Страница:
Вскоре после победы, когда все важные горные перевалы и укрепления в Сирии были заняты его войсками, он двинулся в Египет, сопровождаемый властителями покоренных народов.
Двух своих сыновей он отправил в Мегиддо к Бент-Анат, чтобы они проводили ее морем в Пелусий. Он знал, что военачальник порта этой пограничной крепости на востоке его государства предан ему, а поэтому приказал передать дочери, чтобы она не покидала корабль до его прибытия, надеясь тем самым защитить ее от возможных посягательств везира.
Значительная часть военных припасов, снаряжения и раненых также была отправлена в Египет морем.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Двух своих сыновей он отправил в Мегиддо к Бент-Анат, чтобы они проводили ее морем в Пелусий. Он знал, что военачальник порта этой пограничной крепости на востоке его государства предан ему, а поэтому приказал передать дочери, чтобы она не покидала корабль до его прибытия, надеясь тем самым защитить ее от возможных посягательств везира.
Значительная часть военных припасов, снаряжения и раненых также была отправлена в Египет морем.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Прошло около трех месяцев со времени решающей битвы при Кадеше.
В Пелусий, в этих вратах Египта, защищающих страну от всех армий, идущих с востока, ожидали фараона, победоносно возвращавшегося домой со своим войском.
К его прибытию готовили пышный прием, и с особым усердием руководил этими торжественными приготовлениями, несмотря на свою обычную вялость, везир фараона Ани.
Его колесницу видели повсюду: то среди рабочих, украшавших цветами триумфальные арки, то возле рабов, убиравших гирляндами деревянных львов, сооруженных специально для этого случая; но дольше всего он задерживался у огромного, спешно воздвигаемого на месте бывшего лагеря гиксосов деревянного дворца, где должна была произойти торжественная встреча. Здесь же фараону с его семьей предстояло жить.
Согнав сюда несколько тысяч рабочих, везиру удалось возвести этот дворец за каких-нибудь две или три недели. Предусмотрено было все, что только могло порадовать глаз фараона, любившего блеск и роскошь.
Широкая парадная лестница вела из большого сада, разбитого буквально на пустом месте, в целую анфиладу комнат, за которыми открывался огромный зал.
Зал этот был необычайно высок, а потолок его, изображавший звездное небо, где на синем фоне сияли тысячи сверкающих звезд, покоился на огромных колоннах. Одни из них были сделаны в виде финиковых пальм, другие – в форме ливанских кедров. Пальмовые листья и хвоя кедров были искусно изготовлены из раскрашенной материи. Изящные арки из голубоватой ткани повисли между колоннами над всем залом. А у задней, восточной стены ткань эта была собрана складками в виде раковины, усеянной зеленым и синим бисером, перламутром, прозрачными пластинками слюды и другими украшениями, являясь своеобразным балдахином над высоким троном. Сам трон представлял собой щит, охраняемый двумя львами, образовывавшими его подлокотники, а ножки были сделаны в виде четырех связанных пленных азиатов, изнемогающих под бременем щита.
Тяжелые ковры, устилавшие пол, изображали морское дно: на голубом фоне виднелись причудливые раковины, рыбы и морские растения. Для вельмож государства и военачальников вокруг столов тонкой работы было расставлено триста кресел.
Во дворе висели тысячи ламп в форме лилий и тюльпанов; около лестницы стояли огромные корзины, полные роз, – ими должны были усыпать пол перед фараоном, когда он войдет во дворец.
Спальни фараона и членов его семьи тоже были роскошно убраны. Стены покрывала пурпурная ткань, затканная золотом, легкие облака белой материи, слегка отливавшей голубизной, покрывали потолки, а полы вместо ковров были застелены шкурами жирафов.
Ближе к городу располагались помещения для гвардии и телохранителей, а также конюшни, отделенные от дворца садом.
Сверкающий позолотой павильон, весь убранный цветами, предназначался для тех коней, что были запряжены в колесницу фараона во время сражения при Кадеше, – Рамсес посвятил их богу солнца.
Везир Ани вместе с Катути обходил роскошные покои этого спешно сооруженного здания.
– Мне кажется, все удалось как нельзя лучше, – заметила вдова.
– Одного только не пойму, – сказал Ани. – Чему я должен больше удивляться: то ли твоей изобретательности, то ли твоему тонкому вкусу?
– Оставь это, – улыбнулась Катути. – Если во мне что-нибудь и заслуживает похвалы, так это мое усердие на службе тебе. Чего только не пришлось придумывать, изобретать, учитывать в этой противной болотистой местности, где воздух кишит омерзительными насекомыми, пока удалось построить этот дворец! Но вот все кончено. Надолго ли?
Ани посмотрел в пол и со вздохом повторил:
– Надолго ли? – Затем, после краткого раздумья, продолжал: – Одно рискованное предприятие не удалось. Амени тоже притих и не шевелится. Войска, на которые я рассчитываю, может быть, еще верны мне, но их слишком мало. Иудеи, пасущие здесь свои стада, которых мне все же удалось привлечь на свою сторону, освободив их от принудительных работ, никогда не брали в руки оружия. Ну, а народ – сама знаешь! Покрытому славой победителю они целуют ноги, пусть даже он придет к ним по колена в крови их детей. Нет у меня доверия к народу! А кроме того… случилось еще одно… ну, словом, ястреб, которого выкармливает для меня старая Хект, как раз сегодня что-то заболел и сделался скучным…
– А завтра он еще горделивее поднимет голову, если только ты будешь мужчиной, – не дала ему докончить Катути, и глаза ее злобно сверкнули. – Отступать некуда. Здесь, в Пелусии, встреченный тобой, как бог, Рамсес не отвернется от тебя на празднике. Я знаю фараона! Он слишком горд, чтобы не доверять, и слишком высокомерен, чтобы признаться перед самим собой, что он обманулся в человеке, будь то друг или враг. Ну, а человека, которого он, назначив своим наместником, объявил достойнейшим в стране, ему не захочется осуждать. Сегодня уши его обращены к тебе, но завтра – уже к твоим врагам. А в Фивах произошло слишком многое, чего уже не загладишь. Сейчас ты похож на льва, стоящего между своим укротителем и клеткой. Если ты не воспользуешься случаем, то будешь в клетке; если же ты хотя бы сегодня будешь храбр, как лев, то твоему укротителю конец!
– Ты все наседаешь на меня, – проворчал Ани. – А что, если после неудачи превосходно задуманного плана Паакера, провалится и твой план?
– Даже тогда положение твое будет ничуть не хуже, чем сейчас, – спокойно возразила Катути. – Боги, а не люди управляют стихиями! Кому придет в голову, что ты так старался построить этот прекрасный дворец только для того, чтобы сжечь его? Соучастников в нашем деле нет, да мы в них и не нуждаемся!
– Но кто же подожжет то помещение, куда Нему и мой немой раб натаскали соломы и смолы?
– Я, – решительно заявила Катути. – А вместе со мной тот, кому нечего ждать добра от Рамсеса.
– Кто же это?
– Паакер!
– Махор здесь? – испуганно воскликнул везир.
– Ты сам его видел.
– Ты ошибаешься, – сказал Ани. – Я бы…
– Так припомни же седого одноглазого негра, вручившего тебе вчера мое письмо. Это он, сын моей сестры!
Везир схватился за голову и, содрогнувшись, пробормотал:
– Несчастный!
– Да, он страшно изменился, – продолжала Катути. – Ему не было надобности красить себе кожу – его и так не узнала бы даже родная мать. В схватке с Мена он потерял глаз, кроме того, возничий пронзил ему легкое, и он с трудом говорит и дышит. Его широкие плечи стали костлявыми, а крепкие ноги, которыми он так хвастался, сделались тоньше, чем у негра. Я, не задумываясь, взяла его в число моих слуг. Он еще не знает моего замысла, но я уверена – пусть даже грозит ему тысяча смертей, все равно он поможет нам. Ради всех богов, преодолей свою нерешительность! Мы станем трясти для тебя дерево, а ты будь рядом на случай, если завтра придется подбирать осыпавшиеся плоды. Одного только я требую от тебя: прикажи своему управителю винными складами не жалеть вина, чтобы гвардейцы и сардинцы-телохранители не доставили нам хлопот. Мне известно, что ты приказал разгрузить только три корабля из тех пяти, что доставили сюда вино с твоих складов. Мне кажется, что будущему властелину Египта не подобает быть трусливым скупцом!
Губы Катути презрительно скривились, когда она произнесла последние слова.
Эта презрительная гримаса не ускользнула от Ани.
– Ты считаешь меня нерешительным, – сказал он. – Да, я признаю это и был бы счастлив, если бы не сделал многого из того, что уже предпринято по твоему наущению. Я охотно отказался бы и от твоего нового плана, как ни тщательно мы подготовились к его исполнению уже при закладке этого дворца. А вина мне не жалко. Правда, там есть кувшины, хранящиеся еще со времен моего отца; но я отдаю его все, без остатка. Ты права. Многое вызовет гнев фараона! Ты – умная женщина, Катути. Поступай по своему усмотрению. После торжества я буду ночевать в лагере со своими эфиопами.
– Они и провозгласят тебя фараоном, как только эти выскочки сгорят заживо! – воскликнула Катути. – Стоит только крикнуть одному, как за ним последуют другие, и пусть ты даже разгневал Амени, все же он присягнет тебе охотнее, чем Рамсесу. А вот сам он едет, и уже поднимают флаги!
– Они приближаются, – слабым голосом проговорил везир и в легком замешательстве продолжал: – И вот еще что: позаботься о том, чтобы дочь фараона Бент-Анат заняла отведенные ей комнаты… Она не должна сгореть!
– Ах, ты еще не забыл о ней! – лукаво, но вместе с тем горько усмехаясь, сказала Катути. – Не беспокойся: ее комнаты находятся внизу и к тому же она будет предупреждена.
Ани распрощался с вдовой.
Бросив напоследок еще один взгляд на огромный зал, он тяжело вздохнул:
– Как тоскливо у меня на сердце! Как мне хотелось бы, чтобы этот день и ночь уже миновали!
– Ты напоминаешь мне наш разукрашенный праздничный зал, – с усмешкой проговорила Катути. – Сейчас он пуст и выглядит почти зловеще, но сегодня вечером, когда его заполнят гости, все будет выглядеть иначе. Ты рожден быть царем, но ты не царь! Самим собой ты станешь лишь тогда, когда корона и скипетр будут принадлежать тебе.
Ани благодарно улыбнулся ей и ушел. Оставшись одна, Катути пробормотала про себя:
– Бент-Анат сгорит вместе со всеми. У меня нет никакого желания делить с ней власть над ним.
В Пелусий со всех концов Египта стекались мужчины и женщины, чтобы встретить возвращающегося победителя217 и его войска на границе государства.
Каждая мало-мальски значительная жреческая община выслала своих представителей для встречи Рамсеса; депутация фиванского некрополя состояла из пяти человек во главе с верховным жрецом Амени и вторым пророком Дома Сети стариком Гагабу.
Торжественно шествовали облаченные в белое служители божества прямо к мосту. Этот мост, перекинутый через восточный, пелусийский, рукав Нила, являлся как бы воротами в египетские земли, которые оплодотворялись уже водами священной реки.
Шествие жрецов возглавляла депутация особо чтимого храма Пта в Мемфисе, основанного, как говорят, еще Мина, первым царем, носившим корону Верхнего и Нижнего Египта. Главой этого храма, как мы уже знаем, был назначен старший сын Рамсеса – Хаемусет. Следом шли жрецы не менее почитаемого храма в Гелиополе, а уже за ними – представители фиванского государственного храма и некрополя.
Лишь немногие из этих жреческих депутатов были облачены в скромные белые одежды служителей божества; почти все они носили шкуры пантер, так как это были пророки. У каждого в руке был длинный посох, украшенный розами, лилиями и обвитый зелеными листьями; многие несли отлитые из золота руки, в ладонях которых при приближении фараона должны были загореться благовонные курения.
Среди жрецов храма Амона в Фивах были также знатные женщины, посвятившие себя культу этого бога. 218 Вместе с ними шла и Катути, недавно приобщенная к их числу по особой просьбе везира.
Верховный жрец Амени, глубоко задумавшись, шел рядом с пророком Гагабу.
– Вот видишь, все вышло совсем не так, как мы думали и желали, – тихо проговорил старик, обращаясь к Амени. – Поистине мы подобны гонцам с запечатанными письмами; кто знает их содержание?
– Я лично приветствую Рамсеса от чистого сердца, – сказал Амени. – После всего, что случилось с ним под Кадешем, он возвращается домой уже далеко не таким, каким отправился на войну. Я знаю, что он теперь в долгу перед Амоном! Своего любимого сына он уже поставил служить божеству Мемфиса. Ведь он дал обет воздвигать великолепные храмы и приносить богатые дары богам, а фараон умеет держать свои обещания куда лучше, чем вон тот вечно ухмыляющийся и слабовольный человек на колеснице.
– Меня страшит участь Ани, – сказал Гагабу.
– Не бойся, фараон его не накажет, – сказал верховный жрец. – Ему нечего опасаться, потому что он, как тростинка без сильной и надежной опоры, – всего лишь игрушка ветров.
– Но ведь ты сам ждал от него многого!
– Не от него, а через него, направляемого нами, – тихо, но твердо возразил Амени. – Он сам виноват в том, что я отвернулся от него. Он пренебрег первым же нашим требованием – пощадить поэта Пентаура. Он даже не побоялся нарушить клятву, только бы обмануть нас и уничтожить одно из чудеснейших творений богов – каким был этот поэт – из чувства мелочной злобы к нему. Против коварного и хитрого бессилия сражаться труднее, чем против открытой силы. Стоит ли нам награждать короной человека, вероломно похитившего у нас Пентаура? Одинокому человеку трудно бывает свернуть с одного пути, чтобы избрать другой, лучший, трудно отказаться от наполовину осуществленного плана во имя другого, более достойного, – его будут считать легкомысленным. Но мы ни на кого не оглядываемся и, действуя во имя целого, не придерживаемся тех рамок, в которых держат отдельного человека закон и обычаи. Мы отступаем, почти достигнув цели, мы даем пасть тому, кого поднимали, и поднимаем на недосягаемую высоту того, кого сами же повергли во прах. Одним словом, мы вот уже несколько тысячелетий придерживаемся правила: всякий путь хорош, если он ведет к великой цели – обеспечить жрецам господство в стране. Чудом спасшийся Рамсес дал обет возводить храмы, он станет теперь удовлетворять свою жажду деятельности уже не как воин, а как мирный строитель. Мы будем ему нужны, а тем, кто в нас нуждается, мы можем управлять. Поэтому-то я сейчас с искренней радостью преклоняюсь перед сыном Сети.
Тем временем на мачтах около моста взвились флаги, на другом берегу показалась туча пыли, и послышалось ликующее пение труб.
Вот уже стали видны кони, возившие колесницу фараона во время битвы. Правил ими сам Рамсес, и глаза его засияли, когда египтяне, собравшиеся по ту сторону моста, встретили его восторгом и радостью. Десятки тысяч людей со слезами на глазах двинулись к нему, и целый дождь цветов, едва распустившихся бутонов, зеленых листьев и пальмовых ветвей – дары бесчисленных садов Египта – посыпался к его ногам.
Во главе встречающих шел Ани.
Смиренно упав в пыль перед конями фараона, он облобызал землю и протянул повелителю на шелковой подушке вверенный ему скипетр.
Фараон благосклонно подозвал его к себе, а когда Ани схватил край его одежд, чтобы коснуться их губами, Рамсес нагнулся, поцеловал своего везира в лоб, пригласил его взойти на колесницу и править его конями.
Глаза фараона, исполненного благодарности, были влажны от радостных слез.
Да, он не был обманут!
Как всеми любимый благодетель, а не как карающий властелин, мог он войти в страну, величие и процветание которой составляли смысл его жизни.
Глубоко тронутый, принял он приветствия жрецов и помолился вместе с ними на глазах у народа.
Затем он разрешил провести себя к великолепному дворцу, выстроенному специально для него, весело поднялся по парадной лестнице и приветствовал с ее высоты толпу верноподданных, окруживших его дворец. Отсюда он увидал две тысячи богато убранных цветами быков и столько же домашних антилоп – их должны были принести в жертву богам по случаю его счастливого возвращения. Мимо него провели ручных львов и леопардов, пронесли диковинные деревья с покачивающимися на ветвях пестрыми птицами, прошли жирафы, и пронеслись колесницы, запряженные страусами. С особым нетерпением ожидал он шествия, приближавшегося ко дворцу со стороны гавани; впереди этого шествия двигались носилки Бент-Анат.
На глазах у всех собравшихся Рамсес обнял дочь. Ему казалось, что он должен и своим подданным дать возможность разделить с ним то счастье и сердечную благодарность, которые наполняли сейчас все его существо. Никогда его любимая дочь не казалась ему такой прекрасной, как сегодня, и, охваченный волнением, он невольно вспомнил о своей покойной супруге, ибо его дочь все больше и больше становилась похожа на нее.
Неферт в числе прочих приближенных своей царственной подруги шла за ней с опахалом в руках, и сейчас, когда отец радовался встрече с дочерью, она стояла тут же на коленях.
Но вот фараон заметил Неферт, ласково велел ей встать и сказал:
– Чего только не приходится мне сегодня пережить! То, что я считал наивысшим счастьем, оказывается, не имеет предела. А сейчас я вижу, что и прекрасное может перерасти себя. Из звезды Мена выросло ослепительное солнце!
При этих словах Рамсес вспомнил о своем возничем. На мгновение лоб его омрачился, и медленно, опустив глаза, он склонил голову.
Бент-Анат было знакомо это движение. Ведь это оно всегда предвещало его веселые, смешные выдумки, которыми он любил удивлять своих близких.
Но на этот раз он дольше обычного стоял не двигаясь. Наконец, он поднял голову и с ласковой улыбкой обратился к дочери:
– Что сказала твоя подруга, узнав, что ее супруг взял к себе в палатку красавицу чужестранку и на несколько месяцев предоставил ей у себя приют? Говори мне всю правду, Бент-Анат!
– Я должна быть благодарна Мена за этот его поступок, который привел его супругу ко мне, – промолвила Бент-Анат. – Я вижу, Мена заслужил прощение, потому что ты упоминаешь о нем с улыбкой. Так вот, мать Неферт сурово порицала Мена, а Неферт верила в него и ушла из дому, не в силах слышать, как его обвиняют в измене.
– Это правда? – спросил Рамсес.
Неферт склонила свою красивую головку, и две слезы сбежали по ее заалевшим щекам.
– Как же хорош должен быть тот человек, которого боги наградили таким счастьем! – воскликнул фараон. – Управитель церемоний! Вели Мена прислуживать мне сегодня за столом, как до битвы при Кадеше. Во время битвы он бросил вожжи, увидав своего врага; пусть же поостережется сделать то же с кубком, когда его прекрасная хозяйка взглянет на него. Вы, женщины, тоже должны принять участие в пире!
Неферт с благодарностью преклонила колени перед фараоном. Но он уже отвернулся от нее, приветствуя сановников, прибывших его встречать. Затем он поехал в храм, чтобы присутствовать на церемонии заклания жертв и еще раз торжественно повторить перед жрецами и всем народом свой обет – воздвигнуть в Фивах великолепный храм в благодарность за свое чудесное спасение от смерти.
Где бы Рамсес ни появлялся, его встречали с неслыханными почестями. Путь его лежал мимо гавани, между рядами разбитых там палаток, где были размещены раненые, прибывшие в Египет морем. Он приветствовал их со своей колесницы особенно сердечно. Колесницей снова правил Ани. Медленным шагом пустил он коней мимо рядов выздоравливавших, как вдруг рука его судорожно рванула вожжи, лошади взвились на дыбы, и лишь с трудом их удалось успокоить.
Рамсес изумленно огляделся, и ему показалось, что он увидел своего спасителя при Кадеше. Он невольно вздрогнул.
Неужели это вид божества испугал его коней? Или он просто стал жертвой обмана зрения? А может быть, его спаситель был простым смертным и теперь вместе с другими ранеными вернулся на родину?
Человек, который стоял рядом с ним на колеснице, мог бы ответить на его вопрос, ибо Ани узнал Пентаура и от неожиданности рванул вожжи.
В Пелусий, в этих вратах Египта, защищающих страну от всех армий, идущих с востока, ожидали фараона, победоносно возвращавшегося домой со своим войском.
К его прибытию готовили пышный прием, и с особым усердием руководил этими торжественными приготовлениями, несмотря на свою обычную вялость, везир фараона Ани.
Его колесницу видели повсюду: то среди рабочих, украшавших цветами триумфальные арки, то возле рабов, убиравших гирляндами деревянных львов, сооруженных специально для этого случая; но дольше всего он задерживался у огромного, спешно воздвигаемого на месте бывшего лагеря гиксосов деревянного дворца, где должна была произойти торжественная встреча. Здесь же фараону с его семьей предстояло жить.
Согнав сюда несколько тысяч рабочих, везиру удалось возвести этот дворец за каких-нибудь две или три недели. Предусмотрено было все, что только могло порадовать глаз фараона, любившего блеск и роскошь.
Широкая парадная лестница вела из большого сада, разбитого буквально на пустом месте, в целую анфиладу комнат, за которыми открывался огромный зал.
Зал этот был необычайно высок, а потолок его, изображавший звездное небо, где на синем фоне сияли тысячи сверкающих звезд, покоился на огромных колоннах. Одни из них были сделаны в виде финиковых пальм, другие – в форме ливанских кедров. Пальмовые листья и хвоя кедров были искусно изготовлены из раскрашенной материи. Изящные арки из голубоватой ткани повисли между колоннами над всем залом. А у задней, восточной стены ткань эта была собрана складками в виде раковины, усеянной зеленым и синим бисером, перламутром, прозрачными пластинками слюды и другими украшениями, являясь своеобразным балдахином над высоким троном. Сам трон представлял собой щит, охраняемый двумя львами, образовывавшими его подлокотники, а ножки были сделаны в виде четырех связанных пленных азиатов, изнемогающих под бременем щита.
Тяжелые ковры, устилавшие пол, изображали морское дно: на голубом фоне виднелись причудливые раковины, рыбы и морские растения. Для вельмож государства и военачальников вокруг столов тонкой работы было расставлено триста кресел.
Во дворе висели тысячи ламп в форме лилий и тюльпанов; около лестницы стояли огромные корзины, полные роз, – ими должны были усыпать пол перед фараоном, когда он войдет во дворец.
Спальни фараона и членов его семьи тоже были роскошно убраны. Стены покрывала пурпурная ткань, затканная золотом, легкие облака белой материи, слегка отливавшей голубизной, покрывали потолки, а полы вместо ковров были застелены шкурами жирафов.
Ближе к городу располагались помещения для гвардии и телохранителей, а также конюшни, отделенные от дворца садом.
Сверкающий позолотой павильон, весь убранный цветами, предназначался для тех коней, что были запряжены в колесницу фараона во время сражения при Кадеше, – Рамсес посвятил их богу солнца.
Везир Ани вместе с Катути обходил роскошные покои этого спешно сооруженного здания.
– Мне кажется, все удалось как нельзя лучше, – заметила вдова.
– Одного только не пойму, – сказал Ани. – Чему я должен больше удивляться: то ли твоей изобретательности, то ли твоему тонкому вкусу?
– Оставь это, – улыбнулась Катути. – Если во мне что-нибудь и заслуживает похвалы, так это мое усердие на службе тебе. Чего только не пришлось придумывать, изобретать, учитывать в этой противной болотистой местности, где воздух кишит омерзительными насекомыми, пока удалось построить этот дворец! Но вот все кончено. Надолго ли?
Ани посмотрел в пол и со вздохом повторил:
– Надолго ли? – Затем, после краткого раздумья, продолжал: – Одно рискованное предприятие не удалось. Амени тоже притих и не шевелится. Войска, на которые я рассчитываю, может быть, еще верны мне, но их слишком мало. Иудеи, пасущие здесь свои стада, которых мне все же удалось привлечь на свою сторону, освободив их от принудительных работ, никогда не брали в руки оружия. Ну, а народ – сама знаешь! Покрытому славой победителю они целуют ноги, пусть даже он придет к ним по колена в крови их детей. Нет у меня доверия к народу! А кроме того… случилось еще одно… ну, словом, ястреб, которого выкармливает для меня старая Хект, как раз сегодня что-то заболел и сделался скучным…
– А завтра он еще горделивее поднимет голову, если только ты будешь мужчиной, – не дала ему докончить Катути, и глаза ее злобно сверкнули. – Отступать некуда. Здесь, в Пелусии, встреченный тобой, как бог, Рамсес не отвернется от тебя на празднике. Я знаю фараона! Он слишком горд, чтобы не доверять, и слишком высокомерен, чтобы признаться перед самим собой, что он обманулся в человеке, будь то друг или враг. Ну, а человека, которого он, назначив своим наместником, объявил достойнейшим в стране, ему не захочется осуждать. Сегодня уши его обращены к тебе, но завтра – уже к твоим врагам. А в Фивах произошло слишком многое, чего уже не загладишь. Сейчас ты похож на льва, стоящего между своим укротителем и клеткой. Если ты не воспользуешься случаем, то будешь в клетке; если же ты хотя бы сегодня будешь храбр, как лев, то твоему укротителю конец!
– Ты все наседаешь на меня, – проворчал Ани. – А что, если после неудачи превосходно задуманного плана Паакера, провалится и твой план?
– Даже тогда положение твое будет ничуть не хуже, чем сейчас, – спокойно возразила Катути. – Боги, а не люди управляют стихиями! Кому придет в голову, что ты так старался построить этот прекрасный дворец только для того, чтобы сжечь его? Соучастников в нашем деле нет, да мы в них и не нуждаемся!
– Но кто же подожжет то помещение, куда Нему и мой немой раб натаскали соломы и смолы?
– Я, – решительно заявила Катути. – А вместе со мной тот, кому нечего ждать добра от Рамсеса.
– Кто же это?
– Паакер!
– Махор здесь? – испуганно воскликнул везир.
– Ты сам его видел.
– Ты ошибаешься, – сказал Ани. – Я бы…
– Так припомни же седого одноглазого негра, вручившего тебе вчера мое письмо. Это он, сын моей сестры!
Везир схватился за голову и, содрогнувшись, пробормотал:
– Несчастный!
– Да, он страшно изменился, – продолжала Катути. – Ему не было надобности красить себе кожу – его и так не узнала бы даже родная мать. В схватке с Мена он потерял глаз, кроме того, возничий пронзил ему легкое, и он с трудом говорит и дышит. Его широкие плечи стали костлявыми, а крепкие ноги, которыми он так хвастался, сделались тоньше, чем у негра. Я, не задумываясь, взяла его в число моих слуг. Он еще не знает моего замысла, но я уверена – пусть даже грозит ему тысяча смертей, все равно он поможет нам. Ради всех богов, преодолей свою нерешительность! Мы станем трясти для тебя дерево, а ты будь рядом на случай, если завтра придется подбирать осыпавшиеся плоды. Одного только я требую от тебя: прикажи своему управителю винными складами не жалеть вина, чтобы гвардейцы и сардинцы-телохранители не доставили нам хлопот. Мне известно, что ты приказал разгрузить только три корабля из тех пяти, что доставили сюда вино с твоих складов. Мне кажется, что будущему властелину Египта не подобает быть трусливым скупцом!
Губы Катути презрительно скривились, когда она произнесла последние слова.
Эта презрительная гримаса не ускользнула от Ани.
– Ты считаешь меня нерешительным, – сказал он. – Да, я признаю это и был бы счастлив, если бы не сделал многого из того, что уже предпринято по твоему наущению. Я охотно отказался бы и от твоего нового плана, как ни тщательно мы подготовились к его исполнению уже при закладке этого дворца. А вина мне не жалко. Правда, там есть кувшины, хранящиеся еще со времен моего отца; но я отдаю его все, без остатка. Ты права. Многое вызовет гнев фараона! Ты – умная женщина, Катути. Поступай по своему усмотрению. После торжества я буду ночевать в лагере со своими эфиопами.
– Они и провозгласят тебя фараоном, как только эти выскочки сгорят заживо! – воскликнула Катути. – Стоит только крикнуть одному, как за ним последуют другие, и пусть ты даже разгневал Амени, все же он присягнет тебе охотнее, чем Рамсесу. А вот сам он едет, и уже поднимают флаги!
– Они приближаются, – слабым голосом проговорил везир и в легком замешательстве продолжал: – И вот еще что: позаботься о том, чтобы дочь фараона Бент-Анат заняла отведенные ей комнаты… Она не должна сгореть!
– Ах, ты еще не забыл о ней! – лукаво, но вместе с тем горько усмехаясь, сказала Катути. – Не беспокойся: ее комнаты находятся внизу и к тому же она будет предупреждена.
Ани распрощался с вдовой.
Бросив напоследок еще один взгляд на огромный зал, он тяжело вздохнул:
– Как тоскливо у меня на сердце! Как мне хотелось бы, чтобы этот день и ночь уже миновали!
– Ты напоминаешь мне наш разукрашенный праздничный зал, – с усмешкой проговорила Катути. – Сейчас он пуст и выглядит почти зловеще, но сегодня вечером, когда его заполнят гости, все будет выглядеть иначе. Ты рожден быть царем, но ты не царь! Самим собой ты станешь лишь тогда, когда корона и скипетр будут принадлежать тебе.
Ани благодарно улыбнулся ей и ушел. Оставшись одна, Катути пробормотала про себя:
– Бент-Анат сгорит вместе со всеми. У меня нет никакого желания делить с ней власть над ним.
В Пелусий со всех концов Египта стекались мужчины и женщины, чтобы встретить возвращающегося победителя217 и его войска на границе государства.
Каждая мало-мальски значительная жреческая община выслала своих представителей для встречи Рамсеса; депутация фиванского некрополя состояла из пяти человек во главе с верховным жрецом Амени и вторым пророком Дома Сети стариком Гагабу.
Торжественно шествовали облаченные в белое служители божества прямо к мосту. Этот мост, перекинутый через восточный, пелусийский, рукав Нила, являлся как бы воротами в египетские земли, которые оплодотворялись уже водами священной реки.
Шествие жрецов возглавляла депутация особо чтимого храма Пта в Мемфисе, основанного, как говорят, еще Мина, первым царем, носившим корону Верхнего и Нижнего Египта. Главой этого храма, как мы уже знаем, был назначен старший сын Рамсеса – Хаемусет. Следом шли жрецы не менее почитаемого храма в Гелиополе, а уже за ними – представители фиванского государственного храма и некрополя.
Лишь немногие из этих жреческих депутатов были облачены в скромные белые одежды служителей божества; почти все они носили шкуры пантер, так как это были пророки. У каждого в руке был длинный посох, украшенный розами, лилиями и обвитый зелеными листьями; многие несли отлитые из золота руки, в ладонях которых при приближении фараона должны были загореться благовонные курения.
Среди жрецов храма Амона в Фивах были также знатные женщины, посвятившие себя культу этого бога. 218 Вместе с ними шла и Катути, недавно приобщенная к их числу по особой просьбе везира.
Верховный жрец Амени, глубоко задумавшись, шел рядом с пророком Гагабу.
– Вот видишь, все вышло совсем не так, как мы думали и желали, – тихо проговорил старик, обращаясь к Амени. – Поистине мы подобны гонцам с запечатанными письмами; кто знает их содержание?
– Я лично приветствую Рамсеса от чистого сердца, – сказал Амени. – После всего, что случилось с ним под Кадешем, он возвращается домой уже далеко не таким, каким отправился на войну. Я знаю, что он теперь в долгу перед Амоном! Своего любимого сына он уже поставил служить божеству Мемфиса. Ведь он дал обет воздвигать великолепные храмы и приносить богатые дары богам, а фараон умеет держать свои обещания куда лучше, чем вон тот вечно ухмыляющийся и слабовольный человек на колеснице.
– Меня страшит участь Ани, – сказал Гагабу.
– Не бойся, фараон его не накажет, – сказал верховный жрец. – Ему нечего опасаться, потому что он, как тростинка без сильной и надежной опоры, – всего лишь игрушка ветров.
– Но ведь ты сам ждал от него многого!
– Не от него, а через него, направляемого нами, – тихо, но твердо возразил Амени. – Он сам виноват в том, что я отвернулся от него. Он пренебрег первым же нашим требованием – пощадить поэта Пентаура. Он даже не побоялся нарушить клятву, только бы обмануть нас и уничтожить одно из чудеснейших творений богов – каким был этот поэт – из чувства мелочной злобы к нему. Против коварного и хитрого бессилия сражаться труднее, чем против открытой силы. Стоит ли нам награждать короной человека, вероломно похитившего у нас Пентаура? Одинокому человеку трудно бывает свернуть с одного пути, чтобы избрать другой, лучший, трудно отказаться от наполовину осуществленного плана во имя другого, более достойного, – его будут считать легкомысленным. Но мы ни на кого не оглядываемся и, действуя во имя целого, не придерживаемся тех рамок, в которых держат отдельного человека закон и обычаи. Мы отступаем, почти достигнув цели, мы даем пасть тому, кого поднимали, и поднимаем на недосягаемую высоту того, кого сами же повергли во прах. Одним словом, мы вот уже несколько тысячелетий придерживаемся правила: всякий путь хорош, если он ведет к великой цели – обеспечить жрецам господство в стране. Чудом спасшийся Рамсес дал обет возводить храмы, он станет теперь удовлетворять свою жажду деятельности уже не как воин, а как мирный строитель. Мы будем ему нужны, а тем, кто в нас нуждается, мы можем управлять. Поэтому-то я сейчас с искренней радостью преклоняюсь перед сыном Сети.
Тем временем на мачтах около моста взвились флаги, на другом берегу показалась туча пыли, и послышалось ликующее пение труб.
Вот уже стали видны кони, возившие колесницу фараона во время битвы. Правил ими сам Рамсес, и глаза его засияли, когда египтяне, собравшиеся по ту сторону моста, встретили его восторгом и радостью. Десятки тысяч людей со слезами на глазах двинулись к нему, и целый дождь цветов, едва распустившихся бутонов, зеленых листьев и пальмовых ветвей – дары бесчисленных садов Египта – посыпался к его ногам.
Во главе встречающих шел Ани.
Смиренно упав в пыль перед конями фараона, он облобызал землю и протянул повелителю на шелковой подушке вверенный ему скипетр.
Фараон благосклонно подозвал его к себе, а когда Ани схватил край его одежд, чтобы коснуться их губами, Рамсес нагнулся, поцеловал своего везира в лоб, пригласил его взойти на колесницу и править его конями.
Глаза фараона, исполненного благодарности, были влажны от радостных слез.
Да, он не был обманут!
Как всеми любимый благодетель, а не как карающий властелин, мог он войти в страну, величие и процветание которой составляли смысл его жизни.
Глубоко тронутый, принял он приветствия жрецов и помолился вместе с ними на глазах у народа.
Затем он разрешил провести себя к великолепному дворцу, выстроенному специально для него, весело поднялся по парадной лестнице и приветствовал с ее высоты толпу верноподданных, окруживших его дворец. Отсюда он увидал две тысячи богато убранных цветами быков и столько же домашних антилоп – их должны были принести в жертву богам по случаю его счастливого возвращения. Мимо него провели ручных львов и леопардов, пронесли диковинные деревья с покачивающимися на ветвях пестрыми птицами, прошли жирафы, и пронеслись колесницы, запряженные страусами. С особым нетерпением ожидал он шествия, приближавшегося ко дворцу со стороны гавани; впереди этого шествия двигались носилки Бент-Анат.
На глазах у всех собравшихся Рамсес обнял дочь. Ему казалось, что он должен и своим подданным дать возможность разделить с ним то счастье и сердечную благодарность, которые наполняли сейчас все его существо. Никогда его любимая дочь не казалась ему такой прекрасной, как сегодня, и, охваченный волнением, он невольно вспомнил о своей покойной супруге, ибо его дочь все больше и больше становилась похожа на нее.
Неферт в числе прочих приближенных своей царственной подруги шла за ней с опахалом в руках, и сейчас, когда отец радовался встрече с дочерью, она стояла тут же на коленях.
Но вот фараон заметил Неферт, ласково велел ей встать и сказал:
– Чего только не приходится мне сегодня пережить! То, что я считал наивысшим счастьем, оказывается, не имеет предела. А сейчас я вижу, что и прекрасное может перерасти себя. Из звезды Мена выросло ослепительное солнце!
При этих словах Рамсес вспомнил о своем возничем. На мгновение лоб его омрачился, и медленно, опустив глаза, он склонил голову.
Бент-Анат было знакомо это движение. Ведь это оно всегда предвещало его веселые, смешные выдумки, которыми он любил удивлять своих близких.
Но на этот раз он дольше обычного стоял не двигаясь. Наконец, он поднял голову и с ласковой улыбкой обратился к дочери:
– Что сказала твоя подруга, узнав, что ее супруг взял к себе в палатку красавицу чужестранку и на несколько месяцев предоставил ей у себя приют? Говори мне всю правду, Бент-Анат!
– Я должна быть благодарна Мена за этот его поступок, который привел его супругу ко мне, – промолвила Бент-Анат. – Я вижу, Мена заслужил прощение, потому что ты упоминаешь о нем с улыбкой. Так вот, мать Неферт сурово порицала Мена, а Неферт верила в него и ушла из дому, не в силах слышать, как его обвиняют в измене.
– Это правда? – спросил Рамсес.
Неферт склонила свою красивую головку, и две слезы сбежали по ее заалевшим щекам.
– Как же хорош должен быть тот человек, которого боги наградили таким счастьем! – воскликнул фараон. – Управитель церемоний! Вели Мена прислуживать мне сегодня за столом, как до битвы при Кадеше. Во время битвы он бросил вожжи, увидав своего врага; пусть же поостережется сделать то же с кубком, когда его прекрасная хозяйка взглянет на него. Вы, женщины, тоже должны принять участие в пире!
Неферт с благодарностью преклонила колени перед фараоном. Но он уже отвернулся от нее, приветствуя сановников, прибывших его встречать. Затем он поехал в храм, чтобы присутствовать на церемонии заклания жертв и еще раз торжественно повторить перед жрецами и всем народом свой обет – воздвигнуть в Фивах великолепный храм в благодарность за свое чудесное спасение от смерти.
Где бы Рамсес ни появлялся, его встречали с неслыханными почестями. Путь его лежал мимо гавани, между рядами разбитых там палаток, где были размещены раненые, прибывшие в Египет морем. Он приветствовал их со своей колесницы особенно сердечно. Колесницей снова правил Ани. Медленным шагом пустил он коней мимо рядов выздоравливавших, как вдруг рука его судорожно рванула вожжи, лошади взвились на дыбы, и лишь с трудом их удалось успокоить.
Рамсес изумленно огляделся, и ему показалось, что он увидел своего спасителя при Кадеше. Он невольно вздрогнул.
Неужели это вид божества испугал его коней? Или он просто стал жертвой обмана зрения? А может быть, его спаситель был простым смертным и теперь вместе с другими ранеными вернулся на родину?
Человек, который стоял рядом с ним на колеснице, мог бы ответить на его вопрос, ибо Ани узнал Пентаура и от неожиданности рванул вожжи.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Солнце уже зашло, когда колесница фараона снова остановилась около деревянного дворца.
В парадном зале, где было светло как днем, шумела сейчас пестрая толпа гостей, ожидавших фараона. Едва появился Рамсес, все замерли перед ним в поклоне, сообразно своему сану и занимаемому положению. Вскоре фараон уже сидел на троне, окруженный своими детьми, и сделал знак, чтобы подданные перед началом пира по очереди подошли к нему. Одним он говорил несколько приветливых слов, других удостаивал лишь ласковым взором. Милостивый ко всем, он в каждом пробуждал радость и надежды.
– Я действительно уподобляюсь богу лишь в том, что легко могу осчастливить человека. Змею урея избрали наши предки символом царской власти, ибо цари столь же молниеносно, как и она, могут сеять смерть. Но чтобы давать людям счастье, довольно наших рук и глаз, тогда как, чтобы покарать, нам нужно еще оружие. Снимите с меня корону с уреем и наденьте венок из роз, – сказал он, садясь за стол.
Во время церемонии приветствия из зала исчезли два человека: везир Ани и верховный жрец Амени.
Первый приказал стражникам разыскать в гавани среди раненых жреца Пентаура, отвести его в свой шатер и держать там под охраной. У везира еще сохранилось зелье старой Хект, которое должно было лишить рассудка капитана, и теперь он собирался принять поэта как гостя, а не как пленника, и угостить его вином… Пентуар мог навредить ему независимо от того, удастся или провалится план Катути.
Что же касается Амени, то он вышел из дворца, чтобы навестить старика Гагабу. Все время торжественного приема фараона старик простоял на солнцепеке, и теперь его без чувств отнесли в палатку. А палатка жрецов стояла в нескольких шагах от роскошного шатра везира.
Амени нашел старика уже совсем здоровым. Только было собрался он взойти на свою колесницу, чтобы вернуться во дворец, как стражники везира провели мимо него Пентаура. Амени издалека увидел высокую и стройную фигуру арестованного. Поэт тоже узнал своего бывшего наставника и окликнул его по имени. Скоро они уже крепко пожимали друг другу руки. Когда стражники забеспокоились, Амени назвал им себя.
Он искренне радовался встрече со своим любимым учеником, так как увидел живым того, кого уже много месяцев считал погибшим. С отеческой нежностью поглядел он на мужественную фигуру поэта и приказал стражникам, склонившимся перед его высоким саном, отвести его друга не в шатер Ани, а в палатку жрецов.
Там Пентаура встретил старик Гагабу, который не мог сдержать слез, радуясь его спасению. Все, что имели против молодого поэта его наставники, казалось, было теперь позабыто. Амени немедленно распорядился одеть его в новую белоснежную одежду и не мог на него наглядеться, то и дело похлопывая его по плечу с такой радостью и гордостью, как будто он потерял и снова обрел собственного сына.
Пентаур должен был немедленно рассказать ему обо всех своих злоключениях: о каторге, об избавлении от нее у священной горы Синай, о своей встрече с Бент-Анат, о том, как он участвовал в битве при Кадете и был там тяжело ранен стрелой, но подобран и спасен отцом Уарды. Умолчал он лишь о своих чувствах к дочери фараона и о том, как он спас Рамсеса.
– Приблизительно час назад, – закончил он свой рассказ, – сидел я один в своей палатке и смотрел на сверкающий огнями дворец, как вдруг явились стражники и передали мне приказ немедленно следовать за ними в шатер везира. Что ему от меня нужно? Мне кажется, он замышляет против меня какое-то зло.
Гагабу и Амени обменялись понимающими взглядами, и верховный жрец стал торопливо прощаться, так как он слишком долго задержался здесь. Прежде чем взойти на свою колесницу, он приказал ожидавшим стражникам вернуться на свои места и обещал сам сказать везиру, что его гость до конца праздника останется у него в палатке.
Стражники без колебания повиновались и отправились на свои посты.
Амени приехал во дворец прежде них и вошел в зал, когда везир уже указал гостям их места. Верховный жрец направился прямо к нему, поклонился и спокойно сказал:
– Прости мое долгое отсутствие; меня задержал неожиданный случай. Как тебе уже известно, поэт Пентаур жив, и я пригласил его как гостя в свою палатку, чтобы он позаботился о пророке Гагабу.
Везир побледнел, неизменная его улыбка исчезла, и он диким взором уставился на Амени. Вскоре, однако, ему удалось взять себя в руки.
– Теперь ты видишь, каким незаслуженным подозрением меня оскорбили, – сказал он. – Я собирался завтра сам отвезти к вам вашего любимца.
– В таком случае прости, что мы опередили тебя, – сказал Амени и невозмутимо занял свое место поблизости от фараона.
Сотни рабов с великолепной, дорогой посудой вбежали в зал. Огромные золотые и серебряные сосуды для смешивания вина, удивительно тонкой и изящной чеканки, были ввезены в зал на тележках и поставлены на столы виночерпиев. В свешивавшихся с потолка деревянных раковинах и цветках лотоса, слегка покачиваясь, словно на облаках, под прозрачной материей, перекинутой между колоннами, сидели дети и бросали на столы пирующих розы и фиалки. Из невидимых глазу ниш доносились нежные звуки арфы и пение. Раззолоченный алтарь, возвышавшийся посреди зала, струил дурманящий аромат благовонного курения.
В парадном зале, где было светло как днем, шумела сейчас пестрая толпа гостей, ожидавших фараона. Едва появился Рамсес, все замерли перед ним в поклоне, сообразно своему сану и занимаемому положению. Вскоре фараон уже сидел на троне, окруженный своими детьми, и сделал знак, чтобы подданные перед началом пира по очереди подошли к нему. Одним он говорил несколько приветливых слов, других удостаивал лишь ласковым взором. Милостивый ко всем, он в каждом пробуждал радость и надежды.
– Я действительно уподобляюсь богу лишь в том, что легко могу осчастливить человека. Змею урея избрали наши предки символом царской власти, ибо цари столь же молниеносно, как и она, могут сеять смерть. Но чтобы давать людям счастье, довольно наших рук и глаз, тогда как, чтобы покарать, нам нужно еще оружие. Снимите с меня корону с уреем и наденьте венок из роз, – сказал он, садясь за стол.
Во время церемонии приветствия из зала исчезли два человека: везир Ани и верховный жрец Амени.
Первый приказал стражникам разыскать в гавани среди раненых жреца Пентаура, отвести его в свой шатер и держать там под охраной. У везира еще сохранилось зелье старой Хект, которое должно было лишить рассудка капитана, и теперь он собирался принять поэта как гостя, а не как пленника, и угостить его вином… Пентуар мог навредить ему независимо от того, удастся или провалится план Катути.
Что же касается Амени, то он вышел из дворца, чтобы навестить старика Гагабу. Все время торжественного приема фараона старик простоял на солнцепеке, и теперь его без чувств отнесли в палатку. А палатка жрецов стояла в нескольких шагах от роскошного шатра везира.
Амени нашел старика уже совсем здоровым. Только было собрался он взойти на свою колесницу, чтобы вернуться во дворец, как стражники везира провели мимо него Пентаура. Амени издалека увидел высокую и стройную фигуру арестованного. Поэт тоже узнал своего бывшего наставника и окликнул его по имени. Скоро они уже крепко пожимали друг другу руки. Когда стражники забеспокоились, Амени назвал им себя.
Он искренне радовался встрече со своим любимым учеником, так как увидел живым того, кого уже много месяцев считал погибшим. С отеческой нежностью поглядел он на мужественную фигуру поэта и приказал стражникам, склонившимся перед его высоким саном, отвести его друга не в шатер Ани, а в палатку жрецов.
Там Пентаура встретил старик Гагабу, который не мог сдержать слез, радуясь его спасению. Все, что имели против молодого поэта его наставники, казалось, было теперь позабыто. Амени немедленно распорядился одеть его в новую белоснежную одежду и не мог на него наглядеться, то и дело похлопывая его по плечу с такой радостью и гордостью, как будто он потерял и снова обрел собственного сына.
Пентаур должен был немедленно рассказать ему обо всех своих злоключениях: о каторге, об избавлении от нее у священной горы Синай, о своей встрече с Бент-Анат, о том, как он участвовал в битве при Кадете и был там тяжело ранен стрелой, но подобран и спасен отцом Уарды. Умолчал он лишь о своих чувствах к дочери фараона и о том, как он спас Рамсеса.
– Приблизительно час назад, – закончил он свой рассказ, – сидел я один в своей палатке и смотрел на сверкающий огнями дворец, как вдруг явились стражники и передали мне приказ немедленно следовать за ними в шатер везира. Что ему от меня нужно? Мне кажется, он замышляет против меня какое-то зло.
Гагабу и Амени обменялись понимающими взглядами, и верховный жрец стал торопливо прощаться, так как он слишком долго задержался здесь. Прежде чем взойти на свою колесницу, он приказал ожидавшим стражникам вернуться на свои места и обещал сам сказать везиру, что его гость до конца праздника останется у него в палатке.
Стражники без колебания повиновались и отправились на свои посты.
Амени приехал во дворец прежде них и вошел в зал, когда везир уже указал гостям их места. Верховный жрец направился прямо к нему, поклонился и спокойно сказал:
– Прости мое долгое отсутствие; меня задержал неожиданный случай. Как тебе уже известно, поэт Пентаур жив, и я пригласил его как гостя в свою палатку, чтобы он позаботился о пророке Гагабу.
Везир побледнел, неизменная его улыбка исчезла, и он диким взором уставился на Амени. Вскоре, однако, ему удалось взять себя в руки.
– Теперь ты видишь, каким незаслуженным подозрением меня оскорбили, – сказал он. – Я собирался завтра сам отвезти к вам вашего любимца.
– В таком случае прости, что мы опередили тебя, – сказал Амени и невозмутимо занял свое место поблизости от фараона.
Сотни рабов с великолепной, дорогой посудой вбежали в зал. Огромные золотые и серебряные сосуды для смешивания вина, удивительно тонкой и изящной чеканки, были ввезены в зал на тележках и поставлены на столы виночерпиев. В свешивавшихся с потолка деревянных раковинах и цветках лотоса, слегка покачиваясь, словно на облаках, под прозрачной материей, перекинутой между колоннами, сидели дети и бросали на столы пирующих розы и фиалки. Из невидимых глазу ниш доносились нежные звуки арфы и пение. Раззолоченный алтарь, возвышавшийся посреди зала, струил дурманящий аромат благовонного курения.