Страница:
Еще до того, как большевики предложили перемирие, Людендорф пришел к убеждению, что единственная надежда Германии на победу заключалась в осуществлении стремительного и страшного по силе и неожиданности наступательного удара на западном направлении, на который нужно было поставить все по принципу «пан или пропал». На штабном совещаниии в Монсе, состоявшемся 30 октября, когда в коридорах Смольного еще звучало эхо ленинского Декрета о мире, первый генерал-квартирмейстер принял роковое решение. «Это будет очень трудная борьба, – писал он Вильгельму II, – которая начнется в одном месте, продолжится в другом и займет много времени; да, она будет трудной, но в конце концов принесет успех». Император, вопреки своим убеждениям, согласился.
Для того чтобы осуществить задуманное, были необходимы три вещи: быстрота, необходимое количество войск и ощутимый успех на ранних стадиях операции. Неограниченное использование подводных лодок, чего так страстно добивались и на что так отчаянно рассчитывали Гинденбург и Людендорф, уже дало пик своего эффекта и начинало сходить на нет. Немцы буквально задыхались от экономической блокады, введенной странами Антанты; американские войска, укомплектованные свежими и энергичными молодыми солдатами, высадились во Франции вопреки хвастливым заверениям начальника штаба германских военно-морских сил, сделанным в феврале 1917 г, что ни один американский солдат не ступит на землю Европейского континента. Рассчитывать на быстрое нанесение удара на западе не приходилось. Для его подготовки требовалось время – именно оно было залогом успеха всей операции.
Срочно требовались подкрепления, поэтому прекращение боевых действий на Восточном фронте было самым настоящим подарком судьбы. В течение ноября эшелоны с войсками тянулись бесконечной чередой с востока на запад. Это была не замена уставших и измотанных дивизий свежими; речь шла о наращивании численности боевых частей. Крах румынского фронта, подтвержденный перемирием в Фоскари, заключенным 25 ноября 1917 г, позволил перебросить дополнительные силы, которые были сняты с итальянского и салоникского фронтов.
Германской армии победа была необходима. Вся судьба Четверного союза зависела от успеха этой операции. Поражение означало бы начало быстрого распада и неминуемого разгрома. Только победа могла остановить ход часов, который был уже слышен, отсчитывавших приближение смертного часа Четверного союза.
Октябрьская революция в России вдохнула свежую струю жизни и надежды в союз Центральных держав, и можно себе представить, какие чувства и эмоции вызвало в Крейцнахе телефонное сообщение Гофмана, сделанное 13 ноября. Если переговоры на востоке увенчаются успехом, все будет готово для удара на западе к середине марта 1918 г. С чувством благодарности и удовлетворения Верховное командование уполномочило Гофмана предпринять шаги к заключению перемирия.
3
Для того чтобы осуществить задуманное, были необходимы три вещи: быстрота, необходимое количество войск и ощутимый успех на ранних стадиях операции. Неограниченное использование подводных лодок, чего так страстно добивались и на что так отчаянно рассчитывали Гинденбург и Людендорф, уже дало пик своего эффекта и начинало сходить на нет. Немцы буквально задыхались от экономической блокады, введенной странами Антанты; американские войска, укомплектованные свежими и энергичными молодыми солдатами, высадились во Франции вопреки хвастливым заверениям начальника штаба германских военно-морских сил, сделанным в феврале 1917 г, что ни один американский солдат не ступит на землю Европейского континента. Рассчитывать на быстрое нанесение удара на западе не приходилось. Для его подготовки требовалось время – именно оно было залогом успеха всей операции.
Срочно требовались подкрепления, поэтому прекращение боевых действий на Восточном фронте было самым настоящим подарком судьбы. В течение ноября эшелоны с войсками тянулись бесконечной чередой с востока на запад. Это была не замена уставших и измотанных дивизий свежими; речь шла о наращивании численности боевых частей. Крах румынского фронта, подтвержденный перемирием в Фоскари, заключенным 25 ноября 1917 г, позволил перебросить дополнительные силы, которые были сняты с итальянского и салоникского фронтов.
Германской армии победа была необходима. Вся судьба Четверного союза зависела от успеха этой операции. Поражение означало бы начало быстрого распада и неминуемого разгрома. Только победа могла остановить ход часов, который был уже слышен, отсчитывавших приближение смертного часа Четверного союза.
Октябрьская революция в России вдохнула свежую струю жизни и надежды в союз Центральных держав, и можно себе представить, какие чувства и эмоции вызвало в Крейцнахе телефонное сообщение Гофмана, сделанное 13 ноября. Если переговоры на востоке увенчаются успехом, все будет готово для удара на западе к середине марта 1918 г. С чувством благодарности и удовлетворения Верховное командование уполномочило Гофмана предпринять шаги к заключению перемирия.
3
Ранним утром 14 ноября, когда еще было совсем темно, три закутанных человека с завязанными глазами были проведены через линии немецких окопов под Двинском и доставлены в штаб дивизии, который возглавлял генерал-лейтенант фон Гофмейстер. Это были парламентеры, уполномоченные провести предварительное обсуждение вопросов, связанных с переговорами о перемирии. Весь день они ждали ответа из Брест-Литовска, и наконец в полночь ответ пришел. Германское командование выразило согласие на проведение официальных переговоров о перемирии. Они должны были открыться 19 ноября.
Имперские правительства в Берлине и Вене официально заявили 16 ноября, что советские предложения представляют собой подходящую основу для переговоров о перемирии, которые, как хотелось бы надеяться, помогут вскоре выявить более конкретные контуры всеобщего мира. И германский канцлер, и премьер-министр Австро-Венгрии сформулировали свое согласие на переговоры в очень взвешенных и тщательно выверенных выражениях; с одной стороны, давалось согласие на участие в переговорах, с другой – все было сделано, чтобы не выдать нетерпение и стремление во что бы то ни стало поскорее заключить мир.
17 ноября в Петрограде Троцкий уведомил дипломатические представительства союзных стран о том, что соглашение о предварительном перемирии почти достигнуто, и попросил проинформировать, согласны ли они принять участие в предстоящих переговорах. И вновь ответом было полное молчание.
Между тем в Брест-Литовск съезжались две наспех собранные делегации. «Сборную» Центральных держав возглавлял Гофман; в делегацию также входили барон фон Розенберг, представлявший германский МИД, а также военные советники – майор Бринкман из германского Генерального штаба и молодой лейтенант кавалерии Бернхард фон Бюлов, племянник бывшего канцлера; впоследствии он длительное время занимал пост секретаря государственной канцелярии. Австро-Венгрию представлял полковник Покорный, Турцию – генерал Зеки-паша и, наконец, Болгарию – генерал Ганчев.
У большевиков было больше трудностей при составлении делегации. Она, с одной стороны, должна была представлять победившую революцию и те силы, которые ее осуществили, а с другой – быть достаточно профессиональной для успешной работы. Совместить эти два фактора было нелегким делом в первые дни Советской власти. Поэтому делегация, которая в конце концов была сформирована и отбыла на переговоры в специальном поезде, отошедшем от Варшавского вокзала в Петрограде, была по составу довольно необычной – весьма контрастной и «разношерстной». Возглавлял делегацию Адольф Иоффе[66].
Это был типичный революционер-интеллигент, интеллектуал и мыслитель. Длинные волосы и борода обрамляли лицо, обладавшее характерными семитскими чертами, на столь же характерном семитском носу держалось пенсне. К такому же типу революционного интеллигента относился и Каменев, двоюродный брат Троцкого, правда, в его лице не было столь ярко выраженных еврейских черт, его усталые, полные задумчивости глаза были почти всегда полуприкрыты; казалось, что он либо весь погружен в раздумья, либо дремлет. Прямой противоположностью ему был секретарь советской делегации Лев Карахан[67].
Типичный армянин, почти что в точности напоминающий карикатурного пройдоху, который набирает в долг, а потом бегает от кредиторов, он мог с кошачьей быстротой перейти от кажущейся неспешной и ленивой сонливости к самой яростной и бурной агитации и неуемной переговорной активности. Эти два человека, а также Сокольников, обладавший очень большими способностями, представляли партию большевиков и являли собой революционный костяк делегации. Помимо них в ней были представители другой революционной партии, и среди них Анастасия Биценко: ее включили в качестве дани уважения к политическим союзникам большевиков, которые стали, правда, таковыми невольно и особого энтузиазма в этой связи не испытывали, а также в качестве подтверждения провозглашенного равенства прав мужчин и женщин. Биценко была известным боевиком партии эсеров, которая лишь недавно освободилась из заключения в Сибири, где отбывала 17-летний срок за убийство бывшего военного министра генерала Сахарова[68].
Поскольку революция, как было официально провозглашено, произошла в интересах солдат, матросов, рабочих и крестьян, то было необходимо, чтобы их представители также были среди членов делегации.
По иронии судьбы именно эти представители, которым отводилась в общем-то вспомогательная роль, были более колоритными и запоминающимися, чем их коллеги-революционеры, составлявшие костяк делегации. В их задачу входило быть своего рода «витриной» революционной демократии; для них участие в такого рода мероприятии было совершенно из ряда вон выходящим делом, и им так и не удалось полностью освоиться в совершенно непривычной для них обстановке. Среди них был солдат Николай Беляков, средних лет, невысокого роста, крепко сбитый, угрюмый, насупленный и молчаливый, напоминавший чем-то барсука; типичный старый солдат, как говорят англичане, «старина Билл», которого можно встретить в любой армии. Другим представителем был матрос Федор Олич, высокий и симпатичный, которому очень шла его аккуратная морская форма; однако он явно чувствовал себя неловко в непривычной для него обстановке. А вот молодого рабочего Обухова эта обстановка нисколько не смущала. Он относился к происходящему с легкостью, как будто ему просто предложили покататься на машине и он теперь наслаждался этой «автопрогулкой». На его смуглом лице отражалась некоторая дерзость, но в то же время легкий юмор и природная веселость; он сидел развалившись на сиденье вагона, из-под растегнутой жилетки виднелась черная рубашка; при этом казалось, что он демонстрировал безразличие к происходившему.
Наконец, крестьян представлял Роман Сташков – пожилой, добродушный и простой человек с волосами и бородой серо-желтоватого оттенка, грубоватым обветренным и обожженным солнцем лицом, которое было покрыто множеством глубоких морщин. Он был совершенно сбит с толку происходящим вокруг него и, несмотря на новые времена, называл своих коллег-революционеров, бывших, как и он, членами делегации, на старый манер – «барин». В состав делегации он попал буквально в самый последний момент. Когда все уже ехали на вокзал, вдруг, буквально в машине, вспомнили, что в составе делегации нет представителя крестьян; за окном мелькали безлюдные ночные улицы Петрограда, и все были в замешательстве по поводу того, как исправить столь досадное упущение.
Машина завернула за угол, и вдруг они увидели человека в крестьянской одежде, одиноко бредущего по улице с мешком за плечами. Машина остановилась.
«Вы куда идете, товарищ?»
«На вокзал, барин, извиняйте, товарищ», – ответил пожилой прохожий.
«Садитесь, мы вас подвезем». И машина сорвалась с места.
На лице пожилого человека выражалась скромная радость тем неожиданным вниманием, которое ему оказали. Однако, когда машина стала подъезжать к Варшавскому вокзалу, на его лице отразилось беспокойство.
«Мне не на этот вокзал надо, товарищи; мне на Николаевский, я ведь за Москву еду».
«Ну уж нет», – подумали про себя Иоффе и Каменев и стали расспрашивать старого крестьянина о его политических взглядах.
«Вы к какой партии принадлежите?»
«Эсер я, товарищи, – последовал ответ, несколько обескураживший спрашивающих, – у нас в деревне все эсеры». «А вы правый или левый?»
То ли тон спрашивающего, то ли что-то еще подсказало старому крестьянину, что в этой компании лучше не произносить слово «правый».
«Левый, товарищи, конечно. Самый что ни на есть левый».
Этого оказалось вполне достаточно, чтобы в делегации появился «полномочный представитель российского крестьянства», который был так необходим, к тому же до отхода поезда оставалось совсем немного времени.
«Вам не нужно возвращаться в деревню», – сказали старому крестьянину. – Поедемте с нами в Брест-Литовск заключать мир с немцами».
Немного уговоров, немного предложенных денег – и вакантное место в делегации оказалось заполненным. Сташков отправился вместе с делегацией в Брест-Литовск, где ему предстояло представлять «силу и голос народа».
Помимо «полномочных народных представителей» в состав делегации входили девять морских и армейских офицеров во главе с адмиралом Василием Альтфатером; среди них был и подполковник Фокке, который позднее написал воспоминания, являющиеся ценным источником информации. Эти люди имели несчастье оказаться в крайне двусмысленном и унизительном положении. Не по своей воле оставившие свои посты, будучи фактически оторванными от выполнения своих обязанностей, они были принуждены давать советы и консультации военно-технического характера правительству, которое, по их мнению, готово было пожертвовать территорией России ради заключения мира любой ценой. Они ехали как овцы на заклание; в их душах была пустота и горечь от осознания того, что они фактически участвуют в предательстве своей страны. Однако позднее, когда они увидели, как Иоффе и Каменев ведут на переговорах настоящий бой с противоположной стороной, их отношение к новой власти несколько смягчилось; офицеры стали работать с энтузиазмом. Троцкий даже сказал об Альтфатере, что «в вопросах мира он более большевик, чем сами большевики». Правда, переход на сторону новой власти не спас адмирала от трагической и жестокой смерти во время «красного террора», последовавшего после покушения на Ленина в августе 1918 г.
Потрепанный войной поезд громыхал в южном направлении, унося делегацию, которую Фокке образно назвал в своих воспоминаниях за ее «пестрый» состав «зверинцем», навстречу предстоящим переговорам, и, наконец, прибыл в Двинск, где проходила передовая линия окопов русской армии. Здесь она была с бурным восторгом встречена солдатами – к радости революционеров и разочарованию и отчаянию офицеров – членов делегации. Близкая перспектива заключения мира вызвала всплеск энтузиазма и надежд у солдат, и депутаты съезда 5-й армии заверили делегацию, что она может спокойно работать, так как армия готова «уничтожить любое осиное гнездо контрреволюции», пока будут идти переговоры.
Советскую делегацию уже ждали; ее должны были разместить внутри крепостных сооружений Брест-Литовска. Сама ставка и штаб Восточного фронта размещались в нескольких крепостных бараках; два таких барака с подготовленными соответствующими помещениями были выделены для размещения прибывающей советской делегации. Питаться все участники переговоров с обеих сторон должны были в общей столовой. В самые первые дни переговоров проблема постановки на довольствие довольно многочисленной советской делегации оказалась для германской интендантской службы довольно затруднительной, и прибывшим пришлось питаться на первых порах по сокращенному рациону, однако проблема была быстро решена с присущей немцам организованностью и четкостью, и советская делегация была вскоре обеспечена довольно обильным питанием, на том же уровне, как и другие участники переговоров[69].
Условия перемирия, которые Центральные державы собирались предложить России, были разработаны Людендорфом еще в мае 1917 г. и одобрены как канцлером, так и другими членами Генерального штаба. Эти условия ясно выражали стремление Германии поскорее остановить военные действия на одном из фронтов и не содержали ничего несправедливого или унизительного для России. Военные действия должны были быть прекращены, а войска оставаться на тех позициях, кторые они занимали на момент заключения перемирия. Предполагалось, что для заключения перемирия на подобных условиях потребуется не более нескольких часов, однако все оказалось не так просто.
Советская делегация прибыла в Брест-Литовск для ведения пропаганды не в меньшей степени, чем для ведения переговоров. Поэтому в начале переговоров советская делегация выступила с предложением об их полной гласности, а когда это предложение было принято, Иоффе выступил с длинным заявлением, в котором изложил принципы большевиков по вопросу о мире и призвал все воюющие страны прекратить войну и заключить всеобщий мир на основе этих принципов. После него в течение часа выступал Каменев, который выразил сожаление, что в официальных заявлениях германского и австрийского правительств нет никаких свидетельств их желания и готовности заключить всеобщий мир на той незыблемой основе, которая была провозглашена и создана Октябрьской революцией.
После этого широкого предварительного вступления Иоффе сформулировал три следующих конкретных предложения по условиям перемирия:
1. Перемирие заключается сроком на 6 месяцев.
2. Военные и морские силы Германии выводятся с Моонзундских островов и из акватории Рижского залива.
3. Никакие германские войска не могут быть переброшены с Восточного фронта на другие фронта; они даже не могут быть отведены для отдыха на специально подготовленные для этого квартиры и казармы.
Относительно первого пункта Гофман предложил в ответ заключить перемирие сроком на 28 дней, которое было бы автоматически продлено до тех пор, пока одна из сторон не захотела бы выйти из него, уведомив об этом за неделю до выхода из соглашения. Относительно второго пункта Гофман сказал, что «подобные условия могут быть предложены лишь побежденной державе». А вот по третьему пункту он с легкостью дал согласие, поскольку большинство войск уже было переброшено с Восточного фронта на Западный еще до начала переговоров о перемирии. «Поэтому, – пишет Гофман в своих воспоминаниях, – я принял предложение русских, что во время перемирия, которое вот-вот должно было быть заключено, никакие войска не могут быть переброшены с Восточного фронта, за исключением тех, которые уже находились в пути или приказ на переброску которых был уже отдан».
На третий день переговоров (22 ноября) советская делегация категорически потребовала «рассматривать перемирие на всех фронтах с точки зрения заключения всеобщего мира на основе, уже выработанной Всероссийским съездом Советов». Гофман спросил, имеет ли советская делегация полномочия от своих союзников по Антанте выступать с подобными предложениями. Он готов вести переговоры о перемирии как только с одной Россией, так и с Россией вместе со всеми ее союзниками, однако, если союзники предпочли не участвовать в переговорах, означает ли это, что нельзя вести переговоры и стремиться к заключению сепаратного перемирия только с одной Россией?
Оказавшись загнанным в угол, Иоффе не выдержал. Он был вынужден признать, что не имеет полномочий от союзников на ведение переговоров о перемирии, а в частном порядке, за обедом, сказал Гофману, что не может заключить сепаратное перемирие без консультаций с Петроградом. Он должен вернуться в столицу и обсудить этот вопрос с Лениным и Троцким. Сепаратное соглашение о перемирии никоим образом не вписывалось в то видение ситуации, которое имелось в Смольном, а Иоффе хорошо знал, что такое холодная ярость Ленина, когда он разгневан. Каждый дипломат, находившийся на службе нового революционного правительства, знал, что за ошибку он может ответить головой; дамоклов меч этого страха висел и над Иоффе. Он должен возвратиться в Петроград.
Гофман согласился, чтобы стороны приняли позволяющее спасти лицо заявление, в котором говорилось, что «делегации согласились довести до сведения своих правительств предложение советской делегации пригласить все воюющие стороны принять участие в переговорах». Было решено сделать перерыв на неделю до 30 ноября. После этого руководители советской делегации отбыли в Петроград, оставив «на хозяйстве» Кара-хана держать дипломатическую оборону.
В течение всего хода этих предварительных переговоров, а точнее, с самого момента выхода приказа Крыленко о братании большевистские агенты, не теряя времени, вели самую активную пропагандистскую работу. Экземпляры Декрета о мире вместе со специальным обращением к немецким солдатам не только нелегально доставлялись в окопы и распространялись там, но также разбрасывались с аэропланов в немецком тылу. Одним из нововведений Троцкого на посту наркома иностранных дел было образование Отдела печати, который возглавил Карл Радек, а также создание Бюро революционной пропаганды, руководителем которого стал Борис Рейнштейн, помощниками его были Джон Рид и Альберт Рис Вильямс; вся пропагандистская мощь этих новых образований была обрушена на германскую армию.
Немецкая газета Die Fackel («Факел») печаталась тиражом в полмиллиона экземпляров ежедневно и отправлялась специальным поездом в центральные армейские комитеты в Минск, Киев и другие города, а оттуда уже распространялась по всему фронту[70].
«Братья солдаты Германии! – такими словами начиналось обращение в первом номере газеты. – Выдающийся пример вашего лидера Либкнехта, та борьба, которую вы ведете на встречах, митингах и через печать, наконец, революционное восстание на вашем флоте являются для нас гарантией того, что трудящиеся массы начали настоящую и решительную борьбу за мир».
Специальная делегация во главе с Зиновьевым, снабженная аналогичного рода «горючим» пропагандистским материалом, была направлена на границу для того, чтобы содействовать революционному взрыву в Центральной Европе. Как и можно было ожидать, немцы не пропустили ее через свои позиции, машина, груженная номерами «Факела», а также воззваниями Ленина, была остановлена, а весь пропагандистский материал сожжен. «Я вынужден был отклонить требования большевиков о свободном допуске пропагандистских материалов в Германию, – пишет Гофман, – при этом, однако, я сказал, что с удовольствием окажу содействие в поставках подобной литературы в Англию и Францию»[71].
Тем временем в Петрограде Ленин все еще лелеял надежду, что пролетарские массы воюющих стран ответят на призыв к всеобщему миру. Однако независимо от того, ответят они или нет, мир был обещан трудящимся России, и это обещание должно быть выполнено, будь то всеобщий мир или сепаратный. Даже если будет подписано сепаратное перемирие, союзники могут подключиться к переговорам о всеобщем мире и после этого. С учетом такой возможности Иоффе были даны инструкции возвращаться в Брест-Литовск и продолжать переговоры.
В ноте от 23 ноября за подписью Троцкого союзники были проинформированы о ходе переговоров о перемирии. Их внимание было обращено на то, что в переговорах взят недельный перерыв, во время которого они должны были «определить свое отношение к мирным переговорам, то есть свою готовность или свой отказ принять участие в переговорах о перемирии и мире и, в случае отказа, открыто, перед лицом всего человечества заявить ясно, точно и определенно, во имя каких целей народы Европы должны истекать кровью в течение четвертого года войны».
В то же время в печати был высказан намек, который мог рассматриваться как угроза. Ведущая газета «Правда» опубликовала передовую статью, в которой говорилось, что советское правительство может прибегнуть к такому приему, как отказ платить по долгам России, чтобы вынудить союзников принять участие в предстоящих переговорах.
Ответа вновь не последовало, и 30 ноября Троцкий выступил с новым заявлением, указав, что «ответственность за Реймонд Робинс (1873–1954) – американский бизнесмен и политический деятель. Впервые прибыл в Петроград как член правительственной миссии США, чтобы побудить Керенского подолжать «войну до победного конца». Неоднократно встречался с В.И. Лениным, содействовал установлению дипломатических отношений между СССР и США. До конца дней оставался другом Советского Союза. Газеты называли его: «Миллионер, который любил Ленина».
сепаратный характер перемирия, которое Россия может оказаться вынуждена заключить, целиком падает на те правительства, которые отказались до сих пор предъявить свои условия перемирия и мира». В последнем абзаце заявления делалось предупреждение, к чему может привести такая политика, хотя сам Троцкий был противником подобного варианта развития событий: «Сепаратное перемирие не есть сепаратный мир. Но оно означает опасность сепаратного мира. Преодолеть эту опасность могут только сами народы».
Имперские правительства в Берлине и Вене официально заявили 16 ноября, что советские предложения представляют собой подходящую основу для переговоров о перемирии, которые, как хотелось бы надеяться, помогут вскоре выявить более конкретные контуры всеобщего мира. И германский канцлер, и премьер-министр Австро-Венгрии сформулировали свое согласие на переговоры в очень взвешенных и тщательно выверенных выражениях; с одной стороны, давалось согласие на участие в переговорах, с другой – все было сделано, чтобы не выдать нетерпение и стремление во что бы то ни стало поскорее заключить мир.
17 ноября в Петрограде Троцкий уведомил дипломатические представительства союзных стран о том, что соглашение о предварительном перемирии почти достигнуто, и попросил проинформировать, согласны ли они принять участие в предстоящих переговорах. И вновь ответом было полное молчание.
Между тем в Брест-Литовск съезжались две наспех собранные делегации. «Сборную» Центральных держав возглавлял Гофман; в делегацию также входили барон фон Розенберг, представлявший германский МИД, а также военные советники – майор Бринкман из германского Генерального штаба и молодой лейтенант кавалерии Бернхард фон Бюлов, племянник бывшего канцлера; впоследствии он длительное время занимал пост секретаря государственной канцелярии. Австро-Венгрию представлял полковник Покорный, Турцию – генерал Зеки-паша и, наконец, Болгарию – генерал Ганчев.
У большевиков было больше трудностей при составлении делегации. Она, с одной стороны, должна была представлять победившую революцию и те силы, которые ее осуществили, а с другой – быть достаточно профессиональной для успешной работы. Совместить эти два фактора было нелегким делом в первые дни Советской власти. Поэтому делегация, которая в конце концов была сформирована и отбыла на переговоры в специальном поезде, отошедшем от Варшавского вокзала в Петрограде, была по составу довольно необычной – весьма контрастной и «разношерстной». Возглавлял делегацию Адольф Иоффе[66].
Это был типичный революционер-интеллигент, интеллектуал и мыслитель. Длинные волосы и борода обрамляли лицо, обладавшее характерными семитскими чертами, на столь же характерном семитском носу держалось пенсне. К такому же типу революционного интеллигента относился и Каменев, двоюродный брат Троцкого, правда, в его лице не было столь ярко выраженных еврейских черт, его усталые, полные задумчивости глаза были почти всегда полуприкрыты; казалось, что он либо весь погружен в раздумья, либо дремлет. Прямой противоположностью ему был секретарь советской делегации Лев Карахан[67].
Типичный армянин, почти что в точности напоминающий карикатурного пройдоху, который набирает в долг, а потом бегает от кредиторов, он мог с кошачьей быстротой перейти от кажущейся неспешной и ленивой сонливости к самой яростной и бурной агитации и неуемной переговорной активности. Эти два человека, а также Сокольников, обладавший очень большими способностями, представляли партию большевиков и являли собой революционный костяк делегации. Помимо них в ней были представители другой революционной партии, и среди них Анастасия Биценко: ее включили в качестве дани уважения к политическим союзникам большевиков, которые стали, правда, таковыми невольно и особого энтузиазма в этой связи не испытывали, а также в качестве подтверждения провозглашенного равенства прав мужчин и женщин. Биценко была известным боевиком партии эсеров, которая лишь недавно освободилась из заключения в Сибири, где отбывала 17-летний срок за убийство бывшего военного министра генерала Сахарова[68].
Поскольку революция, как было официально провозглашено, произошла в интересах солдат, матросов, рабочих и крестьян, то было необходимо, чтобы их представители также были среди членов делегации.
По иронии судьбы именно эти представители, которым отводилась в общем-то вспомогательная роль, были более колоритными и запоминающимися, чем их коллеги-революционеры, составлявшие костяк делегации. В их задачу входило быть своего рода «витриной» революционной демократии; для них участие в такого рода мероприятии было совершенно из ряда вон выходящим делом, и им так и не удалось полностью освоиться в совершенно непривычной для них обстановке. Среди них был солдат Николай Беляков, средних лет, невысокого роста, крепко сбитый, угрюмый, насупленный и молчаливый, напоминавший чем-то барсука; типичный старый солдат, как говорят англичане, «старина Билл», которого можно встретить в любой армии. Другим представителем был матрос Федор Олич, высокий и симпатичный, которому очень шла его аккуратная морская форма; однако он явно чувствовал себя неловко в непривычной для него обстановке. А вот молодого рабочего Обухова эта обстановка нисколько не смущала. Он относился к происходящему с легкостью, как будто ему просто предложили покататься на машине и он теперь наслаждался этой «автопрогулкой». На его смуглом лице отражалась некоторая дерзость, но в то же время легкий юмор и природная веселость; он сидел развалившись на сиденье вагона, из-под растегнутой жилетки виднелась черная рубашка; при этом казалось, что он демонстрировал безразличие к происходившему.
Наконец, крестьян представлял Роман Сташков – пожилой, добродушный и простой человек с волосами и бородой серо-желтоватого оттенка, грубоватым обветренным и обожженным солнцем лицом, которое было покрыто множеством глубоких морщин. Он был совершенно сбит с толку происходящим вокруг него и, несмотря на новые времена, называл своих коллег-революционеров, бывших, как и он, членами делегации, на старый манер – «барин». В состав делегации он попал буквально в самый последний момент. Когда все уже ехали на вокзал, вдруг, буквально в машине, вспомнили, что в составе делегации нет представителя крестьян; за окном мелькали безлюдные ночные улицы Петрограда, и все были в замешательстве по поводу того, как исправить столь досадное упущение.
Машина завернула за угол, и вдруг они увидели человека в крестьянской одежде, одиноко бредущего по улице с мешком за плечами. Машина остановилась.
«Вы куда идете, товарищ?»
«На вокзал, барин, извиняйте, товарищ», – ответил пожилой прохожий.
«Садитесь, мы вас подвезем». И машина сорвалась с места.
На лице пожилого человека выражалась скромная радость тем неожиданным вниманием, которое ему оказали. Однако, когда машина стала подъезжать к Варшавскому вокзалу, на его лице отразилось беспокойство.
«Мне не на этот вокзал надо, товарищи; мне на Николаевский, я ведь за Москву еду».
«Ну уж нет», – подумали про себя Иоффе и Каменев и стали расспрашивать старого крестьянина о его политических взглядах.
«Вы к какой партии принадлежите?»
«Эсер я, товарищи, – последовал ответ, несколько обескураживший спрашивающих, – у нас в деревне все эсеры». «А вы правый или левый?»
То ли тон спрашивающего, то ли что-то еще подсказало старому крестьянину, что в этой компании лучше не произносить слово «правый».
«Левый, товарищи, конечно. Самый что ни на есть левый».
Этого оказалось вполне достаточно, чтобы в делегации появился «полномочный представитель российского крестьянства», который был так необходим, к тому же до отхода поезда оставалось совсем немного времени.
«Вам не нужно возвращаться в деревню», – сказали старому крестьянину. – Поедемте с нами в Брест-Литовск заключать мир с немцами».
Немного уговоров, немного предложенных денег – и вакантное место в делегации оказалось заполненным. Сташков отправился вместе с делегацией в Брест-Литовск, где ему предстояло представлять «силу и голос народа».
Помимо «полномочных народных представителей» в состав делегации входили девять морских и армейских офицеров во главе с адмиралом Василием Альтфатером; среди них был и подполковник Фокке, который позднее написал воспоминания, являющиеся ценным источником информации. Эти люди имели несчастье оказаться в крайне двусмысленном и унизительном положении. Не по своей воле оставившие свои посты, будучи фактически оторванными от выполнения своих обязанностей, они были принуждены давать советы и консультации военно-технического характера правительству, которое, по их мнению, готово было пожертвовать территорией России ради заключения мира любой ценой. Они ехали как овцы на заклание; в их душах была пустота и горечь от осознания того, что они фактически участвуют в предательстве своей страны. Однако позднее, когда они увидели, как Иоффе и Каменев ведут на переговорах настоящий бой с противоположной стороной, их отношение к новой власти несколько смягчилось; офицеры стали работать с энтузиазмом. Троцкий даже сказал об Альтфатере, что «в вопросах мира он более большевик, чем сами большевики». Правда, переход на сторону новой власти не спас адмирала от трагической и жестокой смерти во время «красного террора», последовавшего после покушения на Ленина в августе 1918 г.
Потрепанный войной поезд громыхал в южном направлении, унося делегацию, которую Фокке образно назвал в своих воспоминаниях за ее «пестрый» состав «зверинцем», навстречу предстоящим переговорам, и, наконец, прибыл в Двинск, где проходила передовая линия окопов русской армии. Здесь она была с бурным восторгом встречена солдатами – к радости революционеров и разочарованию и отчаянию офицеров – членов делегации. Близкая перспектива заключения мира вызвала всплеск энтузиазма и надежд у солдат, и депутаты съезда 5-й армии заверили делегацию, что она может спокойно работать, так как армия готова «уничтожить любое осиное гнездо контрреволюции», пока будут идти переговоры.
Советскую делегацию уже ждали; ее должны были разместить внутри крепостных сооружений Брест-Литовска. Сама ставка и штаб Восточного фронта размещались в нескольких крепостных бараках; два таких барака с подготовленными соответствующими помещениями были выделены для размещения прибывающей советской делегации. Питаться все участники переговоров с обеих сторон должны были в общей столовой. В самые первые дни переговоров проблема постановки на довольствие довольно многочисленной советской делегации оказалась для германской интендантской службы довольно затруднительной, и прибывшим пришлось питаться на первых порах по сокращенному рациону, однако проблема была быстро решена с присущей немцам организованностью и четкостью, и советская делегация была вскоре обеспечена довольно обильным питанием, на том же уровне, как и другие участники переговоров[69].
Условия перемирия, которые Центральные державы собирались предложить России, были разработаны Людендорфом еще в мае 1917 г. и одобрены как канцлером, так и другими членами Генерального штаба. Эти условия ясно выражали стремление Германии поскорее остановить военные действия на одном из фронтов и не содержали ничего несправедливого или унизительного для России. Военные действия должны были быть прекращены, а войска оставаться на тех позициях, кторые они занимали на момент заключения перемирия. Предполагалось, что для заключения перемирия на подобных условиях потребуется не более нескольких часов, однако все оказалось не так просто.
Советская делегация прибыла в Брест-Литовск для ведения пропаганды не в меньшей степени, чем для ведения переговоров. Поэтому в начале переговоров советская делегация выступила с предложением об их полной гласности, а когда это предложение было принято, Иоффе выступил с длинным заявлением, в котором изложил принципы большевиков по вопросу о мире и призвал все воюющие страны прекратить войну и заключить всеобщий мир на основе этих принципов. После него в течение часа выступал Каменев, который выразил сожаление, что в официальных заявлениях германского и австрийского правительств нет никаких свидетельств их желания и готовности заключить всеобщий мир на той незыблемой основе, которая была провозглашена и создана Октябрьской революцией.
После этого широкого предварительного вступления Иоффе сформулировал три следующих конкретных предложения по условиям перемирия:
1. Перемирие заключается сроком на 6 месяцев.
2. Военные и морские силы Германии выводятся с Моонзундских островов и из акватории Рижского залива.
3. Никакие германские войска не могут быть переброшены с Восточного фронта на другие фронта; они даже не могут быть отведены для отдыха на специально подготовленные для этого квартиры и казармы.
Относительно первого пункта Гофман предложил в ответ заключить перемирие сроком на 28 дней, которое было бы автоматически продлено до тех пор, пока одна из сторон не захотела бы выйти из него, уведомив об этом за неделю до выхода из соглашения. Относительно второго пункта Гофман сказал, что «подобные условия могут быть предложены лишь побежденной державе». А вот по третьему пункту он с легкостью дал согласие, поскольку большинство войск уже было переброшено с Восточного фронта на Западный еще до начала переговоров о перемирии. «Поэтому, – пишет Гофман в своих воспоминаниях, – я принял предложение русских, что во время перемирия, которое вот-вот должно было быть заключено, никакие войска не могут быть переброшены с Восточного фронта, за исключением тех, которые уже находились в пути или приказ на переброску которых был уже отдан».
На третий день переговоров (22 ноября) советская делегация категорически потребовала «рассматривать перемирие на всех фронтах с точки зрения заключения всеобщего мира на основе, уже выработанной Всероссийским съездом Советов». Гофман спросил, имеет ли советская делегация полномочия от своих союзников по Антанте выступать с подобными предложениями. Он готов вести переговоры о перемирии как только с одной Россией, так и с Россией вместе со всеми ее союзниками, однако, если союзники предпочли не участвовать в переговорах, означает ли это, что нельзя вести переговоры и стремиться к заключению сепаратного перемирия только с одной Россией?
Оказавшись загнанным в угол, Иоффе не выдержал. Он был вынужден признать, что не имеет полномочий от союзников на ведение переговоров о перемирии, а в частном порядке, за обедом, сказал Гофману, что не может заключить сепаратное перемирие без консультаций с Петроградом. Он должен вернуться в столицу и обсудить этот вопрос с Лениным и Троцким. Сепаратное соглашение о перемирии никоим образом не вписывалось в то видение ситуации, которое имелось в Смольном, а Иоффе хорошо знал, что такое холодная ярость Ленина, когда он разгневан. Каждый дипломат, находившийся на службе нового революционного правительства, знал, что за ошибку он может ответить головой; дамоклов меч этого страха висел и над Иоффе. Он должен возвратиться в Петроград.
Гофман согласился, чтобы стороны приняли позволяющее спасти лицо заявление, в котором говорилось, что «делегации согласились довести до сведения своих правительств предложение советской делегации пригласить все воюющие стороны принять участие в переговорах». Было решено сделать перерыв на неделю до 30 ноября. После этого руководители советской делегации отбыли в Петроград, оставив «на хозяйстве» Кара-хана держать дипломатическую оборону.
В течение всего хода этих предварительных переговоров, а точнее, с самого момента выхода приказа Крыленко о братании большевистские агенты, не теряя времени, вели самую активную пропагандистскую работу. Экземпляры Декрета о мире вместе со специальным обращением к немецким солдатам не только нелегально доставлялись в окопы и распространялись там, но также разбрасывались с аэропланов в немецком тылу. Одним из нововведений Троцкого на посту наркома иностранных дел было образование Отдела печати, который возглавил Карл Радек, а также создание Бюро революционной пропаганды, руководителем которого стал Борис Рейнштейн, помощниками его были Джон Рид и Альберт Рис Вильямс; вся пропагандистская мощь этих новых образований была обрушена на германскую армию.
Немецкая газета Die Fackel («Факел») печаталась тиражом в полмиллиона экземпляров ежедневно и отправлялась специальным поездом в центральные армейские комитеты в Минск, Киев и другие города, а оттуда уже распространялась по всему фронту[70].
«Братья солдаты Германии! – такими словами начиналось обращение в первом номере газеты. – Выдающийся пример вашего лидера Либкнехта, та борьба, которую вы ведете на встречах, митингах и через печать, наконец, революционное восстание на вашем флоте являются для нас гарантией того, что трудящиеся массы начали настоящую и решительную борьбу за мир».
Специальная делегация во главе с Зиновьевым, снабженная аналогичного рода «горючим» пропагандистским материалом, была направлена на границу для того, чтобы содействовать революционному взрыву в Центральной Европе. Как и можно было ожидать, немцы не пропустили ее через свои позиции, машина, груженная номерами «Факела», а также воззваниями Ленина, была остановлена, а весь пропагандистский материал сожжен. «Я вынужден был отклонить требования большевиков о свободном допуске пропагандистских материалов в Германию, – пишет Гофман, – при этом, однако, я сказал, что с удовольствием окажу содействие в поставках подобной литературы в Англию и Францию»[71].
Тем временем в Петрограде Ленин все еще лелеял надежду, что пролетарские массы воюющих стран ответят на призыв к всеобщему миру. Однако независимо от того, ответят они или нет, мир был обещан трудящимся России, и это обещание должно быть выполнено, будь то всеобщий мир или сепаратный. Даже если будет подписано сепаратное перемирие, союзники могут подключиться к переговорам о всеобщем мире и после этого. С учетом такой возможности Иоффе были даны инструкции возвращаться в Брест-Литовск и продолжать переговоры.
В ноте от 23 ноября за подписью Троцкого союзники были проинформированы о ходе переговоров о перемирии. Их внимание было обращено на то, что в переговорах взят недельный перерыв, во время которого они должны были «определить свое отношение к мирным переговорам, то есть свою готовность или свой отказ принять участие в переговорах о перемирии и мире и, в случае отказа, открыто, перед лицом всего человечества заявить ясно, точно и определенно, во имя каких целей народы Европы должны истекать кровью в течение четвертого года войны».
В то же время в печати был высказан намек, который мог рассматриваться как угроза. Ведущая газета «Правда» опубликовала передовую статью, в которой говорилось, что советское правительство может прибегнуть к такому приему, как отказ платить по долгам России, чтобы вынудить союзников принять участие в предстоящих переговорах.
Ответа вновь не последовало, и 30 ноября Троцкий выступил с новым заявлением, указав, что «ответственность за Реймонд Робинс (1873–1954) – американский бизнесмен и политический деятель. Впервые прибыл в Петроград как член правительственной миссии США, чтобы побудить Керенского подолжать «войну до победного конца». Неоднократно встречался с В.И. Лениным, содействовал установлению дипломатических отношений между СССР и США. До конца дней оставался другом Советского Союза. Газеты называли его: «Миллионер, который любил Ленина».
сепаратный характер перемирия, которое Россия может оказаться вынуждена заключить, целиком падает на те правительства, которые отказались до сих пор предъявить свои условия перемирия и мира». В последнем абзаце заявления делалось предупреждение, к чему может привести такая политика, хотя сам Троцкий был противником подобного варианта развития событий: «Сепаратное перемирие не есть сепаратный мир. Но оно означает опасность сепаратного мира. Преодолеть эту опасность могут только сами народы».