Во сне Инга все никак не могла понять, что это сон. Сердце отчаянно билось, нервные окончания неустанно посылали в мозг тревожные импульсы. Но фиолетовое сияние подавляло стремление вырваться изнутри собственной полусферы, превращаясь в приторный и одурманивающий шепот, нежным пламенем касалось щеки, внушая уверенность, что черная пустота, в которой уже больше не будет жизни – и есть то самое желанное состояние, к которому она так стремилась.
Инга закричала и проснулась от собственного крика.
Она проснулась, но сон не закончился. Густой серый дым по-прежнему клубился вокруг, легкие со свистом втягивали внутрь горький и обжигающий воздух, которым невозможно было насытиться. Сквозь дымовую завесу просвечивали оранжевые всполохи яркого пламени.
Горели занавески на окнах.
Горел круглый деревянный стол и стулья, выставленные вдоль стены.
Горели деревянные рамы и деревянный шкаф над плитой.
Кожаные подушки, сброшенные на пол, уже занимались пламенем.
В панике оглядевшись по сторонам, она бросилась в направлении входной двери. Глаза застилали слезы и пелена густого дыма. Нащупав рукой поверхность стены, она стала шарить по ней в поисках пластмассового крючка, на котором были подвешены ключи.
Крючок вскоре нашелся, но ключей на нем не было. Инга зачем-то снова и снова ощупывала его руками, как будто надеялась, что ключи появятся. Потом спустилась по стене вниз и стала шарить руками на полу, решив, что железная связка могла упасть вниз.
Бесполезно. На полу ключей тоже не оказалось.
Приступ удушья согнул ее пополам. Она попыталась кричать, но кашель никак не заканчивался, и вместо крика из груди рвался только хриплые свист.
От нехватки кислорода уже сдавливало виски, и голова начинала кружиться.
Инга бросилась к окну, прихватив по пути одну из кожаных подушек, которая еще не успела загореться. Попыталась смахнуть с ее помощью горящие занавески. Ничего не получилось, но сквозь просветы сгоревшего уже тюля она увидела, что с той стороны на окнах стоят железные решетки.
Выбраться из горящего помещения, по всей видимости, было невозможно.
Из последних сил она бросилась к лестнице, ведущей наверх. Кое-как вскарабкалась по неудобным ступеням и наткнулась на наглухо закрытый деревянный люк. Попыталась надавить снизу изо всех сил – ничего не получилось. Видимо, сверху люк был заперт на задвижку. От отчаяния она принялась колотить в него кулаками. Обессилев, опустилась на железную ступеньку и снова зашлась в приступе кашля.
Снизу поднимался густой дым. Пламя быстро расползалось по комнате, загорелся уже диван, добавляя к удушливому запаху отвратительный химический привкус.
Инга вдруг поняла, что через несколько минут умрет, сидя на раскаленной железной ступеньке возле закрытого люка. Приступ вялого равнодушия внезапно сменился отчаянным порывом, исходящим откуда-то из самой потаенной глубины подсознания, никак не зависящей от субъективных ощущений, от сознательных желаний.
Инстинкт самосохранения.
Инстинкт, присущий от рождения любому живому существу. В двух шагах от смерти все остальное оказалось неважным. Появились откуда-то силы и дикое желание жить. Вырваться – любой ценой.
Поднявшись, она снова принялась быть кулаками в деревянный люк. Нажимать на его ладонями, растопырив пальцы. Люк не поддавался – железная задвижка с верхней стороны оказалась надежной. Слишком надежной…
Спрыгнув с лестницы, она бросилась к кухонному шкафу, стоящему на полу. Столешница пылала, но створки оставались пока невредимыми. Распахнув их, она не увидела ничего, кроме бесполезной посуды. Захлебываясь едким дымом и уже почти теряя сознание, на ощупь двинулась вдоль стены по направлению к печи.
Наконец ей удалось отыскать коробку с углем, и рядом с ней – небольшую лопату и кочергу, которая раскалилась уже до такой степени, что от одного только прикосновения кожа на ладони вздулась и пошла пузырями.
Инга ничего не почувствовала. Обратный путь до спасительного люка она проделала уже почти наугад. Несколько раз по дороге упала, спотыкаясь о неразличимые в густом сером смраде предметы. Ползком взбираясь по лестнице, она уже почти не верила в то, что ей удастся пробить деревянный люк. Время, внезапно ставшее физически ощутимым, рассыпало вокруг мелкие искры стремительно убегающих секунд.
Сколько этих секунд у нее еще осталось в запасе?
Обожженные пальцы не слушались, когда она из последних сил пыталась вставить в узкую, едва различимую щель между досками деревянного люка гладкий закругленный конец лопаты. Но даже после того, как ей это удалось, путь к спасению по-прежнему еще оставался закрытым. Пытаясь расшатать крайнюю доску или по крайней мере расширить отверстие, она добилась лишь того, что черенок лопаты выскользнул из железного наконечника, а сила инерции отбросила ее виз, и она скатилась по железным ступеням, больно ударившись головой о стену. Застонала, чувствуя, что уже теряет сознание, и медленно поползла снова наверх.
Добравшись до люка, выдернула черенок лопаты, ухватившись двумя руками. Просвет между досками в этом месте стал незначительно шире. Ей все же удалось после нескольких попыток вбить в него кулаками короткий конец кочерги. Удалось повернуть его так, чтобы он расположился горизонтально относительно поверхности пола.
На то, чтобы дернуть вниз, сил уже не осталось.
Схватившись обеими, скользкими от выступившей крови, руками, за длинный конец кочерги, она стиснула зубы, поджала ноги в коленях и повисла на нем.
Хрустнув, доска надломилась.
Инга снова упала, снова скатилась вниз по лестнице.
Для того, чтобы добраться наконец до задвижки люка с той стороны, ей пришлось предпринять еще четыре бесполезных попытки. И только пятая оказалась удачной. В образовавшийся пролом она протиснула ладонь, нащупала задвижку и потянула. Задвижка поддалась на удивление легко.
Открыв наконец люк, она успела только подняться наверх. Вслед за ней торопливо поднимались в неохваченную еще пламенем верхнюю комнату клубы густого сизого дыма.
Упав на пол, она потеряла сознание.
Через несколько минут, очнувшись от приступа удушья, не увидела перед глазами ничего, кроме дыма. Дым заполонил теперь и верхнюю комнату. Инга попыталась подняться, чтобы добраться до балконной двери, очертания которой были едва различимы сквозь густую завесу.
Пошатываясь, добрела до цели. Снова на ощупь отыскала железный шпингалет, повернула и дернула дверь на себя.
Порыв воздуха, ледяного и свежего, едва не заставил ее снова свалиться с ног. Через открытую балконную дверь дым медленно пополз вслед за ней, как послушный лохматый зверь, не отступая ни на шаг.
Отдышавшись, она перегнулась через перила.
Расстояние до земли было почти пугающим. Но обратного пути не было. Мысль о том, что она может умереть от падения с высоты трех метров после того, как почти чудом избежала смерти в дыму пожара, показалась нелепой.
Внизу белел снег, слабо сверкающий в темноте ночи, озаренной всполохами пробравшегося уже наружу пламени. Инга перекинула через перила одну ногу, потом другую. Времени на раздумья уже не оставалось – она разжала пальцы и через одну короткую секунду упала вниз. Не совсем удачно приземлившись, уткнулась лицом прямо в колючий, пышущий ледяным жаром, снег. Вдохнула запах снега – ни с чем не сравнимый, кристально чистый, освобожденный от всего земного прозрачный запах…
И в этот момент вдруг вспомнила, как летела со снежной горы.
Как подвернулась на лету лыжа, как покатилась кубарем вниз…
По лицу текли слезы.
– Горин, – хрипло прошептала она сквозь эти слезы. – Горин… Где же ты, черт возьми? И кто, интересно, теперь будет дуть на мою на ушибленную коленку?..
Инга открыла глаза.
Боль, потерявшаяся в лабиринтах тяжелого сна, вернулась снова и разлилась по всему телу фонтаном обжигающих брызг. Инга тихо застонала и огляделась по сторонам. Белые стены, выложенные кафелем, и полное отсутствие какой бы то ни было мебели в совокупности с характерным запахом – снова больница.
Почти сразу в памяти всплыли картины вчерашнего кошмара. Инга помнила только, как выбралась на трассу и села прямо посреди дороги в надежде на то, что кому-то из случайно проезжающих мимо водителей удастся заметить ее раньше, чем она окоченеет от холода. О том, что произошло потом, оставалось только догадываться. По всей видимости, случайный водитель все же нашелся и подобрал ее прежде, чем она успела умереть.
Если, конечно, это помещение на самом деле и есть больничная палата, а не какой-нибудь перевалочный пункт по дороге из пылающего ада в прохладный небесный рай.
Бесшумно открылась дверь. Из приоткрытой форточки потянуло морозом.
Инга сразу почувствовала его приближение и зажмурилась, почти счастливая.
Коснувшись губами ее волос, Горин, соблюдая нерушимую больничную традицию, опустился рядом на корточки. Она приоткрыла глаза. Устало вздохнув, потянулась к нему. Спрятала лицо в складках шерстяного и чуть колючего серого джемпера. Джемпер был тот же самый, что и в прошлый раз.
– Ты похож на всех актеров Голливуда сразу. Я тебе когда-нибудь об этом говорила?
– Говорила. Не помнишь просто, – прошептал он ей в макушку.
– Помню уже. Оказывается, нужно было еще раз как следует удариться головой, чтобы все вспомнить. Знала бы – раньше ударилась…
– На этот раз, кажется, обошлось даже без сотрясения.
– Я здесь давно?
– Со вчерашней ночи.
– А ты?
– Я тоже. Ты ведь сама попросила того парня, чтобы он мне позвонил…
– Какого еще парня?
– Который тебя на дороге нашел и в больницу привез…
– Да, что-то такое припоминаю… смутно. Надо же, как я замечательно ударилась, даже номер твоего телефона сумела из памяти извлечь…
– Как ты себя чувствуешь?
– Отвратительно. Руки болят невыносимо. Голова болит тоже. И все тело болит. Дышать больно. Я вся – сплошной сгусток боли.
– Ничего. Потерпи, завтра будет легче. Главное, ты теперь в безопасности. Через пару дней я тебя отсюда заберу. Будешь проходить оставшийся курс лечения дома, под моим пристальным наблюдением.
Некоторое время они молчали, тесно обнявшись.
– Не могу тебя отпустить, – тихо проговорила она. – Мне кажется, если я тебя отпущу – ты исчезнешь.
– Глупая, куда же я от тебя исчезну? Не исчезну я никуда. Только ты все равно меня не отпускай. На всякий случай держи покрепче …
Инга прижалась к нему еще теснее, постаравшись отогнать прочь все посторонние, ненужные сейчас мысли. Но успешно бороться собственными мыслями у нее получалось очень редко. Практически – никогда. Вот и теперь, сквозь тонкую пелену новорожденного и неокрепшего еще счастья просочилась капелька затихшей душевной боли. За ней – другая и третья.
Гнетущие, разрывающие душу воспоминания постепенно вытесняли собой настоящее. Кадры из прошлого мелькали перед глазами в хаотичном движении, и невозможно было разобраться, что было сначала, а что потом.
Павел…
Инга мысленно произнесла его имя, и сердце кольнуло острой болью, застучало в груди тяжелой кувалдой.
В тот вечер, когда они познакомились, на улице было тихо. Теплое марево поднимало вверх от раскалившегося за день асфальта, в воздухе пахло цветущей сиренью, и этот теплый аромат странным образом перемешивался с запахом автомобильной гари.
Засидевшись допоздна на неофициальном школьном междусобоичике, Инга шла с работы домой.
Настроение было отвратительным. Во-первых, она поругалась накануне с директрисой. Эмма Романовна, дама почти преклонных лет и весьма консервативных взглядов, долго выговаривала ей по поводу длины юбки, которая не прикрывала коленей. Назвала ее распущенной легкомысленной дамочкой и пригрозила уволить с работы за аморальное поведение. Инга была в бешенстве. К тому же, накануне вечером она в пух и прах разругалась с приятелем – бывшим одноклассником Валеркой Чугуновым. По большому счету, этот Валерка не слишком-то нравился Инге. Но так получилось, что после возвращения из Москвы в родной город они случайно встретились, и началось между ними вялое продолжение завязавшегося еще в старших классах школы романа. Роман этот, несмотря на ожидаемую скоротечность, все никак не заканчивался, и Инга уже начинала злиться на себя за то, что привязывается к этому Валерке, теряет с ним время. Зачем? Все равно ведь ничего не получится. Накануне они в очередной раз поссорились из-за какой-то ерунды, и Инга заранее себя возненавидела, зная, что спустя день или два сама же начнет звонить ему, дурачиться по телефону, делая вид, что забыла ссору и все его оскорбления.
Павел появился из темноты совершенно внезапно, и сперва испугал ее. Но разговор завязался как-то легко, и так же легко, совсем от себя не ожидая, Инга согласилась принять его приглашение. Пошла в гости к совершенно незнакомому, просто показавшемуся интересным, человеку. Ее сразу подкупила его манера общения, тонкий юмор, а также искренность, светящаяся во взгляде в тот момент, когда он начинал разговор словами: «Наконец-то я тебя нашел…». Или, может быть, он сказал что-то другое, тоже очень трогательное и старомодное – теперь Инга не могла вспомнить дословно, но смысл был приблизительно тот же, как будто Павел и правда всю жизнь ее искал.
Дальше был убийственно романтический вечер. Со свечами, с изысканными фужерами из тонкого стекла, с тихой, волшебной музыкой. После вечера – ночь, заполненная до краев такой нежностью, что Инга чуть не расплакалась, вспоминая свои редкие ночи с Валеркой. С Павлом они на самом деле занимались любовью. С Валеркой – сексом, который, в принципе, и на нормальный секс даже не тянул. Потрахушки, как говорит в этих случаях Марина. А иначе и не скажешь…
Утром Павел появился в комнате с подносом, на котором дымились две ароматных чашки кофе. И предложил Инге стать его женой.
И Инга согласилась.
Согласилась, потому что поверила в его нежность, потому что устала работать в школе, потому что захотела наконец порвать с надоевшим Валеркой Чугуновым, который все никак не исчезал из ее жизни.
И первые несколько месяцев их совместной жизни на самом деле показались ей раем. Если рай есть, думала тогда Инга, то он здесь, на земле, и никак не на небе, потому что лучшего рая и придумать невозможно. Павел любил ее и дарил свою любовь трогательно, беззащитно и откровенно. Ее через край переполняла благодарность к нему за эту любовь, и только спустя время она поняла, что благодарность за любовь и собственно любовь – две разные вещи.
Отомстив занудной директрисе школы, отомстив надоевшему Валерке Чугунову и вдоволь накупавшись в океане нежности, Инга вдруг задумалась о том, насколько странной стала ее жизнь в замужестве. Через полгода после свадьбы она обнаружила, что из всех ее многочисленных приятелей и приятельниц осталась в жизни только одна – Марина. Все остальные, водившиеся в большом количестве, куда-то исчезли. Исчезли, потому что у Инги, купающейся в океане нежности, на них просто не оставалось времени.
Жизнь начала казаться однообразной и тоскливой. Павел ни в коем случае не соглашался на то, чтобы она подыскала себе работу – не ради денег, а хотя бы для души. Приступы ревности, которые случались у него чуть ли ни с первого дня их совместного проживания, она вначале воспринимала как доказательство любви. Ревнует – значит любит. Любит – значит, пусть ревнует. Хотя с каждым прожитым днем от этой ревности ей становилось все неуютнее и больнее.
Павел любил ее. Любил до умопомрачения, до безумия. Инга лишь позволяла себя любить, но не любила. С этим приходилось мириться, и иногда она всерьез задумывалась о том, кому же из них двоих легче.
Но все же жила дальше и изменить свою жизнь не пыталась.
И если бы не случайная встреча с Андреем Гориным – наверное, так и жила бы дальше, позволяя себя любить, уверенная в том, что по-другому не бывает.
Оказалось – бывает. И еще как бывает! Искра, пробежавшая между ними в тот первый вечер в машине, по стеклам которой барабанил, не смолкая, дождь, опалила душу. И душа стала болеть. Эта боль накапливалась с каждым днем, требуя выхода, заставляя не спать ночами.
Когда они встретились случайно во второй раз на Набережной, Инга поняла – это судьба.
Но еще долго, очень долго эту судьбу к себе не подпускала. Жила редкими встречами, держа эти встречи в абсолютной и строгой тайне даже от единственной оставшейся близкой подруги Марины. Держала себя в рамках, не позволяла чувствам вылиться наружу, утешаясь глупой мыслью о том, что между ними нет ничего, кроме дружбы. Приносила домой букеты осенних листьев в качестве доказательства всей степени невинности своих одиноких прогулок. Оставаясь одна, вдыхала глубоко запах этих листьев, невольно пытаясь расслышать в нем другой, тайный, желанный запах рук человека, который к ним прикасался. Тосковала в ожидании встречи и сходила с ума от неопределенности. Отвечала смехом на его признания в любви, отгоняла прочь мысли о возможности счастья, ценой которого станет несчастье другого, по-прежнему родного и близкого, человека… Начала худеть и бледнеть, как полагается во время любовной лихорадки.
Павел, заметив ее явное недомогание, купил ей путевку на курорт.
Инга до сих пор не могла понять, как он решился отпустить ее одну. Сам поехать никак не смог из-за неотложных дел на работе. А ночью накануне отъезда Инга, сама от себя не ожидая, пробралась к телефону, набрала номер Горина, в двух словах все объяснила и приказала горячим шепотом:
«Приезжай…»
И он приехал. Раздобыл путевку и прибыл на следующий день.
Неделя счастья быстро подошла к концу. И Инга решилась на разговор с мужем.
Вернее, в тот момент ей показалось, что она решилась. Но, приехав, застала Павла таким растерянным, таким соскучившимся, таким отчаянно влюбленным, что решила с разговором повременить. Откладывала его на следующий день, на понедельник, на начало месяца, придумывала новые и новые причины, хотя на самом деле из всех возможных существовала только одна – его, Павла, сумасшедшая, болезненная, необъяснимая любовь. От этой любви становилось уже невозможно дышать, и некуда было от нее деться, но рука не поднималась нанести удар. Эта любовь была, как беззащитный с виду цветок, источающий аромат, опасный для жизни…
В том, насколько серьезна эта опасность, она убедилась незадолго до злополучной аварии. Заметив, что какой-то человек неотступно следует за ней, провожая невидимой тенью от подъезда и до подъезда, она позвонила Горину и сказала, что их встречи придется на время прекратить. Про слежку признаваться не стала, чтобы не волновать. Было очевидно, что Павел, что-то заподозрив, нанял человека, который теперь ходил за Ингой по пятам, отслеживая каждый шаг и докладывая мужу о ее передвижениях.
Это и стало последней каплей, подтолкнувшей ее к разговору. Павел так и не признался в том, что приставил к ней человека для наблюдения. Для Инги это признание не имело значения – она ни секунды не сомневалась, что права. В тот же вечер она, как на духу, выложила мужу все свои тайны. Рассказала, что встречается с одним человеком уже почти два года, что была вместе с ним на курорте, что любит его и собирается к нему уйти…
Павел принял извести внешне спокойно. Только побледнел очень сильно – Инга даже испугалась, что он потеряет сознание, шлепнется в обморок, и ей придется вызывать врачей. Но все обошлось. Он почти без эмоций согласился на разрыв и на следующий день улетел в командировку в Прагу…
Теперь было понятно, кто испортил тормозную систему ее «Лексуса». Как ни больно было это сознавать, приходилось смириться с мыслью о том, что это был Павел.
Павел, который любил ее до безумия. До безумия – в буквальном, самом прямом значении этого слова.
Его любовь была – как планета. Одна сторона светлая, а другая, темная, скрыта от глаз…
Того, что Инга после аварии останется жива, но потеряет память, он даже и предположить не мог. Внезапно появился шанс начать все сначала. И если бы Горин не появился в тот день в больничной палате раньше, чем появился там Павел – кто знает, может быть, все и получилось бы именно так, как он рассчитывал. Забытое прошлое не имеет никакого значения в настоящем. Но на всякий случай он все же обработал на компьютере летние фотографии, заново проставив на них несуществующие числа.
Но и это не помогло тоже. И в ту секунду, когда Инга рассказала, что случилось между ней и Андреем Гориным в больничной палате, светлая сторона его планеты-любви навсегда потухла, и она полностью погрузилась в непроглядную черную тьму…
Инга невольно вздрогнула, вспомнив его глаза в тот момент, когда они прощались на даче.
Павел знал, что они прощаются навсегда.
Вернее, думал, что навсегда. Трудно было поверить в то, что она сможет выбраться из каменной западни, наполненной адским пламенем и черным дымом. Второй раз за такой короткий промежуток жизни спастись, благодаря какому-то чуду. Он прощался с Ингой, зная, что жить ей осталось совсем недолго.
Отстранившись, она откинулась на подушку, закрыла глаза и тихо спросила:
– Что с Павлом? Где он сейчас?
– Не надо, – глухо и почти сердито ответил Горин. Накрыл ладонью ее ладонь и повторил: – Не надо сейчас о нем, Инга. Ты разве не поняла…
– Поняла, – ответила она со вздохом. – Я все поняла. Жаль только, что поздно.
– Могло быть и хуже, – напомнил он.
– Могло, – согласилась Инга. – И все-таки скажи. Скажи, если знаешь.
– Я не знаю. Правда, не знаю. Но думаю, что теперь тебе уже нечего бояться. Он исчерпал свои силы. Третьей попытки не будет.
– Не будет… Наверное, ты прав, – задумчиво ответила Инга.
Трудно было объяснить эту уверенность, но она ни секунды не сомневалась в том, что Павел отпустил ее. Попрощался и отпустил навсегда. Он больше не появится в ее жизни, не будет бороться за свою любовь, потому что в этот раз дошел до предела.
И еще где-то в глубине души просыпалось новое знание. О том, что теперь, начиная вот с этой минуты, вся остальная жизнь у нее будет – счастливая и светлая.
С закрытыми глазами она долго лежала и молча улыбаясь, слушая, как Горин обещает подарить ей на день рождения ветер.
– Почему на день рождения? – улыбнулась Инга. – Зачем ждать так долго? Подари мне его сейчас…
– Сейчас? – Горин озабоченно нахмурился. – Сомневаюсь, что ему захочется жить в больничной палате. Может быть, ты все же потерпишь до выписки?
– Так и быть, – вздохнула она. – Потерплю. Но смотри, ты мне обещал…
Они сидели еще некоторое время в тишине, и мысли у них были одинаковые. Слова были не нужны…
Горин все гладил ее по голове, нежно перебирая пряди волос. От этих прикосновений она чувствовала, что засыпает. Веки тяжелели, словно наливались свинцом, нарушалось стройное течение мыслей.
– Послушай, – сквозь сон проговорила Инга. – Послушай, а ты знаешь о том, что однажды… несколько лет назад, я тоже чуть не погибла во время пожара… чудом спаслась… я тебе рассказывала?
– Спи, – тихо ответил он. – Спи, моя родная, моя хорошая… У нас еще будет время поговорить… У нас с тобой впереди очень-очень много времени…
Вместо эпилога
Оглядываюсь по сторонам, прислушиваюсь. Рядом никого нет.
Канистра с бензином булькает в руках.
Отвинчиваю тугую крышку. Руки трясутся. Пальцы не слушаются.
Все-таки открываю.
Щедро обливаю бензином дурацкое дерево, которому нужно было сгореть еще десять лет назад. Обламываю несколько сухих мертвых веток, роюсь в кармане в поисках спичек. После долгих поисков извлекаю на свет целый коробок. Достаю сразу целую горсть, штук двадцать или тридцать. Поджигаю все разом и передаю эстафетный огонь сухим веткам. Отхожу на безопасное расстояние и бросаю горящий букет рядом со стволом дуба.
Огонь занимается моментально. Через минуту дурацкое дерево уже горит, как огромная и уродливая комета.
Долго стою рядом, задыхаясь от дыма. Наблюдаю, как горит дуб, и ничего не чувствую.
Вообще ничего.
Священный Дуб полыхает ярким пламенем у меня на глазах. Смердит удушливым дымом.
Только мне почему-то не становится легче.
По щекам текут слезы. Я их не замечаю, как не замечаю ничего вокруг. Теперь мне становится ясно: дуб здесь вообще ни при чем.
Напрасно я спалил дерево.
Тебя все равно уже не вернешь. Сожги хоть все деревья в парке. Хоть все деревья на планете.
Тебя больше нет.
Несмотря на обещание, данное мне теперь уже сгоревшим деревом, ты все-таки умерла.
Погибла во время пожара.
Исчезла из жизни горящей кометой. Едва коснулась Земли – и снова вернулась на небо, потому что Земля показалась тебе слишком скучной.
Прошел уже целый год с тех пор, как это случилось. Возможно, кого-то лечит время. Но только не меня.
Меня вылечить невозможно, потому что меня больше нет. Я превратился в невидимый сгусток боли. В бледную и прозрачную тень собственных несбывшихся надежд. В бесформенный осколок вечной скорби.
Я теперь – только слабое эхо твоего имени.
Инга.
Я повторяю его ночами. Мне двадцать два года, но по ночам я плачу в подушку, как маленький ребенок.
Каждую ночь.
Каждую ночь перед глазами – одна и та же картина. Горящее здание. Длинные коридоры, наполненные дымом. Крики о помощи. Ты стоишь, задыхаясь от дыма, возле двери в комнату общежития, и пытаешься из последних сил открыть дверь ключами. Там, за запертой дверью, истошно кричит твоя соседка по комнате. Та самая подружка, о которой ты однажды беседовала со мной какое-то невероятное количество времени.
Уходя вечером из общежития, ты рассчитывала вернуться поздно, поэтому и заперла дверь на ключ, чтобы не разбудить спящую подругу. Ты просто не знала о том, что начнется пожар.
О том, что случилось дальше, лучше не думать.
Представить себе такое – невозможно.
Несколько раз я пытался. Подносил ладонь к горящей на плите газовой конфорке.
Я слабый, не смог выдержать и нескольких секунд.
Что же чувствовала ты в тот момент, когда тебя касались тысячи языков пламени?
Жить с этой мыслью невозможно. В редкие часы предутреннего тяжелого забытья я просыпаюсь от кошмара. Каждый раз мне снится один и тот же сон.
Нет, время меня не вылечит. Надеяться глупо.
Дни и ночи идут медленной чередой, но ничего не меняется.
Проходит еще год.
Отчаявшись, я обращаюсь к тебе.
Я знаю, что ты слышишь меня. Я чувствую иногда твой насмешливый взгляд сверху.
Ты летаешь между звездами, беззаботно качаешься на качелях луны, прыгаешь по облакам. И иногда приходишь ко мне – солнечным зайчиком, теплым и ласковым лучом, свежим ветром.
Только мне этого мало.
Мне нужна ты. Мне нужна ты – живая.
«Понимаешь?» – спрашиваю я у звезды, застрявшей где-то в углу оконной рамы.
Звезда в ответ насмешливо улыбается.
«Не помнишь, разве?» – спрашивает у меня звезда.
Я вздрагиваю, но почти сразу забываю, что звездам, вообще-то, не полагается разговаривать.
«Не помнишь? – повторяет звезда. – Ведь я же говорила тебе – на тот случай, если мне придется умереть…Я что-нибудь придумаю… насчет тебя. Чтобы тебе не было одиноко. Я подыщу себе замену. Я очень постараюсь. Ты даже не поймешь, что я…»
Твой голос исчезает, и звезда вслед за ним исчезает с неба.
Уж не приснилось ли мне все это, думаю я, разглядывая клочок черного неба, на котором только что она горела так ярко.
«Я подыщу себе замену. Ты даже не поймешь, что я…» – слышится твой голос уже с другой стороны неба.
И я наконец понимаю.
На следующий день звоню твоим родителям. Впервые с того времени, как тебя не стало.
По проводам медленно растекается электрический ток общего горя. Разговариваю недолго, минуты две-три. Прощаюсь, беспомощно и глупо бормоча в трубку:
«Спокойной ночи…»
Можно подумать, я и сам верю в то, что спокойная ночь в принципе возможна.
Чувство неловкости мучает меня еще некоторое время, но вскоре я о нем забываю.
Долго разглядываю написанное на клочке имя, почти не веря своим глазам.
Инга.
Эту девушку, которую ты так отчаянно пыталась спасти от огня и сделала это ценой собственной жизни, звали – Инга.
Как и тебя.
И пусть теперь кто-то попробует доказать мне, что звезды – всего лишь мертвые планеты, не способные разговаривать с людьми. Я просто рассмеюсь ему в лицо. Потому что я знаю истину.
На поиски уходит всего лишь несколько дней.
И вот наконец я вижу ее.
Подхожу к ней, смотрю в глаза и понимаю, что не ошибся.
«Наконец-то…» – говорю ей, вкладывая в эти слова смысл, понятный только лишь мне одному и еще одной крошечной звездочке на темном небе.
В этот момент она наблюдает за нами, я знаю.
«Наконец-то…» – снова говорю я.
Хотя, возможно, я сказал тогда какие-то другие слова. Но смысл был тот же.
Впрочем, теперь это уже не важно.
Инга закричала и проснулась от собственного крика.
Она проснулась, но сон не закончился. Густой серый дым по-прежнему клубился вокруг, легкие со свистом втягивали внутрь горький и обжигающий воздух, которым невозможно было насытиться. Сквозь дымовую завесу просвечивали оранжевые всполохи яркого пламени.
Горели занавески на окнах.
Горел круглый деревянный стол и стулья, выставленные вдоль стены.
Горели деревянные рамы и деревянный шкаф над плитой.
Кожаные подушки, сброшенные на пол, уже занимались пламенем.
В панике оглядевшись по сторонам, она бросилась в направлении входной двери. Глаза застилали слезы и пелена густого дыма. Нащупав рукой поверхность стены, она стала шарить по ней в поисках пластмассового крючка, на котором были подвешены ключи.
Крючок вскоре нашелся, но ключей на нем не было. Инга зачем-то снова и снова ощупывала его руками, как будто надеялась, что ключи появятся. Потом спустилась по стене вниз и стала шарить руками на полу, решив, что железная связка могла упасть вниз.
Бесполезно. На полу ключей тоже не оказалось.
Приступ удушья согнул ее пополам. Она попыталась кричать, но кашель никак не заканчивался, и вместо крика из груди рвался только хриплые свист.
От нехватки кислорода уже сдавливало виски, и голова начинала кружиться.
Инга бросилась к окну, прихватив по пути одну из кожаных подушек, которая еще не успела загореться. Попыталась смахнуть с ее помощью горящие занавески. Ничего не получилось, но сквозь просветы сгоревшего уже тюля она увидела, что с той стороны на окнах стоят железные решетки.
Выбраться из горящего помещения, по всей видимости, было невозможно.
Из последних сил она бросилась к лестнице, ведущей наверх. Кое-как вскарабкалась по неудобным ступеням и наткнулась на наглухо закрытый деревянный люк. Попыталась надавить снизу изо всех сил – ничего не получилось. Видимо, сверху люк был заперт на задвижку. От отчаяния она принялась колотить в него кулаками. Обессилев, опустилась на железную ступеньку и снова зашлась в приступе кашля.
Снизу поднимался густой дым. Пламя быстро расползалось по комнате, загорелся уже диван, добавляя к удушливому запаху отвратительный химический привкус.
Инга вдруг поняла, что через несколько минут умрет, сидя на раскаленной железной ступеньке возле закрытого люка. Приступ вялого равнодушия внезапно сменился отчаянным порывом, исходящим откуда-то из самой потаенной глубины подсознания, никак не зависящей от субъективных ощущений, от сознательных желаний.
Инстинкт самосохранения.
Инстинкт, присущий от рождения любому живому существу. В двух шагах от смерти все остальное оказалось неважным. Появились откуда-то силы и дикое желание жить. Вырваться – любой ценой.
Поднявшись, она снова принялась быть кулаками в деревянный люк. Нажимать на его ладонями, растопырив пальцы. Люк не поддавался – железная задвижка с верхней стороны оказалась надежной. Слишком надежной…
Спрыгнув с лестницы, она бросилась к кухонному шкафу, стоящему на полу. Столешница пылала, но створки оставались пока невредимыми. Распахнув их, она не увидела ничего, кроме бесполезной посуды. Захлебываясь едким дымом и уже почти теряя сознание, на ощупь двинулась вдоль стены по направлению к печи.
Наконец ей удалось отыскать коробку с углем, и рядом с ней – небольшую лопату и кочергу, которая раскалилась уже до такой степени, что от одного только прикосновения кожа на ладони вздулась и пошла пузырями.
Инга ничего не почувствовала. Обратный путь до спасительного люка она проделала уже почти наугад. Несколько раз по дороге упала, спотыкаясь о неразличимые в густом сером смраде предметы. Ползком взбираясь по лестнице, она уже почти не верила в то, что ей удастся пробить деревянный люк. Время, внезапно ставшее физически ощутимым, рассыпало вокруг мелкие искры стремительно убегающих секунд.
Сколько этих секунд у нее еще осталось в запасе?
Обожженные пальцы не слушались, когда она из последних сил пыталась вставить в узкую, едва различимую щель между досками деревянного люка гладкий закругленный конец лопаты. Но даже после того, как ей это удалось, путь к спасению по-прежнему еще оставался закрытым. Пытаясь расшатать крайнюю доску или по крайней мере расширить отверстие, она добилась лишь того, что черенок лопаты выскользнул из железного наконечника, а сила инерции отбросила ее виз, и она скатилась по железным ступеням, больно ударившись головой о стену. Застонала, чувствуя, что уже теряет сознание, и медленно поползла снова наверх.
Добравшись до люка, выдернула черенок лопаты, ухватившись двумя руками. Просвет между досками в этом месте стал незначительно шире. Ей все же удалось после нескольких попыток вбить в него кулаками короткий конец кочерги. Удалось повернуть его так, чтобы он расположился горизонтально относительно поверхности пола.
На то, чтобы дернуть вниз, сил уже не осталось.
Схватившись обеими, скользкими от выступившей крови, руками, за длинный конец кочерги, она стиснула зубы, поджала ноги в коленях и повисла на нем.
Хрустнув, доска надломилась.
Инга снова упала, снова скатилась вниз по лестнице.
Для того, чтобы добраться наконец до задвижки люка с той стороны, ей пришлось предпринять еще четыре бесполезных попытки. И только пятая оказалась удачной. В образовавшийся пролом она протиснула ладонь, нащупала задвижку и потянула. Задвижка поддалась на удивление легко.
Открыв наконец люк, она успела только подняться наверх. Вслед за ней торопливо поднимались в неохваченную еще пламенем верхнюю комнату клубы густого сизого дыма.
Упав на пол, она потеряла сознание.
Через несколько минут, очнувшись от приступа удушья, не увидела перед глазами ничего, кроме дыма. Дым заполонил теперь и верхнюю комнату. Инга попыталась подняться, чтобы добраться до балконной двери, очертания которой были едва различимы сквозь густую завесу.
Пошатываясь, добрела до цели. Снова на ощупь отыскала железный шпингалет, повернула и дернула дверь на себя.
Порыв воздуха, ледяного и свежего, едва не заставил ее снова свалиться с ног. Через открытую балконную дверь дым медленно пополз вслед за ней, как послушный лохматый зверь, не отступая ни на шаг.
Отдышавшись, она перегнулась через перила.
Расстояние до земли было почти пугающим. Но обратного пути не было. Мысль о том, что она может умереть от падения с высоты трех метров после того, как почти чудом избежала смерти в дыму пожара, показалась нелепой.
Внизу белел снег, слабо сверкающий в темноте ночи, озаренной всполохами пробравшегося уже наружу пламени. Инга перекинула через перила одну ногу, потом другую. Времени на раздумья уже не оставалось – она разжала пальцы и через одну короткую секунду упала вниз. Не совсем удачно приземлившись, уткнулась лицом прямо в колючий, пышущий ледяным жаром, снег. Вдохнула запах снега – ни с чем не сравнимый, кристально чистый, освобожденный от всего земного прозрачный запах…
И в этот момент вдруг вспомнила, как летела со снежной горы.
Как подвернулась на лету лыжа, как покатилась кубарем вниз…
По лицу текли слезы.
– Горин, – хрипло прошептала она сквозь эти слезы. – Горин… Где же ты, черт возьми? И кто, интересно, теперь будет дуть на мою на ушибленную коленку?..
* * *
Через сутки ее разбудил тонкий солнечный луч, хитро проникший сквозь плотно зашторенное окно. Удобно устроившись на ее бледной помятой щеке, медленно переместился к закрытым векам и принялся щекотать ресницы.Инга открыла глаза.
Боль, потерявшаяся в лабиринтах тяжелого сна, вернулась снова и разлилась по всему телу фонтаном обжигающих брызг. Инга тихо застонала и огляделась по сторонам. Белые стены, выложенные кафелем, и полное отсутствие какой бы то ни было мебели в совокупности с характерным запахом – снова больница.
Почти сразу в памяти всплыли картины вчерашнего кошмара. Инга помнила только, как выбралась на трассу и села прямо посреди дороги в надежде на то, что кому-то из случайно проезжающих мимо водителей удастся заметить ее раньше, чем она окоченеет от холода. О том, что произошло потом, оставалось только догадываться. По всей видимости, случайный водитель все же нашелся и подобрал ее прежде, чем она успела умереть.
Если, конечно, это помещение на самом деле и есть больничная палата, а не какой-нибудь перевалочный пункт по дороге из пылающего ада в прохладный небесный рай.
Бесшумно открылась дверь. Из приоткрытой форточки потянуло морозом.
Инга сразу почувствовала его приближение и зажмурилась, почти счастливая.
Коснувшись губами ее волос, Горин, соблюдая нерушимую больничную традицию, опустился рядом на корточки. Она приоткрыла глаза. Устало вздохнув, потянулась к нему. Спрятала лицо в складках шерстяного и чуть колючего серого джемпера. Джемпер был тот же самый, что и в прошлый раз.
– Ты похож на всех актеров Голливуда сразу. Я тебе когда-нибудь об этом говорила?
– Говорила. Не помнишь просто, – прошептал он ей в макушку.
– Помню уже. Оказывается, нужно было еще раз как следует удариться головой, чтобы все вспомнить. Знала бы – раньше ударилась…
– На этот раз, кажется, обошлось даже без сотрясения.
– Я здесь давно?
– Со вчерашней ночи.
– А ты?
– Я тоже. Ты ведь сама попросила того парня, чтобы он мне позвонил…
– Какого еще парня?
– Который тебя на дороге нашел и в больницу привез…
– Да, что-то такое припоминаю… смутно. Надо же, как я замечательно ударилась, даже номер твоего телефона сумела из памяти извлечь…
– Как ты себя чувствуешь?
– Отвратительно. Руки болят невыносимо. Голова болит тоже. И все тело болит. Дышать больно. Я вся – сплошной сгусток боли.
– Ничего. Потерпи, завтра будет легче. Главное, ты теперь в безопасности. Через пару дней я тебя отсюда заберу. Будешь проходить оставшийся курс лечения дома, под моим пристальным наблюдением.
Некоторое время они молчали, тесно обнявшись.
– Не могу тебя отпустить, – тихо проговорила она. – Мне кажется, если я тебя отпущу – ты исчезнешь.
– Глупая, куда же я от тебя исчезну? Не исчезну я никуда. Только ты все равно меня не отпускай. На всякий случай держи покрепче …
Инга прижалась к нему еще теснее, постаравшись отогнать прочь все посторонние, ненужные сейчас мысли. Но успешно бороться собственными мыслями у нее получалось очень редко. Практически – никогда. Вот и теперь, сквозь тонкую пелену новорожденного и неокрепшего еще счастья просочилась капелька затихшей душевной боли. За ней – другая и третья.
Гнетущие, разрывающие душу воспоминания постепенно вытесняли собой настоящее. Кадры из прошлого мелькали перед глазами в хаотичном движении, и невозможно было разобраться, что было сначала, а что потом.
Павел…
Инга мысленно произнесла его имя, и сердце кольнуло острой болью, застучало в груди тяжелой кувалдой.
В тот вечер, когда они познакомились, на улице было тихо. Теплое марево поднимало вверх от раскалившегося за день асфальта, в воздухе пахло цветущей сиренью, и этот теплый аромат странным образом перемешивался с запахом автомобильной гари.
Засидевшись допоздна на неофициальном школьном междусобоичике, Инга шла с работы домой.
Настроение было отвратительным. Во-первых, она поругалась накануне с директрисой. Эмма Романовна, дама почти преклонных лет и весьма консервативных взглядов, долго выговаривала ей по поводу длины юбки, которая не прикрывала коленей. Назвала ее распущенной легкомысленной дамочкой и пригрозила уволить с работы за аморальное поведение. Инга была в бешенстве. К тому же, накануне вечером она в пух и прах разругалась с приятелем – бывшим одноклассником Валеркой Чугуновым. По большому счету, этот Валерка не слишком-то нравился Инге. Но так получилось, что после возвращения из Москвы в родной город они случайно встретились, и началось между ними вялое продолжение завязавшегося еще в старших классах школы романа. Роман этот, несмотря на ожидаемую скоротечность, все никак не заканчивался, и Инга уже начинала злиться на себя за то, что привязывается к этому Валерке, теряет с ним время. Зачем? Все равно ведь ничего не получится. Накануне они в очередной раз поссорились из-за какой-то ерунды, и Инга заранее себя возненавидела, зная, что спустя день или два сама же начнет звонить ему, дурачиться по телефону, делая вид, что забыла ссору и все его оскорбления.
Павел появился из темноты совершенно внезапно, и сперва испугал ее. Но разговор завязался как-то легко, и так же легко, совсем от себя не ожидая, Инга согласилась принять его приглашение. Пошла в гости к совершенно незнакомому, просто показавшемуся интересным, человеку. Ее сразу подкупила его манера общения, тонкий юмор, а также искренность, светящаяся во взгляде в тот момент, когда он начинал разговор словами: «Наконец-то я тебя нашел…». Или, может быть, он сказал что-то другое, тоже очень трогательное и старомодное – теперь Инга не могла вспомнить дословно, но смысл был приблизительно тот же, как будто Павел и правда всю жизнь ее искал.
Дальше был убийственно романтический вечер. Со свечами, с изысканными фужерами из тонкого стекла, с тихой, волшебной музыкой. После вечера – ночь, заполненная до краев такой нежностью, что Инга чуть не расплакалась, вспоминая свои редкие ночи с Валеркой. С Павлом они на самом деле занимались любовью. С Валеркой – сексом, который, в принципе, и на нормальный секс даже не тянул. Потрахушки, как говорит в этих случаях Марина. А иначе и не скажешь…
Утром Павел появился в комнате с подносом, на котором дымились две ароматных чашки кофе. И предложил Инге стать его женой.
И Инга согласилась.
Согласилась, потому что поверила в его нежность, потому что устала работать в школе, потому что захотела наконец порвать с надоевшим Валеркой Чугуновым, который все никак не исчезал из ее жизни.
И первые несколько месяцев их совместной жизни на самом деле показались ей раем. Если рай есть, думала тогда Инга, то он здесь, на земле, и никак не на небе, потому что лучшего рая и придумать невозможно. Павел любил ее и дарил свою любовь трогательно, беззащитно и откровенно. Ее через край переполняла благодарность к нему за эту любовь, и только спустя время она поняла, что благодарность за любовь и собственно любовь – две разные вещи.
Отомстив занудной директрисе школы, отомстив надоевшему Валерке Чугунову и вдоволь накупавшись в океане нежности, Инга вдруг задумалась о том, насколько странной стала ее жизнь в замужестве. Через полгода после свадьбы она обнаружила, что из всех ее многочисленных приятелей и приятельниц осталась в жизни только одна – Марина. Все остальные, водившиеся в большом количестве, куда-то исчезли. Исчезли, потому что у Инги, купающейся в океане нежности, на них просто не оставалось времени.
Жизнь начала казаться однообразной и тоскливой. Павел ни в коем случае не соглашался на то, чтобы она подыскала себе работу – не ради денег, а хотя бы для души. Приступы ревности, которые случались у него чуть ли ни с первого дня их совместного проживания, она вначале воспринимала как доказательство любви. Ревнует – значит любит. Любит – значит, пусть ревнует. Хотя с каждым прожитым днем от этой ревности ей становилось все неуютнее и больнее.
Павел любил ее. Любил до умопомрачения, до безумия. Инга лишь позволяла себя любить, но не любила. С этим приходилось мириться, и иногда она всерьез задумывалась о том, кому же из них двоих легче.
Но все же жила дальше и изменить свою жизнь не пыталась.
И если бы не случайная встреча с Андреем Гориным – наверное, так и жила бы дальше, позволяя себя любить, уверенная в том, что по-другому не бывает.
Оказалось – бывает. И еще как бывает! Искра, пробежавшая между ними в тот первый вечер в машине, по стеклам которой барабанил, не смолкая, дождь, опалила душу. И душа стала болеть. Эта боль накапливалась с каждым днем, требуя выхода, заставляя не спать ночами.
Когда они встретились случайно во второй раз на Набережной, Инга поняла – это судьба.
Но еще долго, очень долго эту судьбу к себе не подпускала. Жила редкими встречами, держа эти встречи в абсолютной и строгой тайне даже от единственной оставшейся близкой подруги Марины. Держала себя в рамках, не позволяла чувствам вылиться наружу, утешаясь глупой мыслью о том, что между ними нет ничего, кроме дружбы. Приносила домой букеты осенних листьев в качестве доказательства всей степени невинности своих одиноких прогулок. Оставаясь одна, вдыхала глубоко запах этих листьев, невольно пытаясь расслышать в нем другой, тайный, желанный запах рук человека, который к ним прикасался. Тосковала в ожидании встречи и сходила с ума от неопределенности. Отвечала смехом на его признания в любви, отгоняла прочь мысли о возможности счастья, ценой которого станет несчастье другого, по-прежнему родного и близкого, человека… Начала худеть и бледнеть, как полагается во время любовной лихорадки.
Павел, заметив ее явное недомогание, купил ей путевку на курорт.
Инга до сих пор не могла понять, как он решился отпустить ее одну. Сам поехать никак не смог из-за неотложных дел на работе. А ночью накануне отъезда Инга, сама от себя не ожидая, пробралась к телефону, набрала номер Горина, в двух словах все объяснила и приказала горячим шепотом:
«Приезжай…»
И он приехал. Раздобыл путевку и прибыл на следующий день.
Неделя счастья быстро подошла к концу. И Инга решилась на разговор с мужем.
Вернее, в тот момент ей показалось, что она решилась. Но, приехав, застала Павла таким растерянным, таким соскучившимся, таким отчаянно влюбленным, что решила с разговором повременить. Откладывала его на следующий день, на понедельник, на начало месяца, придумывала новые и новые причины, хотя на самом деле из всех возможных существовала только одна – его, Павла, сумасшедшая, болезненная, необъяснимая любовь. От этой любви становилось уже невозможно дышать, и некуда было от нее деться, но рука не поднималась нанести удар. Эта любовь была, как беззащитный с виду цветок, источающий аромат, опасный для жизни…
В том, насколько серьезна эта опасность, она убедилась незадолго до злополучной аварии. Заметив, что какой-то человек неотступно следует за ней, провожая невидимой тенью от подъезда и до подъезда, она позвонила Горину и сказала, что их встречи придется на время прекратить. Про слежку признаваться не стала, чтобы не волновать. Было очевидно, что Павел, что-то заподозрив, нанял человека, который теперь ходил за Ингой по пятам, отслеживая каждый шаг и докладывая мужу о ее передвижениях.
Это и стало последней каплей, подтолкнувшей ее к разговору. Павел так и не признался в том, что приставил к ней человека для наблюдения. Для Инги это признание не имело значения – она ни секунды не сомневалась, что права. В тот же вечер она, как на духу, выложила мужу все свои тайны. Рассказала, что встречается с одним человеком уже почти два года, что была вместе с ним на курорте, что любит его и собирается к нему уйти…
Павел принял извести внешне спокойно. Только побледнел очень сильно – Инга даже испугалась, что он потеряет сознание, шлепнется в обморок, и ей придется вызывать врачей. Но все обошлось. Он почти без эмоций согласился на разрыв и на следующий день улетел в командировку в Прагу…
Теперь было понятно, кто испортил тормозную систему ее «Лексуса». Как ни больно было это сознавать, приходилось смириться с мыслью о том, что это был Павел.
Павел, который любил ее до безумия. До безумия – в буквальном, самом прямом значении этого слова.
Его любовь была – как планета. Одна сторона светлая, а другая, темная, скрыта от глаз…
Того, что Инга после аварии останется жива, но потеряет память, он даже и предположить не мог. Внезапно появился шанс начать все сначала. И если бы Горин не появился в тот день в больничной палате раньше, чем появился там Павел – кто знает, может быть, все и получилось бы именно так, как он рассчитывал. Забытое прошлое не имеет никакого значения в настоящем. Но на всякий случай он все же обработал на компьютере летние фотографии, заново проставив на них несуществующие числа.
Но и это не помогло тоже. И в ту секунду, когда Инга рассказала, что случилось между ней и Андреем Гориным в больничной палате, светлая сторона его планеты-любви навсегда потухла, и она полностью погрузилась в непроглядную черную тьму…
Инга невольно вздрогнула, вспомнив его глаза в тот момент, когда они прощались на даче.
Павел знал, что они прощаются навсегда.
Вернее, думал, что навсегда. Трудно было поверить в то, что она сможет выбраться из каменной западни, наполненной адским пламенем и черным дымом. Второй раз за такой короткий промежуток жизни спастись, благодаря какому-то чуду. Он прощался с Ингой, зная, что жить ей осталось совсем недолго.
Отстранившись, она откинулась на подушку, закрыла глаза и тихо спросила:
– Что с Павлом? Где он сейчас?
– Не надо, – глухо и почти сердито ответил Горин. Накрыл ладонью ее ладонь и повторил: – Не надо сейчас о нем, Инга. Ты разве не поняла…
– Поняла, – ответила она со вздохом. – Я все поняла. Жаль только, что поздно.
– Могло быть и хуже, – напомнил он.
– Могло, – согласилась Инга. – И все-таки скажи. Скажи, если знаешь.
– Я не знаю. Правда, не знаю. Но думаю, что теперь тебе уже нечего бояться. Он исчерпал свои силы. Третьей попытки не будет.
– Не будет… Наверное, ты прав, – задумчиво ответила Инга.
Трудно было объяснить эту уверенность, но она ни секунды не сомневалась в том, что Павел отпустил ее. Попрощался и отпустил навсегда. Он больше не появится в ее жизни, не будет бороться за свою любовь, потому что в этот раз дошел до предела.
И еще где-то в глубине души просыпалось новое знание. О том, что теперь, начиная вот с этой минуты, вся остальная жизнь у нее будет – счастливая и светлая.
С закрытыми глазами она долго лежала и молча улыбаясь, слушая, как Горин обещает подарить ей на день рождения ветер.
– Почему на день рождения? – улыбнулась Инга. – Зачем ждать так долго? Подари мне его сейчас…
– Сейчас? – Горин озабоченно нахмурился. – Сомневаюсь, что ему захочется жить в больничной палате. Может быть, ты все же потерпишь до выписки?
– Так и быть, – вздохнула она. – Потерплю. Но смотри, ты мне обещал…
Они сидели еще некоторое время в тишине, и мысли у них были одинаковые. Слова были не нужны…
Горин все гладил ее по голове, нежно перебирая пряди волос. От этих прикосновений она чувствовала, что засыпает. Веки тяжелели, словно наливались свинцом, нарушалось стройное течение мыслей.
– Послушай, – сквозь сон проговорила Инга. – Послушай, а ты знаешь о том, что однажды… несколько лет назад, я тоже чуть не погибла во время пожара… чудом спаслась… я тебе рассказывала?
– Спи, – тихо ответил он. – Спи, моя родная, моя хорошая… У нас еще будет время поговорить… У нас с тобой впереди очень-очень много времени…
* * *
Вместо эпилога
* * *
…дожидаюсь наступления темноты и иду в парк, к месту наших ритуальных плясок.Оглядываюсь по сторонам, прислушиваюсь. Рядом никого нет.
Канистра с бензином булькает в руках.
Отвинчиваю тугую крышку. Руки трясутся. Пальцы не слушаются.
Все-таки открываю.
Щедро обливаю бензином дурацкое дерево, которому нужно было сгореть еще десять лет назад. Обламываю несколько сухих мертвых веток, роюсь в кармане в поисках спичек. После долгих поисков извлекаю на свет целый коробок. Достаю сразу целую горсть, штук двадцать или тридцать. Поджигаю все разом и передаю эстафетный огонь сухим веткам. Отхожу на безопасное расстояние и бросаю горящий букет рядом со стволом дуба.
Огонь занимается моментально. Через минуту дурацкое дерево уже горит, как огромная и уродливая комета.
Долго стою рядом, задыхаясь от дыма. Наблюдаю, как горит дуб, и ничего не чувствую.
Вообще ничего.
Священный Дуб полыхает ярким пламенем у меня на глазах. Смердит удушливым дымом.
Только мне почему-то не становится легче.
По щекам текут слезы. Я их не замечаю, как не замечаю ничего вокруг. Теперь мне становится ясно: дуб здесь вообще ни при чем.
Напрасно я спалил дерево.
Тебя все равно уже не вернешь. Сожги хоть все деревья в парке. Хоть все деревья на планете.
Тебя больше нет.
Несмотря на обещание, данное мне теперь уже сгоревшим деревом, ты все-таки умерла.
Погибла во время пожара.
Исчезла из жизни горящей кометой. Едва коснулась Земли – и снова вернулась на небо, потому что Земля показалась тебе слишком скучной.
Прошел уже целый год с тех пор, как это случилось. Возможно, кого-то лечит время. Но только не меня.
Меня вылечить невозможно, потому что меня больше нет. Я превратился в невидимый сгусток боли. В бледную и прозрачную тень собственных несбывшихся надежд. В бесформенный осколок вечной скорби.
Я теперь – только слабое эхо твоего имени.
Инга.
Я повторяю его ночами. Мне двадцать два года, но по ночам я плачу в подушку, как маленький ребенок.
Каждую ночь.
Каждую ночь перед глазами – одна и та же картина. Горящее здание. Длинные коридоры, наполненные дымом. Крики о помощи. Ты стоишь, задыхаясь от дыма, возле двери в комнату общежития, и пытаешься из последних сил открыть дверь ключами. Там, за запертой дверью, истошно кричит твоя соседка по комнате. Та самая подружка, о которой ты однажды беседовала со мной какое-то невероятное количество времени.
Уходя вечером из общежития, ты рассчитывала вернуться поздно, поэтому и заперла дверь на ключ, чтобы не разбудить спящую подругу. Ты просто не знала о том, что начнется пожар.
О том, что случилось дальше, лучше не думать.
Представить себе такое – невозможно.
Несколько раз я пытался. Подносил ладонь к горящей на плите газовой конфорке.
Я слабый, не смог выдержать и нескольких секунд.
Что же чувствовала ты в тот момент, когда тебя касались тысячи языков пламени?
Жить с этой мыслью невозможно. В редкие часы предутреннего тяжелого забытья я просыпаюсь от кошмара. Каждый раз мне снится один и тот же сон.
Нет, время меня не вылечит. Надеяться глупо.
Дни и ночи идут медленной чередой, но ничего не меняется.
Проходит еще год.
Отчаявшись, я обращаюсь к тебе.
Я знаю, что ты слышишь меня. Я чувствую иногда твой насмешливый взгляд сверху.
Ты летаешь между звездами, беззаботно качаешься на качелях луны, прыгаешь по облакам. И иногда приходишь ко мне – солнечным зайчиком, теплым и ласковым лучом, свежим ветром.
Только мне этого мало.
Мне нужна ты. Мне нужна ты – живая.
«Понимаешь?» – спрашиваю я у звезды, застрявшей где-то в углу оконной рамы.
Звезда в ответ насмешливо улыбается.
«Не помнишь, разве?» – спрашивает у меня звезда.
Я вздрагиваю, но почти сразу забываю, что звездам, вообще-то, не полагается разговаривать.
«Не помнишь? – повторяет звезда. – Ведь я же говорила тебе – на тот случай, если мне придется умереть…Я что-нибудь придумаю… насчет тебя. Чтобы тебе не было одиноко. Я подыщу себе замену. Я очень постараюсь. Ты даже не поймешь, что я…»
Твой голос исчезает, и звезда вслед за ним исчезает с неба.
Уж не приснилось ли мне все это, думаю я, разглядывая клочок черного неба, на котором только что она горела так ярко.
«Я подыщу себе замену. Ты даже не поймешь, что я…» – слышится твой голос уже с другой стороны неба.
И я наконец понимаю.
На следующий день звоню твоим родителям. Впервые с того времени, как тебя не стало.
По проводам медленно растекается электрический ток общего горя. Разговариваю недолго, минуты две-три. Прощаюсь, беспомощно и глупо бормоча в трубку:
«Спокойной ночи…»
Можно подумать, я и сам верю в то, что спокойная ночь в принципе возможна.
Чувство неловкости мучает меня еще некоторое время, но вскоре я о нем забываю.
Долго разглядываю написанное на клочке имя, почти не веря своим глазам.
Инга.
Эту девушку, которую ты так отчаянно пыталась спасти от огня и сделала это ценой собственной жизни, звали – Инга.
Как и тебя.
И пусть теперь кто-то попробует доказать мне, что звезды – всего лишь мертвые планеты, не способные разговаривать с людьми. Я просто рассмеюсь ему в лицо. Потому что я знаю истину.
На поиски уходит всего лишь несколько дней.
И вот наконец я вижу ее.
Подхожу к ней, смотрю в глаза и понимаю, что не ошибся.
«Наконец-то…» – говорю ей, вкладывая в эти слова смысл, понятный только лишь мне одному и еще одной крошечной звездочке на темном небе.
В этот момент она наблюдает за нами, я знаю.
«Наконец-то…» – снова говорю я.
Хотя, возможно, я сказал тогда какие-то другие слова. Но смысл был тот же.
Впрочем, теперь это уже не важно.