Страница:
Она щупает рану. Больно. Волосы мокры от дождя, что сначала вызывает тревогу. Но кровь уже высохла и сходит с пальцев крошечными глянцево-черными хлопьями. Она смотрит на ангела, который едва не вышиб ей мозги. Он нависает над ней, его крылья развернуты в утверждение небесной славы и торжества, руки простерты в таком жесте, который следует считать знаком благоволения, но в это мгновение больше похож на агрессивно брошенный вызов.
– Хватит. – Она пытается встать на ноги. – Твоя взяла.
Ангел бесстрастно стоит над ней. Она облизывает свои пальцы, массирует ушибы. Ее волосы приклеились к лицу, плащ забрызган грязью. Огромные листья – словно из золотого пергамента – прилипли к ее ботинкам.
Осматривается, пытаясь представить путь между ангелами, могилами и недремлющими белыми обелисками.
Хайгейтское кладбище. Смутно вспоминается вечеринка и путь сюда… не отчетливо, с четырьмя-пятыо собутыльниками – незнакомцами, которые либо наплевали на нее, либо просто позабыли после ее падения. Петляя между могильными плитами к центральному проходу, воскрешает в памяти сцену, разыгравшуюся в гостинице «Хаф-Мун». «Черные русские» [11] резвой чередой; беседа на повышенных тонах с толпой задиристых юнцов; «да» в ответ на приглашение повеселиться, толчея при посадке в автомобиль с теми же юнцами; воспользовавшись теснотой, один из них засовывает руку ей в трусы, и она ему это позволяет; темные комнаты, гнетущая атмосфера; снующие туда-сюда обитатели; унитаз, полный блевотины; «французский поцелуй» с мужчиной, который ждал возможности воспользоваться туалетом после нее; грохочущая музыка и переодевание; танцы; какой-то липкий ромовый пунш; окно, которое с треском то распахивают, то захлопывают; вечеринка вот-вот выдохнется; нет, она снова набирает силу; какой-то ликер с запахом банана; неведомо откуда выплывает идея устроить набег на Хайгейтское кладбище… для чего?
Джесси, тебе совсем не нужно все это знать. Славная девочка – такая, как ты, – не для того здесь находится, чтобы все это видеть.
Громкие выкрики и танцы на могилах. Перешагивая с плиты на плиту, теряет равновесие, отскакивает и оглядывается – для того только, чтобы увидеть, как каменный кончик ангельского крыла обрушивается на ее голову.
Потом утро.
Она покидает кладбище, чувствуя себя бесплотной, как призрак. Путь назад, к сквоту в Севен-Систерс, – это ад. Ее колотит сильная дрожь, когда поезд подземки прибывает в Хайгейт. В Юстоне – пересадка на линию Виктории; можно явственно почувствовать, как поднимается и падает кровяное давление по мере прибытия и отправления поездов. Слезы выдавливаются из уголков глаз; в одно жуткое мгновение она вообразила, что это кровь. Прибывающий поезд издает звук – как шепот летящих по его следу демонов. Рев отбывающего поезда, врывающегося в пустоту тоннеля, достигает устрашающе-тоскливой ноты. На станции «Севен-Систерс» ее пальцы дрожат уже так сильно, что она не может вставить свой билет в автомат на выходе.
Еще хуже то, что у нее помутилось зрение. После удара по голове она вынуждена перемещаться как будто сквозь снежную пургу – точь-в-точь картинка на экране старого телевизора с испорченным каналом приема. Пробиваешься через слабое кружение мельчайших световых искр, ярких, но быстро меркнущих проблесков, червячков, вспышек в синем диапазоне спектра. Как будто идешь под фиолетовым дождем. Фиолетовый дождь.
Снова в сквоте; стены запотевают. Тисненые обои с розами облезли на влажных углах, готовые скрутиться в трубочку и отстать от штукатурки. Она велит себе выбираться из ночлежки. Лондон ее убивает. Hадо уносить ноги. Но куда? Может быть, к сестре, которая, кажется, обретается в Дордони. Может быть, к сестре. Куда угодно. К кому угодно.
Сбросив мокрую одежду и забившись в постель, она погружается в сон на двое суток. Просыпается вся в синяках и липкая от пота. Прислушиваясь к своему состоянию, размышляет: возможно ли, что тебя кто-то трахнул без твоего ведома, когда ты без сознания? В ночлежке живут еще тринадцать душ. Кто-то украл у нее одну-две вещицы. Возвращаясь из Хайгейта, дрожащая и контуженная, она слишком скверно себя чувствовала, чтобы помнить об азах выживания, и не забаррикадировала дверь. Терять тут, в общем, нечего, но вот магнитола, теперь уже пропавшая… Она всегда считала, что в один прекрасный день сможет обратить ее в наличные. А сегодня – тот самый день.
Довольно считать потери; дела идут все хуже и хуже. Насилие нарастает день за днем; одна из девушек, живущих этажом ниже, срезала свои волосы после того, как ее изнасиловал какой-то урод с улицы; все туалеты засорились; единственная ванна заполнена использованными шприцами. Сидя на голом полу в чем мать родила, она устраивается поудобнее перед осколком треснувшего зеркала, прислоненным к плинтусу.
Фиолетовый дождь не прекратился, но слегка ослабел. Вытащив из кожаной сумки косметичку, она реставрирует собственное лицо жирными линиями карандаша для бровей, не жалея ярко-красной губной помады. У нее хорошие черты лица, и она знает, как подчеркнуть его достоинства; что еще важнее, она понимает преимущества накрашенного лица. Знает и еще кое-что: чтобы добраться до сестры, ей потребуется изыскать несколько больше наличных денег.
Приглаживая ресницы щеточкой карандаша, она искоса вглядывается в струи лилового дождя.
– Я не проститутка, – возражает она своему отражению; ищет ответа в собственных глазах, как ищут ответа в чужих, пытаясь поймать человека на лжи. – Я не продаю свою задницу.
Находит телефон и набирает номер Малькольма. Шелестит записанное сообщение. Кто-то хватает трубку.
– Хелло. – Глубокий, сочный тембр. «Оксбридж» [12] в сочетании с жаргоном портовых грузчиков.
– Малькольм, то предложение еще действительно?
– Какое предложение? Кто это говорит?
– Предложение, которое ты сделал раньше. Шумный выдох. Малькольм, очевидно, забыл.
– Приходи в любое время. В любое время!
– Например, сегодня?
– Сегодня? А что, у нас пожар? Погоди минутку. Ладно, приходи после часа.
Подземкой до Шепердс-Буш. Оказывается, ее вновь обретенная чувствительность к прибывающим и отбывающим поездам еще возросла. Сердце сжимается и сбивается с ритма, когда поезда тормозят и разгоняются. Она находит дорогу к студии Малькольма; ей не требуется переспрашивать адрес, поскольку однажды она уже здесь была. Когда она нажимает кнопку, пальцы слегка дрожат, и голос в переговорном устройстве предательски дребезжит. Гудение замка. Она толчком распахивает дверь. Малькольм приветствует ее на третьем этаже без всякого энтузиазма, и выражение лица у него такое, как будто он только что вспомнил, кто она такая.
– Лапочка, ты выглядишь чертовски гнусно.
– Спасибо.
– Я хочу сказать, когда мы в последний раз встречались, у тебя на костях было чуточку больше мяса.
– Разочарован?
– Немножко. Входи.
Через прихожую – в залу с непомерно широкой софой белой кожи и развесистым папоротником. Половина листьев на папоротнике засохли и покоричневели. Малькольм – рост шесть футов четыре дюйма, загорелое личико юного хориста, сложен как игрок в регби – плюхается на софу, жестом приглашая ее последовать его примеру.
– И давно ты блондинка?
– Сто лет.
– У тебя волосы уже отросли, и темные корни сразу в глаза бросаются. – Покосившись на ее голову, задает вопрос: – Как это тебя угораздило?
– С разбегу налетела на каменного ангела. Обнаруживает, что стала невольно избавляться
от просторечного акцента: набивает себе цену, тогда как Малькольм явно пытается демпинговать. Победа бесклассового общества? Свояк свояка видит издалека, уж она-то знает.
– Странный поступок.
– Другим не посоветую, Малькольм. Маленькие ноздри Малькольма подрагивают.
Энергично трет кончик носа, помахивает указующим перстом в сторону ее волос.
– Не знаю. Право, не знаю.
– Мне это нужно, Малькольм. Я попала в такую переделку… Мне необходимо отправиться во Францию повидаться с сестрой. Это жизненно важно, но у меня проблема с наличностью.
– Хочешь сказать, что сидишь на мели? А в прошлый раз ты меня надула. Я дал тебе шанс, а ты меня надула.
Глаза увлажняются; это она умеет.
– Мне нужны наличные.
Малькольм снова в образе портового грузчика.
– Наличные? Я бизнесмен. Денежками не разбрасываюсь. – Не прерывая воркотни, он тем не менее достает бумажник, вынимает пачку банкнот, швыряет ей. – Вот – и мотай отсюда. Купи какого-нибудь дерьма… корни подкрась. Замажь синяки. И мне не нравится, как ты накрасилась.
10
11
12
– Хватит. – Она пытается встать на ноги. – Твоя взяла.
Ангел бесстрастно стоит над ней. Она облизывает свои пальцы, массирует ушибы. Ее волосы приклеились к лицу, плащ забрызган грязью. Огромные листья – словно из золотого пергамента – прилипли к ее ботинкам.
Осматривается, пытаясь представить путь между ангелами, могилами и недремлющими белыми обелисками.
Хайгейтское кладбище. Смутно вспоминается вечеринка и путь сюда… не отчетливо, с четырьмя-пятыо собутыльниками – незнакомцами, которые либо наплевали на нее, либо просто позабыли после ее падения. Петляя между могильными плитами к центральному проходу, воскрешает в памяти сцену, разыгравшуюся в гостинице «Хаф-Мун». «Черные русские» [11] резвой чередой; беседа на повышенных тонах с толпой задиристых юнцов; «да» в ответ на приглашение повеселиться, толчея при посадке в автомобиль с теми же юнцами; воспользовавшись теснотой, один из них засовывает руку ей в трусы, и она ему это позволяет; темные комнаты, гнетущая атмосфера; снующие туда-сюда обитатели; унитаз, полный блевотины; «французский поцелуй» с мужчиной, который ждал возможности воспользоваться туалетом после нее; грохочущая музыка и переодевание; танцы; какой-то липкий ромовый пунш; окно, которое с треском то распахивают, то захлопывают; вечеринка вот-вот выдохнется; нет, она снова набирает силу; какой-то ликер с запахом банана; неведомо откуда выплывает идея устроить набег на Хайгейтское кладбище… для чего?
Джесси, тебе совсем не нужно все это знать. Славная девочка – такая, как ты, – не для того здесь находится, чтобы все это видеть.
Громкие выкрики и танцы на могилах. Перешагивая с плиты на плиту, теряет равновесие, отскакивает и оглядывается – для того только, чтобы увидеть, как каменный кончик ангельского крыла обрушивается на ее голову.
Потом утро.
Она покидает кладбище, чувствуя себя бесплотной, как призрак. Путь назад, к сквоту в Севен-Систерс, – это ад. Ее колотит сильная дрожь, когда поезд подземки прибывает в Хайгейт. В Юстоне – пересадка на линию Виктории; можно явственно почувствовать, как поднимается и падает кровяное давление по мере прибытия и отправления поездов. Слезы выдавливаются из уголков глаз; в одно жуткое мгновение она вообразила, что это кровь. Прибывающий поезд издает звук – как шепот летящих по его следу демонов. Рев отбывающего поезда, врывающегося в пустоту тоннеля, достигает устрашающе-тоскливой ноты. На станции «Севен-Систерс» ее пальцы дрожат уже так сильно, что она не может вставить свой билет в автомат на выходе.
Еще хуже то, что у нее помутилось зрение. После удара по голове она вынуждена перемещаться как будто сквозь снежную пургу – точь-в-точь картинка на экране старого телевизора с испорченным каналом приема. Пробиваешься через слабое кружение мельчайших световых искр, ярких, но быстро меркнущих проблесков, червячков, вспышек в синем диапазоне спектра. Как будто идешь под фиолетовым дождем. Фиолетовый дождь.
Снова в сквоте; стены запотевают. Тисненые обои с розами облезли на влажных углах, готовые скрутиться в трубочку и отстать от штукатурки. Она велит себе выбираться из ночлежки. Лондон ее убивает. Hадо уносить ноги. Но куда? Может быть, к сестре, которая, кажется, обретается в Дордони. Может быть, к сестре. Куда угодно. К кому угодно.
Сбросив мокрую одежду и забившись в постель, она погружается в сон на двое суток. Просыпается вся в синяках и липкая от пота. Прислушиваясь к своему состоянию, размышляет: возможно ли, что тебя кто-то трахнул без твоего ведома, когда ты без сознания? В ночлежке живут еще тринадцать душ. Кто-то украл у нее одну-две вещицы. Возвращаясь из Хайгейта, дрожащая и контуженная, она слишком скверно себя чувствовала, чтобы помнить об азах выживания, и не забаррикадировала дверь. Терять тут, в общем, нечего, но вот магнитола, теперь уже пропавшая… Она всегда считала, что в один прекрасный день сможет обратить ее в наличные. А сегодня – тот самый день.
Довольно считать потери; дела идут все хуже и хуже. Насилие нарастает день за днем; одна из девушек, живущих этажом ниже, срезала свои волосы после того, как ее изнасиловал какой-то урод с улицы; все туалеты засорились; единственная ванна заполнена использованными шприцами. Сидя на голом полу в чем мать родила, она устраивается поудобнее перед осколком треснувшего зеркала, прислоненным к плинтусу.
Фиолетовый дождь не прекратился, но слегка ослабел. Вытащив из кожаной сумки косметичку, она реставрирует собственное лицо жирными линиями карандаша для бровей, не жалея ярко-красной губной помады. У нее хорошие черты лица, и она знает, как подчеркнуть его достоинства; что еще важнее, она понимает преимущества накрашенного лица. Знает и еще кое-что: чтобы добраться до сестры, ей потребуется изыскать несколько больше наличных денег.
Приглаживая ресницы щеточкой карандаша, она искоса вглядывается в струи лилового дождя.
– Я не проститутка, – возражает она своему отражению; ищет ответа в собственных глазах, как ищут ответа в чужих, пытаясь поймать человека на лжи. – Я не продаю свою задницу.
Находит телефон и набирает номер Малькольма. Шелестит записанное сообщение. Кто-то хватает трубку.
– Хелло. – Глубокий, сочный тембр. «Оксбридж» [12] в сочетании с жаргоном портовых грузчиков.
– Малькольм, то предложение еще действительно?
– Какое предложение? Кто это говорит?
– Предложение, которое ты сделал раньше. Шумный выдох. Малькольм, очевидно, забыл.
– Приходи в любое время. В любое время!
– Например, сегодня?
– Сегодня? А что, у нас пожар? Погоди минутку. Ладно, приходи после часа.
Подземкой до Шепердс-Буш. Оказывается, ее вновь обретенная чувствительность к прибывающим и отбывающим поездам еще возросла. Сердце сжимается и сбивается с ритма, когда поезда тормозят и разгоняются. Она находит дорогу к студии Малькольма; ей не требуется переспрашивать адрес, поскольку однажды она уже здесь была. Когда она нажимает кнопку, пальцы слегка дрожат, и голос в переговорном устройстве предательски дребезжит. Гудение замка. Она толчком распахивает дверь. Малькольм приветствует ее на третьем этаже без всякого энтузиазма, и выражение лица у него такое, как будто он только что вспомнил, кто она такая.
– Лапочка, ты выглядишь чертовски гнусно.
– Спасибо.
– Я хочу сказать, когда мы в последний раз встречались, у тебя на костях было чуточку больше мяса.
– Разочарован?
– Немножко. Входи.
Через прихожую – в залу с непомерно широкой софой белой кожи и развесистым папоротником. Половина листьев на папоротнике засохли и покоричневели. Малькольм – рост шесть футов четыре дюйма, загорелое личико юного хориста, сложен как игрок в регби – плюхается на софу, жестом приглашая ее последовать его примеру.
– И давно ты блондинка?
– Сто лет.
– У тебя волосы уже отросли, и темные корни сразу в глаза бросаются. – Покосившись на ее голову, задает вопрос: – Как это тебя угораздило?
– С разбегу налетела на каменного ангела. Обнаруживает, что стала невольно избавляться
от просторечного акцента: набивает себе цену, тогда как Малькольм явно пытается демпинговать. Победа бесклассового общества? Свояк свояка видит издалека, уж она-то знает.
– Странный поступок.
– Другим не посоветую, Малькольм. Маленькие ноздри Малькольма подрагивают.
Энергично трет кончик носа, помахивает указующим перстом в сторону ее волос.
– Не знаю. Право, не знаю.
– Мне это нужно, Малькольм. Я попала в такую переделку… Мне необходимо отправиться во Францию повидаться с сестрой. Это жизненно важно, но у меня проблема с наличностью.
– Хочешь сказать, что сидишь на мели? А в прошлый раз ты меня надула. Я дал тебе шанс, а ты меня надула.
Глаза увлажняются; это она умеет.
– Мне нужны наличные.
Малькольм снова в образе портового грузчика.
– Наличные? Я бизнесмен. Денежками не разбрасываюсь. – Не прерывая воркотни, он тем не менее достает бумажник, вынимает пачку банкнот, швыряет ей. – Вот – и мотай отсюда. Купи какого-нибудь дерьма… корни подкрась. Замажь синяки. И мне не нравится, как ты накрасилась.
10
– Уже скоро, – сказала наставница своей ученице спустя несколько часов. – Чувствуешь? Я уверена, что чувствуешь. Уже скоро.
– Но мне кажется, что каждый день такой же жаркий, как предыдущий. Или даже еще жарче.
– Действительно жарко, и будет еще жарче. Но это только все ускорит. – Наставница нежно погладила сзади волосы девочки. – Пойдем поплаваем?
Сабина наблюдала, как Мэтт, Джесси, Крисси и Бет дурачатся у бассейна. Мэтт схватил Джесси, качнул ее и бросил в воду – туда, где глубже. Джесси взвизгнула Крисси с притворно рассеянным видом стояла на самом краю, давая Бет возможность подкрасться сзади и столкнуть ее в воду. Джесси вылезла из бассейна и побежала к Мэтту, который подхватил ее и опять бросил в воду, а она пищала и визжала Потом все это повторилось еще раз. И еще.
Прищурившись, как ящерица, Сабина покосилась на Рейчел. Казалось, что та еще спит. Сабина заговорила с Джеймсом очень тихо, почти не раскрывая рта.
– Ты не считаешь, что Джесси много времени проводит с Мэттом?
– Ну и что? – отозвался Джеймс из своего шезлонга ворчливо и полусонно.
– Что он ни скажет, она смотрит на него с восхищением. И потом, тебе не показалось странным, что он проявил такую заботу, когда она стукнулась головой о дверь?
– Хм-м…
Сабина надела темные очки, чтобы незаметно следить за суетой вокруг бассейна. Мэтт сгреб Джесси в охапку и перебросил через плечо. Она брыкалась, вопила и в хорошо разыгранном ужасе хватала его за резинку плавок, пока он бегал вокруг бассейна. Все еще держа ее на закорках, он нырнул. Потом поплыл, а она прильнула к его спине.
– Тебе не кажется, что иногда они слишком далеко заходят?
– Ты на что конкретно намекаешь?
– А ни на что, – ответила Сабина, откидываясь на спинку шезлонга. – Спи дальше.
Рейчел, которая лежала на животе в нескольких ярдах от них, задумчиво нахмурилась.
Солнце катилось по небу как сухой мельничный жернов, размалывая их и перетирая, пока они не распластались, как тесто, на земле-сковородке. Мэтт очнулся от глубокого сна и как в тумане увидел Рейчел, балансирующую на кромке бассейна. Позади нее садилось солнце; температура упала на пару градусов. Рейчел красовалась в микроскопически маленьком черном бикини. Она стояла спокойно и уверенно, разминаясь перед тем, как нырнуть. Пульсирующее солнце превратило ее почти в силуэт, окрасив гибкую фигуру в липкий карамельный цвет.
Мэтт сумел оценить красоту мгновения. Как будто день был ракушкой, высушенной и раскрытой солнцем, из которой готово выйти новое существо.
Вскинув руки над головой, Рейчел внезапно почувствовала на себе взгляд Мэтта. Она помедлила лишь секунду, улыбнулась ему, слегка наклонив голову, а потом еще раз взмахнула руками и выполнила безупречный прыжок. Мэтт провел рукой по плавкам, ощутив внутри них бугор непроизвольной эрекции. Он посмотрел на Джеймса и понял, что тот видел, как он наблюдал за Рейчел. Джеймс загадочно поднял брови и отхлебнул пива.
Иногда Джеймс почти не мог отвести глаз от Мэтта. И когда так случалось, в его взгляде не было ни восхищения, ни любви, хотя не было в нем и зависти или злобы. Он смотрел на Мэтта с опаской. Мэтт был ему не соперник, но все-таки внушал сильные подозрения.
Взять хоть эту его жуткую машину. Работая у Джеймса, Мэтт принял участие в заключении выгодной сделки и получил за это приличную премию. Много раз похлопав Мэтта по плечу и откупорив с ним не одну бутылку, Джеймс предположил, что теперь, когда у Мэтта имеется постоянный и очень неплохой заработок, он, наверно, захочет обзавестись «приличной тачкой». Джеймс не скупился на советы. Он повел Мэтта на автостоянку руководителей агентства, где томно, как заключенные в гарем пышнотелые девы, красовались желанные, но неприступные машины. Красные, как яркая помада, «БМВ»-купе соперничали с серебристыми «мерсами» класса «S», будто выточенными из монолитного куска льда, а рядом с ними источали тевтонскую уверенность изо всех своих щелей «ауди-А8». Джеймс ворковал о хромированных ручках переключателя скоростей и экстатически разглагольствовал о приборных панелях из натурального ореха. Казалось, он хочет, чтобы Мэтт купил по меньшей мере звездолет.
Но Мэтт его ошеломил. После того как Джеймс потратил несколько дней подряд, чтобы должным образом проинструктировать приятеля, тот приехал прямо из выставочного зала на новеньком, но скромном «форде» модели «Ка». После всех наставлений, которыми Джеймс его великодушно 80
одаривал, после всех прозрений, практически дзэн-буддистских, Мэтт объявляется в этой… этой… застывшей слезе и спрашивает, что Джеймс о ней думает!
– Нет слов, – сказал Джеймс.
– Знаю. Дух захватывает, правда? Настоящий гимн простоте. Апофеоз дизайна.
Джеймс не знал, смеяться ему или нет.
– Господи помилуй. А что, позволь спросить, подвигло тебя купить именно это?
Мэтт на минуту глубоко задумался.
– Думаю, название.
– Что-что?
– Ка. Древнеегипетское [13]. Переселение душ. Да, точно.
– Нельзя же покупать машину из-за дурацкого названия!
– А мы чем занимаемся? Мы же продаем идеи? Названия?
Тут Джеймс все-таки рассмеялся:
– Слушай, ну, вообще-то, тебе не обязательно верить во всю эту дребедень только потому, что ты на ней делаешь деньги!
– А я действительно во все это верю, – с жаром отозвался Мэтт. – Целиком и полностью.
– А цвет?! – заорал Джеймс, окончательно выведенный из себя. – Черт возьми, он же фиолетовый!
– Вообще-то, белладонна, – уточнил Мэтт.
Именно после того, как Мэтт выбрал такую машину, Джеймс стал относиться к нему крайне подозрительно. Мэтт мог себе позволить что-нибудь пошикарнее, но воспользоваться этой возможностью не пожелал. В глубине души Джеймс считал, что Мэтт это сделал назло ему, чтобы высмеять его, чтобы поглумиться над его советом и опорочить его ценности. Вот такую он затеял игру: показать, что в их игры он не играет. Своей покупкой этот поганец намеренно подрывал авторитет Джеймса. Тогда-то Джеймс и решил, что надо бы за Мэттом понаблюдать.
– Где ты все время пропадаешь? – спросила Бет у Джесси.
Они лежали в соседних кроватях; их разбудили разгоряченные вином взрослые, которые, спотыкаясь, расходились по своим комнатам; так случалось каждый вечер. Теперь девочки не могли заснуть.
– Это ты о чем?
– Ты все время куда-то скрываешься. Почему ты не хочешь взять меня с собой? Куда ты ходишь?
– Никуда. – Джесси перевернулась на другой бок, спиной к Бет, зная, что про наставницу рассказывать неблагоразумно. Джесси вечно приходилось решать эту проблему: как отвлечь от себя внимание сестры, которая радостно последовала бы за ней хоть в пекло, понадеявшись на одобрительный кивок или улыбку.
– Почему ты мне не говоришь?
– Чего не говорю?
– Куда ты ходишь. И с кем ходишь.
– Давай-ка спать, – сказала Джесси.
– А я знаю, – выпалила Бет. – Знаю, с кем ты ходишь.
Сабина прижалась к Джеймсу, обвив его широкий торс тонкими руками. Он неопределенно хмыкнул, что она восприняла как знак одобрения. Через несколько секунд она приподнялась и села на кровати.
– Слишком жарко для этого, – сказала она, сбрасывая атласную сорочку. Потом опять легла, прижавшись янтарными сосками к жесткой спине мужа. Провела рукой по его бедрам, сжала пальцами его вялый член. Джеймс удовлетворенно вздохнул, но не смог ответить на ласку.
Поцеловав его в шею, она нежно провела кончиками пальцев по его позвоночнику.
– Ай! Обгорел на солнце.
Сабина оставила попытки возбудить его и перекатилась на другой бок.
– Вероятно, она тебе больше нравится.
– Кто «она»? – спросил Джеймс, думая, что Сабина имеет в виду Крисси.
– Рейчел. Я видела, как ты на нее поглядывал.
– Когда?
– Сегодня. У бассейна. Ты считаешь ее сексуальной, да?
– Тебе виднее.
– Вот именно.
– Я тебе уже объяснял. Мне нехорошо. По нынешнему состоянию, со мной ничего не смогла бы поделать даже Елена Прекрасная в кожаном бикини.
Сабина поджала губы. Она была не Елена Прекрасная, и у нее не было бикини, ни кожаного, ни какого-либо другого. Она пристально вглядывалась в поплывшую перед глазами темноту.
– Я все видела, – сказала Крисси.
– Что? – спросил Мэтт сквозь смех. – Что?
– Как ты пялился. Похотливо. Плотоядно. Пошло. Пламенно. Паскудно. Позорно.
– О! Ха-ха-ха! Ох! А!
– Признавайся! Признавайся!
– Ай! Слезь! Ха-ха-ха!
– Признавайся!
– В чем тебе признаваться, ведьмочка?
– Что ты ее хотел. У бассейна. Сегодня. Я видела.
– Кого хотел? Сабину? Сознаюсь! Хотел. А-а!
– Рейчел! Хотел Рейчел! Ты бы хотел с ней переспать, а?
– Больше всего я хотел бы переспать с тобой. Почти так же, как с Сабиной. И с Рейчел почти как с Сабиной.
– Животное. Ты животное.
– О чем ты прекрасно знаешь. Кстати, как и ты.
– Нет, правда, – Крисси стала серьезной, – Сабина тебе правится больше, чем Рейчел?
– Да. Она первоклассная женщина. И к тому же у нее есть феромоны [14]. Вот в чем все дело – класс плюс феромоны.
– Ты имеешь в виду социальный класс?
– Нет, я хотел сказать другое. Видишь ли, – только не говори Джеймсу – Сабина, вообще, из простых. Но в ней чувствуется класс. В том, как она ходит. Как держит голову.
– Так ты бы с ней переспал?
– Если бы была хоть малейшая возможность.
– А Рейчел?
– Если бы была хоть малейшая возможность, с ней тоже.
– Ладно, – сказала Крисси, раздвигая ноги и прижимая колени к его груди, – не дадим им даже малейшей возможности.
– Кто там шумит? – заинтересовалась Бет. Потолок над их головами зловеще потрескивал, а смутно различимые вздохи задавали ритм скрипу древних пружин и старых деревянных половиц в комнате наверху.
– Это сова на крыше, – ответила Джесси, которой было известно, что комнату над ними занимают Крисси и Мэтт. – Спи.
– Это не сова, – беспокойно возразила Бет.
– Нет, сова.
– Нет, не сова! – И через секунду обе девочки рассмеялись, а потом хихикали, пока не заснули.
В тишине своей комнаты Рейчел слышала, как спорили приглушенными голосами Джеймс и Сабина. Еще она слышала, как Мэтт и Крисси занимались любовью и как некоторое время смеялись девочки в смежной комнате.
Кроме того, она слышала, как наверху, в стропилах крыши, копошится и скребется сыч, на этот раз настоящий, тревожный белый призрак. Шарканье, которым он возвещал о своих ночных делах, будило ее каждую ночь и порой не давало заснуть. Она глубже зарылась в подушку, зажав согнутую руку коленями, и, убаюкав себя, заснула.
– Но мне кажется, что каждый день такой же жаркий, как предыдущий. Или даже еще жарче.
– Действительно жарко, и будет еще жарче. Но это только все ускорит. – Наставница нежно погладила сзади волосы девочки. – Пойдем поплаваем?
Сабина наблюдала, как Мэтт, Джесси, Крисси и Бет дурачатся у бассейна. Мэтт схватил Джесси, качнул ее и бросил в воду – туда, где глубже. Джесси взвизгнула Крисси с притворно рассеянным видом стояла на самом краю, давая Бет возможность подкрасться сзади и столкнуть ее в воду. Джесси вылезла из бассейна и побежала к Мэтту, который подхватил ее и опять бросил в воду, а она пищала и визжала Потом все это повторилось еще раз. И еще.
Прищурившись, как ящерица, Сабина покосилась на Рейчел. Казалось, что та еще спит. Сабина заговорила с Джеймсом очень тихо, почти не раскрывая рта.
– Ты не считаешь, что Джесси много времени проводит с Мэттом?
– Ну и что? – отозвался Джеймс из своего шезлонга ворчливо и полусонно.
– Что он ни скажет, она смотрит на него с восхищением. И потом, тебе не показалось странным, что он проявил такую заботу, когда она стукнулась головой о дверь?
– Хм-м…
Сабина надела темные очки, чтобы незаметно следить за суетой вокруг бассейна. Мэтт сгреб Джесси в охапку и перебросил через плечо. Она брыкалась, вопила и в хорошо разыгранном ужасе хватала его за резинку плавок, пока он бегал вокруг бассейна. Все еще держа ее на закорках, он нырнул. Потом поплыл, а она прильнула к его спине.
– Тебе не кажется, что иногда они слишком далеко заходят?
– Ты на что конкретно намекаешь?
– А ни на что, – ответила Сабина, откидываясь на спинку шезлонга. – Спи дальше.
Рейчел, которая лежала на животе в нескольких ярдах от них, задумчиво нахмурилась.
Солнце катилось по небу как сухой мельничный жернов, размалывая их и перетирая, пока они не распластались, как тесто, на земле-сковородке. Мэтт очнулся от глубокого сна и как в тумане увидел Рейчел, балансирующую на кромке бассейна. Позади нее садилось солнце; температура упала на пару градусов. Рейчел красовалась в микроскопически маленьком черном бикини. Она стояла спокойно и уверенно, разминаясь перед тем, как нырнуть. Пульсирующее солнце превратило ее почти в силуэт, окрасив гибкую фигуру в липкий карамельный цвет.
Мэтт сумел оценить красоту мгновения. Как будто день был ракушкой, высушенной и раскрытой солнцем, из которой готово выйти новое существо.
Вскинув руки над головой, Рейчел внезапно почувствовала на себе взгляд Мэтта. Она помедлила лишь секунду, улыбнулась ему, слегка наклонив голову, а потом еще раз взмахнула руками и выполнила безупречный прыжок. Мэтт провел рукой по плавкам, ощутив внутри них бугор непроизвольной эрекции. Он посмотрел на Джеймса и понял, что тот видел, как он наблюдал за Рейчел. Джеймс загадочно поднял брови и отхлебнул пива.
Иногда Джеймс почти не мог отвести глаз от Мэтта. И когда так случалось, в его взгляде не было ни восхищения, ни любви, хотя не было в нем и зависти или злобы. Он смотрел на Мэтта с опаской. Мэтт был ему не соперник, но все-таки внушал сильные подозрения.
Взять хоть эту его жуткую машину. Работая у Джеймса, Мэтт принял участие в заключении выгодной сделки и получил за это приличную премию. Много раз похлопав Мэтта по плечу и откупорив с ним не одну бутылку, Джеймс предположил, что теперь, когда у Мэтта имеется постоянный и очень неплохой заработок, он, наверно, захочет обзавестись «приличной тачкой». Джеймс не скупился на советы. Он повел Мэтта на автостоянку руководителей агентства, где томно, как заключенные в гарем пышнотелые девы, красовались желанные, но неприступные машины. Красные, как яркая помада, «БМВ»-купе соперничали с серебристыми «мерсами» класса «S», будто выточенными из монолитного куска льда, а рядом с ними источали тевтонскую уверенность изо всех своих щелей «ауди-А8». Джеймс ворковал о хромированных ручках переключателя скоростей и экстатически разглагольствовал о приборных панелях из натурального ореха. Казалось, он хочет, чтобы Мэтт купил по меньшей мере звездолет.
Но Мэтт его ошеломил. После того как Джеймс потратил несколько дней подряд, чтобы должным образом проинструктировать приятеля, тот приехал прямо из выставочного зала на новеньком, но скромном «форде» модели «Ка». После всех наставлений, которыми Джеймс его великодушно 80
одаривал, после всех прозрений, практически дзэн-буддистских, Мэтт объявляется в этой… этой… застывшей слезе и спрашивает, что Джеймс о ней думает!
– Нет слов, – сказал Джеймс.
– Знаю. Дух захватывает, правда? Настоящий гимн простоте. Апофеоз дизайна.
Джеймс не знал, смеяться ему или нет.
– Господи помилуй. А что, позволь спросить, подвигло тебя купить именно это?
Мэтт на минуту глубоко задумался.
– Думаю, название.
– Что-что?
– Ка. Древнеегипетское [13]. Переселение душ. Да, точно.
– Нельзя же покупать машину из-за дурацкого названия!
– А мы чем занимаемся? Мы же продаем идеи? Названия?
Тут Джеймс все-таки рассмеялся:
– Слушай, ну, вообще-то, тебе не обязательно верить во всю эту дребедень только потому, что ты на ней делаешь деньги!
– А я действительно во все это верю, – с жаром отозвался Мэтт. – Целиком и полностью.
– А цвет?! – заорал Джеймс, окончательно выведенный из себя. – Черт возьми, он же фиолетовый!
– Вообще-то, белладонна, – уточнил Мэтт.
Именно после того, как Мэтт выбрал такую машину, Джеймс стал относиться к нему крайне подозрительно. Мэтт мог себе позволить что-нибудь пошикарнее, но воспользоваться этой возможностью не пожелал. В глубине души Джеймс считал, что Мэтт это сделал назло ему, чтобы высмеять его, чтобы поглумиться над его советом и опорочить его ценности. Вот такую он затеял игру: показать, что в их игры он не играет. Своей покупкой этот поганец намеренно подрывал авторитет Джеймса. Тогда-то Джеймс и решил, что надо бы за Мэттом понаблюдать.
– Где ты все время пропадаешь? – спросила Бет у Джесси.
Они лежали в соседних кроватях; их разбудили разгоряченные вином взрослые, которые, спотыкаясь, расходились по своим комнатам; так случалось каждый вечер. Теперь девочки не могли заснуть.
– Это ты о чем?
– Ты все время куда-то скрываешься. Почему ты не хочешь взять меня с собой? Куда ты ходишь?
– Никуда. – Джесси перевернулась на другой бок, спиной к Бет, зная, что про наставницу рассказывать неблагоразумно. Джесси вечно приходилось решать эту проблему: как отвлечь от себя внимание сестры, которая радостно последовала бы за ней хоть в пекло, понадеявшись на одобрительный кивок или улыбку.
– Почему ты мне не говоришь?
– Чего не говорю?
– Куда ты ходишь. И с кем ходишь.
– Давай-ка спать, – сказала Джесси.
– А я знаю, – выпалила Бет. – Знаю, с кем ты ходишь.
Сабина прижалась к Джеймсу, обвив его широкий торс тонкими руками. Он неопределенно хмыкнул, что она восприняла как знак одобрения. Через несколько секунд она приподнялась и села на кровати.
– Слишком жарко для этого, – сказала она, сбрасывая атласную сорочку. Потом опять легла, прижавшись янтарными сосками к жесткой спине мужа. Провела рукой по его бедрам, сжала пальцами его вялый член. Джеймс удовлетворенно вздохнул, но не смог ответить на ласку.
Поцеловав его в шею, она нежно провела кончиками пальцев по его позвоночнику.
– Ай! Обгорел на солнце.
Сабина оставила попытки возбудить его и перекатилась на другой бок.
– Вероятно, она тебе больше нравится.
– Кто «она»? – спросил Джеймс, думая, что Сабина имеет в виду Крисси.
– Рейчел. Я видела, как ты на нее поглядывал.
– Когда?
– Сегодня. У бассейна. Ты считаешь ее сексуальной, да?
– Тебе виднее.
– Вот именно.
– Я тебе уже объяснял. Мне нехорошо. По нынешнему состоянию, со мной ничего не смогла бы поделать даже Елена Прекрасная в кожаном бикини.
Сабина поджала губы. Она была не Елена Прекрасная, и у нее не было бикини, ни кожаного, ни какого-либо другого. Она пристально вглядывалась в поплывшую перед глазами темноту.
– Я все видела, – сказала Крисси.
– Что? – спросил Мэтт сквозь смех. – Что?
– Как ты пялился. Похотливо. Плотоядно. Пошло. Пламенно. Паскудно. Позорно.
– О! Ха-ха-ха! Ох! А!
– Признавайся! Признавайся!
– Ай! Слезь! Ха-ха-ха!
– Признавайся!
– В чем тебе признаваться, ведьмочка?
– Что ты ее хотел. У бассейна. Сегодня. Я видела.
– Кого хотел? Сабину? Сознаюсь! Хотел. А-а!
– Рейчел! Хотел Рейчел! Ты бы хотел с ней переспать, а?
– Больше всего я хотел бы переспать с тобой. Почти так же, как с Сабиной. И с Рейчел почти как с Сабиной.
– Животное. Ты животное.
– О чем ты прекрасно знаешь. Кстати, как и ты.
– Нет, правда, – Крисси стала серьезной, – Сабина тебе правится больше, чем Рейчел?
– Да. Она первоклассная женщина. И к тому же у нее есть феромоны [14]. Вот в чем все дело – класс плюс феромоны.
– Ты имеешь в виду социальный класс?
– Нет, я хотел сказать другое. Видишь ли, – только не говори Джеймсу – Сабина, вообще, из простых. Но в ней чувствуется класс. В том, как она ходит. Как держит голову.
– Так ты бы с ней переспал?
– Если бы была хоть малейшая возможность.
– А Рейчел?
– Если бы была хоть малейшая возможность, с ней тоже.
– Ладно, – сказала Крисси, раздвигая ноги и прижимая колени к его груди, – не дадим им даже малейшей возможности.
– Кто там шумит? – заинтересовалась Бет. Потолок над их головами зловеще потрескивал, а смутно различимые вздохи задавали ритм скрипу древних пружин и старых деревянных половиц в комнате наверху.
– Это сова на крыше, – ответила Джесси, которой было известно, что комнату над ними занимают Крисси и Мэтт. – Спи.
– Это не сова, – беспокойно возразила Бет.
– Нет, сова.
– Нет, не сова! – И через секунду обе девочки рассмеялись, а потом хихикали, пока не заснули.
В тишине своей комнаты Рейчел слышала, как спорили приглушенными голосами Джеймс и Сабина. Еще она слышала, как Мэтт и Крисси занимались любовью и как некоторое время смеялись девочки в смежной комнате.
Кроме того, она слышала, как наверху, в стропилах крыши, копошится и скребется сыч, на этот раз настоящий, тревожный белый призрак. Шарканье, которым он возвещал о своих ночных делах, будило ее каждую ночь и порой не давало заснуть. Она глубже зарылась в подушку, зажав согнутую руку коленями, и, убаюкав себя, заснула.
11
Изменение атмосферного давления – одно из последствий циркуляции атмосферы. Слова «атмосферное давление» означают просто вес атмосферы. В местах, откуда воздух уходит, создается область низкого давления.
Для наблюдения изменений атмосферного давления используют ртутный барометр, хотя отличным барометром является и человеческое тело.
12
Однажды утром за завтраком Бет спросила Рейчел:
– Почему вы так странно говорите? Джесси хихикнула.
– Так спрашивать невежливо, – упрекнула дочку Сабина, у которой, хотя она и говорила по-английски почти безупречно, тоже был акцент, но очень легкий. – Рейчел из Эссекса.
– Я-то говорю не странно, – ответила Рейчел девочке, – а ты вот – даже очень.
В этой компании Рейчел не задумывалась о своем происхождении, пока кто-нибудь не привлекал внимания к ее особенностям. Из тех, кто этим грешил, только Бет по наивности совершала подобную бестактность открыто. Не то чтобы кому-нибудь хотелось тем или иным образом унизить Рейчел – просто такая неловкость неизбежно возникает, когда повадки и признаки рабочей среды наталкиваются на нравы и предубеждения среднего класса.
Так что, когда Рейчел доводилось громко рассмеяться, она ловила на себе смущенный взгляд Сабины, которую этот смех явно коробил, и тут же, как бы со стороны, слышала отголоски своего смеха. Или, например, когда Мэтт рассказывал про своего отца-дипломата, вместе с семьей переезжавшего из одной страны в другую, Рейчел не могла не вспомнить своего отца, чья жизнь тоже прошла в бесконечных переездах… но только в качестве машиниста Британской железной дороги. Или еще когда Крисси демонстрировала на словах и в поведении свою напористую сексуальность, Рейчел чувствовала, что ее собственный опыт в этой области сравнительно узок и ограничен. Потом, когда Джеймс нюхал дешевое вино и сообщал окружающим, что в почве, на которой выросла эта лоза, было слишком много известняка, Рейчел откровенно признавала, что куда хуже разбирается в винах.
У нее, правда, было смутное подозрение насчет того, насколько разбирается в винах сам Джеймс, а именно не слеплен ли из прессованной резины его «чудо-нос», и не является ли тот таким же атрибутом клоунады, как, например, грим или рыжий парик, которые укладывают в сундук после представления. Но дело было не только в этом. Дело было в том, как уверенно жили все остальные. Как будто они с рождения умели переставлять фигуры по шахматной доске жизни, а она все еще считала квадраты и боялась ходить по диагоналям.
Например, ее удивляло, что Мэтт мог столь оживленно нести такую околесицу в затяжном припадке самоуверенности, доступной лишь человеку, которому первые восемнадцать лет его жизни окружающие твердили только о том, какой он замечательный и необыкновенный. И что Сабина могла раскладывать салфетки или сидеть, выражая всем своим видом холодное элегантное внимание, в полной убежденности, что раскладывать салфетки и сидеть полагается только так, даже если твоя голова может в конце концов отвалиться, не выдержав напряжения. Или что Крисси могла непрерывно болтать о сексе, блистая своим шикарным произношением, закидывая ногу на ногу и тут же меняя позу и поглаживая себя по бедрам, до тех пор, пока не начинало казаться, что ее влагалище в любой момент может выскочить из-под
стола и укусить за ногу проходящего официанта. И что Джеймс портил себе удовольствие от прекрасных вин тем, что упорно находил горечь, отраву и гадость в каждой третьей, если не второй бутылке.
По крайней мере, так все это представлялось Рейчел. Ей хотелось, чтобы – раз уж они все равно считают ее «девчонкой из Эссекса» – кто-нибудь из них назвал ее так в глаза, и тогда она могла бы обратить все в шутку. Но, несмотря на все сложности, сначала эти четверо действительно нравились Рейчел. Она сожалела о пробелах в своем образовании, о несовершенных манерах, о том, что, когда она чем-то увлекалась и не могла оставаться равнодушной, ее голос становился громким и пронзительным. Но она была искренне благодарна судьбе за то, что, в отличие от товарищей по отдыху, не была так очевидно задергана жизнью.
– А почему у вас татуировки? – задала следующий вопрос Бет.
– Бет! – одернула ее мать.
– Ну почему нам никого ни о чем даже спросить нельзя? – возмутилась Бет.
– Это невежливо, – ответила Джесси, разглядывая яркий кельтский узел на правой руке Рейчел.
– Все в порядке, спросить можно. Это я сделала, когда путешествовала. Когда жила в палатке в валлийских горах.
– Правда? – У Джесси загорелись глаза.
– Правда? – скептически переспросила Сабина.
– Так ты была путешественницей «Новой эры» [15] и жила в палатке? – ввернула Крисси.
– Почему вы так странно говорите? Джесси хихикнула.
– Так спрашивать невежливо, – упрекнула дочку Сабина, у которой, хотя она и говорила по-английски почти безупречно, тоже был акцент, но очень легкий. – Рейчел из Эссекса.
– Я-то говорю не странно, – ответила Рейчел девочке, – а ты вот – даже очень.
В этой компании Рейчел не задумывалась о своем происхождении, пока кто-нибудь не привлекал внимания к ее особенностям. Из тех, кто этим грешил, только Бет по наивности совершала подобную бестактность открыто. Не то чтобы кому-нибудь хотелось тем или иным образом унизить Рейчел – просто такая неловкость неизбежно возникает, когда повадки и признаки рабочей среды наталкиваются на нравы и предубеждения среднего класса.
Так что, когда Рейчел доводилось громко рассмеяться, она ловила на себе смущенный взгляд Сабины, которую этот смех явно коробил, и тут же, как бы со стороны, слышала отголоски своего смеха. Или, например, когда Мэтт рассказывал про своего отца-дипломата, вместе с семьей переезжавшего из одной страны в другую, Рейчел не могла не вспомнить своего отца, чья жизнь тоже прошла в бесконечных переездах… но только в качестве машиниста Британской железной дороги. Или еще когда Крисси демонстрировала на словах и в поведении свою напористую сексуальность, Рейчел чувствовала, что ее собственный опыт в этой области сравнительно узок и ограничен. Потом, когда Джеймс нюхал дешевое вино и сообщал окружающим, что в почве, на которой выросла эта лоза, было слишком много известняка, Рейчел откровенно признавала, что куда хуже разбирается в винах.
У нее, правда, было смутное подозрение насчет того, насколько разбирается в винах сам Джеймс, а именно не слеплен ли из прессованной резины его «чудо-нос», и не является ли тот таким же атрибутом клоунады, как, например, грим или рыжий парик, которые укладывают в сундук после представления. Но дело было не только в этом. Дело было в том, как уверенно жили все остальные. Как будто они с рождения умели переставлять фигуры по шахматной доске жизни, а она все еще считала квадраты и боялась ходить по диагоналям.
Например, ее удивляло, что Мэтт мог столь оживленно нести такую околесицу в затяжном припадке самоуверенности, доступной лишь человеку, которому первые восемнадцать лет его жизни окружающие твердили только о том, какой он замечательный и необыкновенный. И что Сабина могла раскладывать салфетки или сидеть, выражая всем своим видом холодное элегантное внимание, в полной убежденности, что раскладывать салфетки и сидеть полагается только так, даже если твоя голова может в конце концов отвалиться, не выдержав напряжения. Или что Крисси могла непрерывно болтать о сексе, блистая своим шикарным произношением, закидывая ногу на ногу и тут же меняя позу и поглаживая себя по бедрам, до тех пор, пока не начинало казаться, что ее влагалище в любой момент может выскочить из-под
стола и укусить за ногу проходящего официанта. И что Джеймс портил себе удовольствие от прекрасных вин тем, что упорно находил горечь, отраву и гадость в каждой третьей, если не второй бутылке.
По крайней мере, так все это представлялось Рейчел. Ей хотелось, чтобы – раз уж они все равно считают ее «девчонкой из Эссекса» – кто-нибудь из них назвал ее так в глаза, и тогда она могла бы обратить все в шутку. Но, несмотря на все сложности, сначала эти четверо действительно нравились Рейчел. Она сожалела о пробелах в своем образовании, о несовершенных манерах, о том, что, когда она чем-то увлекалась и не могла оставаться равнодушной, ее голос становился громким и пронзительным. Но она была искренне благодарна судьбе за то, что, в отличие от товарищей по отдыху, не была так очевидно задергана жизнью.
– А почему у вас татуировки? – задала следующий вопрос Бет.
– Бет! – одернула ее мать.
– Ну почему нам никого ни о чем даже спросить нельзя? – возмутилась Бет.
– Это невежливо, – ответила Джесси, разглядывая яркий кельтский узел на правой руке Рейчел.
– Все в порядке, спросить можно. Это я сделала, когда путешествовала. Когда жила в палатке в валлийских горах.
– Правда? – У Джесси загорелись глаза.
– Правда? – скептически переспросила Сабина.
– Так ты была путешественницей «Новой эры» [15] и жила в палатке? – ввернула Крисси.