Голос умолк, и, подобно прекрасному цветку, сломанному бурей, упала ее голова ему на грудь.
XXXIV
ПОСЛЕСЛОВИЕ
XXXIV
— То, что произошло, есть, быть может, самая лучшая развязка для нее и для нас, — сказал Эймедис после того, как молча долго стоял перед мертвой Ледшей, глядя на ее прекрасное, теперь такое спокойное лицо.
Он велел немедленно похоронить ее, созвал своих воинов и часовых и отдал следующий приказ:
— До восхода солнца здесь должно быть все покончено. Пусть все, у кого есть оружие, исполнят свое дело. Луна светит достаточно ярко для такой страшной работы.
Грозный приказ был исполнен, и стрелы, разнося повсюду смерть, отняли у голода и жажды предназначенную для них добычу. Наступившее утро застало на палубе обоих друзей, еще погруженных в серьезный разговор. Безоблачное небо простиралось над голубым морем. Белые чайки носились над кораблем, сопровождаемым веселыми, смелыми дельфинами. Раздавались свистки гребцов, и, повинуясь громкой команде, матросы ставили паруса. Суда быстро неслись, подгоняемые попутным ветром. Гермон в последний раз взглянул на плоскую пустынную косу; она казалась лишь серой туманной полосой на далеком горизонте, но над ней, подобно мрачной грозовой туче, носились бесчисленные стаи ворон и коршунов. Слабо, но все еще слышны были их жадные крики и карканье; самый зоркий глаз не мог ничего различить на далеком берегу, кроме небольших движущихся точек — опять-таки вороны и коршуны. Все человеческие существа, которые еще вчера двигались там и метались, успокоились теперь навеки: для них уже больше не существовали ни кровавая добыча, ни победы, ни поражения; они не испытывали больше ни ярости, ни отчаяния, ни страха смерти. Эймедис указал родителям на обширную могилу на берегу моря и сказал:
— Приказ царя исполнен. Из четырех тысяч человек не осталось ни одного живого существа, которое могло бы передать своему народу это страшное известие.
Престарелый воин Александра Великого молча пожал руку сына, а почтенная Тиона, положив свою руку на плечо Гермона, проговорила:
— Там, в том месте, где эти мрачные птицы затемняют свет дня, погребено и то, что навлекло на тебя гнев Немезиды. Ты должен покинуть Египет. Говорят, что жизнь на чужбине, вдали от дорогой родины, тяжела, но Пергам стоит на греческой земле, и я уже вижу, как там засияют для тебя две звезды, которые отныне будут освещать твой жизненный путь: искусство и любовь.
И предсказание почтенной Тионы, этого доброго, преданного друга Гермона, исполнилось.
Повесть об Арахнее окончена. На берегу Нила завершилась она. В Пергаме же началась для Гермона новая жизнь. Став мужем Дафны и живя под одной кровлей с Мертилосом, Архиасом и верным Биасом, нашел Гермон на этой новой родине все то, о чем он во время своей слепоты мечтал и в чем видел благороднейшие стремления и цель человеческой жизни: искусство, любовь и дружбу. Он нисколько не сожалел о веселой, оживленной жизни в Александрии, потому что Пергам, быстро разрастаясь, превратился в такой город, который не уступал никакому другому греческому городу ни в интеллектуальной жизни, ни в художественном развитии. Из многочисленных работ Гермона сохранилась только одна голова галла. Но и это единственное его художественное произведение показывает потомству, что Гермон остался верен тому направлению в искусстве, которое основывалось на правдивой и реальной передаче натуры. Эта голова есть часть группы, изваянной Гермоном из мрамора, сюжетом для которой он взял тех двух братьев галлов, так мужественно подставлявших свою грудь стрелам македонских воинов там, на том страшном берегу, где он видел Ледшу в последний раз. Филетер, правитель Пергама, приобрел эту группу и послал ее в дар Птолемею, избавившему своим ужасным приказом и его страну от хищников-галлов. В египетской земле при раскопках нашли эту голову[38].
Много мотивов заимствовал Гермон из окружающей действительности, но он не избегал больше и идеальных сюжетов. Ему, слепому, открылся мир идей и идеальных представлений, и его богатое воображение черпало оттуда материал для великих произведений, а то настоящее счастье, которое он нашел в любви Дафны, и слава, доставляемая ему его работами, увеличивали еще больше его творческую силу. Плоды его неутомимой деятельности — «Аполлон, бог света, убивающий духа тьмы», так же как и его прекрасная «Арахнея», гордо смотрящая на только что оконченную ткань, благодаря которой она, более искусная ткачиха, победила богиню, — погибли для потомства. В этой последней статуе вольноотпущенник Биас тотчас же признал образ своей соплеменницы Ледши и молча подолгу смотрел на нее с восторгом. Исчезли также и колоссальных размеров произведения: «Битва Амазонок» и «Боги моря», заказанные для храма Посейдона в Пергаме. То, что было индивидуального в таланте Гермона, его стремление к правде и реальности, является отличительным признаком всех произведений его потомков, которыми до наших дней восторгаются и которые стали известны под собирательным названием: «Пергамское искусство». Для Гермона, так же как и для Дафны и Мертилоса, этот город стал второй родиной. Архиас был выбран в городской совет и окружен уважением и почестями. Счастье его единственной дочери, здоровые и умные внуки, слава, окружающая имена Гермона и Мертилоса, — все это радовало его и было для него источником самой чистой и благородной гордости. И все же его страстно тянуло на родину, с потерей которой его ничто не могло помирить. Поэтому Гермон счел одним из самых счастливых дней своей жизни тот день, когда ему удалось получить для Архиаса позволение вернуться в Александрию. Царь Птолемей Филадельф прислал наконец художнику, так сильно возбудившему его недоверие, лавровый венок и поручил своему посланнику передать Гермону, Мертилосу, а также и их изгнанному родственнику приглашение возвратиться в его столицу. В благодарность за высокое наслаждение, доставляемое ему и его супруге работами Гермона, согласился он простить и позабыть все то, что послужило поводом к изгнанию Архиаса.
Радостно, точно ему возвратили его утерянную молодость, немедленно отправился Архиас в сопровождении домоправителя Грасса в столь любимую им Александрию. Там нашел он опять неутомимую, вечно оживленную деятельность и жизнь, македонский совет, рынок, разнообразную и увлекательную беседу, едкое острословие, знакомые и любимые памятники искусства — одним словом, все, чего ему, несмотря на любовь и счастье близких, так не хватало в Пергаме и к чему он всем сердцем стремился. В течение двух лет он наслаждался всем этим, но, побывав однажды в царском дворце, где были выставлены вновь присланные произведения пергамских художников, он вернулся домой в сильном волнении, и какое-то беспокойство овладело им. Он, подобно другим, любовался произведениями Мертилоса, изображающими сельские сцены. Но произведение, которое его поразило и затронуло, как ни одно другое, большая группа из мрамора «Похищение Прозерпины», было изваяно Гермоном. Его родительское сердце узнало в образе Деметры черты горячо любимой Дафны, а старшая дочь ее Эригона, названная так в честь матери Гермона, была изображена в образе Прозерпины. Какой прелестной показалась ему его внучка: сколько женственности и красоты было во всей ее фигуре! Ни одна статуя не производила такого впечатления на этого старого любителя и знатока искусства. Грасс слышал, как его господин не раз громко произносил среди ночи имена Дафны и Эригоны; поэтому его не удивило, когда на следующий день ему был отдан приказ приготовить все к скорому отъезду. Но большая радость наполнила его верное сердце при этом известии, потому что Гермон, Дафна и их дети были для него дороже всех наслаждений столицы.
Несколько недель спустя вернулся Архиас к своим в Пергам и уже больше никогда не покидал их, несмотря на то что дожил до глубокой старости и мог еще видеть и восхищаться первыми произведениями старшего сына Дафны и слышать, как восхваляли их другие. Этот внук Архиаса стал впоследствии учителем целого поколения художников, создавших те произведения пергамского искусства, при виде которых невольно возникает вопрос: откуда и почему проявились в этих произведениях те качества и особенности, которыми они так резко отличаются от всех произведений греческого искусства? Не был ли прав Гермон, когда так упорно боролся за избранное им направление в искусстве, к которому мы возвращаемся в наши дни? Наука и искусство идут теперь по этому пути; они должны пойти и, наверно, пойдут и дальше в том же направлении. Мысли же, высказанные Гермоном, не утратили значения и в наши дни:
«Мы должны оставаться верными служителями правды, но в ней одной не найдем мы ключа к святилищу искусства. Кому Аполлон — бог света и чистоты, а также музы — подруги вечной красоты не откроют туда доступа, для того двери его останутся навсегда закрытыми, как бы сильно и настойчиво он ни стучался в них».
Он велел немедленно похоронить ее, созвал своих воинов и часовых и отдал следующий приказ:
— До восхода солнца здесь должно быть все покончено. Пусть все, у кого есть оружие, исполнят свое дело. Луна светит достаточно ярко для такой страшной работы.
Грозный приказ был исполнен, и стрелы, разнося повсюду смерть, отняли у голода и жажды предназначенную для них добычу. Наступившее утро застало на палубе обоих друзей, еще погруженных в серьезный разговор. Безоблачное небо простиралось над голубым морем. Белые чайки носились над кораблем, сопровождаемым веселыми, смелыми дельфинами. Раздавались свистки гребцов, и, повинуясь громкой команде, матросы ставили паруса. Суда быстро неслись, подгоняемые попутным ветром. Гермон в последний раз взглянул на плоскую пустынную косу; она казалась лишь серой туманной полосой на далеком горизонте, но над ней, подобно мрачной грозовой туче, носились бесчисленные стаи ворон и коршунов. Слабо, но все еще слышны были их жадные крики и карканье; самый зоркий глаз не мог ничего различить на далеком берегу, кроме небольших движущихся точек — опять-таки вороны и коршуны. Все человеческие существа, которые еще вчера двигались там и метались, успокоились теперь навеки: для них уже больше не существовали ни кровавая добыча, ни победы, ни поражения; они не испытывали больше ни ярости, ни отчаяния, ни страха смерти. Эймедис указал родителям на обширную могилу на берегу моря и сказал:
— Приказ царя исполнен. Из четырех тысяч человек не осталось ни одного живого существа, которое могло бы передать своему народу это страшное известие.
Престарелый воин Александра Великого молча пожал руку сына, а почтенная Тиона, положив свою руку на плечо Гермона, проговорила:
— Там, в том месте, где эти мрачные птицы затемняют свет дня, погребено и то, что навлекло на тебя гнев Немезиды. Ты должен покинуть Египет. Говорят, что жизнь на чужбине, вдали от дорогой родины, тяжела, но Пергам стоит на греческой земле, и я уже вижу, как там засияют для тебя две звезды, которые отныне будут освещать твой жизненный путь: искусство и любовь.
И предсказание почтенной Тионы, этого доброго, преданного друга Гермона, исполнилось.
* * *
Повесть об Арахнее окончена. На берегу Нила завершилась она. В Пергаме же началась для Гермона новая жизнь. Став мужем Дафны и живя под одной кровлей с Мертилосом, Архиасом и верным Биасом, нашел Гермон на этой новой родине все то, о чем он во время своей слепоты мечтал и в чем видел благороднейшие стремления и цель человеческой жизни: искусство, любовь и дружбу. Он нисколько не сожалел о веселой, оживленной жизни в Александрии, потому что Пергам, быстро разрастаясь, превратился в такой город, который не уступал никакому другому греческому городу ни в интеллектуальной жизни, ни в художественном развитии. Из многочисленных работ Гермона сохранилась только одна голова галла. Но и это единственное его художественное произведение показывает потомству, что Гермон остался верен тому направлению в искусстве, которое основывалось на правдивой и реальной передаче натуры. Эта голова есть часть группы, изваянной Гермоном из мрамора, сюжетом для которой он взял тех двух братьев галлов, так мужественно подставлявших свою грудь стрелам македонских воинов там, на том страшном берегу, где он видел Ледшу в последний раз. Филетер, правитель Пергама, приобрел эту группу и послал ее в дар Птолемею, избавившему своим ужасным приказом и его страну от хищников-галлов. В египетской земле при раскопках нашли эту голову[38].
Много мотивов заимствовал Гермон из окружающей действительности, но он не избегал больше и идеальных сюжетов. Ему, слепому, открылся мир идей и идеальных представлений, и его богатое воображение черпало оттуда материал для великих произведений, а то настоящее счастье, которое он нашел в любви Дафны, и слава, доставляемая ему его работами, увеличивали еще больше его творческую силу. Плоды его неутомимой деятельности — «Аполлон, бог света, убивающий духа тьмы», так же как и его прекрасная «Арахнея», гордо смотрящая на только что оконченную ткань, благодаря которой она, более искусная ткачиха, победила богиню, — погибли для потомства. В этой последней статуе вольноотпущенник Биас тотчас же признал образ своей соплеменницы Ледши и молча подолгу смотрел на нее с восторгом. Исчезли также и колоссальных размеров произведения: «Битва Амазонок» и «Боги моря», заказанные для храма Посейдона в Пергаме. То, что было индивидуального в таланте Гермона, его стремление к правде и реальности, является отличительным признаком всех произведений его потомков, которыми до наших дней восторгаются и которые стали известны под собирательным названием: «Пергамское искусство». Для Гермона, так же как и для Дафны и Мертилоса, этот город стал второй родиной. Архиас был выбран в городской совет и окружен уважением и почестями. Счастье его единственной дочери, здоровые и умные внуки, слава, окружающая имена Гермона и Мертилоса, — все это радовало его и было для него источником самой чистой и благородной гордости. И все же его страстно тянуло на родину, с потерей которой его ничто не могло помирить. Поэтому Гермон счел одним из самых счастливых дней своей жизни тот день, когда ему удалось получить для Архиаса позволение вернуться в Александрию. Царь Птолемей Филадельф прислал наконец художнику, так сильно возбудившему его недоверие, лавровый венок и поручил своему посланнику передать Гермону, Мертилосу, а также и их изгнанному родственнику приглашение возвратиться в его столицу. В благодарность за высокое наслаждение, доставляемое ему и его супруге работами Гермона, согласился он простить и позабыть все то, что послужило поводом к изгнанию Архиаса.
Радостно, точно ему возвратили его утерянную молодость, немедленно отправился Архиас в сопровождении домоправителя Грасса в столь любимую им Александрию. Там нашел он опять неутомимую, вечно оживленную деятельность и жизнь, македонский совет, рынок, разнообразную и увлекательную беседу, едкое острословие, знакомые и любимые памятники искусства — одним словом, все, чего ему, несмотря на любовь и счастье близких, так не хватало в Пергаме и к чему он всем сердцем стремился. В течение двух лет он наслаждался всем этим, но, побывав однажды в царском дворце, где были выставлены вновь присланные произведения пергамских художников, он вернулся домой в сильном волнении, и какое-то беспокойство овладело им. Он, подобно другим, любовался произведениями Мертилоса, изображающими сельские сцены. Но произведение, которое его поразило и затронуло, как ни одно другое, большая группа из мрамора «Похищение Прозерпины», было изваяно Гермоном. Его родительское сердце узнало в образе Деметры черты горячо любимой Дафны, а старшая дочь ее Эригона, названная так в честь матери Гермона, была изображена в образе Прозерпины. Какой прелестной показалась ему его внучка: сколько женственности и красоты было во всей ее фигуре! Ни одна статуя не производила такого впечатления на этого старого любителя и знатока искусства. Грасс слышал, как его господин не раз громко произносил среди ночи имена Дафны и Эригоны; поэтому его не удивило, когда на следующий день ему был отдан приказ приготовить все к скорому отъезду. Но большая радость наполнила его верное сердце при этом известии, потому что Гермон, Дафна и их дети были для него дороже всех наслаждений столицы.
Несколько недель спустя вернулся Архиас к своим в Пергам и уже больше никогда не покидал их, несмотря на то что дожил до глубокой старости и мог еще видеть и восхищаться первыми произведениями старшего сына Дафны и слышать, как восхваляли их другие. Этот внук Архиаса стал впоследствии учителем целого поколения художников, создавших те произведения пергамского искусства, при виде которых невольно возникает вопрос: откуда и почему проявились в этих произведениях те качества и особенности, которыми они так резко отличаются от всех произведений греческого искусства? Не был ли прав Гермон, когда так упорно боролся за избранное им направление в искусстве, к которому мы возвращаемся в наши дни? Наука и искусство идут теперь по этому пути; они должны пойти и, наверно, пойдут и дальше в том же направлении. Мысли же, высказанные Гермоном, не утратили значения и в наши дни:
«Мы должны оставаться верными служителями правды, но в ней одной не найдем мы ключа к святилищу искусства. Кому Аполлон — бог света и чистоты, а также музы — подруги вечной красоты не откроют туда доступа, для того двери его останутся навсегда закрытыми, как бы сильно и настойчиво он ни стучался в них».
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Роман «Arachne» опубликован в 1897 году. Это последнее крупное художественное произведение Георга Эберса. Оно открывает цикл из трех романов о Египте времен династии Птолемеев, царствовавших с 305 по 30 годы[39].
Вторая половина IV столетия озарена деяниями Александра Македонского (356-323). Начав свои походы с нападения на Персию в 334 году, гениальный полководец за какое-то десятилетие создал невиданную до той поры евразийскую империю, простиравшуюся от Дуная до Месопотамии с севера на юг и от Нила до Ганга с запада на восток. Александр воцарился в Вавилоне как наследник персидских царей. Там и настигла его неожиданная смерть от лихорадки. Началась борьба за раздел обширнейшей державы Александра между диадохами[40] — бывшими сподвижниками великого завоевателя. Главнейшие полководцы-диадохи сначала сделались сатрапами[41] полученных при разделе областей, а несколько позже — монархами. Таким образом возникли три больших государства во главе с македонскими династиями: царство Птолемеев в Египте со столицей в Александрии, царство Селевкидов в Сирии, Вавилонии и Иране со столицей в Антиохии и царство Антигонидов в Македонии со столицей в городе Пелла. По-прежнему раздробленная на мелкие полисы (города-государства) и локальные полисные союзы Греция оставалась как бы на периферии этого новообразованного мира и перестала играть активную политическую роль.
Завоеванный македонцами Восток немедля начали заселять греческие колонисты. Самые деятельные элементы греческого общества хлынули в открывшийся перед ними новый неведомый мир: сперва в качестве солдат-наемников, потом в качестве торговцев и ремесленников, а немного позже в качестве ученых и деятелей искусства. Здесь они сделались тем привилегированным слоем населения, на который опирались македонские монархи в своем управлении Востоком. В Египте греки-поселенцы сосредоточивались густой массой в Александрии и ее окрестностях, в державе Селевкидов расселялись по широкой сети новооснованных по греческому образцу городов, покрывших всю Малую Азию, Сирию и отчасти Вавилонию. Эти островки греческой цивилизации в океане цивилизации восточной объединяли выходцев из самых разных частей греческого мира; их связь с прежней родиной была уже утрачена, с новой — еще не закреплена, и потому они жили не интересами общины, а сугубо личными и кружковыми интересами. В этих условиях языковые отличия между разноплеменными греками быстро стерлись: вместо прежних четырех диалектов[42] установился «общий язык» — койне, развившийся из аттического диалекта (официального языка македонской канцелярии) под слабым влиянием ионийского. Быстро стирались и культурные различия: во всех греческих поселениях установилась единообразная двухстепенная образовательная система — начальное обучение чтению, письму и счету, затем среднее образование в гимнасии (физическое воспитание) и у «грамматика» — чтение и толкование классических писателей. (Прохождение такого курса обучения приобщало человека к привилегированному «эллинскому» обществу. Именно так эллинизировалось и местное восточное население.)
Таким путем греческий мир вступал в новый период своей истории, который в отличие от предыдущего периода — «классической эпохи» или «эллинства» получил название «эллинистической эпохи» или «эллинизма». Началом эллинистической эпохи считается завоевание Ближнего Востока Александром Македонским (324 г.), концом — полное установление римского владычества над восточным Средиземноморьем к 30 году до н. э.
Эллинизм распространялся по всему Ближнему Востоку, активно воздействуя на малоазийскую, сирийскую, египетскую, еврейскую, вавилонскую и иранскую культуры, и сам конечно же подвергался интенсивному воздействию этих древнейших культур. Причем в культуре господствующих классов доминировало влияние эллинства на Восток, а в культуре низших классов — Востока на эллинство.
Эпоха эллинизма предоставила в распоряжение греков несметные богатства персидских царей, усовершенствовала сельскохозяйственную и строительную технику, многократно расширила сеть торговых связей. Материальный уровень жизни резко повысился. В новых великих державах грекам жилось сытней, комфортней, чем в скудной простоте классического полиса. Однако за материальное благополучие пришлось заплатить неведомым жителям полиса душевными тревогами: ведь в новых державах человек был уже не гражданином, а подданным, и его политическая жизнь определялась уже не его собственной волей, а зачастую прихотью новоявленных владык, правящих на манер восточных деспотов.
Все это, несомненно, нашло отражение и в развитии эллинистической культуры, особенно в изобразительном искусстве, которое теперь стало всемерно поощряться и поддерживаться правящей элитой, обеспечивая зодчим, художникам и ваятелям крупные заказы. Заказчики — цари, вельможи, богатые промышленники и купцы — желали украшать свои чертоги, парки, гробницы художественными произведениями, как можно более похожими на те, что почитались совершенством во времена Александра Македонского, когда творили такие гении поздней греческой классики, как гениальные скульпторы Лисипп и Пракситель или выдающийся мастер монументальной живописи Апеллес. По мнению авторитетных искусствоведов, искусство эллинизма являлось лишь отблеском искусства классической эпохи. В большинстве своем художники эллинизма не искали нового, предпочитая идти проторенными путями. Проще было, скажем, в угоду традициям, изваять статую, которая смотрелась бы не хуже творения кого-либо из прославленных, нежели в муках творчества искать свое оригинальное решение. Этот путь неизбежно приводил к прямому заимствованию ранее найденной формы, то есть к академизму, или к эклектизму, то есть сочетанию отдельных черт и находок творчества различных мастеров, что, благодаря высокому качеству образцов, порой позволяло создать произведение эффектное, даже внушительное, однако лишенное единства, внутренней цельности. Такое творчество не способствовало выработке собственного полноценного художественного языка, созданию собственного стиля. Тем не менее эллинизм подарил человечеству такие шедевры, как прославленная «Венера Милосская», в царственно-величествнном образе которой прославлена пленительная женственность дочерей Эллады, или поражающий строгой гармонией форм скульптурный портрет прекрасной и мудрой Арсинои II[43], чей образ навеян древнейшими традициями памятников заупокойного культа фараонов.
Основоположником державы птолемеидов стал талантливый и широко образованный военачальник Птолемей (ок. 367/366-283), уроженец Пеллы, первый помощник и, по преданию, сводный брат Александра Македонского, составивший описание его жизни и походов. С 323 года Птолемей — сатрап Египта, а с 305 — царь Птолемей I Сотер[44]. Он сразу утвердил свою власть путем гуманных и строго продуманных мероприятий, вскоре превратив Египет в строго организованное и централизованное государство. Искушенный в вопросах управления Птолемей I неустанно подчеркивал свое уважение к древней культуре, нравам и жизненному укладу коренного населения страны. Он и его преемники заимствовали многие египетские обычаи, в том числе и обычай фараонов жениться на своих родных сестрах. Птолемеи воздвигали храмы египетским божествам и сами причисляли себя к сонму этих божеств. Как царь Сотер показал себя мудрым правителем и дальновидным политиком: он никогда не ввязывался в международные конфликты, если они не задевали интересов Египта. Благодаря его блестящим организаторским способностям страна одной из первых оправилась после изнурительной борьбы диадохов за передел державы Александра Македонского.
Столицей эллинистического Египта стала Александрия. Основанная в 332-331 годах, она уже к конце III столетия сделалась величайшим культурным центром Средиземноморья, средоточием всей культуры эллинизма, «новыми Афинами». Этот огромный по тем временам город с полумиллионным населением строился и развивался по заранее разработанному плану. Широкие имевшие твердое покрытие улицы пересекались строго под прямыми углами и располагались согласно гигиеническим соображениям с учетом влияния прохладных ветров. На связанном с материком дамбой длиною в семь стадиев[45] острове Фарос высился построенный архитектором Состратом в 299-279 годах стодесятиметровый маяк. Его вершина представляла собой облицованную мрамором башню, восемь граней которой располагались по направлениям главных ветров; этот восьмигранник со статуями-флюгерами венчал купол с бронзовым изваянием владыки морей Посейдона на вершине и системой зеркал внутри, которая усиливала свет огня, зажженного в куполе, так что его видели на расстоянии более шестидесяти километров. Александрийский маяк считался одним из «семи чудес света». Несомненно, что только исключительные успехи в развитии точных знаний позволили возвести сооружение, грандиозное даже по меркам XX века. Ведь Александрия, где преподавал Евклид, являлась колыбелью названной его именем геометрии.
Птолемеи покровительствовали не одному изобразительному искусству, не в меньшей, а несравненно в большей мере способствовали они развитию литературы и книжной культуры. Птолемей I задался целью поистине грандиозной: собрать все существующие книги на греческом языке. С присущей ему энергией, неограниченный в средствах он, еще будучи сатрапом, принялся осуществлять свой замысел. Александрийская библиотека стала самой большой: предположительно к началу II века число единиц хранения в ней приближалось к пятистам тысячам. При библиотеке существовали лекционные залы, обсерватории, лаборатории, хранилища коллекций. Весь этот комплекс научных заведений объединялся в единый Мусейон[46].
В Мусейоне работали лучшие ученые, съезжавшиеся в Александрию со всего эллинистического мира и получавшие здесь жалование от царя. Инициатором основания этого прообраза нынешних академий наук был Деметрий Фалерский (345-283), афинский философ, талантливый оратор и политический деятель. Сторонник Македонского царства и противник демократов, изгнанный из Афин в 307 году, он приобрел доверие Птолемея I и стал его советником. Деметрий воспользовался богатствами птолемеев, чтобы осуществить идеал ученого коллектива, с единых позиций изучающего природу и общество. Новая организация научной работы, ознакомление с достижениями старых восточных наук, в первую очередь вавилонской астрономии, дают мощный толчок развитию эллинистической науки. Аристарх Самосский (320-250) выдвигает гипотезу о гелиоцентрическом строении мира, близкую к той, которую 18 столетий спустя обосновал Коперник; Евклид в своих знаменитых «Элементах» (в 13 книгах) подводит итоги геометрии, выпускает труды по оптике и теории музыки; Архимед (287-212) закладывает основы исчисления бесконечно больших и бесконечно малых величин, обосновывает закон рычага и открывает основной закон гидростатики; Эратосфен (282-202) превращает географию из науки описательной в науку математическую. Заведуя Александрийской библиотекой, он также создает труды в области филологии, грамматики, истории, литературы, астрономии. Список преподавателей и выпускников Мусейона насчитывает десятки прославленных представителей точных, естественных и гуманитарных наук.
В 285 году египетский престол занял Птолемей II Филадельф (308-246). Блестяще образованный и одаренный от природы, однако деспотичный, склонный к изнеженности и жестокости, этот государь с успехом продолжал мудрую политику своего отца: расширил пределы страны, упрочил ее экономическое и политическое положение среди эллинистических держав. Он активно развивал коммерческие связи с Римской державой, у которой египетские торговцы закупали по более низким ценам сырье для переработки на отечественных фабриках. Филадельф возвел много новых храмов и роскошных зданий, построил новые города — Арсиною, Птолемиаду, Филадельфию. Тонкий знаток и ценитель искусства, он был к тому же страстный библиофил: при нем публичная Александрийская библиотека настолько обогатила свои фонды, что для нее при Мусейоне пришлось построить еще одно здание. Вообще, период правления Птолемея II является временем небывалого расцвета эллинистической литературы. Достаточно сказать, что тогда творили такие корифеи, как Каллимах, Феокрит, Ликофрон, Арат, творчество которых и много веков спустя продолжало служить мерилом таланта и примером для последующих поколений греческих и римских поэтов. Наконец, необходимо упомянуть еще об одном событии, оказавшем огромное влияние на дальнейшее духовное и культурное развитие человечества. Если и не по инициативе Птолемея II , то, несомненно, с его одобрения была осуществлена Септуагинта[47] — первый перевод Торы (пятикнижия Моисеева) с древнееврейского на греческий язык. Полный перевод Ветхого Завета был завершен уже во II веке. Позже к Септуагинте были присоединены священные книги, написанные непосредственно по-гречески, так что окончательный объем Ветхого Завета обширнее иудейского канона; он содержит девять текстов, отсутствующих в европейской редакции Септуагинты. На все времена Септуагинта осталась в греческой православной церкви каноническим священным текстом.
В этом довольно сжатом историческом обзоре периода становления птолемеевского Египта столь значительное место уделено достижениям культуры эллинистических держав по той простой причине, что «Арахнея» — не только повествование о трагических перипетиях жизни незаурядного александрийского ваятеля, но в определенной мере — отображение основных принципов и тенденций развития искусства той эпохи в целом.
Наперекор издавна сложившимся вкусам александрийцев и пристрастию как собратьев по изобразительному искусству, так и многочисленных его ценителей, к общепризнанным канонам классического эллинства, требующим во имя торжества красоты и гармонии непременной идеализации изображаемого объекта, Гермон самоотверженно отстаивает свое право на осмысление и творческое воплощение и окружающей действительности, и традиционных мифических образов — богини Деметры и ткачихи Арахнеи. Ему, поборнику реалистического направления, простая смертная женщина несравненно ближе бессмертной покровительницы плодородия и земледелия. А поскольку во мнении широкой публики «грубый» реализм является всего лишь уродливым отражением повседневной действительности, оскверняющей все истинно высокое и прекрасное, то будто выхваченные из гущи жизни произведения Гермона, подвергаются всеобщему осуждению. И это несмотря на то, что светила Мусейона и высший авторитет Египта — царь признают талант ваятеля и отдают должное его мастерству.
В «бесконечных» спорах со своим другом-оппонентом Мертилосом сознательно жертвующий «красотой ради правды» Гермон убежденно отстаивает принципы реализма. Если для Мертилоса, последователя мастеров «высокой классики», скульптурные шедевры Фидия, Поликлета, Мирона раз и навсегда остаются воплощением идеального телосложения, вечными образцами для подражания, то для Гермона пластическое совершенство скульптур гениев Эллады не предел, а всего лишь рубеж, перешагнув который необходимо идти дальше путем поиска нового. Эту точку зрения разделяет также «беспристрастный знаток и ценитель» Птолемей II. Как и все остальные введенный в заблуждение подменой статуй, царь осуждает «отход» Гермона от реалистического направления, уверенно заявляя, что, не потеряй скульптор зрения, он перешел бы на старое направление с пользой для своего благополучия, «но вряд ли с пользой для искусства, которое нуждается в обновлении его застоявшихся жизненных сил».
В соответствии со своими убеждениями Гермон задумывает воплотить легендарную Арахнею в образе обыкновенной смертной, причем создать «не блестящий образец сверхчеловеческой красоты, призванный ослеплять сердце и рассудок толпы, а реальную женщину с присущими ей недостатками, которая, быть может, не вызовет восторгов, но которая правдивостью и реалистичностью своего воплощения сможет… глубоко тронуть сердца зрителей». В качестве модели для будущей скульптуры александрийский ваятель выбрал египтянку Ледшу.
Ледша — наиболее впечатляющий своим трагизмом персонаж романа. Замкнутая, независимая дочь древнего племени наделена необычайно сильным и волевым характером. Гордую биамитянку смертельно оскорбил кощунственный замысел ее избранника: ведь способный силой своего искусства превратить любую смертную в богиню, Гермон предпочел выставить Ледшу на всеобщее осмеяние в виде несчастной поруганной жертвы, ко всему прочему обреченной на превращение в овратительное насекомое. Одна мысль об этом вызывает у нее отвращение к самой себе. К тому же невзначай увиденная в мастерской ваятеля статуя Деметры, в облике которой легко угадывались черты той, ради которой Гермон вот так просто пренебрег Ледшей, черты александрийки Дафны с ее очаровательным, исполненным доброты лицом, отравила сердце девушки завистью и ревностью. А вспыхнувшая ненависть довершила метаморфозу, превратив любящее существо в карающее орудие неумолимой Немезиды. Однако ничто не в состоянии убить истинную любовь, ибо она «сильнее и горячее самой жгучей ненависти». И потому смертельно измученная Ледша убивает себя, уходит из жизни с именем любимого на устах и надеждой обрести обещанное ей духами блаженство…
С.В.Ермолаев.
Вторая половина IV столетия озарена деяниями Александра Македонского (356-323). Начав свои походы с нападения на Персию в 334 году, гениальный полководец за какое-то десятилетие создал невиданную до той поры евразийскую империю, простиравшуюся от Дуная до Месопотамии с севера на юг и от Нила до Ганга с запада на восток. Александр воцарился в Вавилоне как наследник персидских царей. Там и настигла его неожиданная смерть от лихорадки. Началась борьба за раздел обширнейшей державы Александра между диадохами[40] — бывшими сподвижниками великого завоевателя. Главнейшие полководцы-диадохи сначала сделались сатрапами[41] полученных при разделе областей, а несколько позже — монархами. Таким образом возникли три больших государства во главе с македонскими династиями: царство Птолемеев в Египте со столицей в Александрии, царство Селевкидов в Сирии, Вавилонии и Иране со столицей в Антиохии и царство Антигонидов в Македонии со столицей в городе Пелла. По-прежнему раздробленная на мелкие полисы (города-государства) и локальные полисные союзы Греция оставалась как бы на периферии этого новообразованного мира и перестала играть активную политическую роль.
Завоеванный македонцами Восток немедля начали заселять греческие колонисты. Самые деятельные элементы греческого общества хлынули в открывшийся перед ними новый неведомый мир: сперва в качестве солдат-наемников, потом в качестве торговцев и ремесленников, а немного позже в качестве ученых и деятелей искусства. Здесь они сделались тем привилегированным слоем населения, на который опирались македонские монархи в своем управлении Востоком. В Египте греки-поселенцы сосредоточивались густой массой в Александрии и ее окрестностях, в державе Селевкидов расселялись по широкой сети новооснованных по греческому образцу городов, покрывших всю Малую Азию, Сирию и отчасти Вавилонию. Эти островки греческой цивилизации в океане цивилизации восточной объединяли выходцев из самых разных частей греческого мира; их связь с прежней родиной была уже утрачена, с новой — еще не закреплена, и потому они жили не интересами общины, а сугубо личными и кружковыми интересами. В этих условиях языковые отличия между разноплеменными греками быстро стерлись: вместо прежних четырех диалектов[42] установился «общий язык» — койне, развившийся из аттического диалекта (официального языка македонской канцелярии) под слабым влиянием ионийского. Быстро стирались и культурные различия: во всех греческих поселениях установилась единообразная двухстепенная образовательная система — начальное обучение чтению, письму и счету, затем среднее образование в гимнасии (физическое воспитание) и у «грамматика» — чтение и толкование классических писателей. (Прохождение такого курса обучения приобщало человека к привилегированному «эллинскому» обществу. Именно так эллинизировалось и местное восточное население.)
Таким путем греческий мир вступал в новый период своей истории, который в отличие от предыдущего периода — «классической эпохи» или «эллинства» получил название «эллинистической эпохи» или «эллинизма». Началом эллинистической эпохи считается завоевание Ближнего Востока Александром Македонским (324 г.), концом — полное установление римского владычества над восточным Средиземноморьем к 30 году до н. э.
Эллинизм распространялся по всему Ближнему Востоку, активно воздействуя на малоазийскую, сирийскую, египетскую, еврейскую, вавилонскую и иранскую культуры, и сам конечно же подвергался интенсивному воздействию этих древнейших культур. Причем в культуре господствующих классов доминировало влияние эллинства на Восток, а в культуре низших классов — Востока на эллинство.
Эпоха эллинизма предоставила в распоряжение греков несметные богатства персидских царей, усовершенствовала сельскохозяйственную и строительную технику, многократно расширила сеть торговых связей. Материальный уровень жизни резко повысился. В новых великих державах грекам жилось сытней, комфортней, чем в скудной простоте классического полиса. Однако за материальное благополучие пришлось заплатить неведомым жителям полиса душевными тревогами: ведь в новых державах человек был уже не гражданином, а подданным, и его политическая жизнь определялась уже не его собственной волей, а зачастую прихотью новоявленных владык, правящих на манер восточных деспотов.
Все это, несомненно, нашло отражение и в развитии эллинистической культуры, особенно в изобразительном искусстве, которое теперь стало всемерно поощряться и поддерживаться правящей элитой, обеспечивая зодчим, художникам и ваятелям крупные заказы. Заказчики — цари, вельможи, богатые промышленники и купцы — желали украшать свои чертоги, парки, гробницы художественными произведениями, как можно более похожими на те, что почитались совершенством во времена Александра Македонского, когда творили такие гении поздней греческой классики, как гениальные скульпторы Лисипп и Пракситель или выдающийся мастер монументальной живописи Апеллес. По мнению авторитетных искусствоведов, искусство эллинизма являлось лишь отблеском искусства классической эпохи. В большинстве своем художники эллинизма не искали нового, предпочитая идти проторенными путями. Проще было, скажем, в угоду традициям, изваять статую, которая смотрелась бы не хуже творения кого-либо из прославленных, нежели в муках творчества искать свое оригинальное решение. Этот путь неизбежно приводил к прямому заимствованию ранее найденной формы, то есть к академизму, или к эклектизму, то есть сочетанию отдельных черт и находок творчества различных мастеров, что, благодаря высокому качеству образцов, порой позволяло создать произведение эффектное, даже внушительное, однако лишенное единства, внутренней цельности. Такое творчество не способствовало выработке собственного полноценного художественного языка, созданию собственного стиля. Тем не менее эллинизм подарил человечеству такие шедевры, как прославленная «Венера Милосская», в царственно-величествнном образе которой прославлена пленительная женственность дочерей Эллады, или поражающий строгой гармонией форм скульптурный портрет прекрасной и мудрой Арсинои II[43], чей образ навеян древнейшими традициями памятников заупокойного культа фараонов.
Основоположником державы птолемеидов стал талантливый и широко образованный военачальник Птолемей (ок. 367/366-283), уроженец Пеллы, первый помощник и, по преданию, сводный брат Александра Македонского, составивший описание его жизни и походов. С 323 года Птолемей — сатрап Египта, а с 305 — царь Птолемей I Сотер[44]. Он сразу утвердил свою власть путем гуманных и строго продуманных мероприятий, вскоре превратив Египет в строго организованное и централизованное государство. Искушенный в вопросах управления Птолемей I неустанно подчеркивал свое уважение к древней культуре, нравам и жизненному укладу коренного населения страны. Он и его преемники заимствовали многие египетские обычаи, в том числе и обычай фараонов жениться на своих родных сестрах. Птолемеи воздвигали храмы египетским божествам и сами причисляли себя к сонму этих божеств. Как царь Сотер показал себя мудрым правителем и дальновидным политиком: он никогда не ввязывался в международные конфликты, если они не задевали интересов Египта. Благодаря его блестящим организаторским способностям страна одной из первых оправилась после изнурительной борьбы диадохов за передел державы Александра Македонского.
Столицей эллинистического Египта стала Александрия. Основанная в 332-331 годах, она уже к конце III столетия сделалась величайшим культурным центром Средиземноморья, средоточием всей культуры эллинизма, «новыми Афинами». Этот огромный по тем временам город с полумиллионным населением строился и развивался по заранее разработанному плану. Широкие имевшие твердое покрытие улицы пересекались строго под прямыми углами и располагались согласно гигиеническим соображениям с учетом влияния прохладных ветров. На связанном с материком дамбой длиною в семь стадиев[45] острове Фарос высился построенный архитектором Состратом в 299-279 годах стодесятиметровый маяк. Его вершина представляла собой облицованную мрамором башню, восемь граней которой располагались по направлениям главных ветров; этот восьмигранник со статуями-флюгерами венчал купол с бронзовым изваянием владыки морей Посейдона на вершине и системой зеркал внутри, которая усиливала свет огня, зажженного в куполе, так что его видели на расстоянии более шестидесяти километров. Александрийский маяк считался одним из «семи чудес света». Несомненно, что только исключительные успехи в развитии точных знаний позволили возвести сооружение, грандиозное даже по меркам XX века. Ведь Александрия, где преподавал Евклид, являлась колыбелью названной его именем геометрии.
Птолемеи покровительствовали не одному изобразительному искусству, не в меньшей, а несравненно в большей мере способствовали они развитию литературы и книжной культуры. Птолемей I задался целью поистине грандиозной: собрать все существующие книги на греческом языке. С присущей ему энергией, неограниченный в средствах он, еще будучи сатрапом, принялся осуществлять свой замысел. Александрийская библиотека стала самой большой: предположительно к началу II века число единиц хранения в ней приближалось к пятистам тысячам. При библиотеке существовали лекционные залы, обсерватории, лаборатории, хранилища коллекций. Весь этот комплекс научных заведений объединялся в единый Мусейон[46].
В Мусейоне работали лучшие ученые, съезжавшиеся в Александрию со всего эллинистического мира и получавшие здесь жалование от царя. Инициатором основания этого прообраза нынешних академий наук был Деметрий Фалерский (345-283), афинский философ, талантливый оратор и политический деятель. Сторонник Македонского царства и противник демократов, изгнанный из Афин в 307 году, он приобрел доверие Птолемея I и стал его советником. Деметрий воспользовался богатствами птолемеев, чтобы осуществить идеал ученого коллектива, с единых позиций изучающего природу и общество. Новая организация научной работы, ознакомление с достижениями старых восточных наук, в первую очередь вавилонской астрономии, дают мощный толчок развитию эллинистической науки. Аристарх Самосский (320-250) выдвигает гипотезу о гелиоцентрическом строении мира, близкую к той, которую 18 столетий спустя обосновал Коперник; Евклид в своих знаменитых «Элементах» (в 13 книгах) подводит итоги геометрии, выпускает труды по оптике и теории музыки; Архимед (287-212) закладывает основы исчисления бесконечно больших и бесконечно малых величин, обосновывает закон рычага и открывает основной закон гидростатики; Эратосфен (282-202) превращает географию из науки описательной в науку математическую. Заведуя Александрийской библиотекой, он также создает труды в области филологии, грамматики, истории, литературы, астрономии. Список преподавателей и выпускников Мусейона насчитывает десятки прославленных представителей точных, естественных и гуманитарных наук.
В 285 году египетский престол занял Птолемей II Филадельф (308-246). Блестяще образованный и одаренный от природы, однако деспотичный, склонный к изнеженности и жестокости, этот государь с успехом продолжал мудрую политику своего отца: расширил пределы страны, упрочил ее экономическое и политическое положение среди эллинистических держав. Он активно развивал коммерческие связи с Римской державой, у которой египетские торговцы закупали по более низким ценам сырье для переработки на отечественных фабриках. Филадельф возвел много новых храмов и роскошных зданий, построил новые города — Арсиною, Птолемиаду, Филадельфию. Тонкий знаток и ценитель искусства, он был к тому же страстный библиофил: при нем публичная Александрийская библиотека настолько обогатила свои фонды, что для нее при Мусейоне пришлось построить еще одно здание. Вообще, период правления Птолемея II является временем небывалого расцвета эллинистической литературы. Достаточно сказать, что тогда творили такие корифеи, как Каллимах, Феокрит, Ликофрон, Арат, творчество которых и много веков спустя продолжало служить мерилом таланта и примером для последующих поколений греческих и римских поэтов. Наконец, необходимо упомянуть еще об одном событии, оказавшем огромное влияние на дальнейшее духовное и культурное развитие человечества. Если и не по инициативе Птолемея II , то, несомненно, с его одобрения была осуществлена Септуагинта[47] — первый перевод Торы (пятикнижия Моисеева) с древнееврейского на греческий язык. Полный перевод Ветхого Завета был завершен уже во II веке. Позже к Септуагинте были присоединены священные книги, написанные непосредственно по-гречески, так что окончательный объем Ветхого Завета обширнее иудейского канона; он содержит девять текстов, отсутствующих в европейской редакции Септуагинты. На все времена Септуагинта осталась в греческой православной церкви каноническим священным текстом.
В этом довольно сжатом историческом обзоре периода становления птолемеевского Египта столь значительное место уделено достижениям культуры эллинистических держав по той простой причине, что «Арахнея» — не только повествование о трагических перипетиях жизни незаурядного александрийского ваятеля, но в определенной мере — отображение основных принципов и тенденций развития искусства той эпохи в целом.
Наперекор издавна сложившимся вкусам александрийцев и пристрастию как собратьев по изобразительному искусству, так и многочисленных его ценителей, к общепризнанным канонам классического эллинства, требующим во имя торжества красоты и гармонии непременной идеализации изображаемого объекта, Гермон самоотверженно отстаивает свое право на осмысление и творческое воплощение и окружающей действительности, и традиционных мифических образов — богини Деметры и ткачихи Арахнеи. Ему, поборнику реалистического направления, простая смертная женщина несравненно ближе бессмертной покровительницы плодородия и земледелия. А поскольку во мнении широкой публики «грубый» реализм является всего лишь уродливым отражением повседневной действительности, оскверняющей все истинно высокое и прекрасное, то будто выхваченные из гущи жизни произведения Гермона, подвергаются всеобщему осуждению. И это несмотря на то, что светила Мусейона и высший авторитет Египта — царь признают талант ваятеля и отдают должное его мастерству.
В «бесконечных» спорах со своим другом-оппонентом Мертилосом сознательно жертвующий «красотой ради правды» Гермон убежденно отстаивает принципы реализма. Если для Мертилоса, последователя мастеров «высокой классики», скульптурные шедевры Фидия, Поликлета, Мирона раз и навсегда остаются воплощением идеального телосложения, вечными образцами для подражания, то для Гермона пластическое совершенство скульптур гениев Эллады не предел, а всего лишь рубеж, перешагнув который необходимо идти дальше путем поиска нового. Эту точку зрения разделяет также «беспристрастный знаток и ценитель» Птолемей II. Как и все остальные введенный в заблуждение подменой статуй, царь осуждает «отход» Гермона от реалистического направления, уверенно заявляя, что, не потеряй скульптор зрения, он перешел бы на старое направление с пользой для своего благополучия, «но вряд ли с пользой для искусства, которое нуждается в обновлении его застоявшихся жизненных сил».
В соответствии со своими убеждениями Гермон задумывает воплотить легендарную Арахнею в образе обыкновенной смертной, причем создать «не блестящий образец сверхчеловеческой красоты, призванный ослеплять сердце и рассудок толпы, а реальную женщину с присущими ей недостатками, которая, быть может, не вызовет восторгов, но которая правдивостью и реалистичностью своего воплощения сможет… глубоко тронуть сердца зрителей». В качестве модели для будущей скульптуры александрийский ваятель выбрал египтянку Ледшу.
Ледша — наиболее впечатляющий своим трагизмом персонаж романа. Замкнутая, независимая дочь древнего племени наделена необычайно сильным и волевым характером. Гордую биамитянку смертельно оскорбил кощунственный замысел ее избранника: ведь способный силой своего искусства превратить любую смертную в богиню, Гермон предпочел выставить Ледшу на всеобщее осмеяние в виде несчастной поруганной жертвы, ко всему прочему обреченной на превращение в овратительное насекомое. Одна мысль об этом вызывает у нее отвращение к самой себе. К тому же невзначай увиденная в мастерской ваятеля статуя Деметры, в облике которой легко угадывались черты той, ради которой Гермон вот так просто пренебрег Ледшей, черты александрийки Дафны с ее очаровательным, исполненным доброты лицом, отравила сердце девушки завистью и ревностью. А вспыхнувшая ненависть довершила метаморфозу, превратив любящее существо в карающее орудие неумолимой Немезиды. Однако ничто не в состоянии убить истинную любовь, ибо она «сильнее и горячее самой жгучей ненависти». И потому смертельно измученная Ледша убивает себя, уходит из жизни с именем любимого на устах и надеждой обрести обещанное ей духами блаженство…
С.В.Ермолаев.