Эдвард Радзинский. Цари. Романовы. История династии

   Наступило молчание.
   – Иногда вы мне кажетесь болтушкой двадцати лет. Но через мгновение я вижу перед собой зрелую женщину, мудрую и осведомленную.
   – Но прежде чем мы перейдем к столу, я хочу вас попросить сообщить Его высокопреосвященству, что мне решительно не хочется брать деньги у англичанина.
   Она вопросительно, почти с мольбой глядела на аббата. Но аббат только опустил глаза и промолчал.
 
   «Браво! Это конец!..»
 
   – К столу, господа, – сказала глухо принцесса. Она была в ярости.
   В этот момент в залу вошел худой старик в черном камзоле.
   – Разрешите представить, господа: врач Ее высочества господин Салицети, – объявил молчаливый Доманский.
   Рибас понял, что пришла и его пора вступить в разговор.
   – Счастлив познакомиться, господин Салицети. Мой патрон князь Лимбург заклинал меня найти вас и разведать о здоровье Ее высочества.
   – Если считать, что постоянное отсутствие сна, работа после полуночи за письменным столом, а потом кошмары во сне, частые горячки, упадок сил, кашель и боли в груди должны свидетельствовать о здоровье этой молодой красавицы, то она здорова. Передайте ее супругу…
   – Послушайте! – закричала в бешенстве принцесса. – Я вам плачу не за то, чтобы к ужасным сплетням обо мне прибавлять новые!
   И она бессильно разрыдалась. Вся ее неудача была в этих слезах. Но в следующее мгновение она уже взяла себя в руки и, засмеявшись, сказала светски:
   – Уж эти доктора! К столу, господа. Аббат и Рибас возвращались в карете аббата.
   – Очаровательное лицо… Восхитительная фигура… и этот румянец! – восторженно восклицал аббат.
   – Это лихорадочный румянец. Я думаю, у княжны чахотка, – сухо сказал Рибас.
   – Не знаю, не знаю, – продолжал шутливо аббат. – С ней надо держать ухо востро. Вот-вот закружит голову.
   – А вам не кажется, святой отец, что все это представление было затеяно, чтобы попросту занять деньги у кардинала? Я слышал, княжна в больших долгах, и думаю, что никакого щедрого англичанина не существует.
   – Ах, мой друг, она так прекрасна, что я с удовольствием исполнил бы ее желание. Но, к сожалению, кардинал совсем не щедр. К тому же он слишком трезво мыслит. И все, что я доложу ему об этой встрече, покажется ему фантастичным и небезопасным, могущим быть источником больших несчастий и для нас, и для этой женщины.
   – По-моему, она сама это чувствует, – сказал Рибас. – Когда она зарыдала, мне показалось, что я уже присутствую при конце третьего акта.
 
   Всю эту сцену аббат описал в своем докладе кардиналу Альбани от 18 декабря 1774 года.
   Была уже ночь. В доме на Марсовом поле у окна по-прежнему сидел Христенек, когда дверь отворилась и вошел Рибас.
   – Итак, моя миссия окончена, – усмехнулся Рибас – Ваш выход на сцену!
   Он уселся в кресло, налил себе вина из бутылки. Христенек хранил молчание.
   – Кардинал не дал ей денег, и завтра на ее карету нападут кредиторы.
   Христенек внимательно слушал.
   – Это организовал по моей просьбе некто Дик, – продолжал Рибас, – английский консул в Ливорно. У него связи с банкирским домом Беллони. И он им это присоветовал. Нападение произойдет у ее дома, когда она будет возвращаться с утренней мессы. Вы должны…
   – Я все понял, сударь. Это действительно лучший способ выйти на сцену. Не перестаю вами восхищаться, – сказал Христенек.
   Был рассвет, когда Рибас вышел из дома. У дома его уже ждал слуга с двумя лошадьми. Рибас вскочил в седло. И они отправились в обратный путь в Пизу.
   Днем Христенек занял свое место у окна. Около дома принцессы он увидел кучку людей в широкополых шляпах. Они ждали. Наконец раздался стук копыт и шум подъезжающего экипажа.
   Христенек взял шпагу…
 
   Карета принцессы подъехала к дому. Один из кредиторов схватил под уздцы лошадь, остальные окружили экипаж. Занавески раздвинулись, и в окне показалась головка принцессы.
   – В чем дело, господа?
   – Вы должны заплатить долги, Ваше высочество или как вас там называть. Директор почт запретил подавать вам лошадей, пока вы не заплатите.
   – Послушайте, синьор, – спокойно сказала принцесса, – вам все будет уплачено. На днях я должна получить большие деньги…
   – Это нас очень радует, – ответили в толпе. – Но вы должны заплатить нам сейчас маленькие деньги, иначе вас не выпустим.
   Из дома к карете уже бежали Доманский и Черномский с обнаженными шпагами. Но нападавшие выхватили свои шпаги, и вокруг кареты завязалось сражение…
   Христенек со шпагой бросился в толпу сражавшихся, когда занавески кареты вновь раздвинулись и два револьвера уставились на нападавших.
   – Шпаги в ножны, – спокойно сказала принцесса. – Иначе я пристрелю вас, банкир Беллони. – Она направила оба дула на высокого человека в маске. – Да, да… даже под маской я узнаю вас по препротивному голосу! Я не шучу… Обычно считают до трех, у меня привычка считать до двух, далее мне становится скучно.
   Она разрядила пистолет.
   – Не надо! – в ужасе закричал человек в маске.
   – Я пробила вашу шляпу ровно на дюйм выше головы. Это последнее мое предупреждение.
   – Уберите шпаги, – проворчал человек в маске. – Но учтите, вы считаете до двух, и я тоже… На третий день вы, а также господа Доманский и Черномский, подписавшие ваши векселя, будете препровождены в тюрьму. И не пытайтесь бежать: Рим не Париж, за каждым вашим шагом будут следить.
   Беллони и его люди уходили по узкой римской улице. Иногда они оборачивались и грозили кулаками…
   У кареты остались Доманский, Черномский и Христенек. Лейтенант вложил шпагу в ножны и учтиво поклонился принцессе.
   – Кто вы, прекрасный юноша? – усмехаясь, спросила принцесса из окна кареты.
   – Я посланный, Ваше высочество.
   Лицо принцессы тотчас стало недоверчивым.
   – От кого, сударь?
   – От того, кому вы писали. От командующего Российским флотом Его сиятельства графа Алексея Григорьевича Орлова.
   – Вы русский? – хмуро спросила принцесса.
   – Я славянин из Рагузы, но состою на русской службе. Мне пришлось оставить службу, чтобы прибыть сюда, не вызывая подозрений.
   Принцесса обратилась к Доманскому.
   – Пригласите господина… – Она вопросительно посмотрела на лейтенанта.
   – Лейтенант Христенек. Иван Христенек.
   – …синьора лейтенанта зайти к нам в ближайшие дни. Она вышла из кареты.
   – Послезавтра в час дня Ее высочество будет ждать вас, – сказал Доманский Христенеку.
   – Через день ровно в час дня я стоял у дома принцессы…
 
   Христенек постучал в дверь. Открыл слуга. – Как доложить?
   – Иван Христенек, бывший лейтенант Российского флота.
   – Не велено принимать, – сказал слуга.
   – Ты в своем уме, братец? Мне назначено.
   – Принимать не велено.
   В прихожей появился Доманский.
   – Ее императорское высочество… – начал Доманский и уставился на Христенека, будто желая понять, какое впечатление произвел на него титул. Лицо лейтенанта выразило почтение. – Ее императорское высочество не принимает по случаю нездоровья.
   – Когда разрешите наведаться?
   – Зайдите послезавтра в час дня, – откровенно издеваясь, сказал Доманский.
   В своем доме Христенек принимал английского банкира Дженнингса.
   – Вы предложите ей две тысячи червонцев от имени графа и уплату всех ее долгов банкирским домам Беллони и Морелли.
   – Я хочу предупредить… – начал Дженнингс. – Для нормального человека это огромная сумма, на нее можно жить всю жизнь. Но она все просадит за неделю.
   – Господин Дженнингс, вам все будет уплачено.
   – Я знаю, но мне попросту жалко денег. Свои они или чужие, но это деньги. Я предупреждаю: эта женщина их проглотит и не почувствует.
   – Итак, вы предложите ей от имени графа две… нет, три тысячи червонцев. И я жду вас с нетерпением, мистер Дженнингс.
 
   Поздним вечером банкир Дженнингс вернулся в дом Христенека.
   – Вы не поверите… – сказал банкир, опускаясь в кресло.
   – Не взяла?! – в восхищении спросил Христенек.
   – Сначала схватила… думала, что это от меня, что я поверил наконец в ее сказки. Но когда узнала про графа, сказала, что весьма благодарна, но в деньгах не нуждается, ибо ждет большую сумму из Персии со дня на день. Ну, дальше пошли султаны, принцы, короли…
   – Вы должны предупредить всех римских банкиров, – начал Христенек.
   – Можете не беспокоиться, никто в Риме не ссудит ей ни гроша. Так что можете спокойно ждать. Послезавтра к ней придет полиция и уведет поляков. Это она бы еще пережила. Но жить, не швыряя деньгами… Нет, это совершенно для нее невозможно. Так что ждите спокойно: я уверен – все случится завтра утром.
 
   – На следующее утро я был у дома принцессы…
 
   Христенек стоит у дома принцессы. Он хотел было постучать, но дверь дома открылась, и оттуда выпорхнула принцесса.
   – А я как раз собираюсь на прогулку, – сказала она, сияя улыбкой. – Как здесь тепло в декабре! А у нас на родине сейчас, должно быть, морозы. В Петербурге в декабре такие холода…
   – Я никогда не бывал в Петербурге. Граф взял меня на службу в Ливорно.
   – Ничего, побываете. У вас еще все впереди, мой юный друг! Помню, в детстве: идет снег, топится печь… А в Сибири морозы – железо трещит и лопается! Я так скучаю по своей стране. Однако что ж мы стоим? Не соблаговолите, лейтенант, сопровождать меня на прогулку?
   Принцесса и Христенек верхом едут по Риму.
   – Наш банкир Дженнингс в совершеннейшем удивлении. Признаюсь, и я удивлен не менее. Граф считал, что, заплатив долги Вашего высочества, он тем самым изъявит свою готовность…
   Принцесса молчала.
   – …изъявит свою готовность содействовать тому делу, о коем вы ему писали. Но вы не только не приняли услуг банкира… я до сих пор не могу передать вам письмо графа. Я просто не знаю, как сообщить обо всем этом Его сиятельству.
   – Письмо при вас, лейтенант? – спросила принцесса.
   – Да. Граф написал его по-немецки, он не силен во французском, но я могу вам перевести.
   – Благодаря образованию, полученному щедротами моей августейшей матери, я понимаю и по-немецки, – улыбнулась принцесса.
   Она взяла письмо, торопливо разорвала конверт. По ее судорожным движениям было ясно, как давно ей не терпится его прочесть. Не слезая с лошади, она пробежала письмо глазами. Потом взглянула на лейтенанта.
   – Вам известно, о чем пишет граф?
   – Да, Ваше высочество.
   – Итак, граф зовет меня к себе в Пизу. – Некоторое время она молча ехала на лошади. – Ну что ж, личное знакомство с графом и было моим желанием, – начала она медленно и вновь защебетала: – Ах, мой друг, это восхитительное письмо! И не сердитесь: я не принимала вас отнюдь не оттого, что подозревала в коварстве. Будучи сама по природе открытой, мне невозможно подозревать неискренность в других. Просто болезнь иногда повергает меня в состояние тягчайшей меланхолии. И тогда я начинаю спрашивать себя: если граф искренен со мной, зачем он подослал ко мне этого человека?
   И глаза принцессы впились в Христенека.
   – Какого человека, – изумился лейтенант.
   – Того самого… синьора Рибаса, каковой мне привез письмо от мужа моего… Но послал его граф.
   Христенек продолжал находиться в изумлении.
   – Граф послал меня, – начал он твердо. – И если у вас есть какие-то доказательства, что граф послал еще кого-то, что граф нечестен, извольте сказать.
   – Доказательств нет. Просто я чувствую, – сказала принцесса, не сводя глаз с Христенека.
   Но лейтенант был само негодование:
   – Я не передам ваших слов графу, ибо он их не заслуживает. Репутация графа известна и безукоризненна. Поверьте, нелегко ему было прийти к такому решению – послужить вам. И отнюдь не несправедливые обиды от императрицы, но желание блага отечества… желание помочь законной наследнице трона…
   В глазах Христенека стояли слезы.
   – У вас благородное сердце, – с чувством сказала принцесса. – Итак, жалую вам мой орден Азиатского креста. И клянусь: за удачное исполнение этой миссии граф Орлов повысит вас в чине! Итак, майор Христенек, завтра со всем своим двором я выезжаю в Пизу… – И, будто спохватившись, она прибавила: – Да, там заходил этот банкир от графа… Пусть он сегодня снова зайдет.
 
   У дома принцессы стоял большой дорожный берлин, запряженный шестеркой лошадей. Доманский и Черномский руководили слугами. Принцесса в дорожном плаще придирчиво наблюдала за дорожной суетой.
   – Архив, – шепнула она Доманскому.
   Доманский исчез в доме и вернулся со знакомым большим баулом.
   – Я позабочусь о нем, – говорит поляк.
   – Пистолеты?
   Доманский кивнул, указывая на баул.
   – Два положите в карету. И оба заряженные… Вы поедете с вещами в берлине. Я, Черномский, моя камеристка и… – она ласково взглянула на стоявшего поодаль Христенека, – и господин русский майор поедем в карете.
   – Лейтенант, – улыбаясь, поправляет Христенек.
   – Я обещала вам майора… Учтите, я всегда держу свои обещания.
   У дома появился банкир Беллони.
   – Вот этот господин сейчас подтвердит. Вам все заплатили? Беллони низко кланяется.
   – Боюсь, что не до конца…
   – Синьор Доманский… – усмехается принцесса. Доманский молча подходит к Беллони и отвешивает ему звонкую пощечину.
   – И передайте всей вашей жадной своре: я всегда плачу по счетам!
   Две огромные кареты ехали по Риму. У церкви Сан Карло кареты остановились.
   Принцесса вышла из кареты и раздала щедрую милостыню нищим.
   – Молитесь за меня, – услышал Христенек из окна кареты ее голос.
   При приветственных криках толпы нищих оба экипажа направляются по Корсо к Флорентийской заставе. И покидают Рим.

Орлов: Сиятельная любовь

   «Я нанял для нее в Пизе великолепное палаццо…»
   Дворец в Пизе.
   У огромного окна стоял граф Орлов. Он видел, как ко дворцу подкатили кареты.
 
   «Гонец от Христенека сообщил мне, что с ней едут 60 человек челяди, два поляка и камер-фрау».
 
   Кареты остановились. Христенек помог принцессе выйти из кареты. Из огромного берлина шумно высаживались слуги.
 
   Орлов стоял в конце длинной анфилады роскошных комнат на фоне картины в золотой раме, изображающей Чесменский бой.
 
   «Мне хотелось увидеть ее вот так, неприбранную: в дорожном плаще, после четырех дней тряской дороги…»
 
   Принцесса легкой, летящей походкой стремительно шла сквозь анфиладу дворцовых комнат. И навстречу ей, будто из золотой рамы, из картины Чесменского боя, выдвинулся красавец богатырь в белом камзоле, с голубой Андреевской лентой через плечо, в белом парике…
 
   Поздний вечер в покоях палаццо Нерви. У камина сидели принцесса и Орлов. Разговаривали по-немецки.
 
   – Пришелся ли дворец по сердцу Вашему высочеству?
   – Я жила и во дворцах, и в убогих хижинах. И благодарю Господа за всякий кров над головой. Но я ценю, граф, ваши заботы обо мне и о моих людях.
   Орлов молча, со странной улыбкой глядел на принцессу.
 
   «Роста она небольшого, и лицо нежное: ни белое, ни черное, глаза огромные, на лице есть веснушки. Телом суха. Да кто же она? Басни про Персию да про Сибирь? Говорит по-немецки, по-итальянски, по-французски. А по-русски – ни звука, принцесса Всероссийская!»
 
   – О чем вы думаете, граф?
   – О вас, Ваше высочество… Об удивительной жизни, которую вы мне, рабу своему, поведали.
   – И что вы думаете обо мне и о моей жизни?
   – Не думаю – гадаю: кто вы, Ваше высочество?
   Она очаровательно улыбнулась и спросила мягко и нежно:
   – Не верите, граф, моему рассказу?
   – Смею ли я, жалкий раб, верить или не верить? Сибирь… Персия… Санкт-Петербург и Багдад… История чудеснейшая.
   – Не более, чем ваша, граф, – улыбнулась принцесса. – Вы, вчерашний сержант, и ваш брат, пребывавшие в ничтожестве, в один день становитесь чуть ли не властелинами великой страны? Или отец мой, жалкий полуграмотный сельский певчий, женится на дочери Петра-императора? А сама ваша нынешняя государыня? Нет, нам надо привыкнуть, мы живем в век чудес. Ничтожная немецкая принцесса Софья становится императрицей Екатериной, убив…
   Она будто что-то вспомнила и смущенно замолчала.
   – Вы хотели сказать, Ваше высочество: убив мужа своего? Белые от бешенства глаза смотрели на нее в упор.
   – Не она, милая, это я убил его. Вот этой рукой задушил… – шептал он, протягивая к ней руку.
   Его лицо приблизилось к ней, и она увидела страшный шрам – от рта до уха. Бешеные глаза надвинулись… Они близко, совсем близко… И он поднял ее, как пушинку, на воздух. И она задохнулась в этих стальных руках.
   – Не знаю, кто ты, – шептал он по-русски, – но люба ты мне… И она покорно закрыла глаза.
 
   Была ночь. В покоях палаццо Нерви тускло горели свечи. Огромная кровать под балдахином тонула в полутьме. Лицо со шрамом склонилось над принцессой:
   – Давно с тобой встречи жду… Знал – меня не минуешь… А как письмо от тебя получил, понял: пришло мое время. Уж один раз на престол возвел. И в другой раз осечки не будет… Грех не рискнуть, ежели ты Елизаветина дочь…
   – А ежели нет? – усмехнулась в темноте принцесса.
   – А ежели нет… – Он помолчал. Потом прибавил: – Погублю…
   Наступило молчание.
   – Ну что ж, спасибо за правду, – глухо сказала она. – Как губить будешь?
   – А дальше… Увидел тебя, проклятую, и понял: не погубить мне тебя, потому что ты погубила меня. Держишься как государыня… Обликом ты государыня. Величавость в тебе. И храбрость: не побоялась в Пизу приехать.
   – Это безопасно, граф, – засмеялась она. – Да вы и сами знаете: Пизой владеет брат императрицы австрийской, родственник жениха моего. Не посмеете вы тут ничего… И слуг моих во дворце шестьдесят человек.
   – Да, не ошибся… Отважна… И хитра… Рискну с тобой! – И добавил: – Но учти: сначала женюсь на тебе. И не как мой братец Гришка на императрице надумал жениться, когда она повелительницей стала да в три шеи прогнала его. А сейчас женюсь, когда ты – ничто без меня. Ну… пойдешь за меня?
   – Не много ли для первого дня, граф? – холодно усмехнулась принцесса. – К тому же у меня есть жених…
   И вновь страшные горящие глаза приблизились к ней. И этот ужасный шрам…
   – Пойдешь за меня?
   – Пойду… ведь сам знаешь, – бессильно ответила она.
 
   Ночь в огромной спальне подходила к концу. В тусклом свете выступали из темноты статуи и картины. Утренний ветер входил в комнаты.
   – Уезжайте, я не хочу, чтобы они вас увидели. Принцесса Всероссийская, как жена Цезаря, – вне подозрений.
   – Чтобы он меня не увидел? – усмехнулся Орлов. – Боишься?
   – Я стараюсь не причинять боли людям, которые меня любят.
   – Если не хочешь, чтоб я его, как государя императора!..
   – Зачем? Никого больше нет… Есть ты. Он молчал.
   – О чем ты сейчас думаешь? – Она гладила его по волосам, она целовала его.
   Он все молчал, потом сказал:
   – Кто ты? Кто ты? Кто ты? Ты одинаково быстро говоришь по-немецки, по-итальянски…
   – Добавь: по-французски, которого ты, к стыду моему, не знаешь. У меня хорошее образование, граф, и были очень дорогие учителя.
   – Кто ты? Кто ты? Если любишь меня больше, чем тайну свою…
   Она откинула голову. Волосы упали ей на плечи.
   – Я Елизавета. Дочь Елизаветы. И запомните это, Ваше сиятельство, если видеть меня еще желаете…
   – Я хочу в это поверить, – медленно начал он. – Я слыхал, что немец-учитель вывез ее из России вместе с племянниками отца ее Разумовского. Ты не знаешь, случаем, имени этого учителя?
   Она только засмеялась.
   – Ну, его имя, Ваше высочество? – шептал граф.
   – Придет время – скажу.
   – Я даже человека своего узнать все подробности в Пруссию к этому учителю недавно посылал. Да помер, оказалось, учитель.
   И вдруг, усмехнувшись, она спросила:
   – А какого человека вы к нему посылали?
   – Верного. И ловкого. Того самого, которого я к тебе посылал. Рибас, испанец… Неужто забыла?
   Она засмеялась, радостно, облегченно.
   – Вот теперь я тебе верю! Теперь ты мне все сказал! Я ведь сразу почувствовала…
   Засмеялся и граф:
   – А если он нарочно сделал так, чтобы ты почувствовала? Чтоб я сегодня мог про него рассказать? И до конца в доверие к тебе войти?
   – Тогда он был бы дьявол. И ты вместе с ним.
   – Все мы бесы, Елизавета. Не верь словам. Ты только рукам да губам ночью верь. Ночью все правда…
   Он целовал ее и шептал… И она что-то шептала уже в безумии, как вдруг он расхохотался и вытащил из-под ее подушки пистолет. Она тоже засмеялась. Он отшвырнул пистолет далеко, в угол зала.
   – Хоть теперь безоружная…
   И, все еще смеясь, повернулся к ней и наткнулся грудью на сталь. Улыбаясь, она смотрела на него, приставив к его груди другой пистолет.
   – Стреляй, – шепнул он. – Хочу вот так… с тобой помереть.
   – Боже мой, – сказала она. – Я люблю тебя!
 
   Пиза.
   В театре давали оперу Моцарта «Волшебная флейта».
   Граф Орлов в камзоле, сверкающем бриллиантами, и принцесса в нежно-голубом платье и в фантастическом ожерелье из сапфира появляются в ложе.
   Весь театр глядел на них. За спиной графа – русские морские офицеры в парадных мундирах.
   Погас свет. Началась опера. Но зал не смотрел на сцену…
 
   Принцесса и Орлов в открытой коляске. За коляской следовала другая – с музыкантами, нанятыми графом. И всюду толпа зевак провожает их глазами. Голубое небо, праздничная толпа, солнце и музыка… И прекрасный город…
   – Я только думала прежде, что была счастлива, – шепчет принцесса. – Я не знаю, чем все кончится, но всю жизнь буду благодарить тебя. Я познала тебя. Я познала счастье…
   Он наклонился к ней и тоже прошептал, как шутливое заклинание:
   – Кто ты?
   – Я та, которая без памяти любит вас, – в тон шепнула она.
   – Дочь ты? Самозванка ли ты? Теперь уже поздно! Весь флот уже о нас знает. Теперь мне идти с тобой до конца. Я муж твой перед Богом, и горько мне не знать, кто жена моя…
   Она посмотрела на него:
   – И как же вы можете брать меня в жены, если не верите мне?
   – Верю… хотя только безумный может верить. После потешных твоих побасенок про Пугачева, твоего брата, о которых Рибас мне докладывал…
   – Я говорила то, что надо было говорить, что хотели услышать от меня тогда банкиры. Цель была: чтобы они дали мне деньги на святое дело. И ради этого я выдумывала. Неужели, думаешь, я не знаю, что Пугачев попросту безродный разбойник?
   – Я верю тебе, верю, но… – засмеялся он, – но одно имя… хотя бы одно имя из твоего детства… И больше ни о чем не спрошу.
   Она усмехнулась, подумала. Потом сказала:
   – Иоганна Шмидт, любимая наперсница матери…
   – Действительно! – в изумлении прошептал граф.
   – Могу еще имя… я помню его с детства. Красавица Лопухина. Мать ненавидела ее за красоту и обвинила в заговоре. Ей вырезали язык на плахе и били плетьми. Палач показывал гогочущей толпе ее обнаженное тело. И, протягивая вырезанный язык, кричал: «Кому языки? Языки нынче у нас дешевые!» Когда я вспоминаю это унижение красавицы…
   Она остановилась и, усмехнувшись, добавила:
   – Кстати, с ней на плахе стояла другая женщина: уж не помню ее имени… тоже знатная и осужденная на те же муки… Но та успела сунуть палачу свой нательный крест, осыпанный бриллиантами. И палач сек ее лишь для вида и даже язык ей оставил. Эта история меня потрясла, и я ее запомнила. Ах, граф, какая у нас удивительная страна – страна, где взятки берут даже на плахе!
   – Не поняла ты, – вдруг шепотом сказал граф. – Чтобы понять это, надо там родиться и жить. Когда она нательный крест палачу отдала, она как бы братом его сделала…
   – Какие странные брат и сестра – палач и жертва…
   – Опять не понимаешь… простила она его. Простить на плахе – ох как это по-нашему!
   – Ну, и в заключение, граф, мой подарок: еще одно имя. Я вам прежде сказать обещала – имя учителя, вывезшего из России дочь Елизаветы… меня вывезшего… Дитцель!
   – Вправду Дитцель! – задохнулся граф.
   – Но я обещала только одно имя, – рассмеялась она. – А наговорила… Полно, хватит.
   – Но подожди, – торопливо продолжал Орлов, – я слыхал, что этот Дитцель действительно вывез за границу дочь Елизаветы… Но при дворе говорили: ее зовут Августа?
   Она молчала.
   – Я слыхал: вывезли ее из России вместе с племянником отца ее Разумовского?
   Она молча, с улыбкой смотрела на возбужденного графа.
   – Дараган была фамилия племянника, – сказал он. – И Дитцель назвал ее за границей Августа Дараганова. Да немцы в Тараканову ее переделали для благозвучия. Августа Тараканова… Но как Августа Тараканова в Елизавету-то превратилась?!
   – А… может, тоже для благозвучия? – Она расхохоталась. – Вы совсем извелись вопросами. Вот что значит Фома неверующий. Чтобы вас не мучить, я так закончу наш разговор: скоро вы все поймете! Я обещаю рассказать вам все, граф, когда ваша эскадра выступит против узурпаторши. Так решили люди, поддерживающие меня…
   И она засмеялась и нежно прикоснулась к его лицу.
 
   Коляска ехала по городу, играли музыканты… «Но откуда она про Дитцеля знает? И про Шмидтшу? Ляхи рассказали? Готовили ее? Но времени выяснять уже более нет. В Петербурге, чай, уже… Неделя блаженства закончилась, Ваше сиятельство».
 
   В дворцовом саду адмирал Грейг докладывал Орлову:
   – Большой ропот среди моряков, Ваше сиятельство. Дисциплина стремительно падает…