Страница:
– Аркадия.
– Почему «Аркадия»? – поинтересовалась Рейчел.
– Не знаю. Просто вдруг всплыло в уме. Я чувствовала себя такой счастливой… и это слово взяло и соскользнуло с языка. Я даже не знаю, что оно означает.
– У тебя, наверно, не все дома, – хихикнула Джесси.
– Почему?
– Потому что забралась на крышу совсем раздетая и говоришь, что ты счастлива. С тобой не все в порядке, это точно.
Рейчел начала тихо смеяться, и сотрясение от ее ягодиц передалось той же части тела Крисси, а потом и Джесси. Через минуту они уже неудержимо хохотали, словно ведьмы. Джеймс вышел взглянуть на них. С удивлением и отвращением он уставился на крышу. Выражение его лица заставило их только рассмеяться еще громче. Он вернулся в дом.
– Давайте пригласим сюда Сабину и Доминику, – предложила Крисси. – Тогда мы вместе сможем посмеяться над Мэттом и Джеймсом.
– Возможно, Доминика и пришла бы наверх, а Сабина – вряд ли, – заявила Рейчел, и Джесси согласилась.
– Но исключительно потому, – уточнила Крисси, – что Джеймс мог бы этого не одобрить.
– Ты только напомни мне, – обратилась Рейчел к Джесси, – почему я здесь, на крыше.
Джесси свела глаза к носу, сфокусировав зрение на среднем плане. Ее внимание, понукаемое вопросом, находилось где-то в другом месте.
– Не делай так! – резко потребовала Рейчел. – Это плохая привычка, Джесс.
– Какая?
– Эта игра в отключение, когда люди с тобой разговаривают. Если ты не прекратишь, она укоренится на всю жизнь.
– Извини, – протянула Джесси, а Крисси с интересом взглянула на нее.
– Ну же, – настаивала Рейчел. – Напомни мне, с какой стати мы тут. На этой крыше, я имею в виду.
– Я уже забыла.
– Это не очень-то легко, – сказала Крисси Рейчел.
– Смотрите, – указала рукой Джесси. – Облака.
– Какого типа?
– Перистые. Клочки облака там, вдалеке. – Она указывала на восток. На горизонте небо украшали легкие завитки, розовато-лиловые, едва различимые. – Вот почему мы здесь: потому что меняется погода.
– О-о.
– Конечно.
– Джесси права, – сказала Крисси, обращаясь к Рейчел. Она выговорила эти слова только уголком рта, хотя Джесси могла ее отлично слышать. – Погода меняется. Вспомни, что я говорила: она идет по твоему следу. – Рейчел заглянула в глубину ее глаз. – Я говорю о той, которая сюда не поднялась бы. Она подозревала меня. Но про тебя она знает.
– Теперь я готова спуститься, – быстро сказала Джесси.
– Хорошо. Ты первая, – распорядилась Крисси.
Джесси двинулась к лестнице, которую Доминика приставила к крыше. Рейчел спустилась последней. Их одежда все еще лежала у основания лестницы. Они оделись, и, когда вошли в дом, их встретили взрывом аплодисментов. Все, кроме Джеймса.
22
23
– Почему «Аркадия»? – поинтересовалась Рейчел.
– Не знаю. Просто вдруг всплыло в уме. Я чувствовала себя такой счастливой… и это слово взяло и соскользнуло с языка. Я даже не знаю, что оно означает.
– У тебя, наверно, не все дома, – хихикнула Джесси.
– Почему?
– Потому что забралась на крышу совсем раздетая и говоришь, что ты счастлива. С тобой не все в порядке, это точно.
Рейчел начала тихо смеяться, и сотрясение от ее ягодиц передалось той же части тела Крисси, а потом и Джесси. Через минуту они уже неудержимо хохотали, словно ведьмы. Джеймс вышел взглянуть на них. С удивлением и отвращением он уставился на крышу. Выражение его лица заставило их только рассмеяться еще громче. Он вернулся в дом.
– Давайте пригласим сюда Сабину и Доминику, – предложила Крисси. – Тогда мы вместе сможем посмеяться над Мэттом и Джеймсом.
– Возможно, Доминика и пришла бы наверх, а Сабина – вряд ли, – заявила Рейчел, и Джесси согласилась.
– Но исключительно потому, – уточнила Крисси, – что Джеймс мог бы этого не одобрить.
– Ты только напомни мне, – обратилась Рейчел к Джесси, – почему я здесь, на крыше.
Джесси свела глаза к носу, сфокусировав зрение на среднем плане. Ее внимание, понукаемое вопросом, находилось где-то в другом месте.
– Не делай так! – резко потребовала Рейчел. – Это плохая привычка, Джесс.
– Какая?
– Эта игра в отключение, когда люди с тобой разговаривают. Если ты не прекратишь, она укоренится на всю жизнь.
– Извини, – протянула Джесси, а Крисси с интересом взглянула на нее.
– Ну же, – настаивала Рейчел. – Напомни мне, с какой стати мы тут. На этой крыше, я имею в виду.
– Я уже забыла.
– Это не очень-то легко, – сказала Крисси Рейчел.
– Смотрите, – указала рукой Джесси. – Облака.
– Какого типа?
– Перистые. Клочки облака там, вдалеке. – Она указывала на восток. На горизонте небо украшали легкие завитки, розовато-лиловые, едва различимые. – Вот почему мы здесь: потому что меняется погода.
– О-о.
– Конечно.
– Джесси права, – сказала Крисси, обращаясь к Рейчел. Она выговорила эти слова только уголком рта, хотя Джесси могла ее отлично слышать. – Погода меняется. Вспомни, что я говорила: она идет по твоему следу. – Рейчел заглянула в глубину ее глаз. – Я говорю о той, которая сюда не поднялась бы. Она подозревала меня. Но про тебя она знает.
– Теперь я готова спуститься, – быстро сказала Джесси.
– Хорошо. Ты первая, – распорядилась Крисси.
Джесси двинулась к лестнице, которую Доминика приставила к крыше. Рейчел спустилась последней. Их одежда все еще лежала у основания лестницы. Они оделись, и, когда вошли в дом, их встретили взрывом аплодисментов. Все, кроме Джеймса.
22
Кое-что новое являлось из зеркала и к наставнице Джесси.
Ту цепь событий, которая начала развертываться, теперь уже трудно остановить.
Мужчина по имени Грегори возвращает ее в угасающее великолепие апартаментов рядом с бульваром Вольтера. Все, что осталось от прежней роскоши, – это ее масштаб. Квартира занимает третий этаж причудливой резиденции восемнадцатого века. На лестнице чувствуется сладковатый запах, навязчивый, но не неприятный. Вряд ли здание реставрировали: гипсовые карнизы и архитравы отбиты, оригинальные половицы торчат на виду и местами повреждены из-за неумело установленного центрального отопления. Выцветшие обои из узорчатой ткани пузырятся на стенах прихожей.
На пороге просторного зала она замирает как вкопанная:
– Вот это да! Тебе нравится любоваться собой?
Не отвечая, он перебрасывает плащ через спинку дивана. Ее замечание вызвано великим множеством развешанных по стенам зеркал, которые поражают своим кричащим несоответствием друг другу. В этой коллекции представлены всевозможные стили – от классического до китча. Здесь можно увидеть несколько громадных зеркал восемнадцатого века в резных позолоченных рамах, с пожелтевшими и/или деформированными стеклами; зеркала в тяжелом обрамлении из красного дерева и с металлической филигранью; в рамах стиля ар-нуво и ар-деко; зеркала в простых пластмассовых рамках и прочие, вставленные в аляповато-пестрое стекло. На поверхности стен не оставлено даже маленького участка, свободного от зеркал. Ее взгляд перемещается на потолок в поисках хоть какого-то отдохновения для глаз, но обнаруживается, что и он целиком выложен большими зеркальными плитками.
– Тебе не удастся так просто сбежать. Может, присядешь? Я приготовлю очень хороший кофе.
– Сбежать? От чего?
– От самой себя. – Он выходит.
Она садится, ее ноздри подрагивают: все еще не оставлены попытки определить этот сладкий, вульгарный запах. Меблировка тоже представляет собой невообразимое скопище абсолютно разнородных предметов. Из дивана торчат пружины, и сидеть неудобно. Она старается не смотреть на бесконечный веер повторяющихся образов, создаваемых отражением одного зеркала в другом.
Он возвращается, все в тех же лайковых перчатках, с серебряным подносом в руках. На подносе установлен изысканный кофейный сервиз. Неожиданно вспомнив о перчатках, он бормочет извинения, прежде чем снять их.
– Ко мне редко кто-нибудь заходит. Я неопытный хозяин.
Его светлые волосы обесцвечены и не по моде длинны. Ей приходит в голову мысль, что он и она выглядят как фотографический негатив и позитив. Его ресницы нервно подрагивают, когда он на нее смотрит. Его кожа мертвенно-бледного тона, а пальцы – теперь, когда сняты перчатки, – удивительно тонкие и изящные. Может быть, он – посланец? Ангел? Нескладный, неумелый и трепещущий ангел, неспособный чувствовать себя непринужденно с людьми, не привыкший к ним?
– Чем ты занимаешься?
– Ты хочешь узнать, чем я зарабатываю на жизнь? – Он на секунду задумывается. – Я музыкант. – Беглый взгляд не обнаруживает в комнате никакого инструмента. – Ну да, я лгу. Ты сразу же поняла. Ладно. Для меня предпочтительнее, если ты будешь знать, когда я лгу. Как ты считаешь, нам будет позволено лгать и дальше?
– Прости, не поняла.
– Таким образом мы защитим себя от всякого предательства. Когда люди встречаются впервые, они, возможно, начинают говорить искренне Затем неминуемо – у большинства довольно скоро, а во многих случаях и вообще сразу – тот или иной из них станет врать. Как показывает мой опыт, избежать этого почти невозможно. Но если мы сумеем договориться, что будем честно лгать друг другу с самого начала, тогда мы будем не способны на предательство.
Смешок.
– Ты шутишь?
Он прихлебывает свой кофе, глядя на нее с серьезным видом поверх чашки.
– Нет, не шучу. Я действительно предпочел бы именно этот путь. Ты, наверное, думаешь, что я эксцентричен.
– Вовсе нет, я… – Первая ложь. Ощутимый успех, чисто инстинктивная реакция.
Он улыбается.
– Хорошо. Ты умеешь врать с легкостью – именно то, что мне надо. Теперь расскажи, чем занимаешься ты.
Ответ наобум:
– Я метеоролог.
– Захватывающе. Значит, тебе известно, что нам предстоит.
– В определенных случаях.
– Тебе не кажется, что погода влияет на наше поведение больше, чем мы хотели бы признать? Взять хотя бы характерные особенности различных рас. Или поведение птиц и животных перед дождем. Но я уже по горло сыт сегодняшними дискуссиями о погоде. Вместо этого предлагаю пойти и забрать твои вещи, чтобы тебе здесь было удобнее.
– Что?
– Я уверен, что ты не опустишься до банальности. Ты же не станешь заявлять мне, что я слишком спешу. Есть комната для гостей. Она вполне комфортабельна и запирается изнутри – впрочем, я и не имею привычки всюду совать свой нос.
– Шутишь!
– У тебя есть выбор: если хочешь, можешь и дальше платить за свою жалкую конуру в грязном общежитии.
– Как ты узнал?
– Очень просто: следил за тобой.
Она ловит собственное отражение, которое в свою очередь смотрит ей в лицо: широко раскрытые глаза, а в них – беззащитность и растерянность. Можно увидеть, как позади этого отражения отступает по виртуальной кривой, уходит в зеркально-пространственную бесконечность ее собственная дробная копия. Сотня моментальных снимков ее неприкрытого изумления.
– Зачем? Зачем ты за мной следил?
– Ты веришь в Божественный промысел?
– Я верю в руководство свыше.
– Это ведь одно и то же?
Поставив кофейную чашку на стол, он говорит как о деле решенном:
– Я это знал. Что скажешь? Мы забираем твои вещи?
Дождливый парижский вечер. Они медленно идут сквозь дождь по улицам, словно вымощенным глянцевито-черным углем, под фонарями, излучающими зеленовато-желтый свет. Молча едут в метро. Расплатившись за комнату в общежитии, Грегори, все в тех же перчатках, несет к себе в квартиру ее единственный чемодан, постоянно меняя руку. На стенах гостевой комнаты, в отличие от зала, всего одно зеркало. Окна задрапированы тяжелыми занавесками из выцветшего бархата. Мебель представлена только кроватью, туалетным столиком, одним стулом из гнутой древесины и дубовым платяным шкафом. Он показывает ей всю квартиру, кроме своей комнаты, и дает ей ключ от входной двери. Объявляет, что устал. Собирается лечь спать.
Она остается в зале, чтобы получше рассмотреть странное выражение собственного лица в большом старинном зеркале. Ее отражение язвительно говорит ей:
– Ты ничего не забыла? Ты разве не пыталась куда-то добраться?
– Нет, я ничего не забыла.
К концу первой недели ее начинают одолевать сомнения: почему Грегори, при его богатых возможностях, даже не пытается за ней приволокнуться, не делает вообще ничего, что можно было бы интерпретировать как ухаживание. Вечера они проводят либо прогуливаясь по центру Парижа, либо в квартире – за едой, беседами и чтением. Грегори настаивает, чтобы игра в обманы не прерывалась, и подстрекает ее сочинять экзотические истории о самой себе. Иногда он подозревает, что она не соблюдает правил и сбивается на правду.
– Я не верю, что ты это сделала, – говорит он, следуя своей догме лживости.
– В самом деле? Тогда, значит, ты думаешь, что я сделала именно это.
– Не надо ничего усложнять. Просто ври, только и всего.
Однако это сложно – беспрерывно врать. Требуется сосредоточенность, нужно внимание. Человека то и дело сносит назад – к правде. Постоянно лгать, не противореча самой себе, – все равно что стараться скрестить руки левая поверх правой, вопреки принятому, пока не обнаруживаешь, что правдивость – скорее привычка, чем достоинство.
– Ты когда-нибудь влюблялась? – спрашивает Грегори как-то вечером, когда игра получается особенно удачной.
– Никогда.
– Ух ты! А я влюблялся. Много-много раз и во многих женщин.
При этом замечании она, неожиданно для себя, впервые улавливает дуновение его полнейшего одиночества. Вряд ли удастся сблизиться с кем-то, пока играешь в подобную игру. Сколько же было других людей, с которыми он так играл раньше?
– Какой-нибудь мужчина видел тебя обнаженной?
– Нет. Ни один. Он кивает:
– Так ты девственница?
– Конечно. А тебе хотелось бы увидеть меня обнаженной?
Это дерзкий шаг, но в ней пробуждается крайнее любопытство, и оно требует действий. Потому что она знает мужчин. Знает из своего опыта, что во всех случаях и в любых отношениях, начиная с момента официального представления или просто случайного знакомства, мужчины впадают в некое состояние, подобное обратному отсчету времени. Их личные часы выставлены по-разному – это приходится признать. Одни кидаются на тебя без обиняков, словно в лобовую атаку, другие налетают сзади, а некоторые выбирают окольные пути, мучительно подыскивая слова и отводя глаза. Но все их действия направлены к одному и тому же: охмурить и получить желаемое. Она ни на минуту не задумывается над тем, что не все женщины ведут такой образ жизни, порождая вокруг себя нечто близкое к атмосферному возмущению. Она не догадывается, что количество женщин, которые были бы счастливы, окажись они в этом положении, близко к численности тех, кто счел бы такое положение неприемлемым для себя. Но поскольку эта дрожь приятного возбуждения в ожидании чего-то опасного или запретного знакома ей с тех пор, как она себя помнит, она принимает это за норму и потому отвергает возможность дружбы между мужчиной и женщиной без их телесного соединения: в ее глазах это лишняя роскошь и явный идиотизм. Единственные мужчины, у которых, по ее понятиям, отсутствуют подобные тикающие часы, – это геи или бесполые импотенты. Таким образом, на исходе первой недели она приходит к выводу, что Грегори один из них. В сырой вечер, прогуливаясь по Пер-Лашез, он обращает ее внимание на могилы Шопена, Оскара Уайльда, Пруста. Она просит его показать ей место захоронения Джима Моррисона. Там присутствует парочка французских панков, мальчик и девочка, почти в коматозном состоянии, распростертые на испещренной надписями, забрызганной рвотой, засыпанной выброшенными презервативами могиле, похожие на привидения из скверного фильма ужасов. Надпись на греческом языке: «Kataton daimonaeytoy».
– «Против своих собственных демонов», – неточно переводит Грегори. – Да будет так.
К этому времени дверь в ее комнату уже не запирается ни на ключ, ни на задвижку, потому что она хочет знать, действительно ли он тихо крадется ночью по коридорам в ожидании этого ее разрешения. Ей надо знать. Поэтому она его спрашивает. Вопрос повисает в воздухе: должен прозвучать скрытый ответ, вытащенный тем или иным путем с помощью зеркал.
– Ты хотел бы? Хотел бы видеть меня обнаженной?
Грегори улыбается:
– Да. Еще как хотел бы. Меня переполняет неодолимое желание видеть тебя обнаженной.
Она смущена. Это не ответ, которого она ожидала; с другой стороны, он подтверждает ее подозрения. Но если он гомик, если она не интересует его как сексуальная партнерша, то чего же он хочет? А насчет его первого шага – там, на кладбище… когда он приложил ладонь к ее животу – зачем он это сделал, если его к ней не тянет физически?
Ей смертельно хочется задать эти вопросы прямо, но условия игры в ложь требуют разработки долгой и сложной стратегии. В любом случае Грегори опустошает свой бокал вина, вздыхает и без лишних церемоний желает ей спокойной ночи. У нее остается такое впечатление, как будто она чем-то его разочаровала. Но прежде чем отойти ко сну, он, как обычно, прикладывается к ней холодным, чистым поцелуем в щечку.
Ей же предоставляется возможность провести следующий час наедине с собой, прихлебывая вино и все более раздражаясь при виде растерянного лица женщины в зеркале – лица, которое в конечном счете и вынуждает ее покинуть гостиную и забраться в холодную постель.
Ту цепь событий, которая начала развертываться, теперь уже трудно остановить.
Мужчина по имени Грегори возвращает ее в угасающее великолепие апартаментов рядом с бульваром Вольтера. Все, что осталось от прежней роскоши, – это ее масштаб. Квартира занимает третий этаж причудливой резиденции восемнадцатого века. На лестнице чувствуется сладковатый запах, навязчивый, но не неприятный. Вряд ли здание реставрировали: гипсовые карнизы и архитравы отбиты, оригинальные половицы торчат на виду и местами повреждены из-за неумело установленного центрального отопления. Выцветшие обои из узорчатой ткани пузырятся на стенах прихожей.
На пороге просторного зала она замирает как вкопанная:
– Вот это да! Тебе нравится любоваться собой?
Не отвечая, он перебрасывает плащ через спинку дивана. Ее замечание вызвано великим множеством развешанных по стенам зеркал, которые поражают своим кричащим несоответствием друг другу. В этой коллекции представлены всевозможные стили – от классического до китча. Здесь можно увидеть несколько громадных зеркал восемнадцатого века в резных позолоченных рамах, с пожелтевшими и/или деформированными стеклами; зеркала в тяжелом обрамлении из красного дерева и с металлической филигранью; в рамах стиля ар-нуво и ар-деко; зеркала в простых пластмассовых рамках и прочие, вставленные в аляповато-пестрое стекло. На поверхности стен не оставлено даже маленького участка, свободного от зеркал. Ее взгляд перемещается на потолок в поисках хоть какого-то отдохновения для глаз, но обнаруживается, что и он целиком выложен большими зеркальными плитками.
– Тебе не удастся так просто сбежать. Может, присядешь? Я приготовлю очень хороший кофе.
– Сбежать? От чего?
– От самой себя. – Он выходит.
Она садится, ее ноздри подрагивают: все еще не оставлены попытки определить этот сладкий, вульгарный запах. Меблировка тоже представляет собой невообразимое скопище абсолютно разнородных предметов. Из дивана торчат пружины, и сидеть неудобно. Она старается не смотреть на бесконечный веер повторяющихся образов, создаваемых отражением одного зеркала в другом.
Он возвращается, все в тех же лайковых перчатках, с серебряным подносом в руках. На подносе установлен изысканный кофейный сервиз. Неожиданно вспомнив о перчатках, он бормочет извинения, прежде чем снять их.
– Ко мне редко кто-нибудь заходит. Я неопытный хозяин.
Его светлые волосы обесцвечены и не по моде длинны. Ей приходит в голову мысль, что он и она выглядят как фотографический негатив и позитив. Его ресницы нервно подрагивают, когда он на нее смотрит. Его кожа мертвенно-бледного тона, а пальцы – теперь, когда сняты перчатки, – удивительно тонкие и изящные. Может быть, он – посланец? Ангел? Нескладный, неумелый и трепещущий ангел, неспособный чувствовать себя непринужденно с людьми, не привыкший к ним?
– Чем ты занимаешься?
– Ты хочешь узнать, чем я зарабатываю на жизнь? – Он на секунду задумывается. – Я музыкант. – Беглый взгляд не обнаруживает в комнате никакого инструмента. – Ну да, я лгу. Ты сразу же поняла. Ладно. Для меня предпочтительнее, если ты будешь знать, когда я лгу. Как ты считаешь, нам будет позволено лгать и дальше?
– Прости, не поняла.
– Таким образом мы защитим себя от всякого предательства. Когда люди встречаются впервые, они, возможно, начинают говорить искренне Затем неминуемо – у большинства довольно скоро, а во многих случаях и вообще сразу – тот или иной из них станет врать. Как показывает мой опыт, избежать этого почти невозможно. Но если мы сумеем договориться, что будем честно лгать друг другу с самого начала, тогда мы будем не способны на предательство.
Смешок.
– Ты шутишь?
Он прихлебывает свой кофе, глядя на нее с серьезным видом поверх чашки.
– Нет, не шучу. Я действительно предпочел бы именно этот путь. Ты, наверное, думаешь, что я эксцентричен.
– Вовсе нет, я… – Первая ложь. Ощутимый успех, чисто инстинктивная реакция.
Он улыбается.
– Хорошо. Ты умеешь врать с легкостью – именно то, что мне надо. Теперь расскажи, чем занимаешься ты.
Ответ наобум:
– Я метеоролог.
– Захватывающе. Значит, тебе известно, что нам предстоит.
– В определенных случаях.
– Тебе не кажется, что погода влияет на наше поведение больше, чем мы хотели бы признать? Взять хотя бы характерные особенности различных рас. Или поведение птиц и животных перед дождем. Но я уже по горло сыт сегодняшними дискуссиями о погоде. Вместо этого предлагаю пойти и забрать твои вещи, чтобы тебе здесь было удобнее.
– Что?
– Я уверен, что ты не опустишься до банальности. Ты же не станешь заявлять мне, что я слишком спешу. Есть комната для гостей. Она вполне комфортабельна и запирается изнутри – впрочем, я и не имею привычки всюду совать свой нос.
– Шутишь!
– У тебя есть выбор: если хочешь, можешь и дальше платить за свою жалкую конуру в грязном общежитии.
– Как ты узнал?
– Очень просто: следил за тобой.
Она ловит собственное отражение, которое в свою очередь смотрит ей в лицо: широко раскрытые глаза, а в них – беззащитность и растерянность. Можно увидеть, как позади этого отражения отступает по виртуальной кривой, уходит в зеркально-пространственную бесконечность ее собственная дробная копия. Сотня моментальных снимков ее неприкрытого изумления.
– Зачем? Зачем ты за мной следил?
– Ты веришь в Божественный промысел?
– Я верю в руководство свыше.
– Это ведь одно и то же?
Поставив кофейную чашку на стол, он говорит как о деле решенном:
– Я это знал. Что скажешь? Мы забираем твои вещи?
Дождливый парижский вечер. Они медленно идут сквозь дождь по улицам, словно вымощенным глянцевито-черным углем, под фонарями, излучающими зеленовато-желтый свет. Молча едут в метро. Расплатившись за комнату в общежитии, Грегори, все в тех же перчатках, несет к себе в квартиру ее единственный чемодан, постоянно меняя руку. На стенах гостевой комнаты, в отличие от зала, всего одно зеркало. Окна задрапированы тяжелыми занавесками из выцветшего бархата. Мебель представлена только кроватью, туалетным столиком, одним стулом из гнутой древесины и дубовым платяным шкафом. Он показывает ей всю квартиру, кроме своей комнаты, и дает ей ключ от входной двери. Объявляет, что устал. Собирается лечь спать.
Она остается в зале, чтобы получше рассмотреть странное выражение собственного лица в большом старинном зеркале. Ее отражение язвительно говорит ей:
– Ты ничего не забыла? Ты разве не пыталась куда-то добраться?
– Нет, я ничего не забыла.
К концу первой недели ее начинают одолевать сомнения: почему Грегори, при его богатых возможностях, даже не пытается за ней приволокнуться, не делает вообще ничего, что можно было бы интерпретировать как ухаживание. Вечера они проводят либо прогуливаясь по центру Парижа, либо в квартире – за едой, беседами и чтением. Грегори настаивает, чтобы игра в обманы не прерывалась, и подстрекает ее сочинять экзотические истории о самой себе. Иногда он подозревает, что она не соблюдает правил и сбивается на правду.
– Я не верю, что ты это сделала, – говорит он, следуя своей догме лживости.
– В самом деле? Тогда, значит, ты думаешь, что я сделала именно это.
– Не надо ничего усложнять. Просто ври, только и всего.
Однако это сложно – беспрерывно врать. Требуется сосредоточенность, нужно внимание. Человека то и дело сносит назад – к правде. Постоянно лгать, не противореча самой себе, – все равно что стараться скрестить руки левая поверх правой, вопреки принятому, пока не обнаруживаешь, что правдивость – скорее привычка, чем достоинство.
– Ты когда-нибудь влюблялась? – спрашивает Грегори как-то вечером, когда игра получается особенно удачной.
– Никогда.
– Ух ты! А я влюблялся. Много-много раз и во многих женщин.
При этом замечании она, неожиданно для себя, впервые улавливает дуновение его полнейшего одиночества. Вряд ли удастся сблизиться с кем-то, пока играешь в подобную игру. Сколько же было других людей, с которыми он так играл раньше?
– Какой-нибудь мужчина видел тебя обнаженной?
– Нет. Ни один. Он кивает:
– Так ты девственница?
– Конечно. А тебе хотелось бы увидеть меня обнаженной?
Это дерзкий шаг, но в ней пробуждается крайнее любопытство, и оно требует действий. Потому что она знает мужчин. Знает из своего опыта, что во всех случаях и в любых отношениях, начиная с момента официального представления или просто случайного знакомства, мужчины впадают в некое состояние, подобное обратному отсчету времени. Их личные часы выставлены по-разному – это приходится признать. Одни кидаются на тебя без обиняков, словно в лобовую атаку, другие налетают сзади, а некоторые выбирают окольные пути, мучительно подыскивая слова и отводя глаза. Но все их действия направлены к одному и тому же: охмурить и получить желаемое. Она ни на минуту не задумывается над тем, что не все женщины ведут такой образ жизни, порождая вокруг себя нечто близкое к атмосферному возмущению. Она не догадывается, что количество женщин, которые были бы счастливы, окажись они в этом положении, близко к численности тех, кто счел бы такое положение неприемлемым для себя. Но поскольку эта дрожь приятного возбуждения в ожидании чего-то опасного или запретного знакома ей с тех пор, как она себя помнит, она принимает это за норму и потому отвергает возможность дружбы между мужчиной и женщиной без их телесного соединения: в ее глазах это лишняя роскошь и явный идиотизм. Единственные мужчины, у которых, по ее понятиям, отсутствуют подобные тикающие часы, – это геи или бесполые импотенты. Таким образом, на исходе первой недели она приходит к выводу, что Грегори один из них. В сырой вечер, прогуливаясь по Пер-Лашез, он обращает ее внимание на могилы Шопена, Оскара Уайльда, Пруста. Она просит его показать ей место захоронения Джима Моррисона. Там присутствует парочка французских панков, мальчик и девочка, почти в коматозном состоянии, распростертые на испещренной надписями, забрызганной рвотой, засыпанной выброшенными презервативами могиле, похожие на привидения из скверного фильма ужасов. Надпись на греческом языке: «Kataton daimonaeytoy».
– «Против своих собственных демонов», – неточно переводит Грегори. – Да будет так.
К этому времени дверь в ее комнату уже не запирается ни на ключ, ни на задвижку, потому что она хочет знать, действительно ли он тихо крадется ночью по коридорам в ожидании этого ее разрешения. Ей надо знать. Поэтому она его спрашивает. Вопрос повисает в воздухе: должен прозвучать скрытый ответ, вытащенный тем или иным путем с помощью зеркал.
– Ты хотел бы? Хотел бы видеть меня обнаженной?
Грегори улыбается:
– Да. Еще как хотел бы. Меня переполняет неодолимое желание видеть тебя обнаженной.
Она смущена. Это не ответ, которого она ожидала; с другой стороны, он подтверждает ее подозрения. Но если он гомик, если она не интересует его как сексуальная партнерша, то чего же он хочет? А насчет его первого шага – там, на кладбище… когда он приложил ладонь к ее животу – зачем он это сделал, если его к ней не тянет физически?
Ей смертельно хочется задать эти вопросы прямо, но условия игры в ложь требуют разработки долгой и сложной стратегии. В любом случае Грегори опустошает свой бокал вина, вздыхает и без лишних церемоний желает ей спокойной ночи. У нее остается такое впечатление, как будто она чем-то его разочаровала. Но прежде чем отойти ко сну, он, как обычно, прикладывается к ней холодным, чистым поцелуем в щечку.
Ей же предоставляется возможность провести следующий час наедине с собой, прихлебывая вино и все более раздражаясь при виде растерянного лица женщины в зеркале – лица, которое в конечном счете и вынуждает ее покинуть гостиную и забраться в холодную постель.
23
– Что-что?
– Совиная вахта. Я обещал детям совиную вахту. Так что мы им ее обеспечим.
Сабина положила в тележку, которую Мэтт катил вдоль прохода супермаркета, французские батоны. Остальные спутники отправились осматривать замок, где в тринадцатом веке произошла безжалостная резня, покончившая с сектой катаров [26]. Мэтт великодушно предложил освободить Джеймса от забот о покупках, и Джеймс наконец сбросил с плеч добровольно выбранную им самим роль ответственного за питание. В его отсутствие Сабина почувствовала себя свободнее. К ней вернулась девичья легкость походки. Она охотно откликалась на шутки Мэтта, а он, в свою очередь, получал странное удовольствие, идя с нею по магазину и прекрасно понимая, что другие покупатели видят в них пару. Он чувствовал, что и она испытывает такой же радостный подъем.
– Будем бодрствовать всю ночь, пока не увидим сову.
– Всю ночь? – переспросила Сабина. – Я не собираюсь держать детей под открытым небом до самого утра.
– Я вовсе не имел в виду всю ночь. Только до тех пор, пока мы ее не увидим. Бет и Джесси станут свидетелями грандиозного зрелища, и потом они будут знать.
– Что же они будут знать?
– Что жизнь продолжается и в темноте. Что существует другой мир, действующий, пока мы спим. Что в эти часы происходят события, о которых мы понятия не имеем. – Сабина придержала тележку Мэтта. Он притворился, будто его привлекла банка майонеза. – И ожидая появления совы, – продолжал Мэтт, возвращая банку с майонезом на стеллаж, – каждый из нас может понаблюдать еще за чем-нибудь.
– Например?
– Ты же, помнится, говорила, что кто-то забивает голову твоей дочери бог знает чем. Недолгое, но внимательное наблюдение поможет безошибочно определить, кто же это, причем этот «кто-то» даже не будет знать, что разоблачил себя.
Сабина пригладила пучок сельдерея и искоса взглянула на Мэтта:
– Давай заплатим за все это и пойдем выпьем кофе.
Они нашли источавшее чудесный аромат кафе вблизи средневекового крытого рынка – бастиды [27]. Сабина купила пачку «Житан» и наслаждалась сигаретой, попивая кофе. Она причмокивала губами, пускала кольца, выдыхала тонкие струйки голубоватого дыма из ноздрей и держала сигарету вертикально. Сабина рассказала Мэтту, что сама бросила курить, лишь бы убедить Джеймса хотя бы пореже хвататься за сигареты.
– Он отправился во Францию и потом говорил мне, что пал жертвой любви к этой стране и к аромату «Житан». Вот я и заставила его перестать курить эти сигареты.
– Которые как раз твои любимые, – уточнил Мэтт. – Они, конечно, чертовски хороши для твоего собственного здоровья. Что касается меня, то я люблю сине-голубые пачки.
– А вдруг там окажется, что это Крисси?
– Где «там»?
– Во время твоей совиной вахты. Я уверена, что это либо Рейчел, либо Крисси. Что, если это окажется Крисси?
– Там видно будет. У нее странный характер. Я не присягнул бы, что знаю ее досконально.
– Но ведь она твоя жена!
– А разве ты можешь сказать, что знаешь абсолютно все о Джеймсе? Я уверен, что у него есть секреты, большие или маленькие. А у тебя разве нет от него собственных секретов? Во всяком случае, есть и другие, кого можно обсуждать. Не стоит ограничиваться Рейчел или Крисси. Есть и другие.
Сабина выдохнула сигаретный дым.
– Знаю. Я не исключаю полностью, например, Доминику. Ей нравится брать с собой Джесси на длинные прогулки. И уж если на то пошло, то этим человеком можешь быть и ты.
– Совершенно верно. Но ты забываешь еще одну личность.
– Кого же? Джеймса? Нет, я точно знаю: то, что выпаливает Джесси, не может исходить от Джеймса.
– Я говорю не о Джеймсе. Я говорю о тебе.
– Вот это да! Ты рехнулся.
– Я серьезно. Люди могут вытворять всякие штуки, сами того не зная.
Сабина допила кофе и загасила сигарету. На окурке осталось колечко красной губной помады.
– Пошли. А то ты, чего доброго, меня развеселишь.
В этот вечер Джесси была удивлена и обрадована, увидев свою мать такой бодрой и жизнерадостной впервые за все время каникул. С помощью Рейчел и Джесси Сабина, выполнявшая обязанности дежурного, шумно и с шутками готовила еду. Она прихлебывала кларет, пока шинковала и смешивала ингредиенты, пела песенки на родном языке. Джесси была недовольна, что Сабина даже бормотала себе под нос что-то по-французски. Джеймс ненадолго заглянул к ним, привлеченный столь необычной кухонной активностью. Что-то заставило его нахмуриться, почесать подбородок и пытливо вглядеться в глаза жены. Сабина сообщила ему, что они вместе с Мэттом пили кофе в городе, и он пожелал узнать, не был ли в кофе подмешан коньяк с марихуаной.
Перед тем как был подан обед, Сабина даже нашла время подняться на верхний этаж и переодеться в очаровательное платье из красного атласа. Джесси была потрясена. Вокруг стола установили и зажгли дополнительные свечи.
– У нас сегодня какой-нибудь особый случай? – поинтересовался Джеймс.
– Еще бы! Совиная вахта! – ответила Джесси, задув спичку.
– Ах, ну конечно. Совиная вахта. – Джеймс поморщился и наполнил вином еще один стакан.
Джесси и Бет пришли в сильнейшее возбуждение, так как им пообещали, что они смогут допоздна сидеть в саду со взрослыми. Рейчел усиливала этот душевный подъем, поддерживая их ожидания. Крисси пожимала плечами и предлагала охладить еще несколько бутылок вина, а Джеймс, вопреки собственным благим намерениям, предпочел не откалываться от общества и с готовностью присоединился к общему воодушевлению.
Когда с обедом было покончено и посуда убрана со стола, Мэтт велел каждому пойти за чем-либо теплым из одежды и захватить какое-нибудь питье. Затем всем было предложено принести из дома на лужайку по одному стулу и усесться тесным кружком. Для каждого у него был приготовлен лист бумаги и ручка.
– Зачем все это?
– Для совиной вахты.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем «вахтенные» справились со всеми своими сложностями. Крисси пожелала заменить стул; Рейчел почувствовала необходимость сходить за вторым пуловером; в ручке у Бет кончилась паста, и она настояла на поисках другой; Джесси понадобилось что-нибудь твердое, чтобы подложить под лист бумаги. Пока длилась эта суета, Мэтт успел осушить еще один стакан вина и приготовился откупорить следующую бутылку. Вполне основательно, с авторучкой наготове, устроилась, казалось, одна Сабина.
– Все готовы? – поинтересовался Мэтт. – Бет, в чем дело?
– Она хочет в туалет, – ответила за сестренку Джесси.
– Что ж, пусть прогуляется. Мы подождем. И в необычно нервном молчании они ожидали,
пока Бет не вернулась и не заняла свое место. Тогда Мэтт приложил палец к губам, требуя полной тишины. Каждого по очереди он спросил, готов ли тот к совиной вахте. Все были готовы.
– Прекрасно, – сказал Мэтт, – ждите сигнала. Готово. Спокойно. Начали!
Последовало молчание. Они сидели в тени, не отрывая взоров от Мэтта: Бет и Джесси с округлившимися глазами, Крисси – не скрывая насмешки, Рейчел – так же, как девочки, широко раскрыв глаза в ожидании, Джеймс – с многозначительно приподнятой бровью. Молчание нарушила Сабина, которая зашлась в приступе неудержимого хохота. Стакан с вином выпал у нее из руки на траву. Скрестив ноги и зажимая ладонями рот, она задыхалась и тоненько взвизгивала в безуспешных попытках совладать с внезапным приступом веселья. Теперь все уставились на нее. Она окинула компанию быстрым взглядом, и ее потряс новый приступ дикою веселья, взлетевший к ночному небу, слоимо ракета фейерверка.
– Ну и лица у вас! – вскрикивала она. – Ну и лица!
«Это ты? – думала Джесси, глядя на мать. – Не от тебя ли все мои закидоны?»
– Как видно, мамочка выпила несколько больше, чем обычно, – произнес Джеймс.
– А очки тут присуждаются? – спросила Рейчел.
– Очки так или иначе присуждаются всегда, – ответил Мэтт.
– Нельзя ли нам узнать правила? – Джеймсу требовалась полная ясность.
– Объясни им, Бет.
– За уханье совы – одно очко, – сказала Бет. – Три очка – за резкий крик. Если сова сидит на ветке и ты ее увидишь – тебе пять очков, а кто увидит сову в полете – тому десять.
– Кто же тебе все это рассказал? – полюбопытствовала Сабина, которая к этому времени уже взяла себя в руки.
Бет взглянула на Мэтта, который ответил ей беззвучно, одним движением губ.
– Секрет! – объявила она. – А если сова повернет голову, чтобы посмотреть тебе прямо в глаза, то пятьдесят очков.
– А разговаривать разрешается?
– Конечно, – ответил Мэтт. – Ведь это просто игра, Джеймс. Делай вид, что тебе очень весело. Только будь внимателен, чтобы за разговорами не упустить чего-нибудь.
– Я не знала, что совы могут и ухать, и кричать, – сказала Крисси. – Думала, что они издают какой-нибудь один из этих звуков.
– Но мы не знаем, к какому виду принадлежит местная сова: ее же никто из нас пока не видел. Это может быть и обыкновенная сипуха, и маленькая совка.
– Я не уверен, что знаю, какие из них ухают, а какие кричат, – признался Джеймс.
– Тебе минус пять очков за необразованность! – воскликнул Мэтт, насмешив девочек этим замечанием.
– Папочка незнайка, – хихикнула Бет.
– Папочка двоечник, – откликнулась Джесси.
Оборот, который принимала игра, Джеймсу уже не нравился.
Они прислушивались. Разглядывали созвездия. Ковш Большой Медведицы был таким громадным и так низко висел в черном ночном небе, что, казалось, вот-вот зачерпнет воду из их бассейна. Четко виднелся Млечный Путь, похожий на автостраду, проложенную в космосе. Джесси отметила, что глаза у всех, обращенные к ночному небу, отражают слабый свет звезд. Земное притяжение на миг исчезло, когда щелкнул космический переключатель и они как бы слились в один общий разум, достигающий самых удаленных уголков Вселенной. В это необычайное мгновение Джесси не могла бы поручиться, что они не были куда-то переброшены на пять секунд, а может быть, на пять или пятьдесят минут. Кто бы вернул их обратно?
– Совиная вахта. Я обещал детям совиную вахту. Так что мы им ее обеспечим.
Сабина положила в тележку, которую Мэтт катил вдоль прохода супермаркета, французские батоны. Остальные спутники отправились осматривать замок, где в тринадцатом веке произошла безжалостная резня, покончившая с сектой катаров [26]. Мэтт великодушно предложил освободить Джеймса от забот о покупках, и Джеймс наконец сбросил с плеч добровольно выбранную им самим роль ответственного за питание. В его отсутствие Сабина почувствовала себя свободнее. К ней вернулась девичья легкость походки. Она охотно откликалась на шутки Мэтта, а он, в свою очередь, получал странное удовольствие, идя с нею по магазину и прекрасно понимая, что другие покупатели видят в них пару. Он чувствовал, что и она испытывает такой же радостный подъем.
– Будем бодрствовать всю ночь, пока не увидим сову.
– Всю ночь? – переспросила Сабина. – Я не собираюсь держать детей под открытым небом до самого утра.
– Я вовсе не имел в виду всю ночь. Только до тех пор, пока мы ее не увидим. Бет и Джесси станут свидетелями грандиозного зрелища, и потом они будут знать.
– Что же они будут знать?
– Что жизнь продолжается и в темноте. Что существует другой мир, действующий, пока мы спим. Что в эти часы происходят события, о которых мы понятия не имеем. – Сабина придержала тележку Мэтта. Он притворился, будто его привлекла банка майонеза. – И ожидая появления совы, – продолжал Мэтт, возвращая банку с майонезом на стеллаж, – каждый из нас может понаблюдать еще за чем-нибудь.
– Например?
– Ты же, помнится, говорила, что кто-то забивает голову твоей дочери бог знает чем. Недолгое, но внимательное наблюдение поможет безошибочно определить, кто же это, причем этот «кто-то» даже не будет знать, что разоблачил себя.
Сабина пригладила пучок сельдерея и искоса взглянула на Мэтта:
– Давай заплатим за все это и пойдем выпьем кофе.
Они нашли источавшее чудесный аромат кафе вблизи средневекового крытого рынка – бастиды [27]. Сабина купила пачку «Житан» и наслаждалась сигаретой, попивая кофе. Она причмокивала губами, пускала кольца, выдыхала тонкие струйки голубоватого дыма из ноздрей и держала сигарету вертикально. Сабина рассказала Мэтту, что сама бросила курить, лишь бы убедить Джеймса хотя бы пореже хвататься за сигареты.
– Он отправился во Францию и потом говорил мне, что пал жертвой любви к этой стране и к аромату «Житан». Вот я и заставила его перестать курить эти сигареты.
– Которые как раз твои любимые, – уточнил Мэтт. – Они, конечно, чертовски хороши для твоего собственного здоровья. Что касается меня, то я люблю сине-голубые пачки.
– А вдруг там окажется, что это Крисси?
– Где «там»?
– Во время твоей совиной вахты. Я уверена, что это либо Рейчел, либо Крисси. Что, если это окажется Крисси?
– Там видно будет. У нее странный характер. Я не присягнул бы, что знаю ее досконально.
– Но ведь она твоя жена!
– А разве ты можешь сказать, что знаешь абсолютно все о Джеймсе? Я уверен, что у него есть секреты, большие или маленькие. А у тебя разве нет от него собственных секретов? Во всяком случае, есть и другие, кого можно обсуждать. Не стоит ограничиваться Рейчел или Крисси. Есть и другие.
Сабина выдохнула сигаретный дым.
– Знаю. Я не исключаю полностью, например, Доминику. Ей нравится брать с собой Джесси на длинные прогулки. И уж если на то пошло, то этим человеком можешь быть и ты.
– Совершенно верно. Но ты забываешь еще одну личность.
– Кого же? Джеймса? Нет, я точно знаю: то, что выпаливает Джесси, не может исходить от Джеймса.
– Я говорю не о Джеймсе. Я говорю о тебе.
– Вот это да! Ты рехнулся.
– Я серьезно. Люди могут вытворять всякие штуки, сами того не зная.
Сабина допила кофе и загасила сигарету. На окурке осталось колечко красной губной помады.
– Пошли. А то ты, чего доброго, меня развеселишь.
В этот вечер Джесси была удивлена и обрадована, увидев свою мать такой бодрой и жизнерадостной впервые за все время каникул. С помощью Рейчел и Джесси Сабина, выполнявшая обязанности дежурного, шумно и с шутками готовила еду. Она прихлебывала кларет, пока шинковала и смешивала ингредиенты, пела песенки на родном языке. Джесси была недовольна, что Сабина даже бормотала себе под нос что-то по-французски. Джеймс ненадолго заглянул к ним, привлеченный столь необычной кухонной активностью. Что-то заставило его нахмуриться, почесать подбородок и пытливо вглядеться в глаза жены. Сабина сообщила ему, что они вместе с Мэттом пили кофе в городе, и он пожелал узнать, не был ли в кофе подмешан коньяк с марихуаной.
Перед тем как был подан обед, Сабина даже нашла время подняться на верхний этаж и переодеться в очаровательное платье из красного атласа. Джесси была потрясена. Вокруг стола установили и зажгли дополнительные свечи.
– У нас сегодня какой-нибудь особый случай? – поинтересовался Джеймс.
– Еще бы! Совиная вахта! – ответила Джесси, задув спичку.
– Ах, ну конечно. Совиная вахта. – Джеймс поморщился и наполнил вином еще один стакан.
Джесси и Бет пришли в сильнейшее возбуждение, так как им пообещали, что они смогут допоздна сидеть в саду со взрослыми. Рейчел усиливала этот душевный подъем, поддерживая их ожидания. Крисси пожимала плечами и предлагала охладить еще несколько бутылок вина, а Джеймс, вопреки собственным благим намерениям, предпочел не откалываться от общества и с готовностью присоединился к общему воодушевлению.
Когда с обедом было покончено и посуда убрана со стола, Мэтт велел каждому пойти за чем-либо теплым из одежды и захватить какое-нибудь питье. Затем всем было предложено принести из дома на лужайку по одному стулу и усесться тесным кружком. Для каждого у него был приготовлен лист бумаги и ручка.
– Зачем все это?
– Для совиной вахты.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем «вахтенные» справились со всеми своими сложностями. Крисси пожелала заменить стул; Рейчел почувствовала необходимость сходить за вторым пуловером; в ручке у Бет кончилась паста, и она настояла на поисках другой; Джесси понадобилось что-нибудь твердое, чтобы подложить под лист бумаги. Пока длилась эта суета, Мэтт успел осушить еще один стакан вина и приготовился откупорить следующую бутылку. Вполне основательно, с авторучкой наготове, устроилась, казалось, одна Сабина.
– Все готовы? – поинтересовался Мэтт. – Бет, в чем дело?
– Она хочет в туалет, – ответила за сестренку Джесси.
– Что ж, пусть прогуляется. Мы подождем. И в необычно нервном молчании они ожидали,
пока Бет не вернулась и не заняла свое место. Тогда Мэтт приложил палец к губам, требуя полной тишины. Каждого по очереди он спросил, готов ли тот к совиной вахте. Все были готовы.
– Прекрасно, – сказал Мэтт, – ждите сигнала. Готово. Спокойно. Начали!
Последовало молчание. Они сидели в тени, не отрывая взоров от Мэтта: Бет и Джесси с округлившимися глазами, Крисси – не скрывая насмешки, Рейчел – так же, как девочки, широко раскрыв глаза в ожидании, Джеймс – с многозначительно приподнятой бровью. Молчание нарушила Сабина, которая зашлась в приступе неудержимого хохота. Стакан с вином выпал у нее из руки на траву. Скрестив ноги и зажимая ладонями рот, она задыхалась и тоненько взвизгивала в безуспешных попытках совладать с внезапным приступом веселья. Теперь все уставились на нее. Она окинула компанию быстрым взглядом, и ее потряс новый приступ дикою веселья, взлетевший к ночному небу, слоимо ракета фейерверка.
– Ну и лица у вас! – вскрикивала она. – Ну и лица!
«Это ты? – думала Джесси, глядя на мать. – Не от тебя ли все мои закидоны?»
– Как видно, мамочка выпила несколько больше, чем обычно, – произнес Джеймс.
– А очки тут присуждаются? – спросила Рейчел.
– Очки так или иначе присуждаются всегда, – ответил Мэтт.
– Нельзя ли нам узнать правила? – Джеймсу требовалась полная ясность.
– Объясни им, Бет.
– За уханье совы – одно очко, – сказала Бет. – Три очка – за резкий крик. Если сова сидит на ветке и ты ее увидишь – тебе пять очков, а кто увидит сову в полете – тому десять.
– Кто же тебе все это рассказал? – полюбопытствовала Сабина, которая к этому времени уже взяла себя в руки.
Бет взглянула на Мэтта, который ответил ей беззвучно, одним движением губ.
– Секрет! – объявила она. – А если сова повернет голову, чтобы посмотреть тебе прямо в глаза, то пятьдесят очков.
– А разговаривать разрешается?
– Конечно, – ответил Мэтт. – Ведь это просто игра, Джеймс. Делай вид, что тебе очень весело. Только будь внимателен, чтобы за разговорами не упустить чего-нибудь.
– Я не знала, что совы могут и ухать, и кричать, – сказала Крисси. – Думала, что они издают какой-нибудь один из этих звуков.
– Но мы не знаем, к какому виду принадлежит местная сова: ее же никто из нас пока не видел. Это может быть и обыкновенная сипуха, и маленькая совка.
– Я не уверен, что знаю, какие из них ухают, а какие кричат, – признался Джеймс.
– Тебе минус пять очков за необразованность! – воскликнул Мэтт, насмешив девочек этим замечанием.
– Папочка незнайка, – хихикнула Бет.
– Папочка двоечник, – откликнулась Джесси.
Оборот, который принимала игра, Джеймсу уже не нравился.
Они прислушивались. Разглядывали созвездия. Ковш Большой Медведицы был таким громадным и так низко висел в черном ночном небе, что, казалось, вот-вот зачерпнет воду из их бассейна. Четко виднелся Млечный Путь, похожий на автостраду, проложенную в космосе. Джесси отметила, что глаза у всех, обращенные к ночному небу, отражают слабый свет звезд. Земное притяжение на миг исчезло, когда щелкнул космический переключатель и они как бы слились в один общий разум, достигающий самых удаленных уголков Вселенной. В это необычайное мгновение Джесси не могла бы поручиться, что они не были куда-то переброшены на пять секунд, а может быть, на пять или пятьдесят минут. Кто бы вернул их обратно?