Джуэлл Лайза. Тридцатник, и только

   — Да, но что делать с твоим шнурком? Он сказал, что будет приходить каждый вечер, пока…
   — Не дергайся, тебе говорят! Это какой-то старый маразматик. Поняла? — твердо произнес Фил и, приложив палец к губам девушки, развернул ее .
   Подмигнув Надин, он крепко взял Джоу за плечи и исчез с нею за одной из многочисленных дверей.
   Надин ошарашенно моргнула, она чувствовала себя немного глупо. Он вернется? Надо ли ей подождать? Или же она должна была следовать за ним? И что это за ерунда насчет «шнурка»? У Фила нет «шнурка». Его отец умер.
   Постояв в прихожей несколько минут, Надин решила, что Фил не вернется, а сама она ведет себя, как последняя дура. Обнаружив на телефонном столике номер вызова такси, она сняла трубку.
   Надин не хотела оставаться здесь ни минуты.
   Такси должно было забрать ее на улице, и в ожидании она нервно мерила шагами тротуар. Когда рядом с ней затормозила синяя «гранада-гиа», она с облегчением упала на заднее сиденье и объяснила водителю-турку, куда ехать.
   Между ног — и внутри, и снаружи — саднило, мускулы на бедрах начинали побаливать. Кожа вокруг губ горела огнем, в голове путались и рвались смутные образы и недодуманные мысли. Уличные фонари и витрины плясали перед глазами, яркий неоновый свет, словно булавками, колол зрачки.
   Надин не понимала, что произошло этим вечером. Она не понимала, кто она, где была и куда направляется.
   Она осталась совсем одна.
   Ей хотелось принять ванну.
   Ей хотелось домой.

Глава двадцать вторая

   Диг разбудили в семь утра. Вынырнув из причудливого, но приятного сна, в котором фигурировали рожки с мороженным и Кайли Миноуг, он обнаружил, что Дигби лихорадочно тычется сальной мордой прямо ему в ухо. От пса несло карри.
   Сообразив, что столь настойчивое поведение Дигби имеет непосредственное отношение к состоянию его мочевого пузыря, — не говоря уж о том, какие последствия могло оказать на нежный желудок псины уворованное карри псины, — Диг рывком вскочил, запрыгнул в шорты и звонко хлопнул себя по ляжкам, приглашая собаку в гостиную, где на тахте сладко спала Дилайла. Диг надеялся, что пес бросится сообщать новости о своем мочевом пузыре хозяйскому уху.
   План не сработал. Дигби не стал будить хозяйку, он уселся у изножия ее постели и умоляюще воззрился на Дига, тихонько поскуливая; на масляных усах собаки мелко подрагивало зернышко золотистого риса. Диг легонько похлопал по одеялу, под которым мертвым сном спала Дилайла, пытаясь науськать Дигби на хозяйку, но пес лишь глянул на него, как на слабоумного, и опять заскулил. Диг понял, что у него есть три варианта:
   а) нарушить ангельский сон Дилайлы и настоять, чтобы она вывела пса;
   б) самому заняться опорожнением мочевого пузыря Дигби;
   в) позволить псу обмочить ковер.
   Вариант а) казался слишком жестоким, вариант в) был абсолютно непроходимым. Так что у Дига не оставалось выбора. Но часы показывали семь утра, на улице по-прежнему шел дождь, и Дигу предстояло натянуть на себя кучу одежды, чтобы вывести собаку. Подобная перспектива ужасла, поэтому Диг обхватил животное за костлявую грудную клетку и поволок его на кухню, где повсюду валялись обрывки фольги из-под карри, подтащил пса к окну и высунул пса наружу, приговаривая шепотом заветное заклинание:»пс-пс».
   Пес отреагировал не слишком адекватно. Он рвался из рук Дига, таращил глаза, словно вопрошая: «За что ты хочешь меня убить? Что я такого сделал?»
   Диг переместил руку пониже и принялся тыкать в то место на животе Дигби, где, по его мнению, находился мочевой пузырь, в попытке выдавить жидкость из пса, как из грелки. Такой подход понравился Дигби еще меньше. Он принялся сучить крошечными лапами еще отчаяннее, но все же Диг добился своего: пес вдруг обмяк в его руках, и струя собачьей мочи элегантной дугой хлынула на ветки каштана, росшего под окном.
   — Молодец, — похвалил Диг, — хороший мальчик…
   — Господи!!! Боже… Что ты делаешь? — От этого пронзительного вопля Диг подпрыгнул. Женские руки уже оттаскивали его от окна. — Оставь его… да отпусти же!
   Застигнутый врасплох, Диг резко обернулся, забыв проверить полностью ли опорожнен мочевой пузырь Дигби. В следующий миг он в ужасе увидел, как бойкая струя жирным золотистым полумесяцем повисла над кухонным полом, обильно орошая полки, раковину, Дилайлу, стоявшую в трусиках и бюстгальтере, и фольгу, валявшуюся у ее ног.
   Диг не успел оценить причиненный ущерб: у него перехватило дух от эротичного явления Дилайлы: в трусиках и лифчике она походила на греческую богиню, несмотря на ручейки лимонно-желтой мочи, стекавшей по ее фантастически плоскому животу прямиком в трусики. Диг проглотил слюну. Струя собачьей мочи иссякла столь же резко, как и возникла; потрясенная троица словно приросла к полу, тишину нарушало лишь «кап… кап…», то были последние капли из мочевого пузыря Дигби.
   Дилайла, открыв рот, с изумлением смотрела на свое тело. Осознав наконец, что произошло, она скривилась от отвращения.
   — И-и-и-и! — завизжала Дилайла, бессмысленно тряся руками. — И-и-и-и!!!
   Диг уронил пса на пол, и тот поскользнулся в собственной луже.
   — Дилайла! Прости… о черт… — Диг схватил новую губчатую тряпку, — вот… давай я тебе помогу. — Он принялся вытирать напрягшееся тело Дилайла, стараясь из всех сил избегать наиболее интимных мест, что было нелегко, ибо эти места оказались самыми мокрыми.
   — И-и-и!.. — не унималась Дилайла.
   — Возьми, — Диг протянул ей тряпку, — остальное… сама. Я … э-э… включу тебе душ.
   — И-и-и-и! — Дилайла проворно схватила тряпку и принялась оттирать внутреннюю поверхность ног.
   Диг старательно отводил глаза от мягкой золотистой поросли, выбивавшейся из-под трусиков.
   Ему пришлось пробираться в полумраке среди вещей, кучами разбросанных по его бывшей гостиной, ныне превратившуюся в спальню Дилайлы. Два ее чемодана валялись на распашку, их содержимое, сложенное небольшими стопками там и сям, заполонило всю комнату. На столике у кровати стояло целых три стакана с водой, на полу белели листы бумаги. Диг подавил желание немедленно прибраться; сжав кулаки, так что костяшки побелели, он твердил себе: «Спокойно, спокойно, не всем же быть такими чистоплюями, как ты».
   Ванную тоже было не узнать: всюду в художественном беспорядке громоздились бутылочки и баночки. Те, что в белой упаковке, предназначались для удаления, очищения и ухода за контактными линзами; Диг и не предполагал, что Дилайла носит линзы. Косметические снадобья в мятно-зеленых бутылочках обещали, по мнению Дига, немыслимые чудеса; картину завершал невероятных размеров мешок с ватными шариками, брошенный на унитазный бачок. Кроме того, Дилайла воспользовалась одним из его полотенец, напрочь порушив еженедельный полотенечный круговорот, и оставила мокрый банный коврик на полу, вместо того, чтобы повесить его на край ванной. И — о боже! — она извела рулон туалетной бумаги и водрузила новый поверх пустой катушки… Просто приткнула рулон и все, когда и требовалось-то лишь снять старую картонку, выбросить в мусорное ведро и повесить новый рулон — как просто… Ну как можно быть настолько ленивой!
   Спокойно. Без истерики. Спокойно.
   Диг переключил кран на душ, проверил температуру воды, расправил полотенца, заменил рулон туалетной бумаги, выстроил пузырьки Дилайлы в симпатичную прямую линю и, удовлетворенный, ринулся обратно на кухню. Дигби лежал там, где он его оставил, — в луже мочи. Бедный пес явно не понимал, где он находится, и почему эти странные люди хотели выкинуть его из окна. Дилайла все еще вытиралась тряпкой, бывшей пять минут назад новой, а теперь годившейся только на помойку.
   Диг замер на пороге, пораженный открывшимся зрелищем: не жутким беспорядком, не потеками собачьей мочи, не пятнами соуса, окрашенного куркумой и заляпавшего белую кухонную плитку, и не зернами жирного риса, прилипавшиму к полу, но великолепием Дилайлы, стоявшей к нему спиной, причудливо вывернувшей ноги, чтобы получше их оттереть. Каштановые волосы колыхались под лучами пробивавшегося сквозь облака солнца, белизна трикотажного белья слепила глаза. Дилайла выглядела, как модель на упаковках с бельем в универмаге «Маркс и Спенсер». Она была изумительна. И как он мог отпустить ее тогда, много лет назад? Почему не пошел за ней на край света, почему не явился в церковь десять лет назад и не предотвратил ее брак с этим Алексом? Он должен был сражаться за нее. Девушку, вроде Дилайлы, встречаешь только раз в жизни… или чаще?
   Из дивной мечтательности его вывела сама Дилайла: порывисто обернувшись, она глянула на Дига полными слез глазами, зажала рот рукой и со всех ног кинулась в ванную.
   — Что с тобой? — крикнул Диг, бросаясь следом.
   Он влетел в ванную в тот момент, когда Дилайла, одной рукой вцепившись в край раковины, другой придерживая волосы, содрогалась в шумных конвульсиях.
   О боже, подумал Диг, только не в раковину, ну пожалуйста… только не туда. Для этого существуют унитазы. Однако вслух он произнес:
   — Бедняжка. Ты как?
   И похлопал ее по спине и принес стакан воды. Присев на край ванны и дрожа всем телом, она уверяла его, что с ней все в порядке. Ее кремовая кожа вдруг посерела и обмякла, за стакан же она ухватилась, как утопающий за соломинку.
   Диг потопал вон, когда она заявила, что хочет принять душ. Прошел через гостиную, натыкаясь на вещи, намеренно проигнорировал вонь, грязь и очумевшего пса на кухне и укрылся в благословенном святилище — своей спальне. Устало повалился на кровать и повернул голову, чтобы узнать время — 7.15. Сколько же гнустей случилось за столь короткий промежуток времени! Неужто за пятнадцать минут можно столько всего испортить? Он подтянул колени к груди и закрыл глаза. Ему привиделась Дилайла в нижнем белье, но на сей раз без собаки, мочи, карри, беспорядка и блевотины — только Дилайла в неглиже и он сам…
 
   До того, как прозвонил будильник, Диг предавался упоительным мечтам, а также мастурбации, имея на то, как он полагал, все основания. В результате в 8.15. он был готов начать день заново, выбросив из головы первое, неудачное, начало.
   Дождь перестал, и солнце настойчиво рвалось сквозь шторы. Когда Диг вошел в ярко освещенную гостиную, Дилайла была уже одета — в потертые джинсы, черные сапожки из крокодиловой кожи на высоком каблуке и черной свитерок. Она была одной из немногих женщин, подумал Диг, кому идут джинсы. Дилайла сидела на корточках, прихлебывала кофе и лихорадочно рылась в бумагах, увеличивая беспорядок. Она обернулась, почуяв присутствие Дига.
   — Привет! — весело воскликнула Дилайла, раскачиваясь на каблуках. — Ты уже оправился от шока?
   — Вроде бы, — почесывая голову, Диг устроился на подлокотнике тахты, неубранной, отметил он.
   — Прости, что так получилось. И прости, что накричала на тебя из-за собаки. Я должна была сообразить, что ты не хотел обидеть Дигби… Знаешь, когда замешаны близкие и любимые, я иногда перегибаю палку.
   — Ерунда, не бери в голову, — великодушно позволил Диг. — А как ты себя чувствуешь? Я имею в виду… — И он потер рукой живот.
   — Ох, и за это тоже прошу прощения! В последнее время у меня неладно с желудком. В следующий раз я постараюсь сделать это в унитаз! — Она рассмеялась, встала и расправила джинсы на коленях.
   — Пустяки! Все нормально. Ведь… когда тебя тошнит, тут уж не до приличий, правильно? — Он глуповато хихикнул и откашлялся.
   — Есть новости от Надин? — вдруг осведомилась Дилайла.
   Диг слегка вздрогнул. Для вещи в себе, каковой казалась Дилайла, она обладала поразительным умением задавать неприятные вопросы в самый неподходящий момент.
   — Да, — неохотно протянул Диг. — Я разговаривал с ней вчера вечером. Мы опять поругались.
   — Из-за меня?
   — Нет, — Диг помотал головой. — Из-за нее. Идиотка. Она снова вздумала связаться с тем козлом, с которым жила в университете. Вчера вечером они встречались. Не понимаю.
   — А я понимаю, — решительно заявила Дилайла. — Она пытается тебя вернуть.
   — Что ты городишь?
   — Это очевидно. Она злится оттого, что ты проводишь время со мной, вот и позвонила своему бывшему парню, чтобы вызвать у тебя ревность.
   — Чушь.
   — Нет, это правда. Я знаю. Она хочет, чтобы ты понял, что она чувствует. Зачем еще ей понадобилось вдруг, ни с того, ни с сего, встречаться с тем парнем?.. Ты ей позвонишь?
   — Нет. — Диг сознавал, что дуется, как младенец, но ему было плевать. Если Надин может позволить себе играть в детские игры, то уж он и подавно.
   — Господи, — вздохнула Дилайла, — вы оба ведете себя, как дети малые. Прямо как в школе, помнишь? Как только мы только начали с тобой встречаться, Надин перестала с тобой разговаривать. Прошло двенадцать лет и ничего не изменилось… Обидно. — Она собрала бумаги в стопку и попыталась разгладить загнувшиеся уголки.
   — Она первая начала, — продолжал Диг гнуть ребячливую линию.
   — Ну и почему бы тебе не закончить? Всего-то надо снять трубку и сказать: «Ладно, Надин, давай выпьем». Вы встретитесь, поболтаете, и часа не пройдет, как у вас опять все будет нормально… Я тебе гарантирую. Вы двое должны быть давно женаты, а вместо этого вы не разговариваете друг с другом. Жуть какая-то.
   Такой подход ужаснул Дига.
   — Хочешь еще кофе? — спросил он, указывая на кружку Дилайлы.
   — Э-э… нет, спасибо. На самом еле я уже опаздываю.
   — Да? Куда?
   — Хм… ничего интересного. Через двадцать минут мне нужно быть где-то в Суррее.
   Внезапно Дилайла стала очень рассеянной, теребила бумаги, перекладывала их с места на место. Диг решил не доставать ее расспросами и отправился на кухню варить кофе. Он встревожился, обнаружив, что Дилайла умудрилась сварить кофе и овсянку (загаженная кастрюлька с остатками каши лежала в раковине), не почувствовав потребности хотя бы чуть-чуть прибраться: вытереть мочу или вымести разорванную фольгу. На какую-то секунду Диг онемел. Он отдавал себе отчет в том, что привержен к чистоте и порядку сильнее прочих, но много ли найдется на свете людей, которые смогут преспокойно готовить завтрак посреди застывшего карри и собачьей мочи?
   В кухню вошла Дилайла, озабоченно роясь в сумочке, в руке она держала запасные ключи, которые Диг дал ей с вечера; на плечи она небрежно набросила черное кожаное пальто.
   — Диг, хм… можно попросить тебя об одолжении?
   О боже, подумал Диг, что еще?
   — Ну конечно! — улыбнулся он. — Какие проблемы!
   — Я подумала, что, может быть, ты не станешь возражать, если сегодня я оставлю Дигби на тебя, — Дилайла опасливо улыбнулась.
   — А? — не понял Диг.
   — Знаешь, в обычных обстоятельствах, я бы не стала к тебе обращаться, но мне надо на поезд, и бог знает, куда меня еще занесет сегодня, и когда я вернусь домой. В общем, было бы намного проще, если бы я не брала Дигби с собой…
   — Но… я… мне надо на работу. Я не смогу за ним присматривать. Нельзя ли его просто запереть в квартире?
   Дилайла уныло покачала головой:
   — В одиночестве он ведет себя ужасно: издает жуткие звуки, блеет, как коза, которую пытают. И нарочно гадит в кровать. И жрет что ни попадя. Туалетную бумагу, например. Со злости. Ты не мог бы взять его с собой? Он ведь такой маленький и очень-очень воспитанный. Посади его под стол, и, я уверена, никто слова не скажет. — Она умоляюще смотрела на Дига.
   — Но… дело не только во мне… А мой начальник? К нам приходят всякие важные люди, и присутствие Дигби ему может не понравится.
   — Ой, уверяю тебя, малыш Дигби никому не помешает… твой начальник его полюбит! Пожалуйста, Диг, прошу тебя. Умоляю! А вечером я тебе отплачу, приготовлю мое фирменное блюдо — тушеную баранину, Алекс ее обожает! Ну пожалуйста!
   Диг посмотрел в огромные синие глаза Дилайлы и почувствовал, как его запасы сопротивляемости окончательно сходят на нет. Тоби не рассердится; возможно, он даже сочтет забавным присутствие пса в офисе. Кроме того, наверное, один-то день Дигби способен удержаться в рамках приличия. Что до бедной Дилайлы, то она действительно нуждается в помощи, и она будет ему очень благодарна, а благодарная женщина, как известно, — это здоров.
   Он кивнул с улыбкой:
   — Ладно. Почему бы и нет?
   Дилайла обняла его, а Диг подумал, что продолжает набирать очки в качестве доброго домового, и вся эта благотворительность скоро наверняка начнет приносить дивиденды. Он тоже обнял Дилайлу, воображая, как сверкает белизной ее очаровательное бельишко, спрятанное под одеждой.
   Дилайла вернулась домой лишь в половине одиннадцатого вечера. Она не рассказала, как провела день, а Диг не спрашивал, про обещанную баранину она не вспомнила.

Глава двадцать третья

   Надин проснулась с похмельем, тяжелее которого у нее в жизни не было. Голова раскалывалась, сердце бешено колотилось, кровь в жилах вскипала и пенилась, желудок горел, а выглядела она страшнее смертного греха. События вчерашнего вечера вспоминались фрагментарно, и ей никак не удавалось связать эти фрагменты в единое целое. Она помнила в общих чертах, как трахалась с Филом (от этих фрагментов Надин чуть не вырвало), но понятия не имела, как столь чудовищная вещь могла случиться.
   Выбравшись из постели, Надин вот уже три четверти часа таскала свое несчастное тело по квартире, заставляя его делать то, что оно обычно делало по утрам: мыть голову, поджаривать хлеб и чистить зубы. Ежеутренняя рутина давалась телу с трудом и отвращением. Однако Надин кое-как справилась и уже собиралась отправиться на работу, когда раздался телефонный звонок.
   — Алло, — страдальчески выдохнула она, присаживаясь на подлокотник дивана и ожидая услышать голос матери, звонившей по какому-нибудь идиотскому поводу: мол, убирая квартиру, она обнаружила старые помочи, на которых водили малышку Надин, и теперь не знает, что с ними делать — отдать дочке или выбросить?
   — Это самая сексуальная женщина в Кентиш-тауне? — произнес хриплый мужской голос.
   — Простите?
   — Привет, любимая. Это я, Фил. — У Надин свело желудок. — Алё… алё… ты меня слышишь?
   — Ох… да… извини, — она устало опустилась на диван. — И… как ты?
   — Отлично. Классно. А ты?
   — Не сказать, чтобы классно, если честно.
   — Неважно себя чувствуешь?
   — Да уж…
   — В общем, не удивительно. Ты столько водки выпила, а потом… ну сама понимаешь… то, что я тебе дал.
   — Что?
   — Таблетку.
   — Какую?
   — Ну… я дал тебе таблетку… чтобы ты не расстраивалась из-за всякой ерунды.
   Точно. Экстази. Неужто? Она приняла таблетку? В тридцать лет она впервые в жизни съела экстази?!.. Это многое объясняет насчет прошлой ночи.
   — Возможно, у тебя сегодня настроение будет не на высоте, — заботливо продолжал Фил, — немного грустное. Пей побольше кофе. И не сиди сложа руки, займись делом.
   Какая же она дура. Ведь могла концы отдать. Надин представила заголовки в газетах: «Фотограф найдена мертвой после летальной дозы алкоголя и наркотиков.» Комментарий полиции: «Какая дура!»
   — Спасибо за совет… — Она зарылась лицом в диванные подушки и закрыла глаза. В трубке повисло молчание, но поддержание разговора требовало от Надин чересчур много усилий.
   — Знаешь, — нарушил тишину Фил, — я всю ночь не мог заснуть. Все думал о тебе, о нас… как нам здорово было вместе. — О нет, подумала Надин, только не это. — У меня руки чесались тебе позвонить, еле дождался утра. Хотел поблагодарить за то, что ты меня нашла, за вчерашний вечер, за то, как ты умеешь слушать, и вообще за то, какая ты есть.
   Надин понимала, что хотя бы из жалости — ведь она так сочувствует бедняге Филу — следует разделить с ним восторги, сказать что-нибудь, но силы окончательно покинули ее и она лишь тоненько хихикнула.
   — И, поверь, все, что я говорил вчера вечером, — чистая правда, — торжественно заявил Фил.
   Что? А что он говорил? Надин не помнила.
   — Ты… потрясающая. Абсолютно. — О-о-ох, стонала про себя Надин, прекрати. — Вот я и… э-э… подумал… Что ты сегодня делаешь? Мы могли типа встретиться вечерком, а?
   Надин резко выпрямилась. Это было уже чересчур для 8.30 самого похмельного утра в жизни.
   — Вечерком? — замялась она. — Хм, видишь ли… дело в том, что на выходные я уезжаю в Барселону.
   — Понял. Хочешь сегодня пораньше лечь. Это нормально.
   — Да, так получается.
   — А когда ты вернешься?
   — Во вторник вечером.
   — Значит, встретимся на следующей неделе?
   — Да-а… наверное.
   — Классно, — и трубка снова умолкла. — Э-эм… Надин…
   — Да?
   — Я только хотел сказать, что очень рад твоему возвращению в мою жизнь. Это просто чудо, блин! — Надин опять выдавила смешок. — А на следующей неделе, когда мы снова увидимся, я постараюсь доказать тебе, как сильно ты мне нужна. — И у Надин опять засвербило в животе, словно сонные осенние мотыльки замахали крылышками. — Я не должен был тебя отпускать. Не должен был ставить свое самолюбие выше наших отношений. Я стал старше и многому научился, и теперь понимаю, что самое главное в жизни — это любовь, ради нее можно все отдать. А ты, Надин, была моей настоящей любовью. Я и тогда это знал, а уж теперь и подавно. — Щеки Надин порозовели от ужаса. — Не могу поверить своему счастью: неужели мне выпала вторая попытка?! Я хочу, чтобы на этот раз у нас все получилось. Хочу, чтобы все сложилось как надо. Так я позвоню тебе во вторник, ладно? И мы встретимся?
   — Да, — вяло откликнулась Надин, тщетно подыскивая нужные слова и недоумевая, далеко не впервые в жизни, почему столь трудно ответить «нет». — Да, конечно. — И лишь положив трубку, она сообразила, что по ходу разговора ее голос становился все выше и выше, пока не взвился октав на двенадцать. К концу разговора она уже пищала, как мультяшная мышка.
   К чему бы это? — задумалась Надин и тут же махнула рукой: стоит ли ломать больную голову из-за всякой ерунды.

Глава двадцать четвертая

   На следующее утро Диг дождался, пока с треском захлопнется входная дверь и Дилайла застучит каблучками по лестнице. Лишь тогда он выполз из спальни в гостиную.
   И оторопел. Какого хрена… что она тут творила ночью? Дилайла даже не раздвинула шторы. Журнальный столик украшала тарелка с недоеденной овсянкой, на неубранной постели валялась половина гардероба Дилайлы, а Дигби, забившись под батарею, трясся всем телом.
   — Отлично, — пробормотал сквозь зубы Диг.
   Он выключил телевизор: Джонни Воэн без четверти восемь утра — это слишком. Раздвинул занавески и выглянул в окно: Дилайла в белоснежных кроссовках и дутой куртке до колен нервно металась по противоположной стороне улицы, поглядывая на часы. Леггинсы подчеркивали совершенную форму ног. Волосы она собрала в пушистый хвостик, прыгавший вверх-вниз на затылке в такт шагам Дилайлы и делавший ее похожей на циркового пони. Очень хорошенького циркового пони.
   Рядом с ней с визгом затормозило такси, и мгновение спустя Дилайла исчезла.
   Диг почесал подбородок, зевнул и направился на кухню, куда его влек запах свежесваренного кофе. Сделал шаг и взвыл, поджав колено и яростно растирая подошву.
   — А-а-а, мать твою! — вопил Диг, прыгая на одной ноге.
   На полу валялась туфля на шпильке. Диг напоролся на острый каблук.
   Что, спрашивается, туфля Дилайлы здесь делает? И где вторая? И почему хозяйка не ставит их вместе, в уголке, как всякий нормальный человек?!
   Гнев клокотал в груди Дига. Он схватил туфлю и с рычаньем зашвырнул ее подальше, затем тяжело опустился на подлокотник софы и попытался успокоиться.
   Нет, честное слово, он этого не вынесет. Он понимал, что зацикливается, понимал, что другие на его месте отыскали бы в себе силы не обращать внимания на … на все это дерьмо — разбросанную одежду, грязь, бумаги, собаку и проклятые шары. Другие сказали бы себе: «Верно, ситуация не идеальная, но она лишь временная. Дилайла — друг, а бардак — штука не смертельная». Но Диг на такое был не способен. Он зверел. В бытовом хаосе он не мог сосредоточиться. И не мог расслабиться. Ему даже дышать было трудно.
   Он проковылял к стереосистеме и провел пальцем по разделу «Б» коллекции компакт-дисков. Лишь одно могло его спасти, лишь один человек мог ему помочь.
   С благоговением Диг поставил диск и нажал кнопку. Для различных ситуаций существовала различная музыка. Рабочая музыка («Радиохед», Трэвис, «Мэникс» ), музыка для ванны ( Пол Вестерберг, Пол Уэллер), музыка для приготовления еды и мытья посуды («Блонди», «Абба» времен 70-х), музыка для секса («Портисхед», Крис Айзек, Дин Мартин), музыка для танцев (саундтрек к «Лихорадке субботним вечером» и любой северный соул) и, наконец, музыка для уборки. Когда же грязь скапливалась в столь немыслимых количествах, как сейчас, для ее разгребания годился только один человек.
   Единственный.
   Божественный.
   Джеймс.
   Браун.
   Начали!
   Диг крутанул ручку громкости, но меру по части дицебеллов он знал: безделушки не должны падать с полок. И принялся за дело.
   Диг любил прибираться, это было одним из его любимейших занятий. Но сейчас он испытывал некоторую неловкость: странно было подбирать крошки и ошметки чужой жизни. Ошметки, чье место — на полках и в шкафах в доме, где он никогда не бывал, в городке, которого он никогда не видал, и крошки, по большей части являвшие собой нижнее белье.