Страница:
Жрецом он не был, хотя и носил звание писца. Он был воином, но не стоял в одном ряду с героями армии фараона. Он был воспитан в духе строгой верности долгу и ревностно исполнял свое дело, но его житейские привычки резко отличались от условностей, принятых в том обществе, украшением которого был его отец, человек отважный и великодушный.
Паакер не был скуп. Он не дорожил унаследованными от отца сокровищами, и щедрость, как видно, не была ему чужда. Однако грубость его души ярче проявлялась именно тогда, когда Паакер бывал щедр, потому что он не уставал потом упрекать в неблагодарности людей, им облагодетельствованных. К тому же он считал, что щедрость дает ему право грубо обращаться с этими людьми и требовать от них чего угодно. Тем самым лучшие порывы Паакера приносили ему скорее врагов, чем друзей.
Паакер отнюдь не был, что называется, благородной натурой, он был эгоистом, который с одинаковой легкостью топтал и цветы и пески пустыни, чтобы сократить путь к цели. Это свойство его характера проявлялось решительно во всем: в звуках его голоса, в грубых чертах лица, в напыщенности его приземистой фигуры, в каждом его движении.
В военном лагере он мог себя вести как ему заблагорассудится. Иное дело – в обществе людей его круга. По этой причине, равно как и потому, что Паакер не умел поддерживать легкую и непринужденную беседу, необходимую в этом обществе, он всегда чувствовал себя в нем неловко. Пожалуй, он даже отклонил бы приглашение Амени, если бы оно не льстило его тщеславию.
Было уже поздно. Однако пиршество начиналось не раньше полуночи, так как до этого гости еще смотрели представление, разыгрываемое на священном озере при свете фонарей и факелов. Обычным сюжетом такого представления была божественная судьба Исиды и Осириса.
Когда Паакер вошел в празднично убранный зал, все гости были уже в сборе. Явился и везир Ани – он сидел справа от Амени на почетном месте – во главе среднего стола. Много мест за этим столом оставалось незанятыми, потому что пророки и посвященные фиванского храма Амона, извинившись, сообщили, что не могут присутствовать на пиршестве. Они были верными сторонниками Рамсеса и его семьи; их престарелый настоятель не одобрял дерзости Амени по отношению к детям фараона, и, кроме того, всю историю с чудесным перемещением сердца овна они воспринимали как враждебный выпад против всеми почитаемого и щедро одаренного самим фараоном государственного храма Амона.
Махор направился было к столу, за которым сидел начальник победоносных войск, возвратившихся из Эфиопии, а также другие прославленные воины. Возле военачальника было свободное место. На это место и хотел сесть Паакер, но, заметив, как военачальник кивнул своему соседу, чтобы тот придвинулся к нему, понял, что этот человек не хочет сидеть с ним рядом, и, злобно сверкнув глазами, отвернулся от стола военных.
Никто не хотел видеть Паакера за своим столом, а военачальник сказал даже, что вино покажется ему кислым, если этот болван будет торчать у него перед глазами.
Взгляды всех гостей обратились к махору, бродившему по залу в поисках места. Видя, что никто не приглашает его к себе, он почувствовал, как кровь закипела у него в жилах. Охотнее всего он со словами проклятия покинул бы сейчас этот зал. Он уже повернул было к выходу, как вдруг его окликнул везир, обменявшись перед тем несколькими словами с Амени. Он предложил махору занять приготовленное для него место, указав при этом на стул, предназначавшийся для первого пророка государственного храма.
Отвесив низкий поклон везиру, Паакер занял это почетное место, не отваживаясь поднять глаз, так как боялся увидеть насмешливые или удивленные лица. Но, несмотря на это, он все же мысленно представлял себе своего деда Асса и своего отца сидящими лишь где-то около этого места, как это и бывало в действительности.
Разве он не был их потомком и наследником? Разве его мать Сетхем не царского рода? Неужели же Дом Сети не обязан отблагодарить его за щедрые жертвоприношения?
Слуга возложил на его широкие плечи венок, другой слуга подал ему вино и еду. Тут только Паакер осмелился поднять глаза, но, встретившись с лукавыми, блестящими глазами второго пророка Гагабу, сидевшего прямо против него, сразу же снова опустил взгляд.
Но вот везир заговорил с ним и, полуобернувшись к сидевшим за столом, стал рассказывать, что махор собирается завтра ехать в Сирию, где он вновь приступит к исполнению своих трудных обязанностей. При этом Паакеру показалось, что Ани словно бы извинялся перед окружающими за то, что посадил его на столь почетное место. Наконец, Ани поднял кубок и выпил за блестящий успех разведок махора и за победоносный исход всех предстоящих ему сражений. Верховный жрец поддержал везира и громким голосом поблагодарил Паакера от имени Дома Сети за прекрасный участок пашни, который он пожертвовал храму180 в это утро в качестве праздничного дара.
Послышались одобрительные голоса, и чувство неуверенности постепенно начало покидать Паакера.
Его рука сильно болела, на ней по-прежнему была повязка, наложенная матерью.
– Ты ранен? – осведомился везир, указывая на перевязанную руку.
– Да так, пустяки, – пробормотал махор. – Провожая свою мать к лодке, я споткнулся и упал…
– Упал? – со смехом переспросил вдруг его бывший школьный товарищ, а ныне высокопоставленный начальник фиванской полицейской стражи. – Ну нет, это на его руку упала палка или, кажется, весло.
– Вот как! – удивился везир.
– На него поднял руку какой-то совсем еще молоденький парнишка, – продолжал начальник стражи. – Мои люди подробно доложили мне обо всем, что случилось на пристани. Сначала этот мальчишка убил его собаку…
– Как, прекрасного Дешера? – с сожалением спросил старый начальник охоты. – Твой отец, Паакер, частенько ходил с ним на кабанов.
Махор только кивнул головой. А начальник стражи, полный сознания важности своего поста, не замечая, как лицо Паакера багровеет от злости, спокойно продолжал:
– И вот, когда собака уже валялась на земле, этот смельчак выбил у тебя из рук плеть.
– А ссора не вызвала беспорядков? – спросил Амени.
– Нет, – заверил его начальник стражи. – Сегодняшний праздник вообще прошел удивительно спокойно. Если бы не это происшествие с безумным парасхитом, помешавшим процессии, то можно было бы сказать, что народ вел себя безупречно. Кроме буйного жреца, которого мы доставили сюда, было схвачено лишь несколько воров. Да и то все они принадлежат к касте воров181, а потому мы просто отобрали у них краденое и отпустили их на все четыре стороны. Но скажи мне, Паакер, какие же это миролюбивые духи вдруг вселились в тебя там у пристани, что ты позволил парню безнаказанно ускользнуть?
– Неужели ты дал ему уйти? – с изумлением вскричал Гагабу. – Ведь ты так мстителен….
Тут Амени с такой укоризной взглянул на старика, что тот осекся, а Амени спросил махора:
– Из-за чего произошла ссора? И кто был этот парень?
– Какие-то дерзкие людишки! – негодующе воскликнул Паакер. – Они хотели поставить свой челнок впереди барки, которую ждала моя мать. Ну, и я стал защищать свое право.
Тогда этот парень набросился на меня, убил собаку, и, клянусь моим отцом-Осирисом, который так любил этого пса, крокодилы давно уже сожрали бы парня, если бы между мной и им не бросилась какая-то женщина. Эта женщина объявила, что она – Бент-Анат, дочь Рамсеса! И это действительно была она, а перень – тот самый юный Рамери, которого вы только вчера выгнали из этого дома.
– Ого! – вырвалось у изумленного начальника охоты. – Разве можно говорить так непочтительно о детях фараона, почтенный махор?
Еще несколько верных фараону чиновников громко осудили слова Паакера, а Амени шепнул махору:
– Помолчи-ка покуда! – и затем громко добавил: – Друг мой, ты никогда не отличался умением взвешивать свои слова, а сегодня ты говоришь совсем как в бреду. Подойди сюда, Гагабу, и осмотри рану Паакера. Эта рана не позорит его – ведь нанес ее не кто иной, как сын фараона.
Старик снял повязку с отекшей руки махора и воскликнул:
– Это был сильный удар: три пальца у тебя раздроблены, а вместе с ними, взгляни-ка, и изумруд на твоем кольце-печатке.
Паакер взглянул на свои пальцы и облегченно вздохнул: разбито было не кольцо-оракул с именем Тутмоса III, a драгоценный перстень, который царствующий фараон подарил некогда его отцу. В золотой оправе перстня уцелело всего лишь несколько кусочков гладко отшлифованного камня. Имя фараона исчезло вместе с осколками. Побелевшие от волнения губы Паакера зашевелились, а внутренний голос твердил ему: «Сами боги указывают тебе путь! Имя уже уничтожено, за ним должен последовать и тот, кто его носит!»
– Жаль кольцо, – сказал Гагабу. – Но если ты не хочешь, чтобы за ним последовала твоя рука, к счастью, левая, то перестань пить, ступай к врачу Небсехту и попроси его вправить тебе кости.
Паакер встал и распрощался. При этом Амени пригласил его на другой день в Дом Сети, а везир просил явиться во дворец.
Когда махор вышел из зала, казначей Дома Сети сказал:
– Это был скверный день для махора, который, пожалуй, послужит ему уроком. Здесь, в Фивах, нельзя так свирепствовать, как в походе. С ним случилась сегодня еще и другая история. Хотите послушать?
– Расскажи! – попросили его все в один голос.
– Вы ведь знаете старого Сени, – начал казначей. – Когда-то он был богатым человеком, но роздал все свое имущество беднякам, после того как семь его сыновей погибли один за другим, кто на войне, а кто от болезни. Оставил он себе лишь небольшой домик с садиком и сказал: подобно тому как боги должны принимать его детей в загробном мире, так и он будет милосерден к несчастным здесь, на земле. «Накормите голодных, напоите жаждущих, оденьте нагих» – гласит заповедь. Ну, а поскольку Сени уже нечего больше отдавать, то он, как вы знаете, скитается по городу, ходит на все праздники, сам голодный, жаждущий, едва одетый, и просит милостыню для усыновленных детей своих, то есть для бедных. Все мы подавали ему, ибо каждый знает, ради кого он унижается и протягивает руку. Вот и сегодня ходил он повсюду со своей торбой, и его добрые глаза молили о подаянии. Паакер подарил нам по случаю праздника прекрасный кусок пашни, считая, быть может и справедливо, что долг свой он выполнил. Когда Сени обратился к Паакеру с просьбой о помощи, тот прогнал его прочь; но старик не отставал и следовал за ним до самой гробницы его отца, а за ними тянулась целая толпа любопытных. Тогда махор еще раз грубо прикрикнул на Сени, а когда старик ухватился за край его одежды, – поднял плеть и несколько раз наотмашь хлестнул старика, приговаривая: «Вот тебе твоя доля! Вот тебе! Вот тебе!» Добрый старик терпеливо снес эти удары и, открыв свою торбу, со слезами на глазах проговорил: «Свою долю я получил, ну, а теперь подай моим беднякам!» Все это произошло у меня на глазах, и я видел, как Паакер поспешно скрылся в гробнице, а мать его Сетхем бросила Сени свой туго набитый кошелек. Все последовали ее примеру, и никогда еще старик не собирал так много, как сегодня. Пусть бедняки поблагодарят за это махора! Перед гробницей собралось много народа, и ему пришлось бы плохо, если бы стража не разогнала толпу.
Все жадно слушали этот рассказ, ибо, как известно, истории о неудачах гордеца, которого не любит никто, всегда пользуются успехом. Тем временем везир и верховный жрец оживленно перешептывались.
– Итак, не подлежит сомнению, что Бент-Анат все же была на празднике, – говорил Амени.
– И снова виделась с этим жрецом, которого ты так горячо защищаешь, – шепотом добавил везир.
– Пентаура следует допросить нынче же ночью, – промолвил верховный жрец. – Блюда уже выносят, сейчас начнется возлияние. Пойдем, начнем допрос сейчас же!
– Но у нас нет свидетелей, – возразил Ани.
– А нам они и не нужны, – сказал Амени. – Пентаур не умеет лгать.
– Ну, тогда пойдем, – усмехнулся везир. – Теперь этот чудак возбудил и мое любопытство; интересно, удастся ли ему не отступить от правды. Не забывай, что здесь замешана женщина!
– Как всегда и везде, – заметил Амени, подозвал Гагабу и, усадив его на свое место, попросил поддерживать оживленную беседу, хорошенько потчевать гостей и немедленно пресекать всякие разговоры о фараоне, государстве и войне.
– Ты ведь знаешь, – сказал Амени, – мы не одни сегодня. А вино здорово развязывает языки! Помни об этом! Оглядка – мать осторожности!
Везир дружелюбно потрепал старика по плечу и заметил:
– Сегодня в ваших винных кладовых очистится немало места. Говорят, ты не можешь равнодушно видеть пустой чаши и… полной тоже! Ну, так сегодня тебе незачем сдерживать себя! А когда ты решишь, что настало подходящее время, кивни моему домоправителю, что пристроился вот там, в углу. Он привез несколько кувшинов с благороднейшим соком лозы из Библа182 и поднесет его вам всем. А я еще приду пожелать вам доброй ночи.
Амени обычно удалялся с пира, как только начиналась попойка.
Когда он в сопровождении везира удалился, гостям надели на шеи свежие венки, головы их убрали цветами лотоса, а чаши вновь наполнили вином. Появились музыканты и заиграли на арфах, лютнях и бубнах всякие веселые песни. Дирижер отбивал такт, хлопая в ладоши, а когда пирующие развеселились, то и они стали поддерживать его ритмичными хлопками.
Подвижный и жизнерадостный Гагабу не ударил лицом в грязь и поддержал славу не только хорошего распорядителя, но и человека, умеющего выпить.
Вскоре строгие лица жрецов загорелись весельем, а военные и придворные из кожи лезли, стараясь перещеголять друг друга в разнузданных шутках.
Но вот старик сделал знак, и появился юный служитель храма, весь в венках, с небольшой позолоченной мумией в руках и, пустив ее по кругу пирующих, воскликнул:
– Взгляните на нее! Веселитесь и пейте, пока вы на земле и не стали такими, как она. 183
Гагабу снова подал знак, и домоправитель везира поднес гостям благородного вина из Библа. Все принялись восхвалять Ани, подателя всех благ, и чудесные качества напитка.
– Какое вино! – вскричал обычно сдержанный глава пастофоров. – Оно словно мыло!
– Что за сравнение! – расхохотался Гагабу. – Объясни-ка нам его смысл!
– Оно, словно мыло, смывает с души все заботы! – отвечал пастофор.
– Прекрасно, друг! – воскликнул Гагабу. – Раз так, пусть каждый воздаст хвалу этому благородному соку. Начинай ты, первый пророк храма Аменхотепа!
– Забота – яд, – сказал тот, – а это вино – противоядие от яда заботы!
– Правильно! Теперь дальше! Твой черед, тайный советник фараона.
– Всякая вещь имеет свою сокровенную тайну, – отвечал советник. – А тайна вина – веселье.
– Теперь ты, хранитель печати!
– Вино опечатывает двери печали и затворяет ворота перед заботами!
– Верно! Именно это оно и делает! Ну, а теперь ты, достопочтенный градоправитель Ермонта, старейший среди нас всех!
– Вино вызревает, собственно говоря, для нас, стариков, а отнюдь не для вас, молодые люди.
– Ну-ка, объясни нам свои слова! – крикнули из-за стола военных.
– Оно делает из стариков юношей, а из юношей-детей, – со смехом пояснил восьмидесятилетний старик.
– Вот вам, мальчики! – вскрикнул Гагабу. – Твое слово, главный астролог!
– Вино – яд! – проворчал желчный старик. – Оно превращает мудрых в глупцов.
– Ну, в таком случае тебе нечего его опасаться! – рассмеялся Гагабу. – Дальше, начальник царской охоты!
– Края чаши подобны губам возлюбленной: когда коснешься их, тебя словно целует невеста!
– Ну, военачальник, твой черед!
– Мне бы хотелось, чтобы Нил вместо воды наполняло вот такое вино, а я был бы такого роста, как колосс Аменхотепа, а самый большой обелиск Хатшепсут184 был бы моим бокалом, и я мог бы пить, сколько хочу. Ну, а теперь скажи-ка что-нибудь ты сам, почтенный Гагабу!
Второй пророк поднял чашу, любовно посмотрел на золотистую влагу, не спеша осушил чашу до дна и, молитвенно подняв глаза к небу, произнес:
– Друзья мои, я слишком ничтожен, чтобы вознести богам хвалу за такую милость!
– Хорошо сказано! – воскликнул везир Ани, незаметно для гостей вернувшийся в зал. – Если бы мое вино могло говорить, оно, конечно, поблагодарило бы тебя за эти слова!
– Слава везиру Ани! – закричали пирующие, высоко подняв чаши, наполненные благородным вином.
Везир выпил вместе со всеми, а затем встал и сказал:
– Кому из вас это вино пришлось по вкусу, того я приглашаю завтра к моему столу. Там каждый сможет отведать его опять, и если оно и там понравится, то пусть этот человек будет моим желанным гостем каждый вечер! Ну, а теперь спокойной вам ночи, друзья!
Вслед везиру понеслись радостные крики. Когда зал, наконец, опустел, уже занималось утро. Лишь очень немногие после такого пира могли сами найти дорогу со двора. Остальных ожидавшие рабы обычно взваливали себе на плечи и, как тюки, тащили к носилкам. Но сегодня всем был предоставлен ночлег в Доме Сети, потому что еще ночью разыгралась сильнейшая гроза.
Пока гости поднимали на пиру свои чаши и предавались безудержному веселью, верховный жрец в присутствии везира допрашивал Пентаура, содержавшегося в Доме Сети в качестве узника.
Люди, которых Амени послал за ним, застали его на коленях. Он был погружен в такое глубокое раздумье, что даже не слыхал их шагов. Он утратил душевное равновесие, ум его был взбудоражен, и ему никак не удавалось взять себя в руки и разобраться в новом горячем чувстве, с невероятной силой вспыхнувшем в его груди.
До той поры он никогда не ложился спать, не обдумав события минувшего дня, и ему без труда удавалось отделить добро от зла во всех своих поступках.
Сегодня же перед его внутренним взором предстала беспорядочная вереница наплывавших друг на друга картин. А когда он хотел отделить их одну от другой или привести их в какой-то порядок, перед ним возникал образ Бент-Анат, полонивший его сердце и ум.
Его мирная рука поднялась сегодня на ближних и пролила их кровь; он хотел обвинить себя в грехе, хотел покаяться, но… не мог. Стоило ему начать порицать себя, как перед его глазами появлялась рука солдата, вцепившаяся в волосы ребенка, он видел одобрение, даже восторг, светившийся в глазах царевны, и говорил себе, что он поступил правильно и завтра поступил бы точно так же, окажись он в подобном положении.
Но тем не менее он чувствовал, что во многих местах пробил брешь в поставленной ему самой судьбой преграде. Он понимал, что никогда уже больше не сможет вернуться к тихой, ограниченной, но мирной былой жизни.
Он молил светлый дух простой и благочестивой женщины, которую он называл матерью, даровать ему душевный покой и выдержку. Но тщетно; чем дольше стоял он на коленях, с мольбой протягивая к небу руки, тем дерзостней становились его желания, тем меньше чувствовал он себя виновным.
Приход служителей, посланных Амени, чтобы позвать его на допрос, показался ему избавлением, и он вышел из темницы, ожидая сурового наказания, но без тени страха в душе.
Послушно исполняя приказ верховного жреца, Пентаур поведал ему обо всем случившемся. Он рассказал, как, не найдя ни одного из врачей, он последовал за женой парасхита к старику, одержимому злыми демонами; как, чтобы спасти девочку, ставшую жертвой толпы, он поднял руку на своих ближних, причинив людям тяжкие увечья.
– Ты убил четырех человек и вдвое больше тяжело ранил, – сурово сказал Амени. – Почему ты не объявил всем, что ты жрец, проповедник, выступавший на празднике с речью? Почему ты пытался обуздать толпу не кротким словом, а грубым насилием?
– На мне не было жреческого облачения, – объяснил Пентаур.
– Значит, ты виноват вдвойне, – сказал Амени, – ибо ты знаешь, что закон предписывает каждому из нас покидать стены храма не иначе, как в белом облачении. Но это неважно! Неужели ты забыл о могуществе своего слова? Осмелишься ли ты возразить мне, если я стану утверждать, что даже в простой одежде ты смог бы добиться большего, чем тебе удалось достичь смертоносными ударами?
– Может быть, это мне и удалось бы, – отвечал Пентаур. – Но толпой овладела звериная ярость; у меня не было времени обдумывать свои поступки. А когда я отшвырнул, как ядовитую гадину, того злодея, что вцепился в волосы невинного ребенка, мною овладел дух борьбы, я перестал думать о себе и мог бы убить тысячи людей ради спасения ребенка!
– Глаза твои и сейчас блестят так, словно ты совершил геройский поступок, – усмехнулся Амени. – А ведь ты всего-навсего убил четырех беззащитных и благочестивых граждан, возмущенных гнусным святотатством. Я не могу понять, как это у сына садовника и служителя божества могла появиться воинственная дикость солдата?
– А вот как! – воскликнул Пентаур. – Когда толпа подступила ко мне и я отбивался от нее, напрягая все свои силы, я действительно ощутил в себе нечто вроде радости бойца, защищающего от врагов вверенное ему знамя. Чувство это, разумеется, греховно для жреца, и я готов понести за него кару, но все же я его испытал!
– Да, ты его испытал и понесешь за него кару, – строго произнес Амени. – Но ты так и не сказал нам всей правды. Почему ты умолчал, что Бент-Анат, дочь Рамсеса, вмешалась в борьбу и спасла тебя, объявив толпе, кто она, и запретив тебя трогать? Почему ты не уличил эту женщину во лжи перед лицом народа, если ты не признал в ней Бент-Анат? Ну-ка, ты, стоящий на высшей ступени познания, ты, знаменосец истины, отвечай!
При этих словах Пентаур побледнел и, указав глазами на везира, сказал:
– Мы не одни.
– Есть только одна правда, – холодно заметил Амени. – А потому все, что ты собираешься мне поведать, имеет право услыхать и этот высокопоставленный муж, наместник фараона. Узнал ли ты Бент-Анат – да или нет?
– Моя спасительница была похожа на нее, но вместе с тем – не похожа, – отвечал поэт, чувствуя, как скрытая насмешка, прозвучавшая в словах его наставника, вновь взволновала в нем кровь. – И если бы я точно знал, что это действительно царевна, как я, скажем, знаю, что ты – тот человек, который в свое время ценил меня, а теперь всячески стремится меня унизить, то я все равно поступил бы точно так же, чтобы избавить от неприятностей ту, которую можно назвать скорее богиней, чем женщиной, ибо она, чтобы спасти меня, несчастного, спустилась со своего трона в пыль и во прах.
– Ты все еще говоришь, как праздничный проповедник! – усмехнулся Амени, а затем строго добавил: – Прошу тебя отвечать мне коротко и ясно. У нас есть точные сведения, что Бент-Анат, переодетая простой женщиной, присутствовала на нашем празднике и что спасла тебя она. Она сама открылась лазутчику фараона. Знал ли ты, что царевна намерена переправиться через Нил?
– Откуда же я мог об этом знать?
– Но ты поверил, что перед тобой Бент-Анат, когда она появилась во время драки?
– Да, поверил, – нерешительно признался Пентаур, опустив глаза.
– Ну, в таком случае ты поступил дерзко, прогнав дочь фараона и назвав ее обманщицей.
– Да! Это было дерзостью, – отвечал Пентаур. – Но она ведь рисковала ради меня своим царственным именем и именем своего великого отца, а я… как же было мне не пожертвовать своей свободой и своим именем, чтобы…
– Довольно! Мы и так уже много об этом слышали, – оборвал его Амени.
Паакер не был скуп. Он не дорожил унаследованными от отца сокровищами, и щедрость, как видно, не была ему чужда. Однако грубость его души ярче проявлялась именно тогда, когда Паакер бывал щедр, потому что он не уставал потом упрекать в неблагодарности людей, им облагодетельствованных. К тому же он считал, что щедрость дает ему право грубо обращаться с этими людьми и требовать от них чего угодно. Тем самым лучшие порывы Паакера приносили ему скорее врагов, чем друзей.
Паакер отнюдь не был, что называется, благородной натурой, он был эгоистом, который с одинаковой легкостью топтал и цветы и пески пустыни, чтобы сократить путь к цели. Это свойство его характера проявлялось решительно во всем: в звуках его голоса, в грубых чертах лица, в напыщенности его приземистой фигуры, в каждом его движении.
В военном лагере он мог себя вести как ему заблагорассудится. Иное дело – в обществе людей его круга. По этой причине, равно как и потому, что Паакер не умел поддерживать легкую и непринужденную беседу, необходимую в этом обществе, он всегда чувствовал себя в нем неловко. Пожалуй, он даже отклонил бы приглашение Амени, если бы оно не льстило его тщеславию.
Было уже поздно. Однако пиршество начиналось не раньше полуночи, так как до этого гости еще смотрели представление, разыгрываемое на священном озере при свете фонарей и факелов. Обычным сюжетом такого представления была божественная судьба Исиды и Осириса.
Когда Паакер вошел в празднично убранный зал, все гости были уже в сборе. Явился и везир Ани – он сидел справа от Амени на почетном месте – во главе среднего стола. Много мест за этим столом оставалось незанятыми, потому что пророки и посвященные фиванского храма Амона, извинившись, сообщили, что не могут присутствовать на пиршестве. Они были верными сторонниками Рамсеса и его семьи; их престарелый настоятель не одобрял дерзости Амени по отношению к детям фараона, и, кроме того, всю историю с чудесным перемещением сердца овна они воспринимали как враждебный выпад против всеми почитаемого и щедро одаренного самим фараоном государственного храма Амона.
Махор направился было к столу, за которым сидел начальник победоносных войск, возвратившихся из Эфиопии, а также другие прославленные воины. Возле военачальника было свободное место. На это место и хотел сесть Паакер, но, заметив, как военачальник кивнул своему соседу, чтобы тот придвинулся к нему, понял, что этот человек не хочет сидеть с ним рядом, и, злобно сверкнув глазами, отвернулся от стола военных.
Никто не хотел видеть Паакера за своим столом, а военачальник сказал даже, что вино покажется ему кислым, если этот болван будет торчать у него перед глазами.
Взгляды всех гостей обратились к махору, бродившему по залу в поисках места. Видя, что никто не приглашает его к себе, он почувствовал, как кровь закипела у него в жилах. Охотнее всего он со словами проклятия покинул бы сейчас этот зал. Он уже повернул было к выходу, как вдруг его окликнул везир, обменявшись перед тем несколькими словами с Амени. Он предложил махору занять приготовленное для него место, указав при этом на стул, предназначавшийся для первого пророка государственного храма.
Отвесив низкий поклон везиру, Паакер занял это почетное место, не отваживаясь поднять глаз, так как боялся увидеть насмешливые или удивленные лица. Но, несмотря на это, он все же мысленно представлял себе своего деда Асса и своего отца сидящими лишь где-то около этого места, как это и бывало в действительности.
Разве он не был их потомком и наследником? Разве его мать Сетхем не царского рода? Неужели же Дом Сети не обязан отблагодарить его за щедрые жертвоприношения?
Слуга возложил на его широкие плечи венок, другой слуга подал ему вино и еду. Тут только Паакер осмелился поднять глаза, но, встретившись с лукавыми, блестящими глазами второго пророка Гагабу, сидевшего прямо против него, сразу же снова опустил взгляд.
Но вот везир заговорил с ним и, полуобернувшись к сидевшим за столом, стал рассказывать, что махор собирается завтра ехать в Сирию, где он вновь приступит к исполнению своих трудных обязанностей. При этом Паакеру показалось, что Ани словно бы извинялся перед окружающими за то, что посадил его на столь почетное место. Наконец, Ани поднял кубок и выпил за блестящий успех разведок махора и за победоносный исход всех предстоящих ему сражений. Верховный жрец поддержал везира и громким голосом поблагодарил Паакера от имени Дома Сети за прекрасный участок пашни, который он пожертвовал храму180 в это утро в качестве праздничного дара.
Послышались одобрительные голоса, и чувство неуверенности постепенно начало покидать Паакера.
Его рука сильно болела, на ней по-прежнему была повязка, наложенная матерью.
– Ты ранен? – осведомился везир, указывая на перевязанную руку.
– Да так, пустяки, – пробормотал махор. – Провожая свою мать к лодке, я споткнулся и упал…
– Упал? – со смехом переспросил вдруг его бывший школьный товарищ, а ныне высокопоставленный начальник фиванской полицейской стражи. – Ну нет, это на его руку упала палка или, кажется, весло.
– Вот как! – удивился везир.
– На него поднял руку какой-то совсем еще молоденький парнишка, – продолжал начальник стражи. – Мои люди подробно доложили мне обо всем, что случилось на пристани. Сначала этот мальчишка убил его собаку…
– Как, прекрасного Дешера? – с сожалением спросил старый начальник охоты. – Твой отец, Паакер, частенько ходил с ним на кабанов.
Махор только кивнул головой. А начальник стражи, полный сознания важности своего поста, не замечая, как лицо Паакера багровеет от злости, спокойно продолжал:
– И вот, когда собака уже валялась на земле, этот смельчак выбил у тебя из рук плеть.
– А ссора не вызвала беспорядков? – спросил Амени.
– Нет, – заверил его начальник стражи. – Сегодняшний праздник вообще прошел удивительно спокойно. Если бы не это происшествие с безумным парасхитом, помешавшим процессии, то можно было бы сказать, что народ вел себя безупречно. Кроме буйного жреца, которого мы доставили сюда, было схвачено лишь несколько воров. Да и то все они принадлежат к касте воров181, а потому мы просто отобрали у них краденое и отпустили их на все четыре стороны. Но скажи мне, Паакер, какие же это миролюбивые духи вдруг вселились в тебя там у пристани, что ты позволил парню безнаказанно ускользнуть?
– Неужели ты дал ему уйти? – с изумлением вскричал Гагабу. – Ведь ты так мстителен….
Тут Амени с такой укоризной взглянул на старика, что тот осекся, а Амени спросил махора:
– Из-за чего произошла ссора? И кто был этот парень?
– Какие-то дерзкие людишки! – негодующе воскликнул Паакер. – Они хотели поставить свой челнок впереди барки, которую ждала моя мать. Ну, и я стал защищать свое право.
Тогда этот парень набросился на меня, убил собаку, и, клянусь моим отцом-Осирисом, который так любил этого пса, крокодилы давно уже сожрали бы парня, если бы между мной и им не бросилась какая-то женщина. Эта женщина объявила, что она – Бент-Анат, дочь Рамсеса! И это действительно была она, а перень – тот самый юный Рамери, которого вы только вчера выгнали из этого дома.
– Ого! – вырвалось у изумленного начальника охоты. – Разве можно говорить так непочтительно о детях фараона, почтенный махор?
Еще несколько верных фараону чиновников громко осудили слова Паакера, а Амени шепнул махору:
– Помолчи-ка покуда! – и затем громко добавил: – Друг мой, ты никогда не отличался умением взвешивать свои слова, а сегодня ты говоришь совсем как в бреду. Подойди сюда, Гагабу, и осмотри рану Паакера. Эта рана не позорит его – ведь нанес ее не кто иной, как сын фараона.
Старик снял повязку с отекшей руки махора и воскликнул:
– Это был сильный удар: три пальца у тебя раздроблены, а вместе с ними, взгляни-ка, и изумруд на твоем кольце-печатке.
Паакер взглянул на свои пальцы и облегченно вздохнул: разбито было не кольцо-оракул с именем Тутмоса III, a драгоценный перстень, который царствующий фараон подарил некогда его отцу. В золотой оправе перстня уцелело всего лишь несколько кусочков гладко отшлифованного камня. Имя фараона исчезло вместе с осколками. Побелевшие от волнения губы Паакера зашевелились, а внутренний голос твердил ему: «Сами боги указывают тебе путь! Имя уже уничтожено, за ним должен последовать и тот, кто его носит!»
– Жаль кольцо, – сказал Гагабу. – Но если ты не хочешь, чтобы за ним последовала твоя рука, к счастью, левая, то перестань пить, ступай к врачу Небсехту и попроси его вправить тебе кости.
Паакер встал и распрощался. При этом Амени пригласил его на другой день в Дом Сети, а везир просил явиться во дворец.
Когда махор вышел из зала, казначей Дома Сети сказал:
– Это был скверный день для махора, который, пожалуй, послужит ему уроком. Здесь, в Фивах, нельзя так свирепствовать, как в походе. С ним случилась сегодня еще и другая история. Хотите послушать?
– Расскажи! – попросили его все в один голос.
– Вы ведь знаете старого Сени, – начал казначей. – Когда-то он был богатым человеком, но роздал все свое имущество беднякам, после того как семь его сыновей погибли один за другим, кто на войне, а кто от болезни. Оставил он себе лишь небольшой домик с садиком и сказал: подобно тому как боги должны принимать его детей в загробном мире, так и он будет милосерден к несчастным здесь, на земле. «Накормите голодных, напоите жаждущих, оденьте нагих» – гласит заповедь. Ну, а поскольку Сени уже нечего больше отдавать, то он, как вы знаете, скитается по городу, ходит на все праздники, сам голодный, жаждущий, едва одетый, и просит милостыню для усыновленных детей своих, то есть для бедных. Все мы подавали ему, ибо каждый знает, ради кого он унижается и протягивает руку. Вот и сегодня ходил он повсюду со своей торбой, и его добрые глаза молили о подаянии. Паакер подарил нам по случаю праздника прекрасный кусок пашни, считая, быть может и справедливо, что долг свой он выполнил. Когда Сени обратился к Паакеру с просьбой о помощи, тот прогнал его прочь; но старик не отставал и следовал за ним до самой гробницы его отца, а за ними тянулась целая толпа любопытных. Тогда махор еще раз грубо прикрикнул на Сени, а когда старик ухватился за край его одежды, – поднял плеть и несколько раз наотмашь хлестнул старика, приговаривая: «Вот тебе твоя доля! Вот тебе! Вот тебе!» Добрый старик терпеливо снес эти удары и, открыв свою торбу, со слезами на глазах проговорил: «Свою долю я получил, ну, а теперь подай моим беднякам!» Все это произошло у меня на глазах, и я видел, как Паакер поспешно скрылся в гробнице, а мать его Сетхем бросила Сени свой туго набитый кошелек. Все последовали ее примеру, и никогда еще старик не собирал так много, как сегодня. Пусть бедняки поблагодарят за это махора! Перед гробницей собралось много народа, и ему пришлось бы плохо, если бы стража не разогнала толпу.
Все жадно слушали этот рассказ, ибо, как известно, истории о неудачах гордеца, которого не любит никто, всегда пользуются успехом. Тем временем везир и верховный жрец оживленно перешептывались.
– Итак, не подлежит сомнению, что Бент-Анат все же была на празднике, – говорил Амени.
– И снова виделась с этим жрецом, которого ты так горячо защищаешь, – шепотом добавил везир.
– Пентаура следует допросить нынче же ночью, – промолвил верховный жрец. – Блюда уже выносят, сейчас начнется возлияние. Пойдем, начнем допрос сейчас же!
– Но у нас нет свидетелей, – возразил Ани.
– А нам они и не нужны, – сказал Амени. – Пентаур не умеет лгать.
– Ну, тогда пойдем, – усмехнулся везир. – Теперь этот чудак возбудил и мое любопытство; интересно, удастся ли ему не отступить от правды. Не забывай, что здесь замешана женщина!
– Как всегда и везде, – заметил Амени, подозвал Гагабу и, усадив его на свое место, попросил поддерживать оживленную беседу, хорошенько потчевать гостей и немедленно пресекать всякие разговоры о фараоне, государстве и войне.
– Ты ведь знаешь, – сказал Амени, – мы не одни сегодня. А вино здорово развязывает языки! Помни об этом! Оглядка – мать осторожности!
Везир дружелюбно потрепал старика по плечу и заметил:
– Сегодня в ваших винных кладовых очистится немало места. Говорят, ты не можешь равнодушно видеть пустой чаши и… полной тоже! Ну, так сегодня тебе незачем сдерживать себя! А когда ты решишь, что настало подходящее время, кивни моему домоправителю, что пристроился вот там, в углу. Он привез несколько кувшинов с благороднейшим соком лозы из Библа182 и поднесет его вам всем. А я еще приду пожелать вам доброй ночи.
Амени обычно удалялся с пира, как только начиналась попойка.
Когда он в сопровождении везира удалился, гостям надели на шеи свежие венки, головы их убрали цветами лотоса, а чаши вновь наполнили вином. Появились музыканты и заиграли на арфах, лютнях и бубнах всякие веселые песни. Дирижер отбивал такт, хлопая в ладоши, а когда пирующие развеселились, то и они стали поддерживать его ритмичными хлопками.
Подвижный и жизнерадостный Гагабу не ударил лицом в грязь и поддержал славу не только хорошего распорядителя, но и человека, умеющего выпить.
Вскоре строгие лица жрецов загорелись весельем, а военные и придворные из кожи лезли, стараясь перещеголять друг друга в разнузданных шутках.
Но вот старик сделал знак, и появился юный служитель храма, весь в венках, с небольшой позолоченной мумией в руках и, пустив ее по кругу пирующих, воскликнул:
– Взгляните на нее! Веселитесь и пейте, пока вы на земле и не стали такими, как она. 183
Гагабу снова подал знак, и домоправитель везира поднес гостям благородного вина из Библа. Все принялись восхвалять Ани, подателя всех благ, и чудесные качества напитка.
– Какое вино! – вскричал обычно сдержанный глава пастофоров. – Оно словно мыло!
– Что за сравнение! – расхохотался Гагабу. – Объясни-ка нам его смысл!
– Оно, словно мыло, смывает с души все заботы! – отвечал пастофор.
– Прекрасно, друг! – воскликнул Гагабу. – Раз так, пусть каждый воздаст хвалу этому благородному соку. Начинай ты, первый пророк храма Аменхотепа!
– Забота – яд, – сказал тот, – а это вино – противоядие от яда заботы!
– Правильно! Теперь дальше! Твой черед, тайный советник фараона.
– Всякая вещь имеет свою сокровенную тайну, – отвечал советник. – А тайна вина – веселье.
– Теперь ты, хранитель печати!
– Вино опечатывает двери печали и затворяет ворота перед заботами!
– Верно! Именно это оно и делает! Ну, а теперь ты, достопочтенный градоправитель Ермонта, старейший среди нас всех!
– Вино вызревает, собственно говоря, для нас, стариков, а отнюдь не для вас, молодые люди.
– Ну-ка, объясни нам свои слова! – крикнули из-за стола военных.
– Оно делает из стариков юношей, а из юношей-детей, – со смехом пояснил восьмидесятилетний старик.
– Вот вам, мальчики! – вскрикнул Гагабу. – Твое слово, главный астролог!
– Вино – яд! – проворчал желчный старик. – Оно превращает мудрых в глупцов.
– Ну, в таком случае тебе нечего его опасаться! – рассмеялся Гагабу. – Дальше, начальник царской охоты!
– Края чаши подобны губам возлюбленной: когда коснешься их, тебя словно целует невеста!
– Ну, военачальник, твой черед!
– Мне бы хотелось, чтобы Нил вместо воды наполняло вот такое вино, а я был бы такого роста, как колосс Аменхотепа, а самый большой обелиск Хатшепсут184 был бы моим бокалом, и я мог бы пить, сколько хочу. Ну, а теперь скажи-ка что-нибудь ты сам, почтенный Гагабу!
Второй пророк поднял чашу, любовно посмотрел на золотистую влагу, не спеша осушил чашу до дна и, молитвенно подняв глаза к небу, произнес:
– Друзья мои, я слишком ничтожен, чтобы вознести богам хвалу за такую милость!
– Хорошо сказано! – воскликнул везир Ани, незаметно для гостей вернувшийся в зал. – Если бы мое вино могло говорить, оно, конечно, поблагодарило бы тебя за эти слова!
– Слава везиру Ани! – закричали пирующие, высоко подняв чаши, наполненные благородным вином.
Везир выпил вместе со всеми, а затем встал и сказал:
– Кому из вас это вино пришлось по вкусу, того я приглашаю завтра к моему столу. Там каждый сможет отведать его опять, и если оно и там понравится, то пусть этот человек будет моим желанным гостем каждый вечер! Ну, а теперь спокойной вам ночи, друзья!
Вслед везиру понеслись радостные крики. Когда зал, наконец, опустел, уже занималось утро. Лишь очень немногие после такого пира могли сами найти дорогу со двора. Остальных ожидавшие рабы обычно взваливали себе на плечи и, как тюки, тащили к носилкам. Но сегодня всем был предоставлен ночлег в Доме Сети, потому что еще ночью разыгралась сильнейшая гроза.
Пока гости поднимали на пиру свои чаши и предавались безудержному веселью, верховный жрец в присутствии везира допрашивал Пентаура, содержавшегося в Доме Сети в качестве узника.
Люди, которых Амени послал за ним, застали его на коленях. Он был погружен в такое глубокое раздумье, что даже не слыхал их шагов. Он утратил душевное равновесие, ум его был взбудоражен, и ему никак не удавалось взять себя в руки и разобраться в новом горячем чувстве, с невероятной силой вспыхнувшем в его груди.
До той поры он никогда не ложился спать, не обдумав события минувшего дня, и ему без труда удавалось отделить добро от зла во всех своих поступках.
Сегодня же перед его внутренним взором предстала беспорядочная вереница наплывавших друг на друга картин. А когда он хотел отделить их одну от другой или привести их в какой-то порядок, перед ним возникал образ Бент-Анат, полонивший его сердце и ум.
Его мирная рука поднялась сегодня на ближних и пролила их кровь; он хотел обвинить себя в грехе, хотел покаяться, но… не мог. Стоило ему начать порицать себя, как перед его глазами появлялась рука солдата, вцепившаяся в волосы ребенка, он видел одобрение, даже восторг, светившийся в глазах царевны, и говорил себе, что он поступил правильно и завтра поступил бы точно так же, окажись он в подобном положении.
Но тем не менее он чувствовал, что во многих местах пробил брешь в поставленной ему самой судьбой преграде. Он понимал, что никогда уже больше не сможет вернуться к тихой, ограниченной, но мирной былой жизни.
Он молил светлый дух простой и благочестивой женщины, которую он называл матерью, даровать ему душевный покой и выдержку. Но тщетно; чем дольше стоял он на коленях, с мольбой протягивая к небу руки, тем дерзостней становились его желания, тем меньше чувствовал он себя виновным.
Приход служителей, посланных Амени, чтобы позвать его на допрос, показался ему избавлением, и он вышел из темницы, ожидая сурового наказания, но без тени страха в душе.
Послушно исполняя приказ верховного жреца, Пентаур поведал ему обо всем случившемся. Он рассказал, как, не найдя ни одного из врачей, он последовал за женой парасхита к старику, одержимому злыми демонами; как, чтобы спасти девочку, ставшую жертвой толпы, он поднял руку на своих ближних, причинив людям тяжкие увечья.
– Ты убил четырех человек и вдвое больше тяжело ранил, – сурово сказал Амени. – Почему ты не объявил всем, что ты жрец, проповедник, выступавший на празднике с речью? Почему ты пытался обуздать толпу не кротким словом, а грубым насилием?
– На мне не было жреческого облачения, – объяснил Пентаур.
– Значит, ты виноват вдвойне, – сказал Амени, – ибо ты знаешь, что закон предписывает каждому из нас покидать стены храма не иначе, как в белом облачении. Но это неважно! Неужели ты забыл о могуществе своего слова? Осмелишься ли ты возразить мне, если я стану утверждать, что даже в простой одежде ты смог бы добиться большего, чем тебе удалось достичь смертоносными ударами?
– Может быть, это мне и удалось бы, – отвечал Пентаур. – Но толпой овладела звериная ярость; у меня не было времени обдумывать свои поступки. А когда я отшвырнул, как ядовитую гадину, того злодея, что вцепился в волосы невинного ребенка, мною овладел дух борьбы, я перестал думать о себе и мог бы убить тысячи людей ради спасения ребенка!
– Глаза твои и сейчас блестят так, словно ты совершил геройский поступок, – усмехнулся Амени. – А ведь ты всего-навсего убил четырех беззащитных и благочестивых граждан, возмущенных гнусным святотатством. Я не могу понять, как это у сына садовника и служителя божества могла появиться воинственная дикость солдата?
– А вот как! – воскликнул Пентаур. – Когда толпа подступила ко мне и я отбивался от нее, напрягая все свои силы, я действительно ощутил в себе нечто вроде радости бойца, защищающего от врагов вверенное ему знамя. Чувство это, разумеется, греховно для жреца, и я готов понести за него кару, но все же я его испытал!
– Да, ты его испытал и понесешь за него кару, – строго произнес Амени. – Но ты так и не сказал нам всей правды. Почему ты умолчал, что Бент-Анат, дочь Рамсеса, вмешалась в борьбу и спасла тебя, объявив толпе, кто она, и запретив тебя трогать? Почему ты не уличил эту женщину во лжи перед лицом народа, если ты не признал в ней Бент-Анат? Ну-ка, ты, стоящий на высшей ступени познания, ты, знаменосец истины, отвечай!
При этих словах Пентаур побледнел и, указав глазами на везира, сказал:
– Мы не одни.
– Есть только одна правда, – холодно заметил Амени. – А потому все, что ты собираешься мне поведать, имеет право услыхать и этот высокопоставленный муж, наместник фараона. Узнал ли ты Бент-Анат – да или нет?
– Моя спасительница была похожа на нее, но вместе с тем – не похожа, – отвечал поэт, чувствуя, как скрытая насмешка, прозвучавшая в словах его наставника, вновь взволновала в нем кровь. – И если бы я точно знал, что это действительно царевна, как я, скажем, знаю, что ты – тот человек, который в свое время ценил меня, а теперь всячески стремится меня унизить, то я все равно поступил бы точно так же, чтобы избавить от неприятностей ту, которую можно назвать скорее богиней, чем женщиной, ибо она, чтобы спасти меня, несчастного, спустилась со своего трона в пыль и во прах.
– Ты все еще говоришь, как праздничный проповедник! – усмехнулся Амени, а затем строго добавил: – Прошу тебя отвечать мне коротко и ясно. У нас есть точные сведения, что Бент-Анат, переодетая простой женщиной, присутствовала на нашем празднике и что спасла тебя она. Она сама открылась лазутчику фараона. Знал ли ты, что царевна намерена переправиться через Нил?
– Откуда же я мог об этом знать?
– Но ты поверил, что перед тобой Бент-Анат, когда она появилась во время драки?
– Да, поверил, – нерешительно признался Пентаур, опустив глаза.
– Ну, в таком случае ты поступил дерзко, прогнав дочь фараона и назвав ее обманщицей.
– Да! Это было дерзостью, – отвечал Пентаур. – Но она ведь рисковала ради меня своим царственным именем и именем своего великого отца, а я… как же было мне не пожертвовать своей свободой и своим именем, чтобы…
– Довольно! Мы и так уже много об этом слышали, – оборвал его Амени.