», – вспоминал позднее Гофман.
Глава 4
«Мир без аннексий и контрибуций»
1
Подписание соглашения о сепаратном перемирии между странами Центрального блока и Россией перевело весь комплекс вопросов, связанных с Восточным фронтом, из военной сферы в плоскость международной политики. Страны Антанты продолжали стоять на позициях отчужденности от происходящего, практически «умыли руки» и сняли с себя всякую ответственность за последствия. «Поскольку Россия вступила в сепаратные переговоры, – заявил Ллойд Джордж, выступая 7 декабря в палате общин, – она должна взять на себя всю ответственность за то, что может в результате произойти с ее территорией»; это высказывание фактически выразило общую позицию стран Антанты.
Но для Центрального блока эти вопросы приобрели куда более важное значение. Теперь они взяли на себя обязательства вести мирные переговоры с Россией на основе принципа «мир без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения народов». Эта формула имела по крайней мере поверхностное, внешнее сходство с тем, что было изложено в мирной резолюции, принятой рейхстагом в июле 1917 г. «Нами не движет стремление к каким-либо захватам», – говорилось в ней; резолюция требовала мира «на основе взаимного согласия и примирения»; в ней выражался протест против любого «захвата территорий», а также «любого политического, экономического и финансового притеснения». Однако в документах такого рода главным является его дух, нежели буква, а еще важнее и того и другого – как оба этих фактора интерпретируются. Каждый человек волен трактовать тот или иной принцип по-своему, и это наглядно продемонстрировал канцлер доктор Михаэлис, который, выражая поддержку резолюции, сделал зловещую оговорку в виде фразы «как я ее понимаю».
Для того чтобы в полном объеме оценить значение этой оговорки – а фактически той позиции, которой придерживалась Германия в ходе переговоров в Брест-Литовске, – необходимо понять, какие изменения произошли внутри правящих кругов Германии начиная с 16 августа 1917 г.
В этот день Гинденбург и Людендорф были назначены на высшие посты в Верховном командовании германскими вооруженными силами с подчинением непосредственно кайзеру. С этого момента началось сначала подспудное и не очень заметное, а затем все более явное и в конце концов совершенно откровенное изменение всей политической структуры Германии. Новое высшее командование потребовало контроля над всей как внутренней, так и внешней политикой страны. Главным инициатором этих требований был Людендорф. Между фельдмаршалом Гинденбургом и Людендорфом, вторым человеком в военном командовании, установились особо доверительные отношения, основанные на какой-то необъяснимой внутренней близости, которые, по словам самого Гинденбурга, напоминали отношения «счастливой супружеской пары», в результате чего внутренние «я» более старшего по возрасту Гинденбурга и более молодого Людендорфа слились в единое целое. В этом «брачном союзе умов» Людендорф выполнял роль яркого, привлекающего всеобщее внимание мужа, «заправляющего» в семейных отношениях, а Гинденбург – роль спокойной, покорной жены, являющейся «тенью» своего мужа. В сочетании с организационным гением Гофмана этот союз оказался исключительно эффективным с военной точки зрения на Восточном фронте. Он также был эффективен, правда уже без Гофмана, и на Западном фронте; а вот в политических вопросах этот союз оказался крайне неудачным. Гинденбург политику терпеть не мог, поскольку ничего в ней не понимал; она вызывала у него откровенную скуку и раздражение. Он с удовольствием передал все политические вопросы в ведение Людендорфа, который активно использовал имя и положение своего начальника, причем делал это крайне неудачно, неуместно и неподобающе.
Верховное командование превратилось в государство в государстве, причем Людендорф лично и независимо ни от кого встречался и вел переговоры с императором, канцлером, руководством МИД, лидерами партий в рейхстаге, прмышленными магнатами и профсоюзными деятелями – словом, всеми, кто, по его мнению, должен был выполнять указания Генштаба и проводить выработанную им линию. В конце концов сформировалась самая настоящая диктатура, которая основывалась на слове «ответственность», в том понимании, которое в него вкладывал Людендорф. К примеру, если обсуждаемое возможное решение в чем-то не устраивало Людендорфа или было, по его мнению, ущербным с точки зрения ведения войны, он заявлял, что Верховное командование не может взять на себя «ответственность» за подобное решение, и подавал прошение об отставке. Благодаря подобному способу «убеждения» первый генерал-квартирмейстер вынуждал всех уступать его точке зрения, начиная с императора и ниже. Иногда он использовал согласие Гинденбурга на те или иные свои предложения и весьма часто ссылался на него; его последний аргумент всегда был следующим: «Фельдмаршал и я подаем в отставку».
Так, в ноябре 1916 г. Верховное командование сорвало планы канцлера Бетман-Гольвега попытаться заключить сепаратный мир с Россией, а в феврале 1917 г. оно настояло на начале неограниченных операций с использованием подводных лодок, опять же вопреки мнению канцлера. В июле того же года эта «счастливая пара» настояла на смещении Бетман-Гольвега с поста канцлера и назначении на него совершенно бесцветного Георга Михаэлиса, который до этого ведал вопросами продовольственного снабжения в Пруссии и, находясь на посту канцлера, просто озвучивал то, что решали Людендорф и Гинденбург.
Поставив своего человека во главе правительства, Гинденбург и Людендорф почувствовали себя достаточно подготовленными для того, чтобы фактически провалить мирную резолюцию, выдвижение которой для голосования в рейхстаге партиями социалистического большинства им не удалось предотвратить. Зловещая фраза Михаэлиса «как я ее понимаю» как раз и была той самой заготовкой Верховного командования, предназначенной для того, чтобы свести на нет эту резолюцию, поскольку она резко шла вразрез с захватническими и завоевательными вожделениями этого самого командования.
Однако в рейхстаге не придали значения этой оговорке, сделанной канцлером, и приняли резолюцию, причем по иронии судьбы в это же время проголосовали за выделение дополнительных огромных военных кредитов. С чувством законной гордости Михаэлис писал германскому кронпринцу 12 июля 1917 г.: «Ненавистная резолюция была принята 212 голосами против 126 при 17 воздержавшихся и 2 голосах, признанных недействительными. При помощи сделанной мной оговорки была устранена главная опасность, содержавшаяся в этой резолюции. Теперь можно заключить мир практически на любых условиях, и это не будет противоречить резолюции».
Действительно, на любых. «Ваше высочество, – воскликнул с отъявленным цинизмом Эрцбергер, обсуждая резолюцию с принцем Баденским, – таким путем я могу захватить линию Лонгви – Брие посредством переговоров». А позже даже делались утверждения, что Брест-Литовский мирный договор вполне соответствует мирной резолюции, «как ее понимает Верховное командование».
Такова была внутриполитическая обстановка в Германии к началу мирных переговоров с Россией. В сентябре 1917 г. Верховное командование саботировало мирное предложение со стороны папы римского, которое выглядело довольно интересным и обещающим; а в конце октября проведший сто дней на посту канцлера Михаэлис был отправлен в отставку (его поэтому и стали называть «стодневным канцлером»), ему на смену пришел премьер-министр Баварии граф фон Гертлинг, бывший к тому времени уже совсем пожилым человеком. Будь он помоложе, он сумел бы, наверное, более успешно противостоять все возрастающему день ото дня вмешательству военных в гражданскую сферу. Однако, несмотря на свой богатый и зрелый опыт, а также сильный характер, он, будучи в целом не согласен с Людендорфом, был слишком стар и имел слишком мало сил и энергии, чтобы успешно бороться с Верховным командованием.
А вот министр иностранных дел Рихард фон Кюльман попытался «дать бой». Как и канцлер Гертлинг, Кюльман был родом из Баварии, католиком; 44 лет; и наиболее тонким и проницательным из всех германских дипломатов, к тому же самым просвещенным из всех государственных деятелей Германии того времени, не считая Бетман-Гольвега. Этот человек отличался высокой культурой и широтой взглядов, он был настоящим представителем светского общества и, можно даже сказать, в какой-то степени «гражданином мира». Кюльману пришлось много путешествовать и работать во многих странах. Он родился в Константинополе, работал в качестве атташе и советника почти в десятке столиц, а тем незабываемым утром в марте 1905 г. он, позеленевший от морской болезни, в полной форме баварского улана, взобрался наверх по веревочному трапу, чтобы приветствовать своего кайзера на открытом рейде в Танжере. Во время войны он выдвинулся на ответственные посты. Он успешно работал послом в Гааге и Константинополе; затем Михаэлис предложил ему возглавить министерство иностранных дел; это предложение было подтверждено и Гертлингом, который был рад увидеть на этом посту соотечественника, а тем более единоверца, поскольку в госаппарате почти все были прусскими лютеранами.
В отличие от многих немцев Кюльман обладал изысканным вкусом к жизни. Он умел ценить и наслаждаться прекрасным вином, произведениями искусства, а также женской красотой. При этом он обладал какой-то отчужденностью от жизненной суеты, каким-то внутренним пренебрежением к ней и ощущением себя выше ее, что позволяло ему быть одновременно участником событий и сторонним критиком. Даже когда речь шла об очень важных делах, он всегда оставался в известной мере наблюдателем, причем наблюдателем ироничным, с насмешливостью, причем порой весьма едкой, смотрящим на все происходящее вокруг, на других, а также и на себя самого. Он ни на что не смотрел поверхностно, но также не позволял себе слишком сильно увлечься каким бы то ни было вопросом. Никогда он не был готов рисковать своей репутацией, какой бы вопрос ему ни приходилось рассматривать; в этом он отличался от Бисмарка. Для него подобная жертва была неоправданной. Он играл ради самой игры.
При этом Кюльман был культурным и дальновидным человеком. Будучи лучше знаком с ходом ежедневных событий, он имел лучшее представление о происходящем, лучше и глубже понимал его, чем Верховное командование, которое было окружено людьми, по любому поводу говорившими «есть!» и способными лишь «брать под козырек» и все мысли которых были заняты лишь успешным продвижением по службе. Кюльман был далек от того, чтобы иметь иллюзии насчет успешного захвата Германией чужих территорий, которые были у Людендорфа, и он считал, что мир на условиях победителя Германии заключить не удастся. Лучшее, на что можно было рассчитывать, – это мир на основе взаимной истощенности сил и ресурсов, «мир от усталости», при отказе от присоединения на постоянной основе новых территорий. Именно эту точку зрения Кюльман активно отстаивал и работал на ее основе с тех пор, как в августе 1917 г. он стал министром иностранных дел. Его попытки в самом начале своей деятельности воспользоваться мирным предложением, выдвинутым папой римским, были сведены на нет двурушничеством Михаэлиса, но Кюльман не собирался отказываться от своей линии. И вот, когда появилась возможность переговоров с Россией, Кюльман получил шанс на вторую попытку.
Но для Центрального блока эти вопросы приобрели куда более важное значение. Теперь они взяли на себя обязательства вести мирные переговоры с Россией на основе принципа «мир без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения народов». Эта формула имела по крайней мере поверхностное, внешнее сходство с тем, что было изложено в мирной резолюции, принятой рейхстагом в июле 1917 г. «Нами не движет стремление к каким-либо захватам», – говорилось в ней; резолюция требовала мира «на основе взаимного согласия и примирения»; в ней выражался протест против любого «захвата территорий», а также «любого политического, экономического и финансового притеснения». Однако в документах такого рода главным является его дух, нежели буква, а еще важнее и того и другого – как оба этих фактора интерпретируются. Каждый человек волен трактовать тот или иной принцип по-своему, и это наглядно продемонстрировал канцлер доктор Михаэлис, который, выражая поддержку резолюции, сделал зловещую оговорку в виде фразы «как я ее понимаю».
Для того чтобы в полном объеме оценить значение этой оговорки – а фактически той позиции, которой придерживалась Германия в ходе переговоров в Брест-Литовске, – необходимо понять, какие изменения произошли внутри правящих кругов Германии начиная с 16 августа 1917 г.
В этот день Гинденбург и Людендорф были назначены на высшие посты в Верховном командовании германскими вооруженными силами с подчинением непосредственно кайзеру. С этого момента началось сначала подспудное и не очень заметное, а затем все более явное и в конце концов совершенно откровенное изменение всей политической структуры Германии. Новое высшее командование потребовало контроля над всей как внутренней, так и внешней политикой страны. Главным инициатором этих требований был Людендорф. Между фельдмаршалом Гинденбургом и Людендорфом, вторым человеком в военном командовании, установились особо доверительные отношения, основанные на какой-то необъяснимой внутренней близости, которые, по словам самого Гинденбурга, напоминали отношения «счастливой супружеской пары», в результате чего внутренние «я» более старшего по возрасту Гинденбурга и более молодого Людендорфа слились в единое целое. В этом «брачном союзе умов» Людендорф выполнял роль яркого, привлекающего всеобщее внимание мужа, «заправляющего» в семейных отношениях, а Гинденбург – роль спокойной, покорной жены, являющейся «тенью» своего мужа. В сочетании с организационным гением Гофмана этот союз оказался исключительно эффективным с военной точки зрения на Восточном фронте. Он также был эффективен, правда уже без Гофмана, и на Западном фронте; а вот в политических вопросах этот союз оказался крайне неудачным. Гинденбург политику терпеть не мог, поскольку ничего в ней не понимал; она вызывала у него откровенную скуку и раздражение. Он с удовольствием передал все политические вопросы в ведение Людендорфа, который активно использовал имя и положение своего начальника, причем делал это крайне неудачно, неуместно и неподобающе.
Верховное командование превратилось в государство в государстве, причем Людендорф лично и независимо ни от кого встречался и вел переговоры с императором, канцлером, руководством МИД, лидерами партий в рейхстаге, прмышленными магнатами и профсоюзными деятелями – словом, всеми, кто, по его мнению, должен был выполнять указания Генштаба и проводить выработанную им линию. В конце концов сформировалась самая настоящая диктатура, которая основывалась на слове «ответственность», в том понимании, которое в него вкладывал Людендорф. К примеру, если обсуждаемое возможное решение в чем-то не устраивало Людендорфа или было, по его мнению, ущербным с точки зрения ведения войны, он заявлял, что Верховное командование не может взять на себя «ответственность» за подобное решение, и подавал прошение об отставке. Благодаря подобному способу «убеждения» первый генерал-квартирмейстер вынуждал всех уступать его точке зрения, начиная с императора и ниже. Иногда он использовал согласие Гинденбурга на те или иные свои предложения и весьма часто ссылался на него; его последний аргумент всегда был следующим: «Фельдмаршал и я подаем в отставку».
Так, в ноябре 1916 г. Верховное командование сорвало планы канцлера Бетман-Гольвега попытаться заключить сепаратный мир с Россией, а в феврале 1917 г. оно настояло на начале неограниченных операций с использованием подводных лодок, опять же вопреки мнению канцлера. В июле того же года эта «счастливая пара» настояла на смещении Бетман-Гольвега с поста канцлера и назначении на него совершенно бесцветного Георга Михаэлиса, который до этого ведал вопросами продовольственного снабжения в Пруссии и, находясь на посту канцлера, просто озвучивал то, что решали Людендорф и Гинденбург.
Поставив своего человека во главе правительства, Гинденбург и Людендорф почувствовали себя достаточно подготовленными для того, чтобы фактически провалить мирную резолюцию, выдвижение которой для голосования в рейхстаге партиями социалистического большинства им не удалось предотвратить. Зловещая фраза Михаэлиса «как я ее понимаю» как раз и была той самой заготовкой Верховного командования, предназначенной для того, чтобы свести на нет эту резолюцию, поскольку она резко шла вразрез с захватническими и завоевательными вожделениями этого самого командования.
Однако в рейхстаге не придали значения этой оговорке, сделанной канцлером, и приняли резолюцию, причем по иронии судьбы в это же время проголосовали за выделение дополнительных огромных военных кредитов. С чувством законной гордости Михаэлис писал германскому кронпринцу 12 июля 1917 г.: «Ненавистная резолюция была принята 212 голосами против 126 при 17 воздержавшихся и 2 голосах, признанных недействительными. При помощи сделанной мной оговорки была устранена главная опасность, содержавшаяся в этой резолюции. Теперь можно заключить мир практически на любых условиях, и это не будет противоречить резолюции».
Действительно, на любых. «Ваше высочество, – воскликнул с отъявленным цинизмом Эрцбергер, обсуждая резолюцию с принцем Баденским, – таким путем я могу захватить линию Лонгви – Брие посредством переговоров». А позже даже делались утверждения, что Брест-Литовский мирный договор вполне соответствует мирной резолюции, «как ее понимает Верховное командование».
Такова была внутриполитическая обстановка в Германии к началу мирных переговоров с Россией. В сентябре 1917 г. Верховное командование саботировало мирное предложение со стороны папы римского, которое выглядело довольно интересным и обещающим; а в конце октября проведший сто дней на посту канцлера Михаэлис был отправлен в отставку (его поэтому и стали называть «стодневным канцлером»), ему на смену пришел премьер-министр Баварии граф фон Гертлинг, бывший к тому времени уже совсем пожилым человеком. Будь он помоложе, он сумел бы, наверное, более успешно противостоять все возрастающему день ото дня вмешательству военных в гражданскую сферу. Однако, несмотря на свой богатый и зрелый опыт, а также сильный характер, он, будучи в целом не согласен с Людендорфом, был слишком стар и имел слишком мало сил и энергии, чтобы успешно бороться с Верховным командованием.
А вот министр иностранных дел Рихард фон Кюльман попытался «дать бой». Как и канцлер Гертлинг, Кюльман был родом из Баварии, католиком; 44 лет; и наиболее тонким и проницательным из всех германских дипломатов, к тому же самым просвещенным из всех государственных деятелей Германии того времени, не считая Бетман-Гольвега. Этот человек отличался высокой культурой и широтой взглядов, он был настоящим представителем светского общества и, можно даже сказать, в какой-то степени «гражданином мира». Кюльману пришлось много путешествовать и работать во многих странах. Он родился в Константинополе, работал в качестве атташе и советника почти в десятке столиц, а тем незабываемым утром в марте 1905 г. он, позеленевший от морской болезни, в полной форме баварского улана, взобрался наверх по веревочному трапу, чтобы приветствовать своего кайзера на открытом рейде в Танжере. Во время войны он выдвинулся на ответственные посты. Он успешно работал послом в Гааге и Константинополе; затем Михаэлис предложил ему возглавить министерство иностранных дел; это предложение было подтверждено и Гертлингом, который был рад увидеть на этом посту соотечественника, а тем более единоверца, поскольку в госаппарате почти все были прусскими лютеранами.
В отличие от многих немцев Кюльман обладал изысканным вкусом к жизни. Он умел ценить и наслаждаться прекрасным вином, произведениями искусства, а также женской красотой. При этом он обладал какой-то отчужденностью от жизненной суеты, каким-то внутренним пренебрежением к ней и ощущением себя выше ее, что позволяло ему быть одновременно участником событий и сторонним критиком. Даже когда речь шла об очень важных делах, он всегда оставался в известной мере наблюдателем, причем наблюдателем ироничным, с насмешливостью, причем порой весьма едкой, смотрящим на все происходящее вокруг, на других, а также и на себя самого. Он ни на что не смотрел поверхностно, но также не позволял себе слишком сильно увлечься каким бы то ни было вопросом. Никогда он не был готов рисковать своей репутацией, какой бы вопрос ему ни приходилось рассматривать; в этом он отличался от Бисмарка. Для него подобная жертва была неоправданной. Он играл ради самой игры.
При этом Кюльман был культурным и дальновидным человеком. Будучи лучше знаком с ходом ежедневных событий, он имел лучшее представление о происходящем, лучше и глубже понимал его, чем Верховное командование, которое было окружено людьми, по любому поводу говорившими «есть!» и способными лишь «брать под козырек» и все мысли которых были заняты лишь успешным продвижением по службе. Кюльман был далек от того, чтобы иметь иллюзии насчет успешного захвата Германией чужих территорий, которые были у Людендорфа, и он считал, что мир на условиях победителя Германии заключить не удастся. Лучшее, на что можно было рассчитывать, – это мир на основе взаимной истощенности сил и ресурсов, «мир от усталости», при отказе от присоединения на постоянной основе новых территорий. Именно эту точку зрения Кюльман активно отстаивал и работал на ее основе с тех пор, как в августе 1917 г. он стал министром иностранных дел. Его попытки в самом начале своей деятельности воспользоваться мирным предложением, выдвинутым папой римским, были сведены на нет двурушничеством Михаэлиса, но Кюльман не собирался отказываться от своей линии. И вот, когда появилась возможность переговоров с Россией, Кюльман получил шанс на вторую попытку.
2
Трудно представить себе две другие группы, имиеющие столь глубокие расхождения во взглядах, чем те, которые схлестнулись внутри Германии в борьбе за влияние на германскую внешнюю политику перед началом переговоров в Брест-Литовске. Именно эта борьба, вызванная серьезными расхождениями во мнениях, лишала предстоящие переговоры надежды на быстрый успех, а быстрота была как раз тем важнейшим фактором, который определял успех всего дела. В течение всей мирной конференции в Брест-Литовске вопросы высокой политики были предметом ожесточенных споров и расхождений между федеральным правительством и Верховным командованием, и с первого до последнего дня конференции работа германской делегации затруднялась постоянными интригами Людендорфа в Берлине.
Главным пунктом разногласий был вопрос об отражении в мирном договоре будущего статуса тех территорий, которые были уже заняты автро-германскими войсками, а именно Курляндии[72] и Литвы, Русской Польши[73] и значительной территории, населенной белорусами и украинцами. Именно польский вопрос был наиболее сложным, и он не раз вызывал острые споры и разногласия между двумя ведущими партнерами по Четверному союзу – Германией и Австро-Венгрией.
Обе воюющих стороны использовали лозунг восстановления единой Польши в качестве орудия политической пропаганды. Николай II объявил об объединении Польши в единую автономию в рамках Российской империи. Вслед за этим летом 1916 г. в результате переговоров между Берлином и Веной было объявлено о создании независимого Королевства (Царства) Польского, в котором бы существовала конституционная монархия с правом престолонаследия. Однако объявление о достижении соглашения было «положено под сукно» из уважения к точке зрения по этому вопросу Фалькенгайна – предшественника Гинденбурга на посту начальника германского Генштаба, опасавшегося последствий предоставления права на создание независимого государства народу, который не скрывает своих антигерманских настроений, к тому же занимает территорию, расположенную в тылу Восточного фронта.
Когда же Гинденбург и Людендорф стали фактически контролировать как внутреннюю, так и внешнюю политику, то был пересмотрен подход и к этому в высшей степени чувствительному вопросу. Людендорфу уже виделось, как германская армия пополнится новыми дивизиями, состоящими из благодарных поляков, и, ослепленный этим миражом, он настоял на том, чтобы в ноябре 1916 г. было объявлено о достижении соглашения между Германией и Австро-Венгрией о создании независимого польского государства, что окончательно похоронило все попытки заключить с Россией сепаратный мир, к чему было приложено столько усилий с обеих сторон.
Однако политика Верховного командования не дала абсолютно никаких результатов. Поляки восприняли предоставление независимости как должное, и они не собирались предоставлять солдат для армий Четверного союза до тех пор, пока не будет создано польское государство, которое и будет контролировать польскую армию. Мечта Людендорфа о том, что польские солдаты будут служить под началом германских офицеров, растаяла как дым. Поляки отказались играть по его правилам.
Заявление двух империй, сделанное в ноябре 1916 г., сформировало лишь теоретическую основу для создания действительно независимого польского государства; оно представляло собой лишь декларацию, причем в ней не было сделано никакой попытки более или менее определенно зафиксировать политический статус Польши, а фактический контроль за территориями, занятыми австро-германскими войсками, по-прежнему оставался в руках генерал-губернаторов – варшавского и люблинского. Год спустя ничего не изменилось, хотя предлагалось три возможных практических решения данной проблемы.
Первый возможный вариант – так называемый «австрийский». Он заключался в том, чтобы Польский Конгресс был объединен с Галицией и это новое образование вошло в качестве третьей стороны в империю Габсбургов на равных основаниях с Австрией и Венгрией, то есть империя превращалась бы из двойственной в тройственную. Этот вариант поддерживался Австрией, время от времени в его пользу высказывалось и германское правительство; однако против был венгерский премьер-министр граф Тиза, который считал, что нельзя менять политическую структуру Австро-Венгерской империи, и если и включать туда новое образование, то лишь в качестве австрийской провинции. Против этого варианта был и германский Генеральный штаб, по мнению которого в случае его реализации пришлось бы столкнуться с политическими и стратегическими издержками, ослаблявшими союз между Австрией и Германией, что было недопустимо с точки зрения долгосрочных интересов.
Два возможных варианта решения были предложены Германией. Первый из них родился в изобретательном мозгу Эрцбергера и был прямой противоположностью «австрийскому варианту». Согласно ему, части Польши, входившие в состав России и Австро-Венгрии, включались в состав Германской империи, а в состав Австрии в качестве компенсации включалась Румыния. Этот вариант был с ходу отвергнут Веной, которая справедливо считала, что лучше синица в руках, чем журавль в небе.
А вот второй «немецкий вариант» был особенно дорог сердцу германского Генштаба. Согласно ему, расширялось «узкое горлышко» между Данцигом[74] и Торном, создавая таким образом «защитный пояс» для Восточной Пруссии на случай наступления типа осуществленного русскими войсками под командованием великого князя Николая Николаевича в 1914 г.; а другой аналогичный «пояс» должен был проходить к востоку от Вистулы и защищать угольный бассейн Верхней Силезии. Что произойдет с оставшейся частью территории Польского Конгресса, германский Генштаб интересовало мало; она могла объявить независимость при условии установления тесных и благоприятных для Германии отношений с ней или же быть включена в состав Австрии.
Против этого предложения выступили как германское, так и австрийское правительства. Первое считало, что этого нельзя делать, поскольку в этом случае «Польша будет изуродована до неузнаваемости подобным изменением границ, и, даже несмотря на объединение с Галицией, это станет крайне отрицательным фактором, который исключит возможность установить в перспективе нормальные и гармоничные отношения с ней»; второе опасалось того, что в Германии в этом случае появится большое количество поляков. На последнее возражение Генштаб ответил, что «последующее увеличение численности польского населения в защитном поясе является нежелательным, однако придется смириться с этим серьезным отрицательным фактором ввиду военной необходимости».
Что же касается Курляндии и Литвы, то Генштаб был противником освобождения из-под контроля Германии любой территории, занятой силой оружия. Он хотел создать на этих территориях два великих княжества, которые бы непосредственно подчинялись династии Гогенцоллернов в лице германского императора. При содействии ставки главнокомандующего Восточным фронтом и ее аппарата, а также прибалтийских баронов Курляндии Генштабу удалось добиться проведения выборов в конституционные собрания в обеих провинциях, а сейм Митавы обратился к кайзеру с просьбой принять на себя титул герцога Курляндского.
Литовцы оказались менее сговорчивыми, и в отношении их пришлось применить более жесткие методы воздействия. Сейм Вильно был кратко, грубо и жестко проинформирован принцем Изенбургом и генералом фон Фрейтаг-Лоринговеном, что если он не проголосует за независимость Литвы при одновременном объявлении Германской империи гарантом этой независимости, то Верховное командование настоит на проведении новой стратегической границы Германии по линии Ковно – Гродно– Двинск, которая рассечет Литву пополам, причем ее восточная часть будет предоставлена самой себе и брошена Германией на произвол судьбы.
Так выглядел принцип самоопределения при оговорке Михаэлиса «как я его понимаю».
Главным пунктом разногласий был вопрос об отражении в мирном договоре будущего статуса тех территорий, которые были уже заняты автро-германскими войсками, а именно Курляндии[72] и Литвы, Русской Польши[73] и значительной территории, населенной белорусами и украинцами. Именно польский вопрос был наиболее сложным, и он не раз вызывал острые споры и разногласия между двумя ведущими партнерами по Четверному союзу – Германией и Австро-Венгрией.
Обе воюющих стороны использовали лозунг восстановления единой Польши в качестве орудия политической пропаганды. Николай II объявил об объединении Польши в единую автономию в рамках Российской империи. Вслед за этим летом 1916 г. в результате переговоров между Берлином и Веной было объявлено о создании независимого Королевства (Царства) Польского, в котором бы существовала конституционная монархия с правом престолонаследия. Однако объявление о достижении соглашения было «положено под сукно» из уважения к точке зрения по этому вопросу Фалькенгайна – предшественника Гинденбурга на посту начальника германского Генштаба, опасавшегося последствий предоставления права на создание независимого государства народу, который не скрывает своих антигерманских настроений, к тому же занимает территорию, расположенную в тылу Восточного фронта.
Когда же Гинденбург и Людендорф стали фактически контролировать как внутреннюю, так и внешнюю политику, то был пересмотрен подход и к этому в высшей степени чувствительному вопросу. Людендорфу уже виделось, как германская армия пополнится новыми дивизиями, состоящими из благодарных поляков, и, ослепленный этим миражом, он настоял на том, чтобы в ноябре 1916 г. было объявлено о достижении соглашения между Германией и Австро-Венгрией о создании независимого польского государства, что окончательно похоронило все попытки заключить с Россией сепаратный мир, к чему было приложено столько усилий с обеих сторон.
Однако политика Верховного командования не дала абсолютно никаких результатов. Поляки восприняли предоставление независимости как должное, и они не собирались предоставлять солдат для армий Четверного союза до тех пор, пока не будет создано польское государство, которое и будет контролировать польскую армию. Мечта Людендорфа о том, что польские солдаты будут служить под началом германских офицеров, растаяла как дым. Поляки отказались играть по его правилам.
Заявление двух империй, сделанное в ноябре 1916 г., сформировало лишь теоретическую основу для создания действительно независимого польского государства; оно представляло собой лишь декларацию, причем в ней не было сделано никакой попытки более или менее определенно зафиксировать политический статус Польши, а фактический контроль за территориями, занятыми австро-германскими войсками, по-прежнему оставался в руках генерал-губернаторов – варшавского и люблинского. Год спустя ничего не изменилось, хотя предлагалось три возможных практических решения данной проблемы.
Первый возможный вариант – так называемый «австрийский». Он заключался в том, чтобы Польский Конгресс был объединен с Галицией и это новое образование вошло в качестве третьей стороны в империю Габсбургов на равных основаниях с Австрией и Венгрией, то есть империя превращалась бы из двойственной в тройственную. Этот вариант поддерживался Австрией, время от времени в его пользу высказывалось и германское правительство; однако против был венгерский премьер-министр граф Тиза, который считал, что нельзя менять политическую структуру Австро-Венгерской империи, и если и включать туда новое образование, то лишь в качестве австрийской провинции. Против этого варианта был и германский Генеральный штаб, по мнению которого в случае его реализации пришлось бы столкнуться с политическими и стратегическими издержками, ослаблявшими союз между Австрией и Германией, что было недопустимо с точки зрения долгосрочных интересов.
Два возможных варианта решения были предложены Германией. Первый из них родился в изобретательном мозгу Эрцбергера и был прямой противоположностью «австрийскому варианту». Согласно ему, части Польши, входившие в состав России и Австро-Венгрии, включались в состав Германской империи, а в состав Австрии в качестве компенсации включалась Румыния. Этот вариант был с ходу отвергнут Веной, которая справедливо считала, что лучше синица в руках, чем журавль в небе.
А вот второй «немецкий вариант» был особенно дорог сердцу германского Генштаба. Согласно ему, расширялось «узкое горлышко» между Данцигом[74] и Торном, создавая таким образом «защитный пояс» для Восточной Пруссии на случай наступления типа осуществленного русскими войсками под командованием великого князя Николая Николаевича в 1914 г.; а другой аналогичный «пояс» должен был проходить к востоку от Вистулы и защищать угольный бассейн Верхней Силезии. Что произойдет с оставшейся частью территории Польского Конгресса, германский Генштаб интересовало мало; она могла объявить независимость при условии установления тесных и благоприятных для Германии отношений с ней или же быть включена в состав Австрии.
Против этого предложения выступили как германское, так и австрийское правительства. Первое считало, что этого нельзя делать, поскольку в этом случае «Польша будет изуродована до неузнаваемости подобным изменением границ, и, даже несмотря на объединение с Галицией, это станет крайне отрицательным фактором, который исключит возможность установить в перспективе нормальные и гармоничные отношения с ней»; второе опасалось того, что в Германии в этом случае появится большое количество поляков. На последнее возражение Генштаб ответил, что «последующее увеличение численности польского населения в защитном поясе является нежелательным, однако придется смириться с этим серьезным отрицательным фактором ввиду военной необходимости».
Что же касается Курляндии и Литвы, то Генштаб был противником освобождения из-под контроля Германии любой территории, занятой силой оружия. Он хотел создать на этих территориях два великих княжества, которые бы непосредственно подчинялись династии Гогенцоллернов в лице германского императора. При содействии ставки главнокомандующего Восточным фронтом и ее аппарата, а также прибалтийских баронов Курляндии Генштабу удалось добиться проведения выборов в конституционные собрания в обеих провинциях, а сейм Митавы обратился к кайзеру с просьбой принять на себя титул герцога Курляндского.
Литовцы оказались менее сговорчивыми, и в отношении их пришлось применить более жесткие методы воздействия. Сейм Вильно был кратко, грубо и жестко проинформирован принцем Изенбургом и генералом фон Фрейтаг-Лоринговеном, что если он не проголосует за независимость Литвы при одновременном объявлении Германской империи гарантом этой независимости, то Верховное командование настоит на проведении новой стратегической границы Германии по линии Ковно – Гродно– Двинск, которая рассечет Литву пополам, причем ее восточная часть будет предоставлена самой себе и брошена Германией на произвол судьбы.
Так выглядел принцип самоопределения при оговорке Михаэлиса «как я его понимаю».
3
5 декабря 1917 г. В Крейцнахе проходит заседание Совета Короны, на котором председательствует Верховный главнокомандующий, кайзер Вильгельм II. Император нервозен и бледен; глубоко погрузившись в кресло, он молча наблюдает за спорами и перепалкой между своими министрами и генералами. Гинденбург, с квадратным черепом, покрытым седыми волосами, напоминавший сфинкса, в течение всего совещания оставался спокойным и безучастным. Рядом с ним сидел канцлер граф фон Гертлинг, пожилой человек с седыми бакенбардами; он пытался сделать все, что мог, чтобы отстоять свою точку зрения и одновременно не перейти дорогу высшему командованию. Позже, по ходу совещания, Гинденбург и Гертлинг время от времени будут погружаться в воспоминания и размышления о былом, предоставляя возможность вести дискуссию своим подчиненным. А тем именно это и нужно было. Людендорф, с тонкой складкой маленького рта, выглядящего совершенно непропорционально на фоне массивной, выступающей вперед челюсти, со сверкающим на вороте серого полевого кителя крестом «За доблесть», высокомерно и презрительно относящийся ко всем гражданским, с недовольством смотрел на сидящего напротив него по другую сторону стола Кюльмана, немного циничного, немного самоустраненного от происходящего, умело сочетавшего обе стороны своей личности и умевшего быть одновременно и участником событий, и сторонним наблюдателем.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента