— Смотри, господин! — вскричал Биас. — Вот этот большой корабль из Александрии также послан навстречу герою!
   — А этот откуда? — спросил Гермон, глаза которого, хотя все еще не позволявшие вполне отчетливо различать предметы, увидали на палубе большого грузового корабля шесть огромных африканских слонов, и его слуха достиг рев львов и пантер с того же корабля.
   — Это подарки для царя, и придутся ему, наверно, по вкусу. Такого количества диких зверей не привозил ему еще никто, и они значительно пополнят его редкую коллекцию, — ответил биамит.
   — А там, смотри-ка, сколько обезьян и пестрых попугаев! — радостно вскричал амалекитянский мальчик, провожающий Гермона, но тотчас же прибавил тихо, нежно дотрагиваясь до руки художника: — Не правда ли, господин, ты ведь можешь их также видеть?
   — Конечно, мой милый, хотя и не так ясно, как ты, — ответил Гермон, ласково проведя рукой по волосам мальчика, так заботившегося о нем.
   В это время стал медленно приближаться корабль, на палубе которого зоркие глаза Биаса различили фигуру адмирала Эймедиса, следящего за проходом по каналу судов его флота. Точно вылитый из бронзы стоял он на своем посту, и, казалось, ни громкие приветствия народа, ни шум, ни масса окружающих его лодок не могли отвлечь его от исполнения своих обязанностей. Он уже успел повидаться с отцом и матерью, потому что, по словам Биаса, лавровый венок, украшающий его шлем, был ему передан отцом от имени царя.
   Верный раб прибавил со вздохом:
   — Он еще так молод, а сколько почестей уже выпало на его долю! Ты вместе с ним, господин, посещал школу борцов в Александрии, и он всегда тебя отличал среди других товарищей. Одного твоего знака будет достаточно, чтобы он тебя заметил, и, наверно, он разрешит тебе пересесть на его корабль или, по крайней мере, отдаст приказание пропустить нас скорей в канал.
   — Нет, нет! — перебил его Гермон. — Я могу ему только помешать теперь.
   — Ну, тогда дай о себе знать госпоже Тионе или ее супругу. Наверно, они позовут нас на большой корабль, а оттуда, хотя твои глаза и не обладают еще зоркостью ястреба, ты все же, наверно, увидишь все торжество встречи и всех, принимающих в ней участие.
   К великому удивлению вольноотпущенника, его господин отклонил и это предложение, скромно добавив:
   — Я уже более не тот Гермон, которого когда-то отличал перед другими Эймедис. Что же касается почтенной Тионы, то пусть в эту столь радостную для ее материнского сердца минуту ничто не напомнит ей о печали других. Завтра или послезавтра я встречусь с ней, хотя мне жаль, что не Дафна первая увидит мои выздоравливающие глаза.
   Гермон, произнося эти слова, почувствовал, что рука Биаса дружески пожала его руку, и этот знак сочувствия со стороны преданного слуги в такой момент, когда восторженная встреча и крики приветствующих Эймедиса растравили его сердечные раны, успокоительно подействовал на него. С каким достоинством и спокойствием принимал Эймедис все эти восторги толпы, а как они подействовали на него и как они вскружили ему тогда голову! Нет, не напрасно прошел он через все муки несчастья: они, подобно огню, очистили его. Он хотел стать более достойным жизни, прошлое не должно омрачать тех хороших дней, которые могут еще для него наступить.
   Облегченно вздохнув и гордо выпрямившись во весь рост, он приказал гребцам постараться пройти в канал. Те вначале опасались, что благодаря узкому проходу и множеству участвующих в празднестве правительственных судов вход в канал будет им воспрещен. Но ловкому рулевому удалось пройти под прикрытием большого корабля незаметно для часовых, в то время когда много других лодок и мелких судов не были вовсе допущены в канал.
   После долгого и утомительного пути под лучами палящего солнца Гермону и Биасу удалось наконец к вечеру высадиться в гавани Гереонполиса. Биас тотчас же отправился на поиски корабля, готового на другой день отплыть в Александрию.
   Возвратившись, он рассказал своему господину, что видел почтенную Тиону, которая велела ему передать, что завтра, как только кончится торжество, она или сама посетит Гермона, или пришлет за ним. Родная мать, по мнению Биаса, вряд ли могла больше радоваться, чем Тиона, когда услыхала о наступившем улучшении в состоянии здоровья Гермона, и она непременно хотела тотчас же к нему отправиться, но престарелый Филиппос не позволил ей этого ввиду того, что почтенная матрона была слишком утомлена длинным путем и всеми событиями этого радостного для них дня. Гермон также последовал совету вольноотпущенника отдохнуть в ожидании завтрашнего свидания с его старой приятельницей, которая, наверно, подаст ему дружеский и умный совет относительно выбора врача.
   На другое утро яркое солнце освещало своими золотистыми лучами пустыню, зеленую воду гавани и желтые стены пограничной крепости. На этом клочке земли, омываемом водами двух морей, казалось, сошлись три части света для торжества: греки — представители Европы, египтяне — Африки, наконец, семиты — сыны Азии. Египетские жрецы с изображениями богов и различными священными предметами стояли по одной стороне обширной пристани; за ними, как бы для охраны, стояли целые ряды полуголых египетских воинов и других африканцев. Всевозможное оружие: копья, луки, колчаны со стрелами — блестело на солнце. По другую сторону собрались вожди мелких азиатских племен, финикийские и сирийские купцы; к ним присоединились кочевники и гордые бедуины в развевающихся плащах, верхом на прекрасных конях. Середину занимали греки; у зрителей не могло быть и сомнения в том, что они были господствующей нацией в этом царстве; их мужественные и стройные фигуры выделялись среди всех, а гордые лица с большими блестящими глазами, головы, увенчанные цветами, невольно привлекали взоры всех. И спокойные, полные достоинства манеры резко отличали их от худощавых насмешливых египтян и юрких, подвижных азиатов.
   Звуки труб и барабанный бой огласили окрестности, возвещая начало торжества; египетские жрецы пропели хвалебную божественную песню богу-царю и богине-царице, затем греческий многоголосный хор запел торжественный гимн, при звуках которого появились царь Птолемей и его супруга, сидящие на высоком золотом троне, который несли великаны эфиопы. Высокие стройные юноши держали белые опахала из страусовых перьев, долженствующие защищать царственную пару от лучей палящего солнца; за ними шли рядами родные и друзья царя, высшие сановники, благородные греческие юноши, составляющие царскую стражу, отряды македонских воинов, ученые Александрийского мусейона, художники; богатые негоцианты греческого и иудейского происхождения, приглашенные Птолемеем присутствовать, замыкали шествие.
   При громких приветствиях многочисленных зрителей царь и вся его свита вступили на палубу большого, роскошно убранного корабля, где должно было произойти свидание царя с прибывшим предводителем флота. Эймедис тотчас же перешел со своего корабля на царский. Дружески приветствуя, обнял его царь, а царица передала ему венок из роз, которым герой украсил свой шлем, уже увенчанный присланным от царя лавровым венком. Отовсюду, со всех кораблей и лодок, с пристани и крепости, раздались приветственные крики в честь Эймедиса; толпа восторженно встречала своего храброго молодого полководца. Но больной царь не мог уделить более часа встрече; ему предстояло еще много утомительных празднеств; поэтому, повинуясь его приказанию, сотни рабов переносили на сушу клетки со львами, тиграми и пантерами; подгоняемые длинными бичами эфиопских погонщиков, прошли перед царем и Арсиноей газели, антилопы, жирафы, обезьяны и борзые собаки. Вид шестидесяти громадных слонов вызвал у сдержанного царя возглас радости, ведь эти великаны представляли в своем роде вспомогательный отряд, способный обратить в бегство целую неприятельскую конницу; поэтому он и царица благосклонно слушали краткий рассказ Эймедиса о том, как ему посчастливилось благодаря удачным охотам заполучить такое количество этих благородных животных. Несколько кораблей были наполнены золотом, слоновой костью, пряностями, черным и красным деревом и звериными шкурами, но царь повелел отложить осмотр этих богатств до более удобного времени, после закладки храма и города; он хотел все это рассмотреть на досуге, теперь же надо было спешить.
   Солнце еще не достигло зенита, как царь и царица в сопровождении свиты покинули корабль и отправились в близлежащий город Пифом, где их ожидали новые торжества, но зато и целый месяц отдыха. Точно сквозь туман видел Гермон все, что происходило вокруг него, и он подумал, что в продолжение всей своей жизни, когда он обладал зрением, видел он таким образом все его окружающее. Только поверхность всего происходящего, то, что ему показывали его глаза, была для него доступна; внутренний же смысл всего стал он постигать, только когда ослеп, только когда научился он доискиваться внутреннего содержания всех явлений жизни. Если боги услышат его молитвы и возвратят ему зрение и туман, расстилающийся перед его глазами, совершенно исчезнет, он и тогда сохранит вновь приобретенную способность и будет применять ее в своей будущей жизни и в своем искусстве.

XXXI

   После полудня явился к Гермону посланец престарелого Филиппоса. Это был молодой гиппарх, тот самый, который сопровождал коменданта Пелусия во время его пребывания в Теннисе. Он явился с поручением отвезти художника в колеснице Филиппоса в Пифом, где он и Тиона в данный момент находились по повелению Птолемея. По дороге гиппарх рассказал своему спутнику, как стойко выдержала Тиона, несмотря на ее преклонные годы, все треволнения и хлопоты длинного пути и этого дня. Вчера еще ездила она на встречу сына, а сегодня принимала участие в торжестве, и все же она не чувствовала утомления. Тотчас же по возвращении с корабля первая ее мысль была повидать как можно скорее ее молодого друга, боясь, что последующие торжества в Пифоме, на которых она должна была присутствовать в свите Арсинои, займут все ее время и, быть может, так утомят ее, что ей нельзя будет заняться делом Гермона. Они очень быстро достигли небольшого городка, посвященного богу Туму. Он был теперь весь разукрашен развевающимися флагами, триумфальными арками, венками и гирляндами. При въезде в него были разбиты палатки для царя и его свиты. Не знай Гермон того, что царь рассчитывает пробыть здесь целый месяц, его должна была бы поразить их многочисленность и то большое пространство, которое занимал этот лагерь. Тут находились не только советники и придворные Птолемея, но и множество ученых, художников, певцов и актеров, которые должны были развлекать царя во время его пребывания в этой отдаленной от остальной части его царства местности.
   Дом, который занимала престарелая чета и их знаменитый сын Эймедис, принадлежал богатейшему купцу этого города. Это было строение в форме четырехугольника, окружающего большой двор. Гиппарх ввел туда своего спутника; воины и матросы стояли там группами, дожидаясь повелений старого и молодого полководцев. Слуги и рабы сновали взад и вперед. В тени двора были поставлены скамьи и стулья, занятые уже большей частью посетителями и посетительницами, прибывшими приветствовать и поздравить мать знаменитого предводителя флота. Посреди них отдыхала на ложе почтенная Тиона, с трудом подчиняясь тем общественным обязанностям, которые налагало на нее ее высокое положение. Она поминутно приветствовала вновь прибывающих, дружески прощалась с теми, кто уходил, и успевала еще отвечать на многочисленные вопросы, которыми ее со всех сторон осыпали. Она чувствовала сильное утомление, хотя старалась скрыть его от всех присутствующих. Завидя входящего Гермона под руку с молодым гиппархом, она, забыв усталость, поспешно встала и пошла навстречу, дружески протягивая ему обе руки. Хотя художник и не мог еще вполне ясно видеть ее доброе лицо, но он чувствовал почти материнское к нему расположение в пожатии ее рук, звуке ее голоса, произносившего ласковое приветствие. Его сердце радостно забилось, и, полный самого почтительного чувства, он несколько раз поцеловал ее добрую старую руку.
   После того Тиона повела его к своему месту посреди всех присутствующих, которым она его представила как сына ее умершей подруги детства и назвала его имя. Почти все посетители принадлежали к свите царя, и имя Гермона вызвало среди них большое волнение, которое тотчас же выдало художнику ту печальную истину, что чужие лавры, которыми он себя когда-то украсил, не позабыты в этом кругу. Неприятное чувство овладело Гермоном, привыкшим к тишине пустыни, и внутренний голос стал твердить ему: «Прочь отсюда, как можно дальше от них». Но он не последовал этому голосу, потому что его внимание было тотчас же обращено на необыкновенно высокого и широкоплечего мужчину с седой длинной бородой и выразительным лицом, в котором он, как ему казалось, узнал знаменитого врача Эразистрата. Врач подошел к Тионе и спросил:
   — Не вижу ли я перед собою человека, удалившегося от света в пустыню и обретшего там вновь зрение?
   — Да, это он самый и есть, — ответила Тиона и, наклоняясь к Эразистрату, шепотом прибавила: — Мною овладевает страшная усталость и слабость, а между тем мне нужно о многом и очень важном переговорить с тобой и с тем бедным другом моим.
   Врач дотронулся рукой до головы почтенной матроны и произнес громким голосом:
   — Ты очень утомилась, почтенная Тиона, и было бы лучше, если бы ты легла и постаралась бы успокоиться.
   — Конечно, без сомнения, — подтвердила одна из посетительниц, — мы и так злоупотребили твоими силами и теперь только мешаем тебе, дорогая приятельница.
   Эти слова подействовали и на других посетителей, и вскоре все удалились, не удостоив Гермона даже легкого поклона, потому что кроме истории со статуей имя художника было замешано в заговоре против царя, который, как говорили, очень немилостиво относился как к художнику, так и к его дяде, изгнанному по его повелению из Александрии. Когда последний гость покинул их, Тиона немедленно отдала приказание домоправителю не принимать больше посетителей.
   А Эразистрат, весело потирая руки, сказал:
   — Первейшая обязанность врача удалять от пациента все, могущее вредить ему, будь то даже его ближние.
   Затем обратился он к Гермону и принялся уже расспрашивать его о состоянии зрения, но появился домоправитель и доложил, что какой-то очень знатный господин, назвавшийся Герофилом из Халкедона, настаивает на том, чтобы его приняли. Тиона и врач обменялись радостными взглядами, и Эразистрат поспешил навстречу своему знаменитому сотоварищу.
   Оба знаменитых светила науки остановились посреди двора и между ними завязался очень оживленный разговор; в то же время Тиона попросила Гермона пересказать ей еще раз все то, что она знала о нем от Биаса. Наконец Эразистрат пригласил Тиону, которая, казалось, совершенно позабыла о своей усталости, хотя перед тем жаловалась на нее, принять участие в их совещании.
   Гермон же смотрел издали на знаменитых врачей, и сердце его усиленно забилось; если они оба примутся за его лечение, то он мог не сомневаться в том, что его самое горячее желание будет исполнено: зрение вернется к нему. Должно быть, почтенная Тиона уговаривает их взять на себя его лечение, иначе что бы могло заставить ее покинуть его тут одного и так оживленно говорить с ними, да еще прежде, нежели она хотя бы одним словом упомянула о Дафне. Точно окруженных каким-то облаком видел Гермон их всех троих, стоящих посреди двора. Хотя он перед тем видел Эразистрата очень неясно, но он встречал его не раз у ложа больного Мертилоса, а кто хоть раз видел это умное выразительное лицо, тот не мог его забыть. Он также знал и другого врача, Герофила, потому что он усердно посещал лекции по анатомии этого известного ученого, когда жил в Александрии и слушал философов в мусейоне. Уже тогда волосы его были совершенно белые, и как тогда, так и теперь его большие пытливые глаза были полны жизни, а ум его сохранил всю силу и свежесть молодости[32]. Гермон знал, что от него мог он получить только хороший совет, потому что этот неутомимый исследователь почти не занимался лечением. Он посвящал все свое время и знание трудным и почти неизвестным до него исследованиям. Даже царь интересовался и поощрял его занятия, посылая ему для его работ осужденных на смертную казнь преступников. Он благодаря своим анатомическим трудам первый определил, что место нахождения души есть мозг и что в мозгу же находится источник, так сказать, начало нервов. Эразистрат, напротив, имел огромную практику, что не мешало ему сделать несколько очень важных для науки открытий. Даже среди художников знали то, что он говорил о крови в венах, а также о том, как происходит дыхание и что он нашел при исследовании сердечных клапанов. Но больше всего прославился он в области хирургии. Одному больному рабу Архиаса, за которым ухаживала сама Дафна и от которого отказались все врачи, он вскрыл полость живота, и больной не только остался жив, но и совершенно поправился. Звуки его голоса, долетающие до Гермона, напомнили ему разговор с ним в Александрии и то, как знаменитый врач отказался тогда посвятить ему свое время и свои знания. Быть может, он был прав тогда: его личность не была достойна того, чтобы Эразистрат терял ради него свое драгоценное время; но теперь он стал совсем другим. Должно быть, Тиона передала ему все, что она слышала от Гермона и от Биаса о его жизни и о перемене его характера за последнее время. Да, потому что врачи обратились к нему с расспросами, и с каким участием следила она за разговором, добавляя подробности или поощряя дружеским словом признания скульптора, который чувствовал, что все вопросы задаются ему не из любопытства, а из желания ему помочь, и поэтому отвечал прямо и откровенно на все, о чем его спрашивали врачи. Выслушав его, Эразистрат обратился к товарищу, говоря:
   — Что за умная старуха! Право, ничего иного нельзя было ему предписать, и я бы ничего другого не придумал. Строгая диета, запрещение употреблять вино, мясо, пряности — и никаких внутренних лекарств; право, отлично! И наш пациент питался молоком и подобными же простыми, но здоровыми дарами природы. Ну совсем так, как я бы ему предписал! Растения, из которых старая ворожея сделала свою мазь, вероятно, очень целебны. Что же касается ее заклинаний, то и это хорошо. Повредить они не могли, а зато часто отлично действуют на психическое состояние пациента.
   Затем он попросил Гермона описать ему, что он чувствует и какие еще ненормальные явления он наблюдает в своем зрении. То, с каким интересом и как подробно осматривали оба врача его глаза, еще сильнее укрепило надежды художника. Он с удвоенным вниманием прислушивался к тому, что теперь врачи говорили между собой, и разобрал только следующие слова: «белые рубцы на роговой оболочке» и «операция». Затем Герофил принялся громко убеждать товарища, что причиной, вызвавшей слепоту, было именно повреждение роговой оболочки факелом. При его исследованиях, которые привели его к открытию сетчатой оболочки глаза, ему приходилось не раз видеть такие повреждения. И этот случай как бы создан для того, чтобы показать искусство и опытность Эразистрата.
   Какой радостью наполнилось сердце Гермона, когда несколько минут спустя этот величайший хирург своей эпохи обратился к нему с предложением по приезде в Александрию подвергнуться небольшой операции. Он хочет попробовать, сделав несколько надрезов, удалить белые рубцы, мешающие ему ясно видеть. Художник принялся горячо благодарить врача, а почтенная Тиона, прекрасно понимавшая, что должно происходить в его душе, задала врачу вопрос, нельзя ли здесь и не далее, как завтра приступить к этой операции, и хирург согласился исполнить ее желание. Нужные ему инструменты всегда находились при нем. Оставалось только узнать, найдется ли в переполненном приезжими городе подходящее помещение, где бы можно было сделать операцию и где больной мог находиться до окончательного выздоровления. Тиона ответила, что в этом огромном доме, предоставленном в их распоряжение, найдется, наверно, такое помещение. Призванный домоправитель подтвердил ее предположение. Тогда Эразистрат назначил время операции: следующее утро. Во время закладки храма в доме, так же как и в городе, будут господствовать тишина и спокойствие, потому что все отправятся на место закладки. Диету, которую он считал нужным назначать пациентам перед операцией, Гермон уже выдержал.
   — А чистый воздух пустыни, — добавил он, — будет способствовать быстрейшему выздоровлению. Операция эта очень легкая и неопасная. Спустя уже несколько дней можно будет решить, удалась она или нет. Я остаюсь здесь при царе, только… — и он остановился в раздумье, — где же я найду себе помощника?
   Тогда Герофил, лукаво усмехаясь, поглядел на своего товарища и произнес:
   — Если ты найдешь, что старец из Халкедона обладает достаточной ловкостью для этого, то он к твоим услугам, старый друг.
   — Герофил! — могла только воскликнуть Тиона, чувствуя, как на ее глазах выступили слезы от радостного волнения, а Гермон старался найти слова для выражения благодарности.
   Но Эразистрат, перебив его, схватил руку своего старого товарища и, пожимая ее, сказал:
   — Полководцу, облеченному в пурпур, может только делать честь, если он сам действует лопатой при шанцевых работах.
   Переговорив еще о том, что нужно было приготовить для операции, оба врача удалились, обещая рано утром вернуться и приступить к делу. Они сдержали слово и приступили к операции в то самое время, когда на месте закладки храма в честь бога Тума раздавались музыка и пение жрецов, которые слышны были даже в комнатах больного, а царица Арсиноя II во главе процессии шла к месту, предназначенному для постройки, чтобы вместо заболевшего царя положить первый камень. Когда же музыка, пение и восторженные крики народа умолкли, операция была окончена. Гермон попытался вновь выразить врачам свою благодарность, но Герофил прервал его словами:
   — Употреби вновь полученное тобой зрение, юный мастер, на то, чтобы создать прекрасные произведения искусства, и мы будем вполне вознаграждены за наш незначительный труд тем, что возвратили всему греческому миру художника и тем оказали ему большую услугу.
   В полутемном помещении пробыл после операции Гермон семь дней и ночей. Его преданный Биас и старая рабыня Тионы ухаживали за ним и охраняли от назойливых посещений. Даже Филиппос, Тиона и их сын допускались только на короткое время к больному, зато Эразистрат посещал его ежедневно и следил за выздоровлением и последствиями операции. Она ни в каком случае не представляла опасности, и ему не нужно было так часто посещать пациента, но этому ученому и стоику доставляло удовольствие видеть, с какой радостью возвращался этот молодой и талантливый художник к надежде, и выслушивать его планы будущей работы. Гермон правдиво и прямо открыл свою душу великому ученому, и то, что узнал при этом Эразистрат, еще более укрепило в этом целителе телесных страданий убеждение, что для человеческой души нет лучшего врача, как горе и познание самого себя. И с удовольствием думал он, большой любитель искусства, о том, какой плодотворной будет творческая сила Гермона, когда ему можно будет вновь приступить к работе. На седьмой день Эразистрат снял повязку с глаз художника, и тот восторг, с каким обнял его Гермон, вполне вознаградил его за все его заботы о нем. Ясно, резко, до мельчайших деталей видел скульптор все то, на что ему указывал врач. Да, теперь можно было написать в Александрию Герофилу, что операция удалась вполне. Но сам Гермон должен был еще недели две избегать солнечного света и не утомлять глаз, но затем он мог пользоваться своим зрением без всякого ограничения и даже призвать муз на помощь в его работах, приняться за которые ему уже больше ничего не помешает. Почтенная Тиона присутствовала при этом объяснении врача, и, когда тот удалился и она справилась с овладевшим ею волнением, мешавшим ей произнести даже слово благодарности Эразистрату, она обратилась к Гермону с вопросом:
   — Ну а страшная Немезида? Надеюсь, что она скрылась.
   Гермон с большим чувством пожал ее руку и ответил:
   — Нет, Тиона. Хотя карающая богиня, преследующая преступников, прекратила свои преследования и мне нечего ее опасаться, но зато мне нужно страшиться другой Немезиды, ограничивающей слишком большое человеческое счастье, и я боюсь, как бы она не повернула свое колесо именно в то время, когда я вновь увижу Дафну или буду вновь работать в мастерской.
   Теперь нечего было избегать посетителей. Сын престарелого коменданта, предводитель флота Эймедис стал часто бывать у него; они много говорили о пережитом и испытанном во время их богатой происшествиями жизни, и скоро самая тесная дружба соединяла их. Когда же Гермон оставался наедине с почтенной Тионой, разговор всегда переходил на Дафну и ее отца. Тут только узнал художник, кому был обязан Архиас тем, что смертный приговор над ним не был приведен в исполнение и его большие богатства не были конфискованы. Неоспоримые и ясные документы показали на следствии, какие крупные суммы дал взаймы богатый Архиас бывшей царице, которая использовала их для подкупа заговорщиков.