Страница:
Ленин направил радиотелеграмму, адресованную всем солдатам и матросам армии и флота, в которой сообщил о причинах и обстоятельствах этой замены и призвал активно участвовать в достижении мира:
«Дело мира в ваших руках. Вы не дадите контрреволюционным генералам сорвать великое дело мира, вы окружите их стражей, чтобы избежать недостойных революционной армии самосудов и помешать этим генералам уклониться от ожидающего их суда».
Всем полкам предписывалось выбирать полномочных представителей для вступления в переговоры о перемирии с неприятелем, судьба которых теперь передавалась в их руки[56].
Однако Духонин не покинул Ставку в Могилеве; он также не был немедленно арестован собственными войсками. Вместе со своим штабом и частью офицерского корпуса он не сложил оружия и предпочел ответить ударом на удар. В Ставке были напечатаны листовки и воззвания, которые распространялись не только среди войск, но также были напечатаны в некоторых оппозиционных газетах в Петрограде. Чувствуя уверенность благодаря открытой поддержке союзных военных миссий, а также молчаливой поддержке со стороны дипломатического корпуса тех же стран, Духонин активно обращался за поддержкой к рабочим и крестьянам, призывая их к созданию нового народного правительства, «которое не будет держаться на насилии, крови и штыках. Не теряйте время. Армия ждет, когда вы скажете свое слово».
Правительства союзников оказали Ставке своего рода «отрицательную поддержку», направляя ей протесты против действий новой власти. Они проигнорировали произошедшую революцию, не признали новое правительство, презрительно насмехались над Троцким и посылаемыми им нотами и всячески поносили его, в то же время не отвечая на эти ноты, но они не могли не реагировать на ясный и четкий приказ Совета народных комиссаров прекратить военные действия. Через голову фактического правительства в Петрограде они обратились напрямую к Духонину. В период с 10 по 17 октября в Ставку был передан ряд письменных протестов от военных атташе союзников против нарушения условий соглашения от 23 августа 1914 г.; также было получено сообщение от главы французской военной миссии генерала Бертло, в котором говорилось, что «Франция не признает Совет народных комиссаров законным правительством России», и выражалась уверенность в том, что русское Верховное командование «удержит русскую армию на позициях против общего врага»; наконец, пришла телеграмма от американского военного атташе, в которой выражался «категорический и решительный протест против любой попытки заключения сепаратного перемирия со стороны России».
Во всех сообщениях явно намекалось, что любые подобные действия со стороны России будут иметь для нее самые серьезные последствия, и этот намек был понят таким образом, что союзники готовы обратиться к Японии с просьбой ударить России в тыл. Политика такого рода протестов и завуалированных угроз была неэффективной и неразумной, и можно лишь сожалеть, что союзники придерживались именно этой линии, пагубность которой в то время осознавали лишь немногие из тех дипломатов союзных стран, которые тогда работали в России. Эта политика была ярким свидетельством того, насколько страны Антанты не понимали сути происходящего в России.
Духонин распространил тексты этих письменных протестов среди воинских частей, что вызвало резкую реакцию со стороны Троцкого, который назвал действия союзных военных миссий попыткой «путем угроз заставить русскую армию и русский народ продолжать дальше войну во исполнение договоров, заключенных царем». Одновременно он предупредил глав союзных военных миссий при Ставке, что «правительство считает недопустимым вмешательство дипломатических или военных представителей союзных государств во внутренние дела России и провоцирование Гражданской войны».
Вся мощь пропагандистской машины Смольного была брошена на то, чтобы нейтрализовать действия Ставки. К войскам обратились с призывом: «Не подчиняйтесь Духонину! Не обращайте внимания на его провокации и не выполняйте его провокационных распоряжений! Внимательно следите за ним и его контрреволюционным окружением и тщательно их контролируйте!» В пропагандистских материалах также говорилось, что вокруг Ставки в Могилеве собираются группы сторонников Керенского, «выполняющие приказы французских, английских и американских финансистов». В довершение всего подчеркивалось, что Генштаб «несет ответственность за проведение июньского наступления и продолжение войны и затягивание мира».
Именно последний аргумент оказал решающее воздействие на измученную, деморализованную, дезорганизованную и терпящую поражение армию. Реакция была быстрой и страшной. 20 ноября могилевский гарнизон взбунтовался, арестовал Духонина со всем его штабом и держал их под арестом в вагоне специального поезда, где до этого Духонин и располагался.
На следующий день прибыл Крыленко с подкреплением, состоявшим из революционных матросов. Взбунтовавшиеся солдаты, разгоряченные и опьяненные революционной пропагандой, сначала потребовали, чтобы Духонин был разжалован и им были представлены его погоны, а когда это было сделано при содействии Крыленко, толпа на некоторое время разошлась. Однако через полчаса она собралась вновь, явно собираясь совершить самосуд. Крыленко сделал слабую попытку не пустить солдат внутрь вагона, но был отброшен в сторону. Генерала вытащили из вагона, бросили в толпу и начали избивать. Он упал лицом вниз на платформу, но избиение продолжалось. Наконец, один из матросов дважды выстрелил в него. В толпе раздались крики одобрения[57].
Между тем Троцкий официально обратился 13 ноября к германскому Верховному командованию с предложением немедленно заключить перемирие с целью достижения в дальнейшем демократического мира без аннексий и контрибуций; дипломатам союзных государств было заявлено, что советское правительство никогда не стремилось к заключению сепаратного мира и по-прежнему надеется, что в мирных переговорах примут участие все воюющие страны. Стремление советского правительства к миру нерушимо; однако если оно будет вынуждено заключить сепаратный мирный договор, то вся ответственность за это ляжет на союзные государства. Спустя два дня (15 ноября) Крыленко выполнил то, что изначально предписывалось его предшественнику, и отдал приказ о «немедленном прекращении огня и начале братания на всех фронтах».
Провал попыток союзных военных миссий удержать русскую армию от провозглашения немедленного перемирия убедил английского посла в России сэра Джорджа Бьюкенена, что единственная возможность, остающаяся у стран Антанты, состоит в том, чтобы, как говорят французы, сделать хорошую мину при плохой игре. Ситуация настолько сложная, если не сказать отчаянная, что союзникам необходимо пересмотреть свою политику в отношении России. Хотя правительства союзников не готовы принять советские предложения в качестве основы для мирных переговоров, им следует признать, по мнению Бьюкенена, что сепаратный мирный договор между Россией и Германией неизбежно будет рано или поздно заключен. Подобный договор сулил несомненные выгоды Германии, которая рассчитывала активно использовать российскую территорию в своих интересах, установив над ней своего рода экономический протекторат, и следовало сделать все возможное, чтобы не допустить последнее ни в коем случае и осложнить германо-российские отношения, даже если между странами и будет заключен официальный мирный договор, ибо союз между Россией и Германией после окончания войны представлял бы собой постоянную серьезную угрозу Европе в целом и в особенности Англии.
В этой связи Бьюкенен предлагал официально освободить Россию от обязательств по соглашению от 23 сентября 1914 года, признавая, с одной стороны, то, что уже являлось свершившимся фактом, а с другой – одновременно пытаясь установить долгосрочные хорошие отношения с Советской Россией. Если вслед за этим последуют сепаратные переговоры о мире между Россией и Германией, то это приведет в любом случае к росту в России антигерманских настроений – Германия станет объектом возмущения и негодования как в случае затягивания мирных переговоров, так и в том случае, если мир будет заключен на обременительных и тягостных для России условиях.
Этот отмеченный выдающимся здравым смыслом совет был направлен в Лондон как раз накануне открытия оказавшейся роковой межсоюзной конференции, которую столь отчаянно ждал Керенский и которая начала работу 16 ноября 1917 г. в Париже. На Ллойд Джорджа[58] предложения Бьюкенена произвели сильное впечатление, во всяком случае достаточное для того, чтобы он официально предложил рассмотреть их на конференции. Он и министр иностранных дел Англии А. Бальфур вполне ясно осознавали опасность российско-германского сближения. В меморандуме английского МИД, направленного на рассмотрение кабинета министров, в частности, говорилось: «Трудно представить более опасную и бедственную политику, чем та, которая толкает русских к тому, чтобы сблизиться с немцами и рассматривать германских официальных лиц и солдат, с которыми они бы в результате этого сближения оказались в общей среде, как своих друзей и освободителей». Американский полковник Хауз[59] также поддержал точку зрения Бьюкенена, хотя США и не являлись участниками соглашения от 23 августа 1914 г.
Однако представители континентальных держав Антанты выступили против этого предложения. Барон Соннино[60] подверг яростной критике предложение Бьюкенена, а Клемансо[61] заявил, что, «даже если бы назначенный Керенским посол в Париже г-н Маклаков[62] при ходатайстве всех небесных сил попросил меня освободить Россию от взятых на себя обязательств, я бы ответил отказом». Однако, когда приглашенный на конференцию Маклаков на нее прибыл и принял участие в обсуждении[63], он явно больше склонялся к поддержке точки зрения Клемансо и Соннино, нежели Ллойд Джорджа и Бальфура. Он выступил против точки зрения Бьюкенена и предложил вместо этого принять заявление, в котором говорилось бы, что союзники «будут двигаться в направлении пересмотра целей войны совместно с Россией, как только там появится правительство, осознающее свою ответственность перед страной и защищающее интересы своей страны, а не врага».
В подобной редакции совершенно отсутствовал какой-либо жест доброй воли со стороны союзников в отношении Советской России, на необходимости которого настаивал Бьюкенен. Предложение Маклакова, слегка отредактированное полковником Хаузом, было принято конференцией, и таким образом была упущена последняя возможность создать хоть какую-то основу для сотрудничества с большевиками. Если бы линия Бьюкенена возобладала, то вся последующая история заключения Брест-Литовского мирного договора могла бы быть совершенно иной.
2
«Дело мира в ваших руках. Вы не дадите контрреволюционным генералам сорвать великое дело мира, вы окружите их стражей, чтобы избежать недостойных революционной армии самосудов и помешать этим генералам уклониться от ожидающего их суда».
Всем полкам предписывалось выбирать полномочных представителей для вступления в переговоры о перемирии с неприятелем, судьба которых теперь передавалась в их руки[56].
Однако Духонин не покинул Ставку в Могилеве; он также не был немедленно арестован собственными войсками. Вместе со своим штабом и частью офицерского корпуса он не сложил оружия и предпочел ответить ударом на удар. В Ставке были напечатаны листовки и воззвания, которые распространялись не только среди войск, но также были напечатаны в некоторых оппозиционных газетах в Петрограде. Чувствуя уверенность благодаря открытой поддержке союзных военных миссий, а также молчаливой поддержке со стороны дипломатического корпуса тех же стран, Духонин активно обращался за поддержкой к рабочим и крестьянам, призывая их к созданию нового народного правительства, «которое не будет держаться на насилии, крови и штыках. Не теряйте время. Армия ждет, когда вы скажете свое слово».
Правительства союзников оказали Ставке своего рода «отрицательную поддержку», направляя ей протесты против действий новой власти. Они проигнорировали произошедшую революцию, не признали новое правительство, презрительно насмехались над Троцким и посылаемыми им нотами и всячески поносили его, в то же время не отвечая на эти ноты, но они не могли не реагировать на ясный и четкий приказ Совета народных комиссаров прекратить военные действия. Через голову фактического правительства в Петрограде они обратились напрямую к Духонину. В период с 10 по 17 октября в Ставку был передан ряд письменных протестов от военных атташе союзников против нарушения условий соглашения от 23 августа 1914 г.; также было получено сообщение от главы французской военной миссии генерала Бертло, в котором говорилось, что «Франция не признает Совет народных комиссаров законным правительством России», и выражалась уверенность в том, что русское Верховное командование «удержит русскую армию на позициях против общего врага»; наконец, пришла телеграмма от американского военного атташе, в которой выражался «категорический и решительный протест против любой попытки заключения сепаратного перемирия со стороны России».
Во всех сообщениях явно намекалось, что любые подобные действия со стороны России будут иметь для нее самые серьезные последствия, и этот намек был понят таким образом, что союзники готовы обратиться к Японии с просьбой ударить России в тыл. Политика такого рода протестов и завуалированных угроз была неэффективной и неразумной, и можно лишь сожалеть, что союзники придерживались именно этой линии, пагубность которой в то время осознавали лишь немногие из тех дипломатов союзных стран, которые тогда работали в России. Эта политика была ярким свидетельством того, насколько страны Антанты не понимали сути происходящего в России.
Духонин распространил тексты этих письменных протестов среди воинских частей, что вызвало резкую реакцию со стороны Троцкого, который назвал действия союзных военных миссий попыткой «путем угроз заставить русскую армию и русский народ продолжать дальше войну во исполнение договоров, заключенных царем». Одновременно он предупредил глав союзных военных миссий при Ставке, что «правительство считает недопустимым вмешательство дипломатических или военных представителей союзных государств во внутренние дела России и провоцирование Гражданской войны».
Вся мощь пропагандистской машины Смольного была брошена на то, чтобы нейтрализовать действия Ставки. К войскам обратились с призывом: «Не подчиняйтесь Духонину! Не обращайте внимания на его провокации и не выполняйте его провокационных распоряжений! Внимательно следите за ним и его контрреволюционным окружением и тщательно их контролируйте!» В пропагандистских материалах также говорилось, что вокруг Ставки в Могилеве собираются группы сторонников Керенского, «выполняющие приказы французских, английских и американских финансистов». В довершение всего подчеркивалось, что Генштаб «несет ответственность за проведение июньского наступления и продолжение войны и затягивание мира».
Именно последний аргумент оказал решающее воздействие на измученную, деморализованную, дезорганизованную и терпящую поражение армию. Реакция была быстрой и страшной. 20 ноября могилевский гарнизон взбунтовался, арестовал Духонина со всем его штабом и держал их под арестом в вагоне специального поезда, где до этого Духонин и располагался.
На следующий день прибыл Крыленко с подкреплением, состоявшим из революционных матросов. Взбунтовавшиеся солдаты, разгоряченные и опьяненные революционной пропагандой, сначала потребовали, чтобы Духонин был разжалован и им были представлены его погоны, а когда это было сделано при содействии Крыленко, толпа на некоторое время разошлась. Однако через полчаса она собралась вновь, явно собираясь совершить самосуд. Крыленко сделал слабую попытку не пустить солдат внутрь вагона, но был отброшен в сторону. Генерала вытащили из вагона, бросили в толпу и начали избивать. Он упал лицом вниз на платформу, но избиение продолжалось. Наконец, один из матросов дважды выстрелил в него. В толпе раздались крики одобрения[57].
Между тем Троцкий официально обратился 13 ноября к германскому Верховному командованию с предложением немедленно заключить перемирие с целью достижения в дальнейшем демократического мира без аннексий и контрибуций; дипломатам союзных государств было заявлено, что советское правительство никогда не стремилось к заключению сепаратного мира и по-прежнему надеется, что в мирных переговорах примут участие все воюющие страны. Стремление советского правительства к миру нерушимо; однако если оно будет вынуждено заключить сепаратный мирный договор, то вся ответственность за это ляжет на союзные государства. Спустя два дня (15 ноября) Крыленко выполнил то, что изначально предписывалось его предшественнику, и отдал приказ о «немедленном прекращении огня и начале братания на всех фронтах».
Провал попыток союзных военных миссий удержать русскую армию от провозглашения немедленного перемирия убедил английского посла в России сэра Джорджа Бьюкенена, что единственная возможность, остающаяся у стран Антанты, состоит в том, чтобы, как говорят французы, сделать хорошую мину при плохой игре. Ситуация настолько сложная, если не сказать отчаянная, что союзникам необходимо пересмотреть свою политику в отношении России. Хотя правительства союзников не готовы принять советские предложения в качестве основы для мирных переговоров, им следует признать, по мнению Бьюкенена, что сепаратный мирный договор между Россией и Германией неизбежно будет рано или поздно заключен. Подобный договор сулил несомненные выгоды Германии, которая рассчитывала активно использовать российскую территорию в своих интересах, установив над ней своего рода экономический протекторат, и следовало сделать все возможное, чтобы не допустить последнее ни в коем случае и осложнить германо-российские отношения, даже если между странами и будет заключен официальный мирный договор, ибо союз между Россией и Германией после окончания войны представлял бы собой постоянную серьезную угрозу Европе в целом и в особенности Англии.
В этой связи Бьюкенен предлагал официально освободить Россию от обязательств по соглашению от 23 сентября 1914 года, признавая, с одной стороны, то, что уже являлось свершившимся фактом, а с другой – одновременно пытаясь установить долгосрочные хорошие отношения с Советской Россией. Если вслед за этим последуют сепаратные переговоры о мире между Россией и Германией, то это приведет в любом случае к росту в России антигерманских настроений – Германия станет объектом возмущения и негодования как в случае затягивания мирных переговоров, так и в том случае, если мир будет заключен на обременительных и тягостных для России условиях.
Этот отмеченный выдающимся здравым смыслом совет был направлен в Лондон как раз накануне открытия оказавшейся роковой межсоюзной конференции, которую столь отчаянно ждал Керенский и которая начала работу 16 ноября 1917 г. в Париже. На Ллойд Джорджа[58] предложения Бьюкенена произвели сильное впечатление, во всяком случае достаточное для того, чтобы он официально предложил рассмотреть их на конференции. Он и министр иностранных дел Англии А. Бальфур вполне ясно осознавали опасность российско-германского сближения. В меморандуме английского МИД, направленного на рассмотрение кабинета министров, в частности, говорилось: «Трудно представить более опасную и бедственную политику, чем та, которая толкает русских к тому, чтобы сблизиться с немцами и рассматривать германских официальных лиц и солдат, с которыми они бы в результате этого сближения оказались в общей среде, как своих друзей и освободителей». Американский полковник Хауз[59] также поддержал точку зрения Бьюкенена, хотя США и не являлись участниками соглашения от 23 августа 1914 г.
Однако представители континентальных держав Антанты выступили против этого предложения. Барон Соннино[60] подверг яростной критике предложение Бьюкенена, а Клемансо[61] заявил, что, «даже если бы назначенный Керенским посол в Париже г-н Маклаков[62] при ходатайстве всех небесных сил попросил меня освободить Россию от взятых на себя обязательств, я бы ответил отказом». Однако, когда приглашенный на конференцию Маклаков на нее прибыл и принял участие в обсуждении[63], он явно больше склонялся к поддержке точки зрения Клемансо и Соннино, нежели Ллойд Джорджа и Бальфура. Он выступил против точки зрения Бьюкенена и предложил вместо этого принять заявление, в котором говорилось бы, что союзники «будут двигаться в направлении пересмотра целей войны совместно с Россией, как только там появится правительство, осознающее свою ответственность перед страной и защищающее интересы своей страны, а не врага».
В подобной редакции совершенно отсутствовал какой-либо жест доброй воли со стороны союзников в отношении Советской России, на необходимости которого настаивал Бьюкенен. Предложение Маклакова, слегка отредактированное полковником Хаузом, было принято конференцией, и таким образом была упущена последняя возможность создать хоть какую-то основу для сотрудничества с большевиками. Если бы линия Бьюкенена возобладала, то вся последующая история заключения Брест-Литовского мирного договора могла бы быть совершенно иной.
2
Генерал-майор Макс Гофман сидел и ждал внутри мрачных, холодных и неуютных крепостных сооружений Брест-Литовска. Перед ним лежали черные руины города, выступавшие из-под снежного покрова, а простиравшийся за ними бесконечный белый ландшафт, казалось, сливался с хмурым, серым ноябрьским небом. Город был сожжен при эвакуации из него русских войск в июле 1916 г.; когда же триумвират, представлявший собой самую замечательную из всех возможных комбинацию военных в составе Гинденбурга, Людендорфа и Гофмана, который сокращенно называли ГЛГ, впервые разместил здесь свою штаб-квартиру, ему пришлось обосноваться в специальном поезде и столкнуться со многими неудобствами[64].
Солнце безжалостно било в стальную крышу поезда, что делало пребывание в стиснутом пространстве внутри его просто невыносимым. Работать можно было лишь в небольших помещениях, которые были сплошь увешаны штабными картами. Крепость была единственной частью города, уцелевшей от огня; ее быстро оборудовали и привели в место пригодное для проживания и работы, и именно отсюда вышеназванное «трио» вело заключительные «бои» по смещению Фалькенхайна с поста главнокомандующего германской армией и назначению на него Гинденбурга.
Эта цель была достигнута в конце августа 1916 г. и с тех пор, в течение года и трех месяцев, Гофману пришлось работать отдельно от своих партнеров по «великому трио», поскольку именно он фактически возглавлял Восточный фронт, так как номинальный главнокомандующий войсками Восточного фронта фельдмаршал принц Леопольд Баварский был не кем иным, как «свадебным генералом», или попросту подставной фигурой.
Для человека менее выдержанного и обладавшего более слабыми нервами вынужденное напряженное ожидание на Восточном фронте могло оказаться непосильной нагрузкой. Однако у Гофмана, который был «сделан» из стали и китового уса в равной пропорции, не было проблем с нервами (разве он не доказал это под Танненбергом, когда Людендорф просто «сломался» от сильнейшего нервного напряжения?)[65].
У него был мощный череп, короткая стрижка, и наверное, самые блестящие и выдающиеся мозги во всем германском Генштабе, а выдержка, спокойствие и умение держать себя в руках всегда были одними из самых сильных сторон Гофмана. Как только в России произошла Февральская революция, Гофман сделал вывод, что теперь его главная задача состоит в том, чтобы Восточный фронт оставался замороженным, что позволило бы перебросить на Западный фронт столько солдат, сколько было необходимо. Это с успехом удалось сделать, в чем, безусловно, помогло нежелание солдат русской армии идти в бой; благодаря этому Гинденбург и Людендорф сумели, ценой больших потерь, сдержать наступление армий Антанты под командованием Хейга и Найвеля на Зигфридстеллунг. Как признался позднее Людендорф, «если бы русские войска предприняли наступление в апреле – мае и добились бы даже минимального успеха, я не знаю, как Генштабу удалось бы спасти ситуацию».
Когда Керенский предпринял наступление в июне 1917 г., Гофман встретил его со спокойной решимостью и добился успеха. Выдержав удар русских армий в начале наступления, во время которого они растратили все силы, немцам не составило уже труда нанести мощный контрудар, в результате которого русская армия рассыпалась, словно карточный домик. К началу октября на Восточном фронте опять наступило затишье, и Гофман смог позволить себе спокойно наблюдать за тем, какое воздействие на внутреннее положение в России и всю внутриполитическую ситуацию будет оказывать вирус, привнесенный возвращением Ленина в Россию.
В эти ноябрьские дни у Гофмана было мало информации о том, что происходит за линией фронта в глубине России. Падение Керенского и приход к власти большевиков пока не укладывались в какую-то более или менее ясную общую картину. Гофман не знал о том хаосе, который бушевал там, в глубине, за линией русских окопов, в том числе и в столице. Он знал только то, что можно было спокойно перебрасывать войска на Западный фронт, где они были бы должным образом подготовлены и оснащены для выполнения новых задач. Что можно «выжать» из сложившейся ситуации, помимо этого довольно простого и очевидного шага, в располагавшемся в Брест-Литовске штабе главнокомандующего Восточным фронтом не знали.
Ситуация стала для них еще более запутанной и неясной, когда в ставку в Брест-Литовске стали приходить радиограммы, направленные по беспроволочному телеграфу за подписью какой-то неизвестной личности по фамилии Троцкий, в которых выражалось желание нового советского правительства заключить мир. «В настоящее время у нас нет ясного понимания, что происходит», – записал Гофман в своем дневнике утром 8 ноября; тем не менее он настоятельно рекомендовал федеральному канцлеру объявить о желании Германии вступить в переговоры о мире.
Эта неопределенность сохранялась до 13 ноября. Утром этого дня Гофман сделал в своем дневнике следующую запись: «Я не могу пока с уверенностью сказать, объявят ли они перемирие. У нас нет ясной картины того, что происходит во внутренней жизни России сейчас и что произойдет в ближайшем будущем».
Но к полудню того же дня пришли официальные предложения от Троцкого заключить перемирие, а также радиограмма от Крыленко о прекращении боевых действий по всему фронту. Наконец, появилась какая-то ясность и произошло что-то определенное; Гофман доложил об этом по телефону в Крейцнах Людендорфу.
«Можно вести переговоры с этими людьми?» – спросил Людендорф.
«Да, можно, – ответил Гофман. – Вашему превосходительству нужны войска, а это самый простой способ их получить».
То, что Четверной союз должен получить выгоду от сепаратного мира с Россией и попытается это сделать, было очевидным. Положение во всех четырех странах с военной, экономической и политической точки зрения никак нельзя было назвать удовлетворительным. Боевой дух немцев упал до опасно низкого уровня; появились очевидные признаки деморализации, которые с убийственной очевидностью в полном объеме проявились летом 1918 и 1919 гг. Восстание моряков в Киле вызвало очень большую тревогу у правящих кругов и оказало серьезное воздействие на настроения, моральное состояние и боевой дух страны и ее народа. Впервые реально ощутились сила и влияние партии независимых социалистов, что не могло не настораживать. Начались перебои с поставками продовольствия, которые упали до очень низкого уровня; многие люди голодали. Поставки фуража и кормов были также на низком уровне: урожай овса был просто плохим, а запасы сена, которые удалось заготовить, были весьма скудны. Запасы нефти находились на тревожно низком уровне; необходимо было срочно увеличить нефтяные поставки из Румынии. Многие районы страны ожидала перспектива остаться на зиму без электричества.
В то же время национальный дух немцев находился на более высоком уровне по сравнению с их союзниками, и будет справедливым сказать, что весь Четверной союз держался только надеждой на победу германского оружия. Министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Чернин писал в письме другу 4 ноября: «Мир срочно необходим для нашего спасения, но мы не можем его достичь, пока немцы не войдут в Париж, а это возможно лишь в том случае, если мы освободимся от Восточного фронта и он будет ликвидирован». Австро-венгерская армия была сильно потрепана в боях. Только в плен были взяты 1 млн 800 тыс. австрийских солдат. Ощущалась крайняя нехватка в резервах живой силы, а общая боевая ценность австрийских войск была крайне низкой. Но если бы удалось вывести из войны Россию, тогда австрийская армия могла бы более или менеее справиться со своими задачами.
Боевой дух в Австро-Венгрии уже практически сошел на нет, да и подъем его был весьма непродолжительным. Убийство наследника престола в Сараеве вызвало настоящий шок, пламя гнева и негодования, однако три года войны, которые для австрийских войск были в целом неудачными, существенно сбили это пламя, и теперь оно едва мерцало. В конце 1917 г. Вена погрузилась в настоящую меланхолию и состояние обреченности, и выйти из этого состояния ей уже больше не удалось. Везде царила удивительная апатия и безразличие к происходящему. В других европейских столицах рьяно стремились вернуть утерянные территории и требовали более активно вести войну; в ряде национальных территорий, составлявших Австро-Венгрию, звучали требования о независимости, но посреди всего этого шума Вена оставалась тихой и голодной; ей нужны были только мир и хлеб; это был город, потерявший душу, деморализованный и безразличный ко всему, который ждал своего конца.
В довершение ко всему опубликование Троцким секретных договоров, заключенных правительствами Антанты, нанесло правительству Австро-Венгрии смертельный удар. Чернин теперь знал, что в планы Антанты входило, ни много ни мало, расчленение двойной империи. Теперь его целью был лишь мир любой ценой, и, настаивая на переговорах с Россией, он в то же время поддерживал проведение секретных переговоров о сепаратном мире, которые бурбонский принц Сикст и граф Мансдорф-Пойли вели с представителями Антанты. Потеряй Австро-Венгрия свою военную силу, ее политическое влияние и роль были бы обречены. Вся австро-венгерская империя держалась лишь силой штыка армии.
В Болгарии ситуация была несколько лучше. Однако она уже заняла все территории, которые хотела бы закрепить мирным договором, а как армия, так и весь народ устали от войны. Германия могла полагаться на верность Болгарии Четверному союзу лишь до тех пор, пока военные дела у немцев шли хорошо. «Я мог рассчитывать на твердость и стойкость болгарской армии не дольше, чем на преданность и верность всей Болгарии и ее народа» – такое откровенное, хотя и несколько неопределенное признание сделал Людендорф.
Турция была верна своим союзникам, но ее силы были на исходе. Ее армия понесла большие потери в живой силе, и многие воинские части существовали только на бумаге.
Все, таким образом, держалось на Германии; она была основой всего Четверного союза. В самой же Германии буквально со всех сторон слышалось мнение о необходимости как можно быстрее закончить войну. Сделать это предлагалось одним из двух способов: либо использовать военную силу Германии для заключения выгодного мира, то есть путем примирения со своими противниками на Западе, либо же путем наступления с их последующим разгромом. За мирный договор активно выступали министр иностранных дел барон фон Кульман и принц Баденский Макс, эту линию также втайне поддерживали кронпринцы Баварский и Германский. Однако Верховное военное командование придерживалось совершенно противоположной точки зрения.
Солнце безжалостно било в стальную крышу поезда, что делало пребывание в стиснутом пространстве внутри его просто невыносимым. Работать можно было лишь в небольших помещениях, которые были сплошь увешаны штабными картами. Крепость была единственной частью города, уцелевшей от огня; ее быстро оборудовали и привели в место пригодное для проживания и работы, и именно отсюда вышеназванное «трио» вело заключительные «бои» по смещению Фалькенхайна с поста главнокомандующего германской армией и назначению на него Гинденбурга.
Эта цель была достигнута в конце августа 1916 г. и с тех пор, в течение года и трех месяцев, Гофману пришлось работать отдельно от своих партнеров по «великому трио», поскольку именно он фактически возглавлял Восточный фронт, так как номинальный главнокомандующий войсками Восточного фронта фельдмаршал принц Леопольд Баварский был не кем иным, как «свадебным генералом», или попросту подставной фигурой.
Для человека менее выдержанного и обладавшего более слабыми нервами вынужденное напряженное ожидание на Восточном фронте могло оказаться непосильной нагрузкой. Однако у Гофмана, который был «сделан» из стали и китового уса в равной пропорции, не было проблем с нервами (разве он не доказал это под Танненбергом, когда Людендорф просто «сломался» от сильнейшего нервного напряжения?)[65].
У него был мощный череп, короткая стрижка, и наверное, самые блестящие и выдающиеся мозги во всем германском Генштабе, а выдержка, спокойствие и умение держать себя в руках всегда были одними из самых сильных сторон Гофмана. Как только в России произошла Февральская революция, Гофман сделал вывод, что теперь его главная задача состоит в том, чтобы Восточный фронт оставался замороженным, что позволило бы перебросить на Западный фронт столько солдат, сколько было необходимо. Это с успехом удалось сделать, в чем, безусловно, помогло нежелание солдат русской армии идти в бой; благодаря этому Гинденбург и Людендорф сумели, ценой больших потерь, сдержать наступление армий Антанты под командованием Хейга и Найвеля на Зигфридстеллунг. Как признался позднее Людендорф, «если бы русские войска предприняли наступление в апреле – мае и добились бы даже минимального успеха, я не знаю, как Генштабу удалось бы спасти ситуацию».
Когда Керенский предпринял наступление в июне 1917 г., Гофман встретил его со спокойной решимостью и добился успеха. Выдержав удар русских армий в начале наступления, во время которого они растратили все силы, немцам не составило уже труда нанести мощный контрудар, в результате которого русская армия рассыпалась, словно карточный домик. К началу октября на Восточном фронте опять наступило затишье, и Гофман смог позволить себе спокойно наблюдать за тем, какое воздействие на внутреннее положение в России и всю внутриполитическую ситуацию будет оказывать вирус, привнесенный возвращением Ленина в Россию.
В эти ноябрьские дни у Гофмана было мало информации о том, что происходит за линией фронта в глубине России. Падение Керенского и приход к власти большевиков пока не укладывались в какую-то более или менее ясную общую картину. Гофман не знал о том хаосе, который бушевал там, в глубине, за линией русских окопов, в том числе и в столице. Он знал только то, что можно было спокойно перебрасывать войска на Западный фронт, где они были бы должным образом подготовлены и оснащены для выполнения новых задач. Что можно «выжать» из сложившейся ситуации, помимо этого довольно простого и очевидного шага, в располагавшемся в Брест-Литовске штабе главнокомандующего Восточным фронтом не знали.
Ситуация стала для них еще более запутанной и неясной, когда в ставку в Брест-Литовске стали приходить радиограммы, направленные по беспроволочному телеграфу за подписью какой-то неизвестной личности по фамилии Троцкий, в которых выражалось желание нового советского правительства заключить мир. «В настоящее время у нас нет ясного понимания, что происходит», – записал Гофман в своем дневнике утром 8 ноября; тем не менее он настоятельно рекомендовал федеральному канцлеру объявить о желании Германии вступить в переговоры о мире.
Эта неопределенность сохранялась до 13 ноября. Утром этого дня Гофман сделал в своем дневнике следующую запись: «Я не могу пока с уверенностью сказать, объявят ли они перемирие. У нас нет ясной картины того, что происходит во внутренней жизни России сейчас и что произойдет в ближайшем будущем».
Но к полудню того же дня пришли официальные предложения от Троцкого заключить перемирие, а также радиограмма от Крыленко о прекращении боевых действий по всему фронту. Наконец, появилась какая-то ясность и произошло что-то определенное; Гофман доложил об этом по телефону в Крейцнах Людендорфу.
«Можно вести переговоры с этими людьми?» – спросил Людендорф.
«Да, можно, – ответил Гофман. – Вашему превосходительству нужны войска, а это самый простой способ их получить».
То, что Четверной союз должен получить выгоду от сепаратного мира с Россией и попытается это сделать, было очевидным. Положение во всех четырех странах с военной, экономической и политической точки зрения никак нельзя было назвать удовлетворительным. Боевой дух немцев упал до опасно низкого уровня; появились очевидные признаки деморализации, которые с убийственной очевидностью в полном объеме проявились летом 1918 и 1919 гг. Восстание моряков в Киле вызвало очень большую тревогу у правящих кругов и оказало серьезное воздействие на настроения, моральное состояние и боевой дух страны и ее народа. Впервые реально ощутились сила и влияние партии независимых социалистов, что не могло не настораживать. Начались перебои с поставками продовольствия, которые упали до очень низкого уровня; многие люди голодали. Поставки фуража и кормов были также на низком уровне: урожай овса был просто плохим, а запасы сена, которые удалось заготовить, были весьма скудны. Запасы нефти находились на тревожно низком уровне; необходимо было срочно увеличить нефтяные поставки из Румынии. Многие районы страны ожидала перспектива остаться на зиму без электричества.
В то же время национальный дух немцев находился на более высоком уровне по сравнению с их союзниками, и будет справедливым сказать, что весь Четверной союз держался только надеждой на победу германского оружия. Министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Чернин писал в письме другу 4 ноября: «Мир срочно необходим для нашего спасения, но мы не можем его достичь, пока немцы не войдут в Париж, а это возможно лишь в том случае, если мы освободимся от Восточного фронта и он будет ликвидирован». Австро-венгерская армия была сильно потрепана в боях. Только в плен были взяты 1 млн 800 тыс. австрийских солдат. Ощущалась крайняя нехватка в резервах живой силы, а общая боевая ценность австрийских войск была крайне низкой. Но если бы удалось вывести из войны Россию, тогда австрийская армия могла бы более или менеее справиться со своими задачами.
Боевой дух в Австро-Венгрии уже практически сошел на нет, да и подъем его был весьма непродолжительным. Убийство наследника престола в Сараеве вызвало настоящий шок, пламя гнева и негодования, однако три года войны, которые для австрийских войск были в целом неудачными, существенно сбили это пламя, и теперь оно едва мерцало. В конце 1917 г. Вена погрузилась в настоящую меланхолию и состояние обреченности, и выйти из этого состояния ей уже больше не удалось. Везде царила удивительная апатия и безразличие к происходящему. В других европейских столицах рьяно стремились вернуть утерянные территории и требовали более активно вести войну; в ряде национальных территорий, составлявших Австро-Венгрию, звучали требования о независимости, но посреди всего этого шума Вена оставалась тихой и голодной; ей нужны были только мир и хлеб; это был город, потерявший душу, деморализованный и безразличный ко всему, который ждал своего конца.
В довершение ко всему опубликование Троцким секретных договоров, заключенных правительствами Антанты, нанесло правительству Австро-Венгрии смертельный удар. Чернин теперь знал, что в планы Антанты входило, ни много ни мало, расчленение двойной империи. Теперь его целью был лишь мир любой ценой, и, настаивая на переговорах с Россией, он в то же время поддерживал проведение секретных переговоров о сепаратном мире, которые бурбонский принц Сикст и граф Мансдорф-Пойли вели с представителями Антанты. Потеряй Австро-Венгрия свою военную силу, ее политическое влияние и роль были бы обречены. Вся австро-венгерская империя держалась лишь силой штыка армии.
В Болгарии ситуация была несколько лучше. Однако она уже заняла все территории, которые хотела бы закрепить мирным договором, а как армия, так и весь народ устали от войны. Германия могла полагаться на верность Болгарии Четверному союзу лишь до тех пор, пока военные дела у немцев шли хорошо. «Я мог рассчитывать на твердость и стойкость болгарской армии не дольше, чем на преданность и верность всей Болгарии и ее народа» – такое откровенное, хотя и несколько неопределенное признание сделал Людендорф.
Турция была верна своим союзникам, но ее силы были на исходе. Ее армия понесла большие потери в живой силе, и многие воинские части существовали только на бумаге.
Все, таким образом, держалось на Германии; она была основой всего Четверного союза. В самой же Германии буквально со всех сторон слышалось мнение о необходимости как можно быстрее закончить войну. Сделать это предлагалось одним из двух способов: либо использовать военную силу Германии для заключения выгодного мира, то есть путем примирения со своими противниками на Западе, либо же путем наступления с их последующим разгромом. За мирный договор активно выступали министр иностранных дел барон фон Кульман и принц Баденский Макс, эту линию также втайне поддерживали кронпринцы Баварский и Германский. Однако Верховное военное командование придерживалось совершенно противоположной точки зрения.