Страница:
До свидания. Обнимаю.
Ваш Мур.
18/V-44 г
3 июня 1944-го года
<12 июня 1944>
14/06-44 г
15/VI-44 г
30/VI-44 г
4/VII-44 г.
[32]
ЭФРОН АРИАДНЕ
10/III-41
24/III-41
13. IV-41
Ваш Мур.
18/V-44 г
Дорогие Лиля и Зина!
Со времени приезда из Рязанской области получил две Ваших открытки. Я прекрасно понимаю все трудности, испытываемые Вами в отношении помощи мне, и очень хорошо знаю, что и послать нечего, кроме того, что — не с кем. Если я Вам и писал «просьбы о помощи», то это было сделано сугубо «под непосредственным влиянием момента», и Вы не должны беспокоиться о том, что не удается ничего предпринять с этой самой помощью. Возможности — самые ограниченные, и я Вам, наверное, уже надоел, о чем прошу Вас извинения. Что ни Алёша, ни Муля ничего не сделают было ясно — или почти ясно — мне уже давно, и если я и старался, чтобы они мне помогли, то просто для очистки совести и опять-таки под влиянием этого проклятого «непосредственного влияния момента», к которому уже давно, в сущности, следует привыкнуть, и не завидовать другим, более удачливым в этом отношении. Мало ли что кому и кто привозил; зато у других нет Маллармэ и многого другого, что есть у меня, так что завидовать нечего. Еще раз извините, что беспокоил Вас. Если бы кто-либо, включая и Вас, написал бы мне упреки по поводу этих моих просьб, мотивируя эти упреки тем, что я ведь хорошо знаю Ваше положение и почти нулевые возможности, то я, возможно, и обиделся бы и разозлился; — таков у меня характер. Но я сам «дошел» до этих упреков и таким образом избавил, быть может, Вас от необходимости, в известной степени, наставить меня на путь истины, вернее, на путь сдержанности. Я ведь думал, что Алёша и Муля, все-таки, и может, Буровы, помогут — а так, конечно, и говорить нечего. В общем, простите, что надоедал, еще раз, и главное, не жалейте о том, что не смогли почти ничего сделать — мне самому бы не следовало поддаваться «непосредственному влиянию момента» и беспокоить Вас обо всем этом, но я почему-то привык действовать сразу, вслепую, не беспокоясь о последствиях и всецело поддаваясь желанию; жизнь, вероятно, научит меня и ждать, и молчать, и экономить и многому прочему, чему она меня еще не в силах была научить.
Это всё, мною написанное — так сказать, характера предварительного; — так сказать, расчет за старое. Новое же состоит в том, что примерно дня через два (максимум) я окончательно уеду отсюда на фронт: приспели сроки отправки. Конечно, по-видимому, до самой последней минуты (или, во всяком случае, до самого последнего времени) я не буду знать точно, состою ли я в списках, или остаюсь здесь. Но я лично думаю, что отправлюсь вместе с остальными. Будет, таким образом, новый поворотный пункт в моей пестрейшей биографии. По крайней мере, хорошо будет хоть то, что Вы, с Вашим добрым сердцем, перестанете беспокоиться об организации приездов ко мне; это будет бесспорно положительной стороной дела. Удивительно, все-таки, как «единодушно» все не пишут, все т<ак> н<азываемые> друзья: ни Рая, ни Муля, ни Алёша, ни Буровы, никто. Рая, вероятно, совсем завертелась в Ташкенте, да и надежды на пропуск, возможно, угасли; Муля вообще, вероятно, скис, да и совсем от нас отошел; Буровы раз написали; у них много дел и им не до меня; Алёша занят… Всё это наука мне, но наука нехорошая — негуманная, эгоистическая, воспитывающая сухого и жёсткого человека, рассчитывающего только на себя; ничего тут хорошего нет.
Пишу сравнительно пространно, потому что это письмо вполне может оказаться последним перед началом — неизвестно когда долженствующим наступить — уже другой серии писем.
Книгу Валери на русском яз. читал; там очень мало, да и скучновато всё это на русском; теряется соль языка, а у Валери это, всё-таки, необходимый придаток выражению мысли.
Еще вот что: не думайте, ради Бога, что я хоть минуту просил Вас или Зину приехать; я не был до такой степени дураком и свиньей!
До свидания; до новых писем. Привет Дм<итрию> Николаевичу.
Ваш Мур.
P.S. Получил две открытки от Аси, на которые ответил тотчас же.
Со времени приезда из Рязанской области получил две Ваших открытки. Я прекрасно понимаю все трудности, испытываемые Вами в отношении помощи мне, и очень хорошо знаю, что и послать нечего, кроме того, что — не с кем. Если я Вам и писал «просьбы о помощи», то это было сделано сугубо «под непосредственным влиянием момента», и Вы не должны беспокоиться о том, что не удается ничего предпринять с этой самой помощью. Возможности — самые ограниченные, и я Вам, наверное, уже надоел, о чем прошу Вас извинения. Что ни Алёша, ни Муля ничего не сделают было ясно — или почти ясно — мне уже давно, и если я и старался, чтобы они мне помогли, то просто для очистки совести и опять-таки под влиянием этого проклятого «непосредственного влияния момента», к которому уже давно, в сущности, следует привыкнуть, и не завидовать другим, более удачливым в этом отношении. Мало ли что кому и кто привозил; зато у других нет Маллармэ и многого другого, что есть у меня, так что завидовать нечего. Еще раз извините, что беспокоил Вас. Если бы кто-либо, включая и Вас, написал бы мне упреки по поводу этих моих просьб, мотивируя эти упреки тем, что я ведь хорошо знаю Ваше положение и почти нулевые возможности, то я, возможно, и обиделся бы и разозлился; — таков у меня характер. Но я сам «дошел» до этих упреков и таким образом избавил, быть может, Вас от необходимости, в известной степени, наставить меня на путь истины, вернее, на путь сдержанности. Я ведь думал, что Алёша и Муля, все-таки, и может, Буровы, помогут — а так, конечно, и говорить нечего. В общем, простите, что надоедал, еще раз, и главное, не жалейте о том, что не смогли почти ничего сделать — мне самому бы не следовало поддаваться «непосредственному влиянию момента» и беспокоить Вас обо всем этом, но я почему-то привык действовать сразу, вслепую, не беспокоясь о последствиях и всецело поддаваясь желанию; жизнь, вероятно, научит меня и ждать, и молчать, и экономить и многому прочему, чему она меня еще не в силах была научить.
Это всё, мною написанное — так сказать, характера предварительного; — так сказать, расчет за старое. Новое же состоит в том, что примерно дня через два (максимум) я окончательно уеду отсюда на фронт: приспели сроки отправки. Конечно, по-видимому, до самой последней минуты (или, во всяком случае, до самого последнего времени) я не буду знать точно, состою ли я в списках, или остаюсь здесь. Но я лично думаю, что отправлюсь вместе с остальными. Будет, таким образом, новый поворотный пункт в моей пестрейшей биографии. По крайней мере, хорошо будет хоть то, что Вы, с Вашим добрым сердцем, перестанете беспокоиться об организации приездов ко мне; это будет бесспорно положительной стороной дела. Удивительно, все-таки, как «единодушно» все не пишут, все т<ак> н<азываемые> друзья: ни Рая, ни Муля, ни Алёша, ни Буровы, никто. Рая, вероятно, совсем завертелась в Ташкенте, да и надежды на пропуск, возможно, угасли; Муля вообще, вероятно, скис, да и совсем от нас отошел; Буровы раз написали; у них много дел и им не до меня; Алёша занят… Всё это наука мне, но наука нехорошая — негуманная, эгоистическая, воспитывающая сухого и жёсткого человека, рассчитывающего только на себя; ничего тут хорошего нет.
Пишу сравнительно пространно, потому что это письмо вполне может оказаться последним перед началом — неизвестно когда долженствующим наступить — уже другой серии писем.
Книгу Валери на русском яз. читал; там очень мало, да и скучновато всё это на русском; теряется соль языка, а у Валери это, всё-таки, необходимый придаток выражению мысли.
Еще вот что: не думайте, ради Бога, что я хоть минуту просил Вас или Зину приехать; я не был до такой степени дураком и свиньей!
До свидания; до новых писем. Привет Дм<итрию> Николаевичу.
Ваш Мур.
P.S. Получил две открытки от Аси, на которые ответил тотчас же.
3 июня 1944-го года
Дорогие Лиля и Зина!
Пишу Вам с фронта.
. [28]Адрес полевой почты — тот же, с той только разницей, что мы перекочевали в другую деревню, и я теперь ночую на чердаке разрушенного дома; смешно: чердак остался цел, а низ провалился. Вообще же целы почти все деревянные здания, а каменные — все разрушены. Местность здесь похожа на придуманный в книжках с картинками пейзаж — домики и луга, ручьи и редкие деревца, холмы и поляны, и не веришь в правдоподобность этого пейзажа, этой «пересеченной местности», как бы нарочно созданной для войны. Погода беспрестанно меняется — то солнце, то дождь, и нередко и то и другое. В данное время «обитаю» — т. е. сплю — в километре от места работы (я работаю писарем) и за день много исхаживаю, возясь со списками, бумагами и прочей писарской писаниной. Работы много; надо быть аккуратным и прилежным, иначе легко запутаться и запутать других; пока что я со своей задачей справляюсь неплохо и намерен и впредь с ней справляться. Каждый день что-нибудь меняется, так что живу со дня на день, довольно, в сущности, беззаботно, как будто это и не я, или лишь часть моего я. Не читаю ничего, кроме газет. А в общем — всё это очень интересно и любопытно, и я не жалею о том, что сюда попал. Привет.
Ваш Мур.
Пишу Вам с фронта.
. [28]Адрес полевой почты — тот же, с той только разницей, что мы перекочевали в другую деревню, и я теперь ночую на чердаке разрушенного дома; смешно: чердак остался цел, а низ провалился. Вообще же целы почти все деревянные здания, а каменные — все разрушены. Местность здесь похожа на придуманный в книжках с картинками пейзаж — домики и луга, ручьи и редкие деревца, холмы и поляны, и не веришь в правдоподобность этого пейзажа, этой «пересеченной местности», как бы нарочно созданной для войны. Погода беспрестанно меняется — то солнце, то дождь, и нередко и то и другое. В данное время «обитаю» — т. е. сплю — в километре от места работы (я работаю писарем) и за день много исхаживаю, возясь со списками, бумагами и прочей писарской писаниной. Работы много; надо быть аккуратным и прилежным, иначе легко запутаться и запутать других; пока что я со своей задачей справляюсь неплохо и намерен и впредь с ней справляться. Каждый день что-нибудь меняется, так что живу со дня на день, довольно, в сущности, беззаботно, как будто это и не я, или лишь часть моего я. Не читаю ничего, кроме газет. А в общем — всё это очень интересно и любопытно, и я не жалею о том, что сюда попал. Привет.
Ваш Мур.
<12 июня 1944>
Дорогие Лиля и Зина!
Пишу, сидя в штабе. В комнате соседней слышны звуки патефона, передающие какую-то унылую песню, вернее, заунывную. Сейчас прошел дождь, теперь — бледное солнце. Вчера я был на стрельбище, которое расположено в удивительно красивой местности, около разрушенной мельницы, на берегу прозрачной речки. Луга, луга и поляны… Мне эта зеленая и неприхотливая природа почему-то пришлась очень по душе; в ней нет ничего резкого и кричащего, и когда терпимая погода, то здешние места — замечательны для прогулки. Другое дело то, что сейчас не до прогулок. Но просто-напросто идти по здешним полям доставляет удовольствие.
Часто думаю о Москве, об Институте, который мне понравился, [29]а еще чаще все думы сливаются в одно безразличное впитывание всех извне идущих звуков, запахов и впечатлений (это — в свободное время).
На столе — истрепанная книга Стивенсона «О<стро>в сокровищ», которой увлекаются телефонистки и ординарцы.
Кстати, я подметил одну национальную особенность нашего веселья: оно не веселое в подлинном смысле этого слова. Элемент тоски и грусти присущ нашим песням, что не мешает общей бодрости нашего народа, а как-то своеобразно дополняет ее.
Писать свое хочется ужасно, но нет времени, нет бумаги… Успеется. Как только я начинаю остро ощущать недостаток в чем-либо, то я думаю о том, что придет время, когда мечты осуществятся, и они перестанут быть мечтами, станут в обыденную колею явлений, потеряют тем самым свой шарм и скоро начнут надоедать. И это-то и является несколько обескураживающим. Надо ведь мечтать о чем-то, а когда заранее предвидишь, что мечты превратятся в действительность, а последняя — в рутину, то становится не по себе.
Хотелось бы мне написать Вам детально о своих приключениях (всё это очень интересно!), но это еще успеется. Одно совершенно ясно теперь: всё идет к лучшему, война скоро кончится и немцы будут разбиты. Это знают все, весь мир желает этого, добивается этого, — и добьется.
Итак, пока, каков итог, каков баланс? Я всегда чувствовал потребность иногда подводить итоги — и особенно в критические моменты моей жизни. 3 месяца запасного полка, 2 недели фронта (…ну и 19 лет жизни!) Что дальше? Всегда все спрашивают «что дальше» и, конечно, никто не может ответить!
Сейчас пишу в лесу, сидя на гнилом пне. Лес — моя стихия, меня хлебом не корми, только бы в лес ходить. Хорошо в лесу, только опять-таки комары надоедают.
Скоро предстоят решающие бои и штурмы; пожелайте мне добрых успехов для участия в них.
Привет Алёше. Обнимаю.
Ваш Мур.
Пишу, сидя в штабе. В комнате соседней слышны звуки патефона, передающие какую-то унылую песню, вернее, заунывную. Сейчас прошел дождь, теперь — бледное солнце. Вчера я был на стрельбище, которое расположено в удивительно красивой местности, около разрушенной мельницы, на берегу прозрачной речки. Луга, луга и поляны… Мне эта зеленая и неприхотливая природа почему-то пришлась очень по душе; в ней нет ничего резкого и кричащего, и когда терпимая погода, то здешние места — замечательны для прогулки. Другое дело то, что сейчас не до прогулок. Но просто-напросто идти по здешним полям доставляет удовольствие.
Часто думаю о Москве, об Институте, который мне понравился, [29]а еще чаще все думы сливаются в одно безразличное впитывание всех извне идущих звуков, запахов и впечатлений (это — в свободное время).
На столе — истрепанная книга Стивенсона «О<стро>в сокровищ», которой увлекаются телефонистки и ординарцы.
Кстати, я подметил одну национальную особенность нашего веселья: оно не веселое в подлинном смысле этого слова. Элемент тоски и грусти присущ нашим песням, что не мешает общей бодрости нашего народа, а как-то своеобразно дополняет ее.
Писать свое хочется ужасно, но нет времени, нет бумаги… Успеется. Как только я начинаю остро ощущать недостаток в чем-либо, то я думаю о том, что придет время, когда мечты осуществятся, и они перестанут быть мечтами, станут в обыденную колею явлений, потеряют тем самым свой шарм и скоро начнут надоедать. И это-то и является несколько обескураживающим. Надо ведь мечтать о чем-то, а когда заранее предвидишь, что мечты превратятся в действительность, а последняя — в рутину, то становится не по себе.
Хотелось бы мне написать Вам детально о своих приключениях (всё это очень интересно!), но это еще успеется. Одно совершенно ясно теперь: всё идет к лучшему, война скоро кончится и немцы будут разбиты. Это знают все, весь мир желает этого, добивается этого, — и добьется.
Итак, пока, каков итог, каков баланс? Я всегда чувствовал потребность иногда подводить итоги — и особенно в критические моменты моей жизни. 3 месяца запасного полка, 2 недели фронта (…ну и 19 лет жизни!) Что дальше? Всегда все спрашивают «что дальше» и, конечно, никто не может ответить!
Сейчас пишу в лесу, сидя на гнилом пне. Лес — моя стихия, меня хлебом не корми, только бы в лес ходить. Хорошо в лесу, только опять-таки комары надоедают.
Скоро предстоят решающие бои и штурмы; пожелайте мне добрых успехов для участия в них.
Привет Алёше. Обнимаю.
Ваш Мур.
14/06-44 г
Дорогие Лиля и Зина!
Пишу, противу своей привычки, вечером — под рукой чернило, ручка, и никто особенно не мешает. Погода за день менялась раз десять; теперь же небо спокойно-синее, и настроение соответственно-ясное (старая история продолжается: как плохая, серая погода, так настроение понижается до чернейшей меланхолии; как улучшается барометр, так и внутренняя стрелка указывает на оптимизм. А здесь погода меняется часто…)
Сейчас произошел смешной эпизод, который я наблюдал из окна: увидели зайца и начали палить в него из автоматов и ружей и гоняться за ним (человек 15!) и всё же, кажется, так и не удалось его поймать.
Лишь здесь, на фронте, я увидел каких-то сверхъестественных здоровяков, каких-то румяных гигантов-молодцов из русских сказок, богатырей-силачей. Около нас живут разведчики, и они-то все на подбор — получают особое питание и особые льготы, но зато и профессия их опасная — доставлять «языков». Вообще всех этих молодцов трудно отличить друг от друга; редко где я видел столько людей, как две капли воды схожих между собой; это — действительно «масса».
Как живет Москва сейчас? Вероятно, приблизительно так же, как и когда я был там? Вероятно, всё идет своей колеей: магазины и карточки, работа и театры, кино и салюты… И Институт мой продолжает безмятежно работать. И всё преспокойно идет своим чередом, как говорится, ничтоже сумняшеся, и будет идти своим путем невзирая на смерти многих и многих. Дешевенькие рассуждения, впрочем! Такими рассуждениями, увы, всегда пробавляешься в трудные минуты; редко-редко выскочит что-нибудь свежее и оригинальное: так уж человек устроен, что в большинстве случаев мыслит он по шаблону, и вырваться из шаблонных рамок стоит ему колоссальных усилий.
Что мне написать Вам конкретно о себе? — То, что в боях я еще не участвовал, что сейчас я работаю по писарской части, но не знаю, будет ли это и впредь продолжаться, ибо всё беспрестанно, ежедневно и ежеминутно меняется.
Встаю в 7 часов, отбой — в 12 ночи, занимаются 10 часов в день, причем гораздо интенсивнее и плодотворнее, чем в запасном полку. Питание по качеству уступает алабинскому, по количеству — лучше. Передовая — близко; идет артперестрелка. Атмосфера, вообще говоря, грозовая, напряженная; чувствуется, что стоишь на пороге крупных сражений; всё к этому идет. Если мне доведется участвовать в наших ударах, то я пойду автоматчиком: я числюсь в автоматном отделении и ношу автомат. Роль автоматчиков почетна и несложна: они просто-напросто идут впереди и палят во врага из своего оружия на ближнем расстоянии (действуют во время атаки). Я совершенно спокойно смотрю на перспективу идти в атаку с автоматом, хотя мне никогда до сих пор не приходилось иметь дела ни с автоматами, ни с атаками. Помните стихи Мережковского «Парки»? Перечтите их, и Вы поймете, отчего я совершенно спокоен. [30]Вообще у Мережковского много превосходных стихов, просто замечательных, в духе Лермонтова; впрочем, Вы и сами, конечно, об них знаете.
Чрезвычайно радуют успехи союзников в Сев<ерной> Франции; Вы себе представляете, как, с каким захватывающим вниманием и интересом я читаю последние известия!
К вечеру на дорогах гудят американские грузовики, усиливается артперестрелка, и донимают комары. Воображаю, сколько будет здесь шума от артиллерии, когда начнутся решающие сражения! Вообще, настроение перед атакой, перед штурмом — совсем особое, именно предгрозовое, и мы все сейчас его переживаем, и люди торопятся заниматься, писать домой, играть на гармошке, смеяться и даже спать. Все чувствуют, что вот-вот «начнется»… Когда точно — никто не скажет, но что действительно скоро «начнется», это — факт.
Пора кончать; совсем темнеет и скоро спать пора ложиться.
Привет! Желаю Вам всего хорошего. Передайте привет Алёше. Что от Али?
До свидания
Ваш Мур.
Пишу, противу своей привычки, вечером — под рукой чернило, ручка, и никто особенно не мешает. Погода за день менялась раз десять; теперь же небо спокойно-синее, и настроение соответственно-ясное (старая история продолжается: как плохая, серая погода, так настроение понижается до чернейшей меланхолии; как улучшается барометр, так и внутренняя стрелка указывает на оптимизм. А здесь погода меняется часто…)
Сейчас произошел смешной эпизод, который я наблюдал из окна: увидели зайца и начали палить в него из автоматов и ружей и гоняться за ним (человек 15!) и всё же, кажется, так и не удалось его поймать.
Лишь здесь, на фронте, я увидел каких-то сверхъестественных здоровяков, каких-то румяных гигантов-молодцов из русских сказок, богатырей-силачей. Около нас живут разведчики, и они-то все на подбор — получают особое питание и особые льготы, но зато и профессия их опасная — доставлять «языков». Вообще всех этих молодцов трудно отличить друг от друга; редко где я видел столько людей, как две капли воды схожих между собой; это — действительно «масса».
Как живет Москва сейчас? Вероятно, приблизительно так же, как и когда я был там? Вероятно, всё идет своей колеей: магазины и карточки, работа и театры, кино и салюты… И Институт мой продолжает безмятежно работать. И всё преспокойно идет своим чередом, как говорится, ничтоже сумняшеся, и будет идти своим путем невзирая на смерти многих и многих. Дешевенькие рассуждения, впрочем! Такими рассуждениями, увы, всегда пробавляешься в трудные минуты; редко-редко выскочит что-нибудь свежее и оригинальное: так уж человек устроен, что в большинстве случаев мыслит он по шаблону, и вырваться из шаблонных рамок стоит ему колоссальных усилий.
Что мне написать Вам конкретно о себе? — То, что в боях я еще не участвовал, что сейчас я работаю по писарской части, но не знаю, будет ли это и впредь продолжаться, ибо всё беспрестанно, ежедневно и ежеминутно меняется.
Встаю в 7 часов, отбой — в 12 ночи, занимаются 10 часов в день, причем гораздо интенсивнее и плодотворнее, чем в запасном полку. Питание по качеству уступает алабинскому, по количеству — лучше. Передовая — близко; идет артперестрелка. Атмосфера, вообще говоря, грозовая, напряженная; чувствуется, что стоишь на пороге крупных сражений; всё к этому идет. Если мне доведется участвовать в наших ударах, то я пойду автоматчиком: я числюсь в автоматном отделении и ношу автомат. Роль автоматчиков почетна и несложна: они просто-напросто идут впереди и палят во врага из своего оружия на ближнем расстоянии (действуют во время атаки). Я совершенно спокойно смотрю на перспективу идти в атаку с автоматом, хотя мне никогда до сих пор не приходилось иметь дела ни с автоматами, ни с атаками. Помните стихи Мережковского «Парки»? Перечтите их, и Вы поймете, отчего я совершенно спокоен. [30]Вообще у Мережковского много превосходных стихов, просто замечательных, в духе Лермонтова; впрочем, Вы и сами, конечно, об них знаете.
Чрезвычайно радуют успехи союзников в Сев<ерной> Франции; Вы себе представляете, как, с каким захватывающим вниманием и интересом я читаю последние известия!
К вечеру на дорогах гудят американские грузовики, усиливается артперестрелка, и донимают комары. Воображаю, сколько будет здесь шума от артиллерии, когда начнутся решающие сражения! Вообще, настроение перед атакой, перед штурмом — совсем особое, именно предгрозовое, и мы все сейчас его переживаем, и люди торопятся заниматься, писать домой, играть на гармошке, смеяться и даже спать. Все чувствуют, что вот-вот «начнется»… Когда точно — никто не скажет, но что действительно скоро «начнется», это — факт.
Пора кончать; совсем темнеет и скоро спать пора ложиться.
Привет! Желаю Вам всего хорошего. Передайте привет Алёше. Что от Али?
До свидания
Ваш Мур.
15/VI-44 г
Милые Лиля и Зина!
Пишу Вам после бурно проведенной ночи, вернее — бурно начавшегося рассвета: впервые мне пришлось познакомиться со шрапнелью, которой нас задумали активно угощать. Знакомство было не из приятных, поверьте! Но ничего — к счастию это было не слишком близкое — и не личное! — знакомство. Пришлось также переходить речку вброд; все перешли прямо в ботинках и обмотках; я же не мог на это решиться и триумфально прошествовал с ботинками в руке. Ночью орудовал лопатой, кстати сказать, весьма неважно, что обусловило кое-какие замечания о том, что я-де наверное «москвич». Вообще я здесь несколько в диковинку и слыву за «чистёху» и т. п. Но всё это — пустяки, поскольку всё временно и настанет час, когда всё, в том числе и мы — станем на свое место. Играет штабной патефон. Как далека музыка от того, что мы переживаем! Это — совсем иной мир, мир концертных залов, книг и картин, мир из которого я ушел, и в который я вернусь когда-нибудь, — и который — полностью — никогда не существовал, ибо был разбавлен ежедневным бытом-бытиём.
Времени совсем мало. Пора кончать. Воет и свистит ветер; погода что-то подражает вчерашней ночи!
Что меня ждет впереди? Я твердо уверен в успехе в жизни, который придет в свое время, как и общая наша победа, — а ее уже видно.
Привет. Ваш Мур.
Пишу Вам после бурно проведенной ночи, вернее — бурно начавшегося рассвета: впервые мне пришлось познакомиться со шрапнелью, которой нас задумали активно угощать. Знакомство было не из приятных, поверьте! Но ничего — к счастию это было не слишком близкое — и не личное! — знакомство. Пришлось также переходить речку вброд; все перешли прямо в ботинках и обмотках; я же не мог на это решиться и триумфально прошествовал с ботинками в руке. Ночью орудовал лопатой, кстати сказать, весьма неважно, что обусловило кое-какие замечания о том, что я-де наверное «москвич». Вообще я здесь несколько в диковинку и слыву за «чистёху» и т. п. Но всё это — пустяки, поскольку всё временно и настанет час, когда всё, в том числе и мы — станем на свое место. Играет штабной патефон. Как далека музыка от того, что мы переживаем! Это — совсем иной мир, мир концертных залов, книг и картин, мир из которого я ушел, и в который я вернусь когда-нибудь, — и который — полностью — никогда не существовал, ибо был разбавлен ежедневным бытом-бытиём.
Времени совсем мало. Пора кончать. Воет и свистит ветер; погода что-то подражает вчерашней ночи!
Что меня ждет впереди? Я твердо уверен в успехе в жизни, который придет в свое время, как и общая наша победа, — а ее уже видно.
Привет. Ваш Мур.
30/VI-44 г
Дорогие Лиля и Зина!
28-го получил Вашу открытку от 22-го/VI, и обрадовался ей чрезвычайно, т. к. на фронте получал всего-навсего одну открытку — от Вас же, а без писем здесь чувствуешь себя совсем оторванным от своих. Поэтому — пишите! Письма очень помогают и радуешься им несказанно, как празднику. Впрочем — вижу, что повторяюсь, — а это никогда не рекомендуется!
Не знаю, писал ли я Вам (вернее — получили ли Вы то письмо, где я об этом говорил), что меня перевели из моего подразделения, в котором я находился с самого начала пребывания на фронте, в другое, совсем новое. В прежнем я уже обвыкся и обжился, и в новое переходил неохотно. Я стал вновь работать писарем. Но у меня «движение карьеры» почему-то шиворот-навыворот и вместо того, чтобы с низу идти вверх, оно идет сверху вниз. Вы помните, что моя писарская деятельность в Алабино закончилась включением в маршевую роту. В моем прежнем подразделении здесь, на фронте, я тоже (не сразу, правда) стал работать писарем, но когда не хватило людей для пополнения в другое подразделение, то я послужил «затычкой». В новом подразделении я сразу был назначен писарем, но здесь моя писарская карьера была кратче еще более чем раньше и через несколько дней закончилась. После этого я некоторое время проработал на мифической должности связного старшины: после боя таскал оружие, носился с поручениями с передовой в «тыл», помогал носить раненых и т. д. Вчера и эта моя деятельность завершилась, и вот я из ячейки управления перешел в стрелковое отделение, простым бойцом. Во всех трех случаях видна явно нисходящая линия — сверху вниз. Чем это объясняется? Было бы несправедливостью обвинять кого-либо в этом, кроме себя самого. Всё зависело от меня. В сущности, от меня требовалась лишь аккуратность, исполнительность, терпение, т. е. те качества, за исключением первого, которых я абсолютно лишен. Ну и опыт, конечно, «бывалость». Вы помните, как я работал в Москве комендантом общежития? [31]Писарская работа схожа с этой, и наводила на меня самую настоящую тоску и скуку, я от нее буквально засыпал. При таких условиях я, конечно, не мог прочно закрепиться на «писарских позициях», а для связного я слишком медлителен.
В последнее время мы совершаем большие марши, следуя по пятам отступающего врага. Живем, т. е. отдыхаем и находимся, в лесах. Походная кухня, рытьё окопов (чтобы уберечься от артогня), и всё такое прочее. Бой был пока один (позавчера); постепенно вхожу в боевые будни: кстати, мертвых я видел в первый раз в жизни: до сих пор я отказывался смотреть на покойников, включая и М. И. А теперь столкнулся со смертью вплотную. Она страшна и безобразна; опасность — повсюду, но каждый надеется, что его не убьёт. Хожу уже с немецкими трофеями: большой нож-штык и кружка, ложка. Идем на запад, и предстоят тяжелые бои, т. к. немцы очень зловредны, хитры и упорны. Но я полагаю, что смерть меня минует, а что ранят, так это очень возможно.
Асе писал, Але — тоже; напишите, что с Митькой, как он и где (Ириша скажет, тел. В 1-56-41). Раечке напишу обязательно, и очень обрадовался тому, что она заходила к Вам. Как она Вам понравилась?
До свидания. Пишите!
Обнимаю. Привет Мур.
28-го получил Вашу открытку от 22-го/VI, и обрадовался ей чрезвычайно, т. к. на фронте получал всего-навсего одну открытку — от Вас же, а без писем здесь чувствуешь себя совсем оторванным от своих. Поэтому — пишите! Письма очень помогают и радуешься им несказанно, как празднику. Впрочем — вижу, что повторяюсь, — а это никогда не рекомендуется!
Не знаю, писал ли я Вам (вернее — получили ли Вы то письмо, где я об этом говорил), что меня перевели из моего подразделения, в котором я находился с самого начала пребывания на фронте, в другое, совсем новое. В прежнем я уже обвыкся и обжился, и в новое переходил неохотно. Я стал вновь работать писарем. Но у меня «движение карьеры» почему-то шиворот-навыворот и вместо того, чтобы с низу идти вверх, оно идет сверху вниз. Вы помните, что моя писарская деятельность в Алабино закончилась включением в маршевую роту. В моем прежнем подразделении здесь, на фронте, я тоже (не сразу, правда) стал работать писарем, но когда не хватило людей для пополнения в другое подразделение, то я послужил «затычкой». В новом подразделении я сразу был назначен писарем, но здесь моя писарская карьера была кратче еще более чем раньше и через несколько дней закончилась. После этого я некоторое время проработал на мифической должности связного старшины: после боя таскал оружие, носился с поручениями с передовой в «тыл», помогал носить раненых и т. д. Вчера и эта моя деятельность завершилась, и вот я из ячейки управления перешел в стрелковое отделение, простым бойцом. Во всех трех случаях видна явно нисходящая линия — сверху вниз. Чем это объясняется? Было бы несправедливостью обвинять кого-либо в этом, кроме себя самого. Всё зависело от меня. В сущности, от меня требовалась лишь аккуратность, исполнительность, терпение, т. е. те качества, за исключением первого, которых я абсолютно лишен. Ну и опыт, конечно, «бывалость». Вы помните, как я работал в Москве комендантом общежития? [31]Писарская работа схожа с этой, и наводила на меня самую настоящую тоску и скуку, я от нее буквально засыпал. При таких условиях я, конечно, не мог прочно закрепиться на «писарских позициях», а для связного я слишком медлителен.
В последнее время мы совершаем большие марши, следуя по пятам отступающего врага. Живем, т. е. отдыхаем и находимся, в лесах. Походная кухня, рытьё окопов (чтобы уберечься от артогня), и всё такое прочее. Бой был пока один (позавчера); постепенно вхожу в боевые будни: кстати, мертвых я видел в первый раз в жизни: до сих пор я отказывался смотреть на покойников, включая и М. И. А теперь столкнулся со смертью вплотную. Она страшна и безобразна; опасность — повсюду, но каждый надеется, что его не убьёт. Хожу уже с немецкими трофеями: большой нож-штык и кружка, ложка. Идем на запад, и предстоят тяжелые бои, т. к. немцы очень зловредны, хитры и упорны. Но я полагаю, что смерть меня минует, а что ранят, так это очень возможно.
Асе писал, Але — тоже; напишите, что с Митькой, как он и где (Ириша скажет, тел. В 1-56-41). Раечке напишу обязательно, и очень обрадовался тому, что она заходила к Вам. Как она Вам понравилась?
До свидания. Пишите!
Обнимаю. Привет Мур.
4/VII-44 г.
[32]
Дорогие Лиля и Зина!
Довольно давно Вам не писал; это объясняется тем, что в последнее время мы только и делаем, что движемся, движемся, движемся, почти безостановочно идем на запад: за два дня мы прошли свыше 130 км (пешком)! И на привалах лишь спишь, чтобы смочь идти дальше. Теперь вот уже некоторое время, как я веду жизнь простого солдата, разделяя все ее тяготы и трудности. История повторяется: и Ж. Ромэн, и Дюамель и Селин тоже были простыми солдатами, и это меня подбодряет! Мы теперь идем по территории, находящейся за пределами нашей старой границы; немцы поспешно отступают, бомбят наступающие части, но безуспешно; т. к. движение вперед продолжается. Население относится радушно; народ симпатичный, вежливый; разорение их не особенно коснулось, т. к. немцев здесь было довольно мало, а крестьяне — народ хитрый и многое припрятали, а скот держали в лесах. Итак, пока мы не догнали бегущих немцев; всё же надо предполагать, что они где-нибудь да сосредоточатся, и тогда разгорятся бои. Пейзаж здесь замечательный, и воздух совсем иной, но всего этого не замечаешь из-за быстроты марша и тяжести поклажи. Жалко, что я не был в Москве на юбилеях Римского-Корсакова и Чехова!
Пишите! Привет. Преданный Вам Мур.
Довольно давно Вам не писал; это объясняется тем, что в последнее время мы только и делаем, что движемся, движемся, движемся, почти безостановочно идем на запад: за два дня мы прошли свыше 130 км (пешком)! И на привалах лишь спишь, чтобы смочь идти дальше. Теперь вот уже некоторое время, как я веду жизнь простого солдата, разделяя все ее тяготы и трудности. История повторяется: и Ж. Ромэн, и Дюамель и Селин тоже были простыми солдатами, и это меня подбодряет! Мы теперь идем по территории, находящейся за пределами нашей старой границы; немцы поспешно отступают, бомбят наступающие части, но безуспешно; т. к. движение вперед продолжается. Население относится радушно; народ симпатичный, вежливый; разорение их не особенно коснулось, т. к. немцев здесь было довольно мало, а крестьяне — народ хитрый и многое припрятали, а скот держали в лесах. Итак, пока мы не догнали бегущих немцев; всё же надо предполагать, что они где-нибудь да сосредоточатся, и тогда разгорятся бои. Пейзаж здесь замечательный, и воздух совсем иной, но всего этого не замечаешь из-за быстроты марша и тяжести поклажи. Жалко, что я не был в Москве на юбилеях Римского-Корсакова и Чехова!
Пишите! Привет. Преданный Вам Мур.
ЭФРОН АРИАДНЕ
10/III-41
Милая Аля!
Муля получил твое письмо и недавно читал его нам. Мне очень понравился бодрый тон твоего письма и то, что ты даже ходишь в кино. Теперь спешу писать о себе — потому что знаю, как тебе всё интересно. В прошлом году — весной — я болел воспалением легкого, краснухой, гриппом, свинкой и простудой. В 8 а кл(асс) перешел без испытаний — по болезни. В этом учебном году учился уже в 2-х школах — всё переезжали с места на место. Теперь живем на Покровском бульваре, в 15 минутах ходьбы до метро «Кировская». Учусь поблизости — в переулке. В школе ко мне относятся очень хорошо — я играю видную роль в классе. Имею успех у местных кокеток и с успехом острю. Состою членом МОПР’а. Уж добрый год, как бросил рисовать (со средней художеств<енной> школой ничего не вышло, да и тяги к живописи нет). Я окончательно охладел к призванию художника, и никогда не вернусь назад. Составляю себе библиотеку. Теперь стал знатоком Маяковского и Багрицкого. Усиленно занимаюсь изучением истории литературы и критики Жадно читаю исследования о поэтике Маяковского Вообще предполагаю быть критиком — думаю после школы и армии пойти в ИФЛИ. Все знакомые, как и мои, так и мамины, говорят, что я буду критиком. В театры не хожу, а зато сделался специалистом по симфонической и фортепианной музыке. Не пропускаю ни одного концерта. Очень люблю симфонии Чайковского. Отлично имею по литературе, русскому, черчению, истории и французскому яз<ыку>. Читаю историю дипломатии, Щедрина, последние стихи Кирсанова, изучаю Маяковского. Целую крепко. Мур.
Муля получил твое письмо и недавно читал его нам. Мне очень понравился бодрый тон твоего письма и то, что ты даже ходишь в кино. Теперь спешу писать о себе — потому что знаю, как тебе всё интересно. В прошлом году — весной — я болел воспалением легкого, краснухой, гриппом, свинкой и простудой. В 8 а кл(асс) перешел без испытаний — по болезни. В этом учебном году учился уже в 2-х школах — всё переезжали с места на место. Теперь живем на Покровском бульваре, в 15 минутах ходьбы до метро «Кировская». Учусь поблизости — в переулке. В школе ко мне относятся очень хорошо — я играю видную роль в классе. Имею успех у местных кокеток и с успехом острю. Состою членом МОПР’а. Уж добрый год, как бросил рисовать (со средней художеств<енной> школой ничего не вышло, да и тяги к живописи нет). Я окончательно охладел к призванию художника, и никогда не вернусь назад. Составляю себе библиотеку. Теперь стал знатоком Маяковского и Багрицкого. Усиленно занимаюсь изучением истории литературы и критики Жадно читаю исследования о поэтике Маяковского Вообще предполагаю быть критиком — думаю после школы и армии пойти в ИФЛИ. Все знакомые, как и мои, так и мамины, говорят, что я буду критиком. В театры не хожу, а зато сделался специалистом по симфонической и фортепианной музыке. Не пропускаю ни одного концерта. Очень люблю симфонии Чайковского. Отлично имею по литературе, русскому, черчению, истории и французскому яз<ыку>. Читаю историю дипломатии, Щедрина, последние стихи Кирсанова, изучаю Маяковского. Целую крепко. Мур.
24/III-41
Милая Аля!
Надеюсь, что ты получила мои первые две открытки. У меня начались весенние семидневные каникулы. Я в них много читаю, хожу по городу. Все стараюсь достать побольше критической литературы. В этой четверти, как и в двух предыдущих у меня две посредств<енных> отметки — на этот раз по физике и географии. Что буду делать летом — не знаю. Вряд ли куда-нибудь уедем. Возможно, буду ездить к Лиле на дачу, или что-нибудь в этом роде. Теперь осталась одна четверть — самая трудная и ответственная. Не переношу физики — и она меня тоже недолюбливает. Верно, скучное письмо? Но ничего интересного со мной не происходит, так что почти не о чем писать. Но хорошо, что приближается лето — как-то радостнее будет, да и погода приятнее. Живу жизнью довольно бесцветной, но всё хорошее еще впереди. И все-таки приятно, что приближается лето — всё же может будет веселее, чем зимой. Всем сердцем с тобой и целую крепко. Твой брат Мур.
Надеюсь, что ты получила мои первые две открытки. У меня начались весенние семидневные каникулы. Я в них много читаю, хожу по городу. Все стараюсь достать побольше критической литературы. В этой четверти, как и в двух предыдущих у меня две посредств<енных> отметки — на этот раз по физике и географии. Что буду делать летом — не знаю. Вряд ли куда-нибудь уедем. Возможно, буду ездить к Лиле на дачу, или что-нибудь в этом роде. Теперь осталась одна четверть — самая трудная и ответственная. Не переношу физики — и она меня тоже недолюбливает. Верно, скучное письмо? Но ничего интересного со мной не происходит, так что почти не о чем писать. Но хорошо, что приближается лето — как-то радостнее будет, да и погода приятнее. Живу жизнью довольно бесцветной, но всё хорошее еще впереди. И все-таки приятно, что приближается лето — всё же может будет веселее, чем зимой. Всем сердцем с тобой и целую крепко. Твой брат Мур.
13. IV-41
Милая Аля!
Получил, также как и мама, твое письмо от 4.IV-41. Очень был рад, так как всегда с большим интересом жду от тебя вестей. Сегодня, как известно — выходной, и оттого наконец могу написать, а то школа и уроки не оставляют времени. В своем письме ты пишешь, что мои слова о том, что я «никогда не буду рисовать» — относительны. Ты меня не совсем хорошо поняла — я писал лишь о том, что художество не будет моей основной профессией; продолжать же рисовать для развлечения я конечно буду. Вследствие школы и наличия уроков, мой день располагается довольно однообразно — утром: вставание в 7 часов, смывание, поедание и убегание в школу. Школа до 2-х с 1/2 часов. Потом — дома: завтрак, приготовление уроков, валяние, слушание радио, обед, слушание радио до постели в 11 часов. На завтра — противная перспектива в виде контрольной работы по геометрии. Я составляю себе неплохую библиотечку нужных мне книг. Твой «альманах с Маяковским» давно взят от Лили и красуется у меня на полке. С каждым днем я начинаю всё более ценить Чайковского. Для меня он не композитор, а друг. Что за музыка! Я готов слушать его четвертую, пятую и шестую (патетическую) симфонии, затаив дыхание — а ведь ты меня знаешь, как я туг на восторги. Вообще раскрытие музыкального творчества Чайковского было для меня основным событием моего пребывания в Москве. Его музыку я ощущаю как что-то родное. Вообще этот комплекс ощущений трудно передаваем словами. В своем письме ты пишешь, что с такой тетушкой как Лиля все пути открыты (в смысле посещения театров). Дело в том, что теперь отменили контрамарки, и приходится или идти клянчить билет у какой-нибудь знакомой лилиной актрисы — что я не намереваюсь делать, так как не вижу себя в роли просителя «от тетушки» — или же если дадут откуда-нибудь билет, то на так называемые «свободные места», откуда каждый может тебя выгнать — нет, благодарю покорно! Если уж идти в театр, то по крайней мере надо сидеть на хороших, солидных местах, а то противно. Заметь, я бы мог купить билет, но просто как-то не тянет — даже на Пристли, которого расхвалили — и то не пошел. Довольно интересную жизнь я вел в период моего пребывания в Голицыне, около дома отдыха Писателей (в период времени декабрь — лето 1939–1940 гг.). Ходил я там в сельскую школу, брал уроки математики у завуч’а, а прямо после школы приходил в дом отдыха, где завтракал и обедал в сопровождении хора писателей, критиков, драматургов, сценаристов, поэтов и т. п. Такое сальто-мортале (от школы до писателя) было довольно живописно и давало богатую пищу для интересных наблюдений и знакомств. Беспрерывная смена людей в доме отдыха, красочный коктейль, хоровод меняющихся людей, всё это составляло порой интересное зрелище. Учился я там немного — большей частью болел. Болел много, обильно, упорно и с разнообразием. Болел я и тяжелой простудой, и насморком, и гриппом, осложнившимся ангиной, и ангиной, осложнившейся гриппом, и краснухой, осложнившейся форменным воспалением легких… Приезжал доктор из Литфонда, говорил: «Ну-с, милейший…» и начинал терпеливо выстукивать. Когда я выздоровел и вновь пошел в школу, и приблизились испытания, то в Москве схватил свинку и опять слег. Завуч за меня хлопотал, и я был переведен в 8-й класс без испытаний с роскошным свидетельством Наркомата Путей Сообщения. После Голицыне мы жили в Университете у одного профессора в квартире (ул. Герцена), жили у Лили, я поступил в 167 П2 школу, потом нашли эту комнату на бульваре, я перешел в 326-ю школу, потом эту школу перевели в 335-ю школу, потом меня перевели в первую смену… Уф! Рад, что ты любишь «Евг<ения> Онегина». Я делал огромный доклад на тему «Евгений Онегин — столичное общество», за который меня хвалили и называли «замечательным». Как видишь, хвастаться я не разучился. Между прочим, теперь стал неплохо учиться по математике — на хорошо, а по черчению получаю только отличные отметки, хотя оно очень трудно. Ну вот и всё. Целую крепко. Твой брат Мур
Получил, также как и мама, твое письмо от 4.IV-41. Очень был рад, так как всегда с большим интересом жду от тебя вестей. Сегодня, как известно — выходной, и оттого наконец могу написать, а то школа и уроки не оставляют времени. В своем письме ты пишешь, что мои слова о том, что я «никогда не буду рисовать» — относительны. Ты меня не совсем хорошо поняла — я писал лишь о том, что художество не будет моей основной профессией; продолжать же рисовать для развлечения я конечно буду. Вследствие школы и наличия уроков, мой день располагается довольно однообразно — утром: вставание в 7 часов, смывание, поедание и убегание в школу. Школа до 2-х с 1/2 часов. Потом — дома: завтрак, приготовление уроков, валяние, слушание радио, обед, слушание радио до постели в 11 часов. На завтра — противная перспектива в виде контрольной работы по геометрии. Я составляю себе неплохую библиотечку нужных мне книг. Твой «альманах с Маяковским» давно взят от Лили и красуется у меня на полке. С каждым днем я начинаю всё более ценить Чайковского. Для меня он не композитор, а друг. Что за музыка! Я готов слушать его четвертую, пятую и шестую (патетическую) симфонии, затаив дыхание — а ведь ты меня знаешь, как я туг на восторги. Вообще раскрытие музыкального творчества Чайковского было для меня основным событием моего пребывания в Москве. Его музыку я ощущаю как что-то родное. Вообще этот комплекс ощущений трудно передаваем словами. В своем письме ты пишешь, что с такой тетушкой как Лиля все пути открыты (в смысле посещения театров). Дело в том, что теперь отменили контрамарки, и приходится или идти клянчить билет у какой-нибудь знакомой лилиной актрисы — что я не намереваюсь делать, так как не вижу себя в роли просителя «от тетушки» — или же если дадут откуда-нибудь билет, то на так называемые «свободные места», откуда каждый может тебя выгнать — нет, благодарю покорно! Если уж идти в театр, то по крайней мере надо сидеть на хороших, солидных местах, а то противно. Заметь, я бы мог купить билет, но просто как-то не тянет — даже на Пристли, которого расхвалили — и то не пошел. Довольно интересную жизнь я вел в период моего пребывания в Голицыне, около дома отдыха Писателей (в период времени декабрь — лето 1939–1940 гг.). Ходил я там в сельскую школу, брал уроки математики у завуч’а, а прямо после школы приходил в дом отдыха, где завтракал и обедал в сопровождении хора писателей, критиков, драматургов, сценаристов, поэтов и т. п. Такое сальто-мортале (от школы до писателя) было довольно живописно и давало богатую пищу для интересных наблюдений и знакомств. Беспрерывная смена людей в доме отдыха, красочный коктейль, хоровод меняющихся людей, всё это составляло порой интересное зрелище. Учился я там немного — большей частью болел. Болел много, обильно, упорно и с разнообразием. Болел я и тяжелой простудой, и насморком, и гриппом, осложнившимся ангиной, и ангиной, осложнившейся гриппом, и краснухой, осложнившейся форменным воспалением легких… Приезжал доктор из Литфонда, говорил: «Ну-с, милейший…» и начинал терпеливо выстукивать. Когда я выздоровел и вновь пошел в школу, и приблизились испытания, то в Москве схватил свинку и опять слег. Завуч за меня хлопотал, и я был переведен в 8-й класс без испытаний с роскошным свидетельством Наркомата Путей Сообщения. После Голицыне мы жили в Университете у одного профессора в квартире (ул. Герцена), жили у Лили, я поступил в 167 П2 школу, потом нашли эту комнату на бульваре, я перешел в 326-ю школу, потом эту школу перевели в 335-ю школу, потом меня перевели в первую смену… Уф! Рад, что ты любишь «Евг<ения> Онегина». Я делал огромный доклад на тему «Евгений Онегин — столичное общество», за который меня хвалили и называли «замечательным». Как видишь, хвастаться я не разучился. Между прочим, теперь стал неплохо учиться по математике — на хорошо, а по черчению получаю только отличные отметки, хотя оно очень трудно. Ну вот и всё. Целую крепко. Твой брат Мур