Страница:
Замолчав, Павел вдруг с глухим стуком опустил на стол недопитую чашку. Чай расплескался, образовав на белой поверхности стола медового цвета лужицу с неровными краями. И лицо у него в этот момент стало каким-то чужим и почти незнакомым. Инга даже не успела как следует испугаться этого незнакомого лица Павла Петрова, потому что он задал вопрос, которого она от него никак не ожидала:
– Ну скажи же наконец, что случилось?! Инга! Или ты думаешь, я совсем слепой, ничего не замечаю? Не чувствую, думаешь? Вареников налепила она! Весь день, подумать только, вареники лепила! Телевизор она смотрела! Футбол, вот ведь! Да что у тебя здесь произошло, пока меня не было?
– Извини, – пролепетала Инга.
Ей снова стало стыдно. Нет, напрасно она так быстро решила, что достаточно хорошо знает Павла Петрова. Оказалось, что Павел Петров знает ее гораздо лучше. Он знает ее наизусть. Он знает ее так, как она сама себя не знает.
– Это ты меня извини, – глухо пробормотал он и принялся вытирать салфеткой лужицу вокруг чашки. Неловким движением задев чашку, снова расплескал чай. Выругался сквозь зубы. Взял еще одну салфетку и продолжал водить ею по столу до тех пор, пока салфетка не превратилась в маленький и мокрый розовый шарик величиной с крупную горошину, неровную по краям. Потом долго держал этот мокрый розовый шарик в руках, как будто пытался сообразить, что с ним теперь делать, и наконец швырнул в раковину.
– Случилось ведь что-то? – спросил он тихо, и Инга кивнула в ответ. – Что?
Она стала рассказывать.
– Сегодня звонили из автомобильной компании.
– Из автомобильной компании? – брови у Павла поползли вверх, и в глазах снова промелькнул огонек недоверия.
– Подожди. Не перебивай меня. Я сама все расскажу. Звонили из автомобильной компании «Тойота». У каких-то их дилеров ты покупал машину. Тот «Лексус», который разбился. У них там есть специальный отдел. Не отдел, вернее, а служба. Служба… контроля качества, кажется, так она называется. Звонил представитель этой службы. Его фамилия Зейгман. Имя я совершенно забыла.
– Михаил, – все с той же недоумевающей интонацией произнес Павел. – Михаил Зейгман. Он звонил как-то на прошлой неделе. Я так и не понял, честно говоря, что ему было нужно. Без конца что-то твердил про надежность автомобилей. Господи, неужели этот придурок…
– Он не придурок, – перебила Инга. – Дослушай сначала. Он тоже мне по надежность автомобилей рассказывал. Про гарантию качества… и все такое. А потом сказал, что они провели экспертизу. Вернее, экспертизу и раньше проводили, но они настояли на проведении повторной, с участием их специалистов.
– Инга, я не пойму все равно. Какая еще экспертиза? Это к нам какое отношение имеет? Он что, рекламный агент? Машину тебе хотел продать? По телефону?
– Паша, ты меня не слышишь? Они провели диагностику неисправностей тормозной системы нашей машины! Нашей! Той, которая разбилась! Которая сгорела! Понимаешь? Они специально эту экспертизу провели, чтобы узнать, почему тормозная система не сработала! И они узнали!
Павел помолчал секунду, обдумывая услышанное.
– Ах, вот в чем дело. Только я все равно не понимаю, Инга, отчего ты так нервничаешь. Теперь-то какая разница, от чего она не сработала, эта система? Железо – оно и есть железо. Мало ли, что может случиться.
– Он сказал, что ничего не может случиться, пока машина на гарантии.
– Так случилось же, Инга! – не выдержав, Павел снова сорвался на крик.
– Паша.
– Прости.
– Он сказал, что причиной аварии послужило искусственное нарушение герметичности тормозной системы. Искусственное нарушение – это значит, что кто-то специально… Специально, понимаешь? Специально…
Он понял наконец.
И побледнел так, что ей стало страшно. Не побледнел даже, а стал серым. И даже губы потеряли цвет и тоже стали почти серыми, абсолютно бескровными. А глаза приобрели оттенок остывшей золы. Все это выглядело так, как будто он умер. Только что был живой, а теперь уже умер. В сотую долю секунды успел умереть от какого-то невидимого тромба, который перекрыл ему артерию.
– Паша, – пробормотала она, чувствуя, что ему сейчас гораздо хуже, гораздо тяжелее, чем ей в тот момент, когда она узнала.
И даже пожалела о том, что сказала.
– Паша, – снова повторила Инга. Конечно же, он ее не слышал. – Пашка!
Она поднялась с табуретки, подошла к нему и стала трясти его за плечи. Не скоро, но это подействовало. Он поднял лицо, все такое же бледное. И тихо сказал:
– Черт, дерьмо какое.
– Успокойся. Прошу тебя, родной, успокойся. Все ведь уже позади.
Он резко поднялся, отошел к окну. Достал из кармана пачку сигарет и чиркнул зажигалкой. Раз, другой, третий. Ничего не получилось. Бросил зажигалку на пол вместе с неприкуренной сигаретой, снова выругался и прислонился лбом к стеклу.
Инга неслышно подошла и долго стояла у него за спиной, не решаясь прикоснуться или что-то сказать. Стояла, не в силах пошевельнуться, как будто ее парализовало.
Потом он обернулся. Лицо было все таким же бледным, губы – плотно сжаты.
– Бред. Бред какой-то. Это что же получается, значит? Если специально – значит, получается, кто-то хотел, чтобы ты… Так ведь… получается?
– Получается, так.
Инга отошла, опустив плечи. Смахнула со стола крошки от шоколадного печенья и собрала их в ладонь.
– Не смахивай руками. Плохая примета, – послышался за спиной незнакомый голос мужа.
– Да? Я и приметы все тоже забыла, – ответила Инга и обернулась. – Дырявая голова.
Он по-прежнему выглядел как мертвец, вернувшийся с того света. Наверное, у нее было точно такое же лицо, когда она стояла в прихожей с телефонной трубкой в руках. Хотя, кажется, она испугалась все же не так сильно, как испугался Павел.
Опустившись снова на табуретку, Павел механическим движением взял в руки чашку с чаем и отпил несколько глотков. Чай был уже холодным. Он этого не заметил, как не заметил бы, если бы в чашке был обжигающий кипяток. Или коктейль из нашатырного спирта и ацетона. На виске у него быстро пульсировала синяя жилка, которую Инга раньше никогда не замечала. Этот синий цвет на фоне бледного лица казался пугающим.
– Паш, – Инга села напротив и заглянула в глаза мужу. – Да ты успокойся. Зря я, наверное, сказала тебе. Может, это ошибка. Ну, перепутали они там что-нибудь с этой своей экспертизой, напортачили… С кем не бывает? Люди же… Или, может, с умыслом все это сделали. Чтобы партию не отзывать.
– Какую партию? – глухо спросил Павел, не поднимая глаз от чашки с холодным чаем. – При чем здесь партия?
– Партию автомобилей. Он мне сам сказал, что в случаях, если обнаруживается серьезная поломка, они всю партию отзывают. И еще сказал, что это большие деньги. Наверное, и правда очень большие. А чтобы этих больших денег не терять, они и придумали эту экспертизу… Понимаешь? Если нарушения в работе тормозной системы были… искусственными, как он сказал, то это им ничем не грозит. Это в их интересах, понимаешь?
– Думаешь? – все тем же незнакомым голосом спросил Павел. – Думаешь, они могли все это подстроить? Чтобы бабки не терять?
Инга пожала плечами.
– Не знаю, Паш. Я весь день об этом только и думала. Вот тесто на столе раскатывала и думала, думала… Всякое может быть. Тебе виднее.
– Мне виднее? Почему это? Я что, в автомобильной компании работаю?
– Да при чем здесь автомобильная компания, – отмахнулась Инга. – Просто я ведь могу чего-то не знать… Того, что знаешь обо мне ты. Что-то такое…
– Ерунда какая, – зло ответил Павел. – Ничего такого я о тебе не знаю. И знать не могу, потому что знать нечего. Ты не наследница миллиардов Билла Гейтса, не олигарх какой-нибудь, не политик и не вор в законе.
Инга вздохнула. Может быть, он прав? Может быть, на самом деле и не было ничего такого в жизни Инги Петровой, из-за чего кому-то понадобилось бы ее… убивать? Слово-то какое…
Только почему тогда он так сильно испугался? Она же видела все своими глазами. И бледность до сих пор с лица не сошла, и голос глухой, треснувший.
– Паш, – сказала она осторожно, – может быть, тогда вообще не будем об этом больше думать, а? Ну, даже если допустить, что эта их экспертиза… Что она на самом деле что-то там показала… Так ведь все уже позади. Ничего со мной не случилось. Ну, почти ничего, если не брать в расчет это дурацкое сотрясение мозга и его еще более дурацкие последствия. Я ведь жива, цела и почти невредима.
– Не будем больше думать, говоришь? – тихо спросил он. – А у нас получится?
– Получится, наверное. Если постараемся, все у нас получится.
– А если… – начал было Павел и замолчал. В этот момент их глаза встретились, и Инга отчетливо поняла, что он хотел сказать. О чем он сейчас подумал и чего так сильно испугался.
«А если…» – это означало, что ее жизнь в опасности. Что ситуация может повториться снова, в любой момент, что за первой попыткой последует вторая. А если и вторая окажется неудачной – последует третья. И так – до тех пор, пока…
«Уж лучше вообще не жить, – мелькнула холодная мысль, – чем жить вот так, в постоянном страхе...»
– Паша, – сказала она дрогнувшим голосом. – Если ты знаешь… Если ты что-то знаешь обо мне такое… Ты скажи мне. Скажи обязательно. Не нужно меня жалеть, бояться травмировать. Ты скажи. Ведь получается, если эта их экспертиза ничего не напутала…
Он не дал ей договорить. Резко поднялся, подошел, схватил за плечи и потянул вверх, заставляя подняться. Прижал к себе так тесно, что у нее чуть не хрустнули кости. Почти задыхаясь в этих отчаянных объятиях, она подняла руки и обхватила его за шею. Его ладони бродили по ее спине, быстро и жадно ощупывая каждый выступающий позвонок и неподвижные напряженные лопатки. Она не пыталась сопротивляться этому грубоватому, почти животному, натиску, потому что знала, что сейчас для него нет ничего важнее этих объятий. И для нее самой, наверное, тоже.
– Инга, – хрипло выдохнул он, приподнимая ее лицо ладонями. – Я люблю тебя, Инга. Я люблю тебя так, что ты даже не можешь себе этого представить. Я люблю тебя так…
Он уже целовал ее, и она ему отвечала. Его губы были мягкими и внимательными. Несмотря на сумасшедшую, отчаянную силу объятий, в которых Инга едва не задохнулась в первый момент, он целовал ее нежно и медленно, как будто исследовал заново каждый островок ее кожи, заново узнавал ее, наслаждался этим узнаванием и давал ей возможность вспомнить…
Она вспомнила совершенно другие поцелуи. Другие губы, которые она искала в темноте, зажмурившись, боясь не найти и боясь найти одновременно. Вспомнила, как они скользили по ее шее и плечам, оставляя влажную дорожку, как спускались все ниже и ниже, и вслед за ними по мерцающей в темноте влажной дорожке бежала сладкой дрожью стайка мурашек.
Почему, черт возьми, она вспомнила сейчас эти губы?! И эту влажную дорожку?! И неужели так будет всегда?
Павел, словно почувствовав что-то, отстранился на миг. Инга приоткрыла глаза, увидела рядом его лицо, притянула его к себе и сама прижалась губами к губам, заставила их раскрыться. Поцелуй длился до тех пор, пока у обоих не кончилось дыхание. Тело уже отозвалось на прикосновения его рук, кровь застучала в висках. Инга почти расслабилась и с жадностью принимала каждую новую ласку мужа, чувствуя, что ей уже совсем немного осталось для того, чтобы расслабиться окончательно, перестать себя контролировать и переступить наконец ту невидимую черту, за которой, она точно знала, начнется новая жизнь. И в этой жизни будут только она и Павел, а для неприятных и стыдливых воспоминаний просто не останется места.
И еще, в этой жизни она будет любить своего мужа по-настоящему. Точно так же сильно и неистово, как он любит и всегда любил ее. Она будет любить его так же сильно и неистово, хотеть его так же жадно, нуждаться в нем так же, как он нуждается в ней, и думать только о нем.
Самое главное – это ни на минуту не закрывать глаза. Стоит закрыть глаза, и воспоминания тут же вернутся, притащив за собой вереницу мучительных сомнений. Стоит закрыть глаза, и она сразу же забудет, чьи губы сейчас так нежно ее целуют, чьи пальцы скользят по спине, касаются ключиц и замирают чуть ниже, почувствовав совсем рядом биение ее сердца. Стоит только закрыть глаза – и она снова окажется там, в больничной палате, на скомканной, горячей от жара двух тел, простыне, на подушке, пропитанной запахом совсем другого мужчины.
И тогда все кончится, не успев начаться.
Нет, надо взять себя в руки.
Она снова нашла его губы, приникла к ним. Запустила руки под джемпер, мягко сдавила пальцами гладкую кожу на груди.
– Пойдем, – хрипло прошептал Павел, когда поцелуй закончился.
Он поднял ее на руки и унес в сумерки коридора. Дверь в спальню была закрыта – он ударил по ней ногой. Дверь громыхнула железной ручкой о бетонную стену и жалобно скрипнула, по инерции подавшись обратно. Бережно опустив Ингу на кровать, он опустился рядом на колени и стал целовать ее ноги. Медленно, сантиметр за сантиметром, прикасался полураскрытыми губами к коже на щиколотке, к выступающей тонкой косточке, неторопливо и нежно целовал каждый палец.
Инга почти дрожала от его прикосновений, с каждой минутой все более интимных. Но темнота все равно мешала. Мешала до такой степени, что становилась опасной.
– Включи свет, – сдавленно пробормотала Инга, когда его поцелуи щекотали уже внутреннюю сторону ее бедра. Павел замер на мгновение. Потом, ни слова не говоря, потянулся рукой к тумбочке, на которой стоял ночник. Нащупал в темноте провод и пробежал по нему пальцами в поисках выключателя. А потом как-то неудачно потянул за этот провод, и лампа упала на пол.
Она шлепнулась на пол с тихим, приглушенным пушистым и мягким ковровым покрытием звуком.
Вопрос был исчерпан.
И это была катастрофа.
Плотные шторы на окнах не пропускали ни капли света из окна. В комнате было абсолютно темно, дверь в спасительный полумрак коридора была закрыта.
Инга застонала. В нижней части живота уже горело пламя, рвалось наружу, обжигая все сильнее с каждой секундой. Волна наслаждения разрасталась и становилась уже мучительной, невыносимой. Но в темноте перед глазами с прежней настойчивостью продолжали мелькать эпизоды из той, другой ночи. И невозможно было справиться с ощущением, что тот, другой человек из ее короткого прошлого, незримой тенью присутствует в комнате, молча наблюдая за сценой прелюдии к любовному акту.
От этой мысли по коже пробежали мурашки. Инга слишком явственно ощутила, что в комнате, кроме них двоих, присутствует кто-то третий. Не кто-то, а совершенно определенный человек…
Образовавшаяся внезапно узкая полоска света между спальней и коридором стала расширяться. Через секунду дверь приоткрылась настолько, что стало видно часть стены, покрашенной в темно-бордовый с перламутровым отливом, цвет.
А потом в этом внезапно образовавшемся промежутке мелькнула тень.
Инга могла поклясться, что видела эту тень. Видела, как она шарахнулась в сторону, словно убегая из пределов видимости, опасаясь оказаться замеченной.
Вскрикнув, она резко села в кровати и прижала к себе колени, обхватив их руками.
– Там… – пробормотала она, пугаясь звука собственного голоса. – Там кто-то… Кто-то есть.
Губы не слушались, а язык стал деревянным. Как будто ей только что вкололи внушительную порцию анестезии. Такое ощущение всегда испытываешь в кабинете зубного врача.
– Что? – Павел отстранился и смотрел на нее, явно ничего не понимая.
– Там кто-то… – повторила Инга приглушенным шепотом. И слегка кивнула на дверь. На большее ее не хватило.
Павел встал, зачем-то поправил брюки и джемпер, привычным утренним движением пригладил волосы, сделал несколько шагов по направлению к двери и распахнул ее.
За дверью никого было.
Он вышел на всякий случай в коридор – не для того, конечно, чтобы всерьез убедиться в присутствии постороннего человека в квартире. Дверь была заперта на замок, и открыть ее вот так вот запросто, без звука, было невозможно.
– Тебе показалось, Инга.
Она только мотнула головой из стороны в сторону – нет, ей не показалось. Она видела. Своими собственными глазами видела эту тень. И даже знала, кому эта тень принадлежит. Только как сказать обо всем об этом мужу?
– Я видела, – упрямо пробормотала Инга, все еще неподвижная и притихшая от страха.
– Что ты видела, Инга? Дверь заперта, – терпеливо пояснил Павел. – Стены толстые. Сквозь них, уверяю тебя, никто не мог просочиться. Тебе показалось, девочка. Там никого нет.
– Дверь… Почему дверь в спальню открылась? Она ведь была закрыта!
– Сквозняк, – тихо ответил Павел. Включил свет, подошел к окну, одернул штору и продемонстрировал Инге створку окна. Стеклопакет был слегка приоткрыт в верхней части рамы. – Видишь? Такое бывает… от сквозняка.
Он говорил совершенно спокойно. Ни капли раздражения, ни капли обиды она не услышала в его голосе. И никаких намеков на ее расшатанную психику. На наличие серьезного заболевания, которое, видимо, уже пора начать лечить, иначе потом будет поздно. Ничего такого, что в сложившейся ситуации должно было бы прозвучать и было бы вполне уместно.
В образовавшемся оконном промежутке на фоне черного неба, в самом низу, на стыке с горизонтом, красно-оранжевым пламенем полыхала луна. В ту, другую ночь луна была совершенно не такого, бледно желтого, холодного цвета.
Инга вздохнула. Сощурившись от яркого и бесполезного теперь света, она смотрела на мужа и чувствовала, как страх отступает, а сердце сжимается от жалости. Почти перестает биться, исчезает, а вместо него появляется другое, новое сердце, которое колотится в горле. Ни проглотить, ни выплюнуть это новое сердце...
За эти секунды ее муж постарел лет на десять. Внешне он остался таким же, только глаза потускнели, и плечи безвольно опустились под тяжестью невидимого груза. Смотреть на постаревшего Павла было невыносимо.
– Прости, – тихо сказала Инга и почувствовала, как по щекам заструились слезы.
Он тихо подошел и присел рядом с ней на краешек кровати. Долго смотрел в глаза, а потом стал вытирать слезы ребром ладони.
– Успокойся. Успокойся, моя хорошая. Родная моя, маленькая моя девочка…
После этих слов Инга зарыдала в голос. Господи, да что же это за наваждение такое? Ну почему, почему она не может жить нормальной, спокойной и размеренной жизнью – той, которой жила до аварии? Жизнью, в которой не было слез жалости и беспричинных истерик, не было непонятного страха, постоянно присутствующего, почти живого, физически ощутимого страха? Неужели вместе с памятью она потеряла способность нормально жить? Любить своего мужа, и, черт возьми, спать с ним, как полагается нормальной жене? Неужели это – навсегда?
Легонько прижав к себе, Павел тихо баюкал Ингу, покачиваясь из стороны в строну. Неслышно, одними губами, шептал на ухо все те же ласковые слова, от которых хотелось плакать еще сильнее:
– Девочка моя… Маленькая моя… Моя хорошая…
А она все не могла остановиться. От жалости к себе, от жалости к нему, и от бессилия перед натиском снова нахлынувших воспоминаний – тогда, в больничной палате, она плакала точно так же, и точно таким же мокрым от ее слез стало плечо совсем другого человека…
От этих бесконечно возникающих параллелей можно было сойти с ума. От невозможности высказать все то, что так мучает, можно было сойти с ума вдвойне. И, наверное, сойти с ума было бы проще, чем жить в этом раздвоившемся мире, не понимая, какой из двух так похожих друг на друга миров настоящий. Если бы между беззаботностью безумия и тяжестью здравомыслия можно было бы выбирать, Инга, не сомневаясь, выбрала бы первое.
Поток слез наконец прекратился, судороги, сжимающее горло, отступили. Она отстранилась и попыталась улыбнуться:
– Все нормально. Прости. Наверное, я просто еще не до конца поправилась. Вот и мерещатся всякие ужасы.
– Ничего, – спокойно и нежно ответил Павел. – Все будет нормально. Все образуется. Не переживай и ничего не бойся. Я всегда буду рядом.
Инга кивнула. Коснулась сомкнутыми губами щеки мужа, подставила щеку для ответного поцелуя. Поднявшись, Павел наклонился и стал медленно расстегивать пуговицы на ее халате.
Она сидела, ни шевелясь, застывшая, как ледяная статуя, и наблюдала за тем, как обнажается, освобождаясь от одежды, ее тело. Расстегнув последнюю пуговицу, он помог ей высвободиться из рукавов. Потом все так же спокойно и молча повесил халат на тонкие плечики в шкафу, достал из шкафа пижаму и протянул Инге. Она была совершенно голая, в одних только трусиках, которые сползли ниже бедер.
– Тебе помочь? – спросил он спокойно и ласково, как спрашивают у ребенка.
Инга снова кивнула.
Не обращая внимания на ее голую грудь, он надел на нее пижаму, застегнул пуговицы, расправил воротник из мягкой фланели. Пижамные штаны она надевала уже сама.
– Ложись, – сказал Павел после того, как расправил постель, собрал и положил в комод покрывало и откинул уголок одеяла с той стороны, где спала Инга.
Она послушно легла, вытянувшись на кровати. Наклонившись, он укрыл ее, подоткнув одеяло с краю, быстро поцеловал в висок и вышел из комнаты. Вскоре их кухни донесся легкий запах табачного дыма. Выкурив сигарету, Павел вернулся. Поднял свалившийся на пол ночник, аккуратно поставил его на тумбочку. Разделся, потушил свет и лег рядом с Ингой на своей половине кровати.
Некоторое время они лежали в полной тишине, не касаясь друг друга. Потом Инга под одеялом нащупала руку мужа и сжала ее, переплетая его и свои пальцы.
– Спокойной ночи, любимая, – сказал он в ответ на это прикосновение.
– Спокойной ночи, – ответила Инга.
Они так и заснули – держась за руки. И спали всю ночь, не разнимая рук.
Инга обнаружила это, проснувшись утром. В первый раз за две недели она проснулась утром раньше мужа. Осторожно, стараясь не потревожить его сон, она высвободила свою руку и поднялась с кровати.
Часы показывали половину восьмого. «Кажется, настала моя очередь варить кофе и подавать его в постель», – подумала Инга и на цыпочках вышла из комнаты.
Вернувшись, она застала его уже проснувшимся. Павел, высоко приподняв подушку, полулежал в кровати, щурился от яркого солнечного света, проникающего в комнату из незашторенного окна, и выглядел абсолютно спокойным.
Как будто ничего не случилось.
– Проснулся уже? – спросила Инга, соблюдая утренний ритуал.
– Проснулся, – ответил Павел.
– Ну тогда привет, что ли?
– Привет.
– Будем сейчас кофе пить. Я сварила кофе… Ужасно вкусный… И… Черт, забыла, что там надо было дальше говорить? – рассмеялась Инга.
– Надо говорить, что кофе – со сливками, – напомнил Павел. – И что ты его по дороге чуть не выпила, потому что он очень вкусный.
– Ага, точно! Чуть не выпила по дороге! Знаешь, такой вкусный… Со сливками… В общем, двигайся!
Павел послушно отодвинулся еще дальше к краю, практически вжавшись в стену.. Поднос традиционно установили посередине кровати. Инга осторожно забралась под одеяло, села, скрестив ноги по-турецки, и принялась полуторжественно, полушутливо размешивать серебряной ложечкой сахар в фарфоровых чашках.
– И как это я сегодня умудрился проспать? – широко зевнув, спросил Павел.
– Ты у меня спрашиваешь, да? – усмехнулась в ответ Инга.
– Да нет, не у тебя. У себя.
– Ну, и что ты себе отвечаешь?
– Молчу в ответ, краснею и виновато хлопаю глазами. Вот так, – Павел изобразил для наглядности. Получилось очень смешно. – Мне через полчаса надо быть на работе.
– Успеешь, – успокоила его Инга. – В крайнем случае, опоздаешь на полчаса. Ты же директор. Ну, в целях профилактики сделаешь себе выговор, чтоб в следующий раз не опаздывать.
– Ага, точно. Выговор, причем строгий! И премии за этот месяц себя лишу непременно. И не только за этот, но еще и за следующий.
– О! Ты, оказывается, тиран? Бедные твои подчиненные, и как только они тебя терпят?
– Ну, это я не всегда такой тиран. Только в редких, можно сказать, даже в исключительных, случаях. А вообще я очень добрый. И, как принято говорить в таких случаях, пушистый.
Потянувшись, Инга попыталась взъерошить его длинные волосы. Ничего не получилось.
– Никакой ты не пушистый. Ты абсолютно гладкий и к пушистости не склонный. Если только тебе начес сделать.
– А вот это – не надо, – усмехнулся Павел, отпивая глоток кофе. – На самом деле, вкусный. У тебя гораздо лучше получается, чем у меня.
– Это значит, что отныне утренний кофе станет моей вечной обязанностью? – сердито нахмурилась Инга.
Павел кивнул с преувеличенной серьезностью.
– Нет уж, милый мой. Если так пойдет и дальше, то вскоре может выясниться, что я вообще замечательная домохозяйка и все умею делать лучше тебя. А потом ты поймешь, что стирать твои носки у меня получается лучше, чем у стиральной машинки. А носки – это последняя стадия. Ты же сам говорил, помнишь?
– Помню. Я подумаю насчет носков и учту.
– Учти-учти! И вообще, милый, тебе нужно поторопиться.
– Ты уверена?
– Сам на часы посмотри!
– Ну скажи же наконец, что случилось?! Инга! Или ты думаешь, я совсем слепой, ничего не замечаю? Не чувствую, думаешь? Вареников налепила она! Весь день, подумать только, вареники лепила! Телевизор она смотрела! Футбол, вот ведь! Да что у тебя здесь произошло, пока меня не было?
– Извини, – пролепетала Инга.
Ей снова стало стыдно. Нет, напрасно она так быстро решила, что достаточно хорошо знает Павла Петрова. Оказалось, что Павел Петров знает ее гораздо лучше. Он знает ее наизусть. Он знает ее так, как она сама себя не знает.
– Это ты меня извини, – глухо пробормотал он и принялся вытирать салфеткой лужицу вокруг чашки. Неловким движением задев чашку, снова расплескал чай. Выругался сквозь зубы. Взял еще одну салфетку и продолжал водить ею по столу до тех пор, пока салфетка не превратилась в маленький и мокрый розовый шарик величиной с крупную горошину, неровную по краям. Потом долго держал этот мокрый розовый шарик в руках, как будто пытался сообразить, что с ним теперь делать, и наконец швырнул в раковину.
– Случилось ведь что-то? – спросил он тихо, и Инга кивнула в ответ. – Что?
Она стала рассказывать.
– Сегодня звонили из автомобильной компании.
– Из автомобильной компании? – брови у Павла поползли вверх, и в глазах снова промелькнул огонек недоверия.
– Подожди. Не перебивай меня. Я сама все расскажу. Звонили из автомобильной компании «Тойота». У каких-то их дилеров ты покупал машину. Тот «Лексус», который разбился. У них там есть специальный отдел. Не отдел, вернее, а служба. Служба… контроля качества, кажется, так она называется. Звонил представитель этой службы. Его фамилия Зейгман. Имя я совершенно забыла.
– Михаил, – все с той же недоумевающей интонацией произнес Павел. – Михаил Зейгман. Он звонил как-то на прошлой неделе. Я так и не понял, честно говоря, что ему было нужно. Без конца что-то твердил про надежность автомобилей. Господи, неужели этот придурок…
– Он не придурок, – перебила Инга. – Дослушай сначала. Он тоже мне по надежность автомобилей рассказывал. Про гарантию качества… и все такое. А потом сказал, что они провели экспертизу. Вернее, экспертизу и раньше проводили, но они настояли на проведении повторной, с участием их специалистов.
– Инга, я не пойму все равно. Какая еще экспертиза? Это к нам какое отношение имеет? Он что, рекламный агент? Машину тебе хотел продать? По телефону?
– Паша, ты меня не слышишь? Они провели диагностику неисправностей тормозной системы нашей машины! Нашей! Той, которая разбилась! Которая сгорела! Понимаешь? Они специально эту экспертизу провели, чтобы узнать, почему тормозная система не сработала! И они узнали!
Павел помолчал секунду, обдумывая услышанное.
– Ах, вот в чем дело. Только я все равно не понимаю, Инга, отчего ты так нервничаешь. Теперь-то какая разница, от чего она не сработала, эта система? Железо – оно и есть железо. Мало ли, что может случиться.
– Он сказал, что ничего не может случиться, пока машина на гарантии.
– Так случилось же, Инга! – не выдержав, Павел снова сорвался на крик.
– Паша.
– Прости.
– Он сказал, что причиной аварии послужило искусственное нарушение герметичности тормозной системы. Искусственное нарушение – это значит, что кто-то специально… Специально, понимаешь? Специально…
Он понял наконец.
И побледнел так, что ей стало страшно. Не побледнел даже, а стал серым. И даже губы потеряли цвет и тоже стали почти серыми, абсолютно бескровными. А глаза приобрели оттенок остывшей золы. Все это выглядело так, как будто он умер. Только что был живой, а теперь уже умер. В сотую долю секунды успел умереть от какого-то невидимого тромба, который перекрыл ему артерию.
– Паша, – пробормотала она, чувствуя, что ему сейчас гораздо хуже, гораздо тяжелее, чем ей в тот момент, когда она узнала.
И даже пожалела о том, что сказала.
– Паша, – снова повторила Инга. Конечно же, он ее не слышал. – Пашка!
Она поднялась с табуретки, подошла к нему и стала трясти его за плечи. Не скоро, но это подействовало. Он поднял лицо, все такое же бледное. И тихо сказал:
– Черт, дерьмо какое.
– Успокойся. Прошу тебя, родной, успокойся. Все ведь уже позади.
Он резко поднялся, отошел к окну. Достал из кармана пачку сигарет и чиркнул зажигалкой. Раз, другой, третий. Ничего не получилось. Бросил зажигалку на пол вместе с неприкуренной сигаретой, снова выругался и прислонился лбом к стеклу.
Инга неслышно подошла и долго стояла у него за спиной, не решаясь прикоснуться или что-то сказать. Стояла, не в силах пошевельнуться, как будто ее парализовало.
Потом он обернулся. Лицо было все таким же бледным, губы – плотно сжаты.
– Бред. Бред какой-то. Это что же получается, значит? Если специально – значит, получается, кто-то хотел, чтобы ты… Так ведь… получается?
– Получается, так.
Инга отошла, опустив плечи. Смахнула со стола крошки от шоколадного печенья и собрала их в ладонь.
– Не смахивай руками. Плохая примета, – послышался за спиной незнакомый голос мужа.
– Да? Я и приметы все тоже забыла, – ответила Инга и обернулась. – Дырявая голова.
Он по-прежнему выглядел как мертвец, вернувшийся с того света. Наверное, у нее было точно такое же лицо, когда она стояла в прихожей с телефонной трубкой в руках. Хотя, кажется, она испугалась все же не так сильно, как испугался Павел.
Опустившись снова на табуретку, Павел механическим движением взял в руки чашку с чаем и отпил несколько глотков. Чай был уже холодным. Он этого не заметил, как не заметил бы, если бы в чашке был обжигающий кипяток. Или коктейль из нашатырного спирта и ацетона. На виске у него быстро пульсировала синяя жилка, которую Инга раньше никогда не замечала. Этот синий цвет на фоне бледного лица казался пугающим.
– Паш, – Инга села напротив и заглянула в глаза мужу. – Да ты успокойся. Зря я, наверное, сказала тебе. Может, это ошибка. Ну, перепутали они там что-нибудь с этой своей экспертизой, напортачили… С кем не бывает? Люди же… Или, может, с умыслом все это сделали. Чтобы партию не отзывать.
– Какую партию? – глухо спросил Павел, не поднимая глаз от чашки с холодным чаем. – При чем здесь партия?
– Партию автомобилей. Он мне сам сказал, что в случаях, если обнаруживается серьезная поломка, они всю партию отзывают. И еще сказал, что это большие деньги. Наверное, и правда очень большие. А чтобы этих больших денег не терять, они и придумали эту экспертизу… Понимаешь? Если нарушения в работе тормозной системы были… искусственными, как он сказал, то это им ничем не грозит. Это в их интересах, понимаешь?
– Думаешь? – все тем же незнакомым голосом спросил Павел. – Думаешь, они могли все это подстроить? Чтобы бабки не терять?
Инга пожала плечами.
– Не знаю, Паш. Я весь день об этом только и думала. Вот тесто на столе раскатывала и думала, думала… Всякое может быть. Тебе виднее.
– Мне виднее? Почему это? Я что, в автомобильной компании работаю?
– Да при чем здесь автомобильная компания, – отмахнулась Инга. – Просто я ведь могу чего-то не знать… Того, что знаешь обо мне ты. Что-то такое…
– Ерунда какая, – зло ответил Павел. – Ничего такого я о тебе не знаю. И знать не могу, потому что знать нечего. Ты не наследница миллиардов Билла Гейтса, не олигарх какой-нибудь, не политик и не вор в законе.
Инга вздохнула. Может быть, он прав? Может быть, на самом деле и не было ничего такого в жизни Инги Петровой, из-за чего кому-то понадобилось бы ее… убивать? Слово-то какое…
Только почему тогда он так сильно испугался? Она же видела все своими глазами. И бледность до сих пор с лица не сошла, и голос глухой, треснувший.
– Паш, – сказала она осторожно, – может быть, тогда вообще не будем об этом больше думать, а? Ну, даже если допустить, что эта их экспертиза… Что она на самом деле что-то там показала… Так ведь все уже позади. Ничего со мной не случилось. Ну, почти ничего, если не брать в расчет это дурацкое сотрясение мозга и его еще более дурацкие последствия. Я ведь жива, цела и почти невредима.
– Не будем больше думать, говоришь? – тихо спросил он. – А у нас получится?
– Получится, наверное. Если постараемся, все у нас получится.
– А если… – начал было Павел и замолчал. В этот момент их глаза встретились, и Инга отчетливо поняла, что он хотел сказать. О чем он сейчас подумал и чего так сильно испугался.
«А если…» – это означало, что ее жизнь в опасности. Что ситуация может повториться снова, в любой момент, что за первой попыткой последует вторая. А если и вторая окажется неудачной – последует третья. И так – до тех пор, пока…
«Уж лучше вообще не жить, – мелькнула холодная мысль, – чем жить вот так, в постоянном страхе...»
– Паша, – сказала она дрогнувшим голосом. – Если ты знаешь… Если ты что-то знаешь обо мне такое… Ты скажи мне. Скажи обязательно. Не нужно меня жалеть, бояться травмировать. Ты скажи. Ведь получается, если эта их экспертиза ничего не напутала…
Он не дал ей договорить. Резко поднялся, подошел, схватил за плечи и потянул вверх, заставляя подняться. Прижал к себе так тесно, что у нее чуть не хрустнули кости. Почти задыхаясь в этих отчаянных объятиях, она подняла руки и обхватила его за шею. Его ладони бродили по ее спине, быстро и жадно ощупывая каждый выступающий позвонок и неподвижные напряженные лопатки. Она не пыталась сопротивляться этому грубоватому, почти животному, натиску, потому что знала, что сейчас для него нет ничего важнее этих объятий. И для нее самой, наверное, тоже.
– Инга, – хрипло выдохнул он, приподнимая ее лицо ладонями. – Я люблю тебя, Инга. Я люблю тебя так, что ты даже не можешь себе этого представить. Я люблю тебя так…
Он уже целовал ее, и она ему отвечала. Его губы были мягкими и внимательными. Несмотря на сумасшедшую, отчаянную силу объятий, в которых Инга едва не задохнулась в первый момент, он целовал ее нежно и медленно, как будто исследовал заново каждый островок ее кожи, заново узнавал ее, наслаждался этим узнаванием и давал ей возможность вспомнить…
Она вспомнила совершенно другие поцелуи. Другие губы, которые она искала в темноте, зажмурившись, боясь не найти и боясь найти одновременно. Вспомнила, как они скользили по ее шее и плечам, оставляя влажную дорожку, как спускались все ниже и ниже, и вслед за ними по мерцающей в темноте влажной дорожке бежала сладкой дрожью стайка мурашек.
Почему, черт возьми, она вспомнила сейчас эти губы?! И эту влажную дорожку?! И неужели так будет всегда?
Павел, словно почувствовав что-то, отстранился на миг. Инга приоткрыла глаза, увидела рядом его лицо, притянула его к себе и сама прижалась губами к губам, заставила их раскрыться. Поцелуй длился до тех пор, пока у обоих не кончилось дыхание. Тело уже отозвалось на прикосновения его рук, кровь застучала в висках. Инга почти расслабилась и с жадностью принимала каждую новую ласку мужа, чувствуя, что ей уже совсем немного осталось для того, чтобы расслабиться окончательно, перестать себя контролировать и переступить наконец ту невидимую черту, за которой, она точно знала, начнется новая жизнь. И в этой жизни будут только она и Павел, а для неприятных и стыдливых воспоминаний просто не останется места.
И еще, в этой жизни она будет любить своего мужа по-настоящему. Точно так же сильно и неистово, как он любит и всегда любил ее. Она будет любить его так же сильно и неистово, хотеть его так же жадно, нуждаться в нем так же, как он нуждается в ней, и думать только о нем.
Самое главное – это ни на минуту не закрывать глаза. Стоит закрыть глаза, и воспоминания тут же вернутся, притащив за собой вереницу мучительных сомнений. Стоит закрыть глаза, и она сразу же забудет, чьи губы сейчас так нежно ее целуют, чьи пальцы скользят по спине, касаются ключиц и замирают чуть ниже, почувствовав совсем рядом биение ее сердца. Стоит только закрыть глаза – и она снова окажется там, в больничной палате, на скомканной, горячей от жара двух тел, простыне, на подушке, пропитанной запахом совсем другого мужчины.
И тогда все кончится, не успев начаться.
Нет, надо взять себя в руки.
Она снова нашла его губы, приникла к ним. Запустила руки под джемпер, мягко сдавила пальцами гладкую кожу на груди.
– Пойдем, – хрипло прошептал Павел, когда поцелуй закончился.
Он поднял ее на руки и унес в сумерки коридора. Дверь в спальню была закрыта – он ударил по ней ногой. Дверь громыхнула железной ручкой о бетонную стену и жалобно скрипнула, по инерции подавшись обратно. Бережно опустив Ингу на кровать, он опустился рядом на колени и стал целовать ее ноги. Медленно, сантиметр за сантиметром, прикасался полураскрытыми губами к коже на щиколотке, к выступающей тонкой косточке, неторопливо и нежно целовал каждый палец.
Инга почти дрожала от его прикосновений, с каждой минутой все более интимных. Но темнота все равно мешала. Мешала до такой степени, что становилась опасной.
– Включи свет, – сдавленно пробормотала Инга, когда его поцелуи щекотали уже внутреннюю сторону ее бедра. Павел замер на мгновение. Потом, ни слова не говоря, потянулся рукой к тумбочке, на которой стоял ночник. Нащупал в темноте провод и пробежал по нему пальцами в поисках выключателя. А потом как-то неудачно потянул за этот провод, и лампа упала на пол.
Она шлепнулась на пол с тихим, приглушенным пушистым и мягким ковровым покрытием звуком.
Вопрос был исчерпан.
И это была катастрофа.
Плотные шторы на окнах не пропускали ни капли света из окна. В комнате было абсолютно темно, дверь в спасительный полумрак коридора была закрыта.
Инга застонала. В нижней части живота уже горело пламя, рвалось наружу, обжигая все сильнее с каждой секундой. Волна наслаждения разрасталась и становилась уже мучительной, невыносимой. Но в темноте перед глазами с прежней настойчивостью продолжали мелькать эпизоды из той, другой ночи. И невозможно было справиться с ощущением, что тот, другой человек из ее короткого прошлого, незримой тенью присутствует в комнате, молча наблюдая за сценой прелюдии к любовному акту.
От этой мысли по коже пробежали мурашки. Инга слишком явственно ощутила, что в комнате, кроме них двоих, присутствует кто-то третий. Не кто-то, а совершенно определенный человек…
Образовавшаяся внезапно узкая полоска света между спальней и коридором стала расширяться. Через секунду дверь приоткрылась настолько, что стало видно часть стены, покрашенной в темно-бордовый с перламутровым отливом, цвет.
А потом в этом внезапно образовавшемся промежутке мелькнула тень.
Инга могла поклясться, что видела эту тень. Видела, как она шарахнулась в сторону, словно убегая из пределов видимости, опасаясь оказаться замеченной.
Вскрикнув, она резко села в кровати и прижала к себе колени, обхватив их руками.
– Там… – пробормотала она, пугаясь звука собственного голоса. – Там кто-то… Кто-то есть.
Губы не слушались, а язык стал деревянным. Как будто ей только что вкололи внушительную порцию анестезии. Такое ощущение всегда испытываешь в кабинете зубного врача.
– Что? – Павел отстранился и смотрел на нее, явно ничего не понимая.
– Там кто-то… – повторила Инга приглушенным шепотом. И слегка кивнула на дверь. На большее ее не хватило.
Павел встал, зачем-то поправил брюки и джемпер, привычным утренним движением пригладил волосы, сделал несколько шагов по направлению к двери и распахнул ее.
За дверью никого было.
Он вышел на всякий случай в коридор – не для того, конечно, чтобы всерьез убедиться в присутствии постороннего человека в квартире. Дверь была заперта на замок, и открыть ее вот так вот запросто, без звука, было невозможно.
– Тебе показалось, Инга.
Она только мотнула головой из стороны в сторону – нет, ей не показалось. Она видела. Своими собственными глазами видела эту тень. И даже знала, кому эта тень принадлежит. Только как сказать обо всем об этом мужу?
– Я видела, – упрямо пробормотала Инга, все еще неподвижная и притихшая от страха.
– Что ты видела, Инга? Дверь заперта, – терпеливо пояснил Павел. – Стены толстые. Сквозь них, уверяю тебя, никто не мог просочиться. Тебе показалось, девочка. Там никого нет.
– Дверь… Почему дверь в спальню открылась? Она ведь была закрыта!
– Сквозняк, – тихо ответил Павел. Включил свет, подошел к окну, одернул штору и продемонстрировал Инге створку окна. Стеклопакет был слегка приоткрыт в верхней части рамы. – Видишь? Такое бывает… от сквозняка.
Он говорил совершенно спокойно. Ни капли раздражения, ни капли обиды она не услышала в его голосе. И никаких намеков на ее расшатанную психику. На наличие серьезного заболевания, которое, видимо, уже пора начать лечить, иначе потом будет поздно. Ничего такого, что в сложившейся ситуации должно было бы прозвучать и было бы вполне уместно.
В образовавшемся оконном промежутке на фоне черного неба, в самом низу, на стыке с горизонтом, красно-оранжевым пламенем полыхала луна. В ту, другую ночь луна была совершенно не такого, бледно желтого, холодного цвета.
Инга вздохнула. Сощурившись от яркого и бесполезного теперь света, она смотрела на мужа и чувствовала, как страх отступает, а сердце сжимается от жалости. Почти перестает биться, исчезает, а вместо него появляется другое, новое сердце, которое колотится в горле. Ни проглотить, ни выплюнуть это новое сердце...
За эти секунды ее муж постарел лет на десять. Внешне он остался таким же, только глаза потускнели, и плечи безвольно опустились под тяжестью невидимого груза. Смотреть на постаревшего Павла было невыносимо.
– Прости, – тихо сказала Инга и почувствовала, как по щекам заструились слезы.
Он тихо подошел и присел рядом с ней на краешек кровати. Долго смотрел в глаза, а потом стал вытирать слезы ребром ладони.
– Успокойся. Успокойся, моя хорошая. Родная моя, маленькая моя девочка…
После этих слов Инга зарыдала в голос. Господи, да что же это за наваждение такое? Ну почему, почему она не может жить нормальной, спокойной и размеренной жизнью – той, которой жила до аварии? Жизнью, в которой не было слез жалости и беспричинных истерик, не было непонятного страха, постоянно присутствующего, почти живого, физически ощутимого страха? Неужели вместе с памятью она потеряла способность нормально жить? Любить своего мужа, и, черт возьми, спать с ним, как полагается нормальной жене? Неужели это – навсегда?
Легонько прижав к себе, Павел тихо баюкал Ингу, покачиваясь из стороны в строну. Неслышно, одними губами, шептал на ухо все те же ласковые слова, от которых хотелось плакать еще сильнее:
– Девочка моя… Маленькая моя… Моя хорошая…
А она все не могла остановиться. От жалости к себе, от жалости к нему, и от бессилия перед натиском снова нахлынувших воспоминаний – тогда, в больничной палате, она плакала точно так же, и точно таким же мокрым от ее слез стало плечо совсем другого человека…
От этих бесконечно возникающих параллелей можно было сойти с ума. От невозможности высказать все то, что так мучает, можно было сойти с ума вдвойне. И, наверное, сойти с ума было бы проще, чем жить в этом раздвоившемся мире, не понимая, какой из двух так похожих друг на друга миров настоящий. Если бы между беззаботностью безумия и тяжестью здравомыслия можно было бы выбирать, Инга, не сомневаясь, выбрала бы первое.
Поток слез наконец прекратился, судороги, сжимающее горло, отступили. Она отстранилась и попыталась улыбнуться:
– Все нормально. Прости. Наверное, я просто еще не до конца поправилась. Вот и мерещатся всякие ужасы.
– Ничего, – спокойно и нежно ответил Павел. – Все будет нормально. Все образуется. Не переживай и ничего не бойся. Я всегда буду рядом.
Инга кивнула. Коснулась сомкнутыми губами щеки мужа, подставила щеку для ответного поцелуя. Поднявшись, Павел наклонился и стал медленно расстегивать пуговицы на ее халате.
Она сидела, ни шевелясь, застывшая, как ледяная статуя, и наблюдала за тем, как обнажается, освобождаясь от одежды, ее тело. Расстегнув последнюю пуговицу, он помог ей высвободиться из рукавов. Потом все так же спокойно и молча повесил халат на тонкие плечики в шкафу, достал из шкафа пижаму и протянул Инге. Она была совершенно голая, в одних только трусиках, которые сползли ниже бедер.
– Тебе помочь? – спросил он спокойно и ласково, как спрашивают у ребенка.
Инга снова кивнула.
Не обращая внимания на ее голую грудь, он надел на нее пижаму, застегнул пуговицы, расправил воротник из мягкой фланели. Пижамные штаны она надевала уже сама.
– Ложись, – сказал Павел после того, как расправил постель, собрал и положил в комод покрывало и откинул уголок одеяла с той стороны, где спала Инга.
Она послушно легла, вытянувшись на кровати. Наклонившись, он укрыл ее, подоткнув одеяло с краю, быстро поцеловал в висок и вышел из комнаты. Вскоре их кухни донесся легкий запах табачного дыма. Выкурив сигарету, Павел вернулся. Поднял свалившийся на пол ночник, аккуратно поставил его на тумбочку. Разделся, потушил свет и лег рядом с Ингой на своей половине кровати.
Некоторое время они лежали в полной тишине, не касаясь друг друга. Потом Инга под одеялом нащупала руку мужа и сжала ее, переплетая его и свои пальцы.
– Спокойной ночи, любимая, – сказал он в ответ на это прикосновение.
– Спокойной ночи, – ответила Инга.
Они так и заснули – держась за руки. И спали всю ночь, не разнимая рук.
Инга обнаружила это, проснувшись утром. В первый раз за две недели она проснулась утром раньше мужа. Осторожно, стараясь не потревожить его сон, она высвободила свою руку и поднялась с кровати.
Часы показывали половину восьмого. «Кажется, настала моя очередь варить кофе и подавать его в постель», – подумала Инга и на цыпочках вышла из комнаты.
Вернувшись, она застала его уже проснувшимся. Павел, высоко приподняв подушку, полулежал в кровати, щурился от яркого солнечного света, проникающего в комнату из незашторенного окна, и выглядел абсолютно спокойным.
Как будто ничего не случилось.
– Проснулся уже? – спросила Инга, соблюдая утренний ритуал.
– Проснулся, – ответил Павел.
– Ну тогда привет, что ли?
– Привет.
– Будем сейчас кофе пить. Я сварила кофе… Ужасно вкусный… И… Черт, забыла, что там надо было дальше говорить? – рассмеялась Инга.
– Надо говорить, что кофе – со сливками, – напомнил Павел. – И что ты его по дороге чуть не выпила, потому что он очень вкусный.
– Ага, точно! Чуть не выпила по дороге! Знаешь, такой вкусный… Со сливками… В общем, двигайся!
Павел послушно отодвинулся еще дальше к краю, практически вжавшись в стену.. Поднос традиционно установили посередине кровати. Инга осторожно забралась под одеяло, села, скрестив ноги по-турецки, и принялась полуторжественно, полушутливо размешивать серебряной ложечкой сахар в фарфоровых чашках.
– И как это я сегодня умудрился проспать? – широко зевнув, спросил Павел.
– Ты у меня спрашиваешь, да? – усмехнулась в ответ Инга.
– Да нет, не у тебя. У себя.
– Ну, и что ты себе отвечаешь?
– Молчу в ответ, краснею и виновато хлопаю глазами. Вот так, – Павел изобразил для наглядности. Получилось очень смешно. – Мне через полчаса надо быть на работе.
– Успеешь, – успокоила его Инга. – В крайнем случае, опоздаешь на полчаса. Ты же директор. Ну, в целях профилактики сделаешь себе выговор, чтоб в следующий раз не опаздывать.
– Ага, точно. Выговор, причем строгий! И премии за этот месяц себя лишу непременно. И не только за этот, но еще и за следующий.
– О! Ты, оказывается, тиран? Бедные твои подчиненные, и как только они тебя терпят?
– Ну, это я не всегда такой тиран. Только в редких, можно сказать, даже в исключительных, случаях. А вообще я очень добрый. И, как принято говорить в таких случаях, пушистый.
Потянувшись, Инга попыталась взъерошить его длинные волосы. Ничего не получилось.
– Никакой ты не пушистый. Ты абсолютно гладкий и к пушистости не склонный. Если только тебе начес сделать.
– А вот это – не надо, – усмехнулся Павел, отпивая глоток кофе. – На самом деле, вкусный. У тебя гораздо лучше получается, чем у меня.
– Это значит, что отныне утренний кофе станет моей вечной обязанностью? – сердито нахмурилась Инга.
Павел кивнул с преувеличенной серьезностью.
– Нет уж, милый мой. Если так пойдет и дальше, то вскоре может выясниться, что я вообще замечательная домохозяйка и все умею делать лучше тебя. А потом ты поймешь, что стирать твои носки у меня получается лучше, чем у стиральной машинки. А носки – это последняя стадия. Ты же сам говорил, помнишь?
– Помню. Я подумаю насчет носков и учту.
– Учти-учти! И вообще, милый, тебе нужно поторопиться.
– Ты уверена?
– Сам на часы посмотри!