Страница:
Просто потому, что знала наперед, какой будет реакция мужа. Он, конечно, примет ее рассказ к сведению. Наверняка опять перестанет ходить на работу, чтобы снова постоянно быть рядом. В крайнем случае, если не ходить на работу не получится – наймет целую бригаду телохранителей и рассадит их по углам в каждой комнате, это уж точно. Но при этом будет постоянно твердить, что Инга все придумала. А если она скажет, что про маньяка ей рассказала Марина, он ответит, что Марина тоже все придумала. Что нет, не было и не могло быть никакого маньяка. Что ей нужно успокоиться, перестать нервничать, подумать о свое здоровье…
Нет, только не это. Эти разговоры она не вынесет. Бригаду телохранителей с карабинами за поясом, с винтовками через плечо, путь хоть с пулеметами она вынести сможет. Даже танк в квартире. А вот беседы о душевном спокойствии – боже упаси…
После телефонного разговора Инга долго сидела молча, прислушивалась к себе, пытаясь как-то проанализировать свои внутренние ощущения. Как ни странно, она вообще не испытывала страха. Отчасти из-за того, что чувствовала себя под защитой. Конечно, Павел не допустит, чтобы ее жизнь снова оказалась в опасности. Про танк в квартире – это, конечно, глупости. Но Петров непременно все выяснит. И если окажется, что угроза действительно существует, он быстренько ее ликвидирует.
Но, с другой стороны, Ингу охватило непонятное и необъяснимое равнодушие. Возможно, виной тому была накопившаяся усталость. Внутренняя пустота с каждым днем все сильнее и сильнее притупляла вкус к жизни. Жизнь начинала казаться нарисованной, ненастоящей. При этом Инге никак не удавалось избавиться от ощущения, что эту жизнь рисует чья-то чужая, а не ее собственная, рука. Надежды на то, что ей удастся начать все сначала, практически не оставалось. Утраченное прошлое не давало настоящему ни малейшего шанса. Может быть, думала Инга, у этого странного лабиринта, по которому она блуждает вот уже почти месяц, вообще нет выхода? И даже если этот выход где-то все-таки есть – насколько высока вероятность его найти, если искать приходится с закрытыми глазами, вслепую?
Мысли путались, прийти к какому-то определенному выводу никак не получалось. У нее даже закружилась голова и появилось ощущение легкой клаустрофобии. Стены давили со всех сторон, воздух становился тяжелым и вязким. Поднявшись с дивана, она быстро подошла к окну, распахнула его. От холодного зимнего ветра и барабанной дроби падающих с крыши и разбивающихся о подоконник капель воды потемнело в глазах. Казалось, еще секунда – и она потеряет сознание.
До возвращения с работы Павла оставалось еще очень много времени. Почти весь день. Если она сейчас позвонит ему и скажет, что решила пройтись, подышать воздухом, он наверняка запретит ей. Не в категоричной форме, конечно. Просто приведет кучу аргументов в пользу того, что ей лучше остаться дома. Или скажет, что сам приедет через полчаса с работы и они выйдут погулять вместе. И приедет, наверняка. И снова станет ее выгуливать…
Мысли в голове гуляли не слишком приятные. Подленькие мыслишки в неблагодарной пустой голове… Нет, не хочется ей сейчас видеть Петрова. И совсем не потому, что Петров плохой. Он хороший, он любит ее. Любит по-настоящему. Поэтому и трясется над ней, как будто она хрустальная. Все это понятно. Только ей сейчас никого видеть не хочется. Вообще – никого. И сидеть на месте в компании надоевшего альбома с семейными снимками тоже не хочется. Не хочется, да и не можется. Голова кружится по-прежнему, дышать трудно. Если она через минуту из квартиры не выйдет – умрет, наверное.
Точно, умру, вяло подумала Инга. И медленно поплелась в спальню переодеваться.
С другой стороны, она ведь не обязана отчитываться перед мужем за каждый свой шаг. Если взять с собой мобильный телефон – можно ответить на вызов и соврать, что она дома. А уличный шум… Уличный шум доносится из открытого окна. В квартире слишком душно, поэтому она и открыла окно. Вполне сойдет за правду. Павел не станет придираться. У него даже и мысли не возникнет о том, откуда на самом деле доносится этот уличный шум…
Криво усмехнувшись собственным мыслям, Инга отметила, что она достаточно быстро научилась врать мужу. Вот ведь, и месяца не прошло с начала, так сказать, новой эры ее семейной жизни, а ей уже есть, что скрывать. И главное, у нее это очень хорошо получается. А ведь не так давно, рассуждая сама с собой на эту тему, она пришла к выводу, что обманывать мужа просто не способна. О том же твердила и Марина. Близкая подруга, которая была уверена в том, что знает Ингу почти так же, как саму себя. Значит, обе они ошибались…
Хотя, конечно, ее нынешняя ложь – пустяк, невинная детская шалость. Ну подумаешь, захотела выйти погулять, не спрашивая разрешения. С кем не бывает. Это еще не показатель. Это совсем не свидетельство в пользу того, что в прошлом она вела двойную жизнь. Что была она совсем не белой и пушистой домашней кошечкой, а макиавеллевской злодейкой, искусно скрывающей свое истинное лицо.
Ох, страсти-то какие! И этот маньяк, который ее преследовал… Или, может быть, агент иностранной разведки… На кой черт она сдалась агенту иностранной разведки? За границей ни разу не была, на секретных предприятиях не работала. А маньяку? Вроде не блондинка. И размер груди – не счастливый четвертый, а неприметный второй. Хотя у них, у маньяков, своя собственная, неподвластная нормальному человеку, логика. Поди, разберись в их душевных порывах…
Инга быстро одевалась и очень старательно забивала голову всякой чепухой. Где-то на самом дне души уже зашевелился, просыпаясь, угрюмым лохматым зверем страх. Она знала – если сейчас поддаться этому страху, то обратного пути уже не будет. Еще немного – и она бросится к телефонной трубке, наберет номер мужа и станет, рыдая, умолять его, чтобы он срочно приехал. Чтобы остался с ней и больше никогда и никуда не уходил. Чтобы не отпускал ее от себя ни на шаг. Потому что ей страшно. Так страшно, что холодеют и теряют чувствительность кончики пальцев. Так страшно, что она готова умереть от этого страха – только чтобы больше его не чувствовать. Господи, до чего страшно…
Пальцы не слушались, когда она торопливо застегивала пуговицы на пальто. Одна пуговица отскочила, упала на пол и проворно покатилась из прихожей в кухню. Инга не стала ее догонять. Сбросила пальто, даже не повесив обратно на вешалку, достала из шкафа не по сезону легкую джинсовую куртку, зашнуровала ботинки, стараясь не обращать внимания на то, как трясутся мелкой дрожью руки. И выскочила из квартиры, торопливо захлопнув дверь. Прислонилась к двери спиной, почти равнодушно подумала: «Получилось». Застегнула молнию на куртке, и вдруг поняла, что забыла дома ключи.
Подергала ручку двери. Дверь, естественно, не открывалась. Ей вдруг безумно захотелось начать колотить в эту дверь ногами и кричать. Долго и громко, до тех пор, пока не выбегут из своих квартир все перепуганные соседи, пока кто-нибудь не догадается вызвать бригаду скорой помощи… Потому что помощь ей действительно нужна. И желательно – скорая. Чем скорее, тем лучше…
Желание быстро прошло. Его сменила новая волна равнодушия. Да, теперь уже не получится утаить от Павла, что она вышла прогуляться. И, может быть, все остальное тоже уже утаить не получится…
Инга вдруг поняла, насколько близка сейчас к тому, чтобы откровенно рассказать мужу то, что так тщательно она скрывала от него все это время. Господи, да ведь нужно было все рассказать сразу! Сразу, в первый же день! Зачем, ради чего было мучиться целый месяц? Насколько проще, насколько легче было бы сейчас жить!
«Тебе, – шепнул внутренний голос. – Тебе было бы легче. А ему?»
Тяжкие ее размышления были нарушены громким хлопком двери напротив. Улыбающаяся соседка тетя Валя, которую Инга не помнила, но с которой уже привыкла здороваться, часто встречаясь во дворе дома или в лифте, сочувственно спросила:
– Что стучишь так громко? Заснул, не слышит, да?
Инга кивнула в ответ. Как-то неудобно было признаться соседке в том, что она так отчаянно только что колотила в закрытую дверь абсолютно пустой квартиры.
– Так что ж ко мне не позвонила? Знаешь ведь, что у меня всегда ключ запасной есть. Забыла, что ли?
– Забыла, – честно призналась Инга.
– Как же это ты забыла? – честно удивилась соседка. – Ну ничего, сейчас я тебе ключ вынесу…
Тетя Валя вынесла ключ. Инга поблагодарила, вздохнула и помчалась вниз по лестнице, не дожидаясь лифта. Лифт, учитывая недавний приступ клаустрофобии, сейчас был ей категорически противопоказан…
На улице было холодно и сыро. С крыш капало – первый снег наконец сдался, устав бороться. Уступил свои права ноябрьской слякоти, превратился в холодную изморозь, закапал с крыш. Инга поежилась, подняла воротник куртки и потуже затянула на шее кое-как наброшенный шарф. Она шла вперед, не задумываясь, куда идет, не вглядываясь в редкие таблички с названиями улиц, не пытаясь их вспомнить. Кто-то окликнул ее – она не обернулась. С нее было уже достаточно трогательных встреч с забытыми друзьями.
На улицах было безлюдно. Редкие прохожие с сумрачным видом прятались под распахнутыми зонтами. Серая пористая каша под ногами и мелкие колючие брызги – то ли снег, то ли дождь – не располагали к далеким прогулкам. Все спешили по делам и, наверное, мысленно проклинали эти бесконечные дела, которые заставляли их выходить из дома в такую мерзкую погоду.
Влажность в воздухе усиливалась с каждой минутой. Инга вскоре поняла, в чем дело – спуск вел к набережной, к Волге, и эта речная сырость была другой, в чем-то непохожей на сырость дождя. Здесь и вовсе не было ни души. Сквозь редкие ветки высаженных вдоль бетонного заграждения деревьев проглядывали блестящие мокрые скамейки. Ярко-желтые, по всей видимости, совсем недавно заново выкрашенные. Этот насыщенный, ярко-лимонный цвет так сильно контрастировал с окружающей серостью воды, неба и голых липовых стволов, что отвести от него взгляд было невозможно.
Только одна скамейка, в самом дальнем конце аллеи, не пустовала. Проходя мимо, Инга уловила обрывок разговора между двумя пожилыми мужчинами, которые уютно расположились, застелив скамейку полиэтиленовыми пакетами, под одним общим зонтом. Один из них доказывал другому, что на самом деле сознание определяет бытие. А не наоборот, как написано в учебниках. Другой отчаянно сопротивлялся и приводил контр-аргументы.
Сумасшедшие, вяло подумала Инга. Сумасшедшим – им все не по чем. И она – такая же. Только и остается, что присоединиться к двум спорящим родственным душам. Только вот чью позицию принять в споре? Или выдвинуть свою собственную оригинальную теорию?
Что-то должно было случиться. Она это чувствовала. И боялась, и ждала одновременно. Но боялась все же сильнее.
Обогнув бетонное заграждение, она спустилась по высоким ступеням вниз, и долго стояла, глядя в непроглядную асфальтовую серость почти неподвижно лежащей у кромки берега воды. Капли дождя падали вниз, образуя на поверхности бесчисленное количество мгновенно исчезающих и тут же появляющихся снова окружностей. Зрелище завораживало, притягивало взгляд, полностью стирая ощущение времени. Инга понятия не имела, сколько она простояла так, возле воды, неосознанно пытаясь уловить момент превращения одной окружности в другую. Может быть, несколько минут. А может быть, несколько часов.
Она смотрела на воду, но мыслями была далеко. То ли сон, то ли явь – теперь, когда столько времени прошло, ей уже точно не понять, что это было. И было ли? Точно такой же дождливый день. Только на дворе – ранняя и теплая осень. Те же круги на воде, только вместо угрюмой серой реки – просто лужи на дорогах. Тот же дождь, только еще более беспощадный. И барабанная дробь падающих капель – о стекло и крышу машины… А еще – музыка…
Было ли?
Нет, не возникало в памяти никаких образов, никаких ассоциаций. Память привычно молчала, оставаясь, как прежде, ко всему равнодушной. От чувства собственного бессилия хотелось кричать и топать ногами.
Кричи и топай, мысленно усмехнулась Инга. Сколько хочешь топай и сколько хочешь кричи. Здесь тебя все равно никто не услышит. Разве что старики на лавочке, да и те так увлечены спором, что едва ли обратят внимание на сумасшедшую особу, решившую устроить небольшой сольный концерт на безлюдной набережной…
Зазвонил в кармане телефон. Знакомая рожица поросенка-очкарика и короткое имя на светящемся дисплее – конечно, больше ведь звонить некому. Инга собралась было уже нажать на клавишу приема, но вместо этого почему-то нажала на боковую клавишу – ту, которая полностью отключала звук. Телефон благополучно перекочевал обратно в карман куртки – сколько еще времени он звонил, Инга понятия не имела. Через несколько минут, проверив, она обнаружила на дисплее три неотвеченных вызова.
Зашевелилась проснувшаяся совесть. Она снова включила звук и дала себе слово, что в следующий раз, когда Павел перезвонит, непременно снимет трубку.
Но Павел не перезванивал. Инга почти сразу забыла про этот не слишком приятный эпизод. Оглянувшись назад, увидела, что старички-философы уже покинули свою скамейку. Теперь на набережной, кроме Инги, не было ни души – если не считать мужчину, который торопливой походкой шел вдоль высаженных у бетонного заграждения лип. Еще одна сумрачная жертва вечной занятости. Только на этот раз без зонта.
Поежившись от налетевшего порыва ледяного и мокрого ветра, Инга снова стала смотреть на воду. Отыскав в темной глубине свое отражение, на секунду испугалась искаженного подвижного лица и черных провалов на месте глаз. Отогнав прочь неприятные мысли, с трудом отвела взгляд от малоприятной картины. И в этот момент услышала, как совсем рядом кто-то произнес ее имя:
– Инга!
Еще не успев обернуться, она уже догадалась, кого сейчас увидит. И даже не удивилась ни капли. Потому что, оказывается, все это время она стояла у воды не просто так. На самом деле все это время она его ждала. Ждала – и вот дождалась, наконец.
– Я знал, что ты придешь, – словно озвучивая ее мысли, тихо сказал Горин. Шагнул, приблизившись вплотную, обхватил за плечи и притянул к себе.
На то, чтобы сопротивляться, у Инги просто не оставалось сил.
Белая рубашка липнет к телу. Уныло разглядываю выпускников и выпускниц со счастливыми лицами. Бесконечная череда белых рубашек, галстуков-бабочек и галстуков просто. Блестящая ткань вечерних платьев, оголенные плечи и локоны, струящиеся вниз водопадом. Все вокруг какие-то одинаковые. Оживляюсь на минуту в тот момент, когда директор объявляет твою фамилию. С видом обреченного на медленную смерть провожаю взглядом твое простое белое платье чуть выше колен. Никаких локонов – по-прежнему стриженная голова, на этот раз чуть более аккуратно, чем обычно, уложенные волосы. Стучишь каблуками по моему сердцу, каждый раз протыкая его насквозь. Ослепительно улыбаешься и спускаешься вниз, окруженная ореолом фотовспышек.
Проходя мимо, на миг останавливаешь взгляд. Тихо улыбаешься, морщишь нос: скорее бы уж все это закончилось! Сдержано киваю в ответ, чувствуя, как затягиваются от этой твоей улыбки и сморщенного носа раны на сердце.
Безнадежно влюбленный болван.
Наконец наступает передышка. Долго курю в компании одноклассников на школьном крыльце, демонстрируя окружающим высочайшую степень собственной взрослости. Еще бы, ведь еще вчера мы бегали курить за гаражи. Курить, чувствуя себя взрослым, оказывается гораздо приятнее. Одурев от этого чувства, прикуриваю вторую сигарету от первой и затягиваюсь, игнорируя приступ тошноты и потребность как следует откашляться.
За это время в актовом зале уже успевают расставить столы и освободить в самом центре место для предстоящих танцев. Сажусь за первый попавшийся стол, не глядя по сторонам. Одергиваю брюки на коленях, снова поправляю ненавистную бабочку и откидываюсь на спинку стула. Чувствую кожей, что ты где-то рядом. Поворачиваюсь наугад и сразу вижу тебя в компании вьющихся локонов, оголенных плеч и блестящих платьев. На фоне одноклассниц в простом белом платье, с простой прической ты выглядишь настоящей королевой. В мою сторону даже не смотришь, оживленно болтая о чем-то со своей свитой. Смеешься и выглядишь абсолютно счастливой.
Мрачнею и решаю не отставать. Громче всех ржу над каким-то глупейшим анекдотом. Активно подкладываю в тарелку салаты и мясные закуски, активно жую, активно жестикулирую. После двух бокалов официально разрешенного шампанского в компании самых решительных выпускников распиваю в мужском туалете бутылку крепленого красного вина прямо из горлышка. Рискованное предприятие заканчивается провалом: бутылка остается недопитой, вторая конфискуется учительницей физики, которая не постеснялась зайти в мужской туалет, прекрасно зная, чем может там заниматься во время выпускного вечера группа одуревших от чувства долгожданной свободы подростков.
Возвращаюсь к началу танцев. Первые аккорды только-только зазвучали, а в самом центре зала уже кружится несколько пар. На пионерском расстоянии друг от друга деревянные мальчики держат в объятиях деревянных девочек и неловко вальсируют, не попадая в ритм. Ты стоишь неподалеку от сцены, снова окруженная толпой, через которую мне удается протиснуться с большим трудом. Пытаюсь сказать что-нибудь членораздельное, но получается только произнести твое имя.
Инга.
Ты улыбаешься мне так, как не улыбалась, наверное, никогда в жизни. Киваешь, берешь меня за руку и тащишь за собой в центр зала. Покорно плетусь следом, как будто дурацкая идея станцевать этот вальс принадлежала вовсе не мне. Кладу деревянную руку тебе на талию. Влажной ладонью сжимаю твои пальцы и пытаюсь вести, делая это точно так же неуклюже, как и большинство присутствующих в зале парней.
Ты смотришь немного насмешливо, хотя и сама ощущаешь неловкость. Все происходящее абсолютно глупо, и эта взаимная неловкость глупа вдвойне. За долгое время наших тайных прогулок я тысячи раз касался твоей талии. Твоя голова десятки раз лежала у меня на плече. Однажды у Священного Дуба я даже набрался смелости и умудрился поцеловать тебя в щеку. Тогда мне было пятнадцать. По сравнению с таким бурным прошлым обыкновенный школьный вальс выглядит невинной шалостью.
Но от этого не становится легче. На нас смотрят десятки глаз, и эти взгляды я ощущаю, как прожектора. Как рентгеновские лучи, направленные в самое сердце. Вальс все не кончается. Он длится дольше, чем вечность. Но когда стихают наконец последние аккорды, я вдруг понимаю, что мне не хочется тебя отпускать. Моя правая рука пригрелась на твоей талии и ни в какую не желает с ней расставаться.
Невозможно поверить, но ты чувствуешь то же самое.
Мы стоим посреди зала уже одни. Совершенно одни. Стоим, как две застывшие скульптуры. Как замороженные ледяные статуи. Смотрим друг на друга и видим только друг друга.
Фантастика.
Ты оживаешь первая. Растерянно оглядываешься вокруг, улыбаешься почти смущенно.
И это тоже – фантастика, потому что мне еще ни разу в жизни не приходилось видеть смущение на твоем лице. А ведь я знаю тебя уже десять лет.
Твоя ладонь медленно сползает с моего плеча. Но прежде ты успеваешь коснуться кончиками пальцев моей дурацкой бабочки. Нахмурив лоб, усердно расправляешь ее у меня на шее. Теперь твои глаза смеются. Я стою, вытянув руки по швам, готовый ко всему.
Ко всему – но только не к этому.
Ты вдруг приподнимаешься на цыпочках, утыкаешься носом мне в шею, касаешься влажными губами мочки уха и шепчешь:
«Давай сбежим».
От твоих прикосновений и от этого шепота я цепенею.
Что ты имеешь в виду – мне совершенно непонятно. «Сбежим» на языке, который понимали только мы двое, всегда означало «пойдем ночью в парк». Но сегодняшняя ночь – не такая, как остальные триста шестьдесят четыре ночи в году. Или триста шестьдесят пять, если год високосный. Сегодня – двадцатое июня, выпускной вечер. В городском парке полным-полно белых рубашек, галстуков-бабочек и галстуков просто, вьющихся локонов и оголенных плеч. Что нам там делать среди такой толпы народа?
Так и не сумев отыскать ответ на этот вопрос, адресую его тебе:
«Что нам там делать среди такой толпы народа? Сегодня же…»
«Давай сбежим», – повторяешь ты с легким нажимом.
Что-то остается недосказанным. Ты что-то задумала, это очевидно, об этом шепчут мне твои ресницы. Если бы я только умел понимать этот шепот.
Я соглашаюсь. Заинтригованный и немного испуганный, соглашаюсь сбежать с тобой, сам не зная, куда и зачем. Так было всегда, и эта ночь не может стать исключением из правил.
Через минуту стою у школьных ворот, спрятавшись за высоким тополем. В целях конспирации мы решили сбежать не вместе, а по отдельности. Нервничаю, потому что мне кажется, что жду тебя уже слишком долго. Смотрю на часы, не верю в то, что вижу, и прикладываю к уху. Часы тикают, а это значит, что я стою у школьных ворот всего-навсего три минуты. Восемнадцать секунд не в счет, потому что они ничего не решают.
Наконец замечаю твое белое платье. Торопливо стучишь каблуками, сбегая вниз по ступенькам. Пересекаешь школьный двор и наконец оказываешься рядом. Молча берешь меня за руку и ведешь за собой в сторону, противоположную парку. Мне хочется спросить, куда же все-таки мы идем, но я почему-то снова не могу вымолвить ни слова. На улице ни души, только издалека слышатся громкие голоса и веселый смех вчерашних школьников.
«Мы гуляем, да?» – спрашиваю, пытаясь казаться ироничным.
«Нет», – отвечаешь коротко.
Определенно, ты что-то задумала.
Когда мы наконец оказываемся возле подъезда, я останавливаюсь в полном недоумении. Если это такая шутка – то шутка совсем не смешная. Не стоило устраивать это глупое представление только ради того, чтобы я проводил тебя домой. Естественно, я бы и так проводил, если бы ты попросила.
Собираюсь высказать все, что о тебе думаю.
Но в этот момент ты поднимаешь глаза и устремляешь взгляд вверх. Твои ресницы, взметнувшись к небу, зовут за собой. Долго смотрю на окна твоей квартиры. Свет не горит ни в одном. Пока я раздумываю, что бы это значило, ты открываешь сумочку. Услышав, как зазвенели ключи, я наконец начинаю понимать, что наш маршрут еще не закончен.
В кромешной темноте подъезда иду за тобой. Одолеваю один за другим лестничные пролеты и чувствую, как быстро теряются силы. Ноги становятся ватными. Сердце стучит везде. Во всех местах, в которых сердцу стучать не положено. В груди, в горле, в желудке и в голове. Насчитав в своем организме какое-то невероятное количество бешено бьющихся сердец, останавливаюсь за твоей спиной.
Пока ты ковыряешь ключами в замке, нервно поправляю галстук-бабочку.
Заметив этот дурацкий жест, ты начинаешь смеяться. Потом прикладываешь палец к губам и на цыпочках заходишь в квартиру.
Я знаю тебя десять лет, но до сих пор еще не могу понять, что у тебя на уме.
В полутемной прихожей, при тусклом свете луны, тихо льющемся из окон квартиры, я вижу, как ты снимаешь босоножки. Не дожидаясь, пока я, последовав твоему примеру, разуюсь, исчезаешь в проеме двери, ведущей в комнату. Я оказываюсь там несколько секунд спустя. В окне – темнота неба. Очертания окружающих предметов едва различимы. Я почти ничего не вижу, но главное – не вижу тебя. Хотя помню совершенно точно, что ты только что вошла в комнату.
Впрочем, раствориться в лунном свете для тебя – пара пустяков. Такие шутки ты проделывала со мной не однажды. Набравшись терпения, жду, когда тебе наскучит этот розыгрыш и ты материализуешься обратно.
Легкий скрип за спиной заставляет меня обернуться.
Обернувшись, я наконец вижу тебя.
Ты стоишь, прислонившись спиной к двери, и смотришь на меня, не говоря ни слова. Подхожу ближе, чтобы видеть твое лицо. В свете луны оно кажется неестественно, нереально бледным. Твоя напряженность ощущается на расстоянии – ты застыла, словно пантера перед прыжком.
Я чувствую, что мне снова категорически необходимо поправить галстук на шее.
Сейчас для меня это вопрос жизни и смерти. Я просто не могу думать ни о чем другом.
Поправляю галстук и безвольно опускаю руки.
Подхожу ближе.
Подхожу еще ближе.
Настолько близко, что могу теперь различить каждую твою дрожащую ресницу.
Твои глаза опущены вниз, губы со следами вишневой помады слегка приоткрыты. Мои руки висят, как плети. Я не могу поднять их, чтобы дотронуться до тебя. Они слишком тяжелые. Оглушающий стук сердец доносится отовсюду. Невозможно пересчитать, сколько их сейчас у нас с тобой на двоих. Никак не меньше ста – это уж точно, а может быть двести.
Нет, только не это. Эти разговоры она не вынесет. Бригаду телохранителей с карабинами за поясом, с винтовками через плечо, путь хоть с пулеметами она вынести сможет. Даже танк в квартире. А вот беседы о душевном спокойствии – боже упаси…
После телефонного разговора Инга долго сидела молча, прислушивалась к себе, пытаясь как-то проанализировать свои внутренние ощущения. Как ни странно, она вообще не испытывала страха. Отчасти из-за того, что чувствовала себя под защитой. Конечно, Павел не допустит, чтобы ее жизнь снова оказалась в опасности. Про танк в квартире – это, конечно, глупости. Но Петров непременно все выяснит. И если окажется, что угроза действительно существует, он быстренько ее ликвидирует.
Но, с другой стороны, Ингу охватило непонятное и необъяснимое равнодушие. Возможно, виной тому была накопившаяся усталость. Внутренняя пустота с каждым днем все сильнее и сильнее притупляла вкус к жизни. Жизнь начинала казаться нарисованной, ненастоящей. При этом Инге никак не удавалось избавиться от ощущения, что эту жизнь рисует чья-то чужая, а не ее собственная, рука. Надежды на то, что ей удастся начать все сначала, практически не оставалось. Утраченное прошлое не давало настоящему ни малейшего шанса. Может быть, думала Инга, у этого странного лабиринта, по которому она блуждает вот уже почти месяц, вообще нет выхода? И даже если этот выход где-то все-таки есть – насколько высока вероятность его найти, если искать приходится с закрытыми глазами, вслепую?
Мысли путались, прийти к какому-то определенному выводу никак не получалось. У нее даже закружилась голова и появилось ощущение легкой клаустрофобии. Стены давили со всех сторон, воздух становился тяжелым и вязким. Поднявшись с дивана, она быстро подошла к окну, распахнула его. От холодного зимнего ветра и барабанной дроби падающих с крыши и разбивающихся о подоконник капель воды потемнело в глазах. Казалось, еще секунда – и она потеряет сознание.
До возвращения с работы Павла оставалось еще очень много времени. Почти весь день. Если она сейчас позвонит ему и скажет, что решила пройтись, подышать воздухом, он наверняка запретит ей. Не в категоричной форме, конечно. Просто приведет кучу аргументов в пользу того, что ей лучше остаться дома. Или скажет, что сам приедет через полчаса с работы и они выйдут погулять вместе. И приедет, наверняка. И снова станет ее выгуливать…
Мысли в голове гуляли не слишком приятные. Подленькие мыслишки в неблагодарной пустой голове… Нет, не хочется ей сейчас видеть Петрова. И совсем не потому, что Петров плохой. Он хороший, он любит ее. Любит по-настоящему. Поэтому и трясется над ней, как будто она хрустальная. Все это понятно. Только ей сейчас никого видеть не хочется. Вообще – никого. И сидеть на месте в компании надоевшего альбома с семейными снимками тоже не хочется. Не хочется, да и не можется. Голова кружится по-прежнему, дышать трудно. Если она через минуту из квартиры не выйдет – умрет, наверное.
Точно, умру, вяло подумала Инга. И медленно поплелась в спальню переодеваться.
С другой стороны, она ведь не обязана отчитываться перед мужем за каждый свой шаг. Если взять с собой мобильный телефон – можно ответить на вызов и соврать, что она дома. А уличный шум… Уличный шум доносится из открытого окна. В квартире слишком душно, поэтому она и открыла окно. Вполне сойдет за правду. Павел не станет придираться. У него даже и мысли не возникнет о том, откуда на самом деле доносится этот уличный шум…
Криво усмехнувшись собственным мыслям, Инга отметила, что она достаточно быстро научилась врать мужу. Вот ведь, и месяца не прошло с начала, так сказать, новой эры ее семейной жизни, а ей уже есть, что скрывать. И главное, у нее это очень хорошо получается. А ведь не так давно, рассуждая сама с собой на эту тему, она пришла к выводу, что обманывать мужа просто не способна. О том же твердила и Марина. Близкая подруга, которая была уверена в том, что знает Ингу почти так же, как саму себя. Значит, обе они ошибались…
Хотя, конечно, ее нынешняя ложь – пустяк, невинная детская шалость. Ну подумаешь, захотела выйти погулять, не спрашивая разрешения. С кем не бывает. Это еще не показатель. Это совсем не свидетельство в пользу того, что в прошлом она вела двойную жизнь. Что была она совсем не белой и пушистой домашней кошечкой, а макиавеллевской злодейкой, искусно скрывающей свое истинное лицо.
Ох, страсти-то какие! И этот маньяк, который ее преследовал… Или, может быть, агент иностранной разведки… На кой черт она сдалась агенту иностранной разведки? За границей ни разу не была, на секретных предприятиях не работала. А маньяку? Вроде не блондинка. И размер груди – не счастливый четвертый, а неприметный второй. Хотя у них, у маньяков, своя собственная, неподвластная нормальному человеку, логика. Поди, разберись в их душевных порывах…
Инга быстро одевалась и очень старательно забивала голову всякой чепухой. Где-то на самом дне души уже зашевелился, просыпаясь, угрюмым лохматым зверем страх. Она знала – если сейчас поддаться этому страху, то обратного пути уже не будет. Еще немного – и она бросится к телефонной трубке, наберет номер мужа и станет, рыдая, умолять его, чтобы он срочно приехал. Чтобы остался с ней и больше никогда и никуда не уходил. Чтобы не отпускал ее от себя ни на шаг. Потому что ей страшно. Так страшно, что холодеют и теряют чувствительность кончики пальцев. Так страшно, что она готова умереть от этого страха – только чтобы больше его не чувствовать. Господи, до чего страшно…
Пальцы не слушались, когда она торопливо застегивала пуговицы на пальто. Одна пуговица отскочила, упала на пол и проворно покатилась из прихожей в кухню. Инга не стала ее догонять. Сбросила пальто, даже не повесив обратно на вешалку, достала из шкафа не по сезону легкую джинсовую куртку, зашнуровала ботинки, стараясь не обращать внимания на то, как трясутся мелкой дрожью руки. И выскочила из квартиры, торопливо захлопнув дверь. Прислонилась к двери спиной, почти равнодушно подумала: «Получилось». Застегнула молнию на куртке, и вдруг поняла, что забыла дома ключи.
Подергала ручку двери. Дверь, естественно, не открывалась. Ей вдруг безумно захотелось начать колотить в эту дверь ногами и кричать. Долго и громко, до тех пор, пока не выбегут из своих квартир все перепуганные соседи, пока кто-нибудь не догадается вызвать бригаду скорой помощи… Потому что помощь ей действительно нужна. И желательно – скорая. Чем скорее, тем лучше…
Желание быстро прошло. Его сменила новая волна равнодушия. Да, теперь уже не получится утаить от Павла, что она вышла прогуляться. И, может быть, все остальное тоже уже утаить не получится…
Инга вдруг поняла, насколько близка сейчас к тому, чтобы откровенно рассказать мужу то, что так тщательно она скрывала от него все это время. Господи, да ведь нужно было все рассказать сразу! Сразу, в первый же день! Зачем, ради чего было мучиться целый месяц? Насколько проще, насколько легче было бы сейчас жить!
«Тебе, – шепнул внутренний голос. – Тебе было бы легче. А ему?»
Тяжкие ее размышления были нарушены громким хлопком двери напротив. Улыбающаяся соседка тетя Валя, которую Инга не помнила, но с которой уже привыкла здороваться, часто встречаясь во дворе дома или в лифте, сочувственно спросила:
– Что стучишь так громко? Заснул, не слышит, да?
Инга кивнула в ответ. Как-то неудобно было признаться соседке в том, что она так отчаянно только что колотила в закрытую дверь абсолютно пустой квартиры.
– Так что ж ко мне не позвонила? Знаешь ведь, что у меня всегда ключ запасной есть. Забыла, что ли?
– Забыла, – честно призналась Инга.
– Как же это ты забыла? – честно удивилась соседка. – Ну ничего, сейчас я тебе ключ вынесу…
Тетя Валя вынесла ключ. Инга поблагодарила, вздохнула и помчалась вниз по лестнице, не дожидаясь лифта. Лифт, учитывая недавний приступ клаустрофобии, сейчас был ей категорически противопоказан…
На улице было холодно и сыро. С крыш капало – первый снег наконец сдался, устав бороться. Уступил свои права ноябрьской слякоти, превратился в холодную изморозь, закапал с крыш. Инга поежилась, подняла воротник куртки и потуже затянула на шее кое-как наброшенный шарф. Она шла вперед, не задумываясь, куда идет, не вглядываясь в редкие таблички с названиями улиц, не пытаясь их вспомнить. Кто-то окликнул ее – она не обернулась. С нее было уже достаточно трогательных встреч с забытыми друзьями.
На улицах было безлюдно. Редкие прохожие с сумрачным видом прятались под распахнутыми зонтами. Серая пористая каша под ногами и мелкие колючие брызги – то ли снег, то ли дождь – не располагали к далеким прогулкам. Все спешили по делам и, наверное, мысленно проклинали эти бесконечные дела, которые заставляли их выходить из дома в такую мерзкую погоду.
Влажность в воздухе усиливалась с каждой минутой. Инга вскоре поняла, в чем дело – спуск вел к набережной, к Волге, и эта речная сырость была другой, в чем-то непохожей на сырость дождя. Здесь и вовсе не было ни души. Сквозь редкие ветки высаженных вдоль бетонного заграждения деревьев проглядывали блестящие мокрые скамейки. Ярко-желтые, по всей видимости, совсем недавно заново выкрашенные. Этот насыщенный, ярко-лимонный цвет так сильно контрастировал с окружающей серостью воды, неба и голых липовых стволов, что отвести от него взгляд было невозможно.
Только одна скамейка, в самом дальнем конце аллеи, не пустовала. Проходя мимо, Инга уловила обрывок разговора между двумя пожилыми мужчинами, которые уютно расположились, застелив скамейку полиэтиленовыми пакетами, под одним общим зонтом. Один из них доказывал другому, что на самом деле сознание определяет бытие. А не наоборот, как написано в учебниках. Другой отчаянно сопротивлялся и приводил контр-аргументы.
Сумасшедшие, вяло подумала Инга. Сумасшедшим – им все не по чем. И она – такая же. Только и остается, что присоединиться к двум спорящим родственным душам. Только вот чью позицию принять в споре? Или выдвинуть свою собственную оригинальную теорию?
Что-то должно было случиться. Она это чувствовала. И боялась, и ждала одновременно. Но боялась все же сильнее.
Обогнув бетонное заграждение, она спустилась по высоким ступеням вниз, и долго стояла, глядя в непроглядную асфальтовую серость почти неподвижно лежащей у кромки берега воды. Капли дождя падали вниз, образуя на поверхности бесчисленное количество мгновенно исчезающих и тут же появляющихся снова окружностей. Зрелище завораживало, притягивало взгляд, полностью стирая ощущение времени. Инга понятия не имела, сколько она простояла так, возле воды, неосознанно пытаясь уловить момент превращения одной окружности в другую. Может быть, несколько минут. А может быть, несколько часов.
Она смотрела на воду, но мыслями была далеко. То ли сон, то ли явь – теперь, когда столько времени прошло, ей уже точно не понять, что это было. И было ли? Точно такой же дождливый день. Только на дворе – ранняя и теплая осень. Те же круги на воде, только вместо угрюмой серой реки – просто лужи на дорогах. Тот же дождь, только еще более беспощадный. И барабанная дробь падающих капель – о стекло и крышу машины… А еще – музыка…
Было ли?
Нет, не возникало в памяти никаких образов, никаких ассоциаций. Память привычно молчала, оставаясь, как прежде, ко всему равнодушной. От чувства собственного бессилия хотелось кричать и топать ногами.
Кричи и топай, мысленно усмехнулась Инга. Сколько хочешь топай и сколько хочешь кричи. Здесь тебя все равно никто не услышит. Разве что старики на лавочке, да и те так увлечены спором, что едва ли обратят внимание на сумасшедшую особу, решившую устроить небольшой сольный концерт на безлюдной набережной…
Зазвонил в кармане телефон. Знакомая рожица поросенка-очкарика и короткое имя на светящемся дисплее – конечно, больше ведь звонить некому. Инга собралась было уже нажать на клавишу приема, но вместо этого почему-то нажала на боковую клавишу – ту, которая полностью отключала звук. Телефон благополучно перекочевал обратно в карман куртки – сколько еще времени он звонил, Инга понятия не имела. Через несколько минут, проверив, она обнаружила на дисплее три неотвеченных вызова.
Зашевелилась проснувшаяся совесть. Она снова включила звук и дала себе слово, что в следующий раз, когда Павел перезвонит, непременно снимет трубку.
Но Павел не перезванивал. Инга почти сразу забыла про этот не слишком приятный эпизод. Оглянувшись назад, увидела, что старички-философы уже покинули свою скамейку. Теперь на набережной, кроме Инги, не было ни души – если не считать мужчину, который торопливой походкой шел вдоль высаженных у бетонного заграждения лип. Еще одна сумрачная жертва вечной занятости. Только на этот раз без зонта.
Поежившись от налетевшего порыва ледяного и мокрого ветра, Инга снова стала смотреть на воду. Отыскав в темной глубине свое отражение, на секунду испугалась искаженного подвижного лица и черных провалов на месте глаз. Отогнав прочь неприятные мысли, с трудом отвела взгляд от малоприятной картины. И в этот момент услышала, как совсем рядом кто-то произнес ее имя:
– Инга!
Еще не успев обернуться, она уже догадалась, кого сейчас увидит. И даже не удивилась ни капли. Потому что, оказывается, все это время она стояла у воды не просто так. На самом деле все это время она его ждала. Ждала – и вот дождалась, наконец.
– Я знал, что ты придешь, – словно озвучивая ее мысли, тихо сказал Горин. Шагнул, приблизившись вплотную, обхватил за плечи и притянул к себе.
На то, чтобы сопротивляться, у Инги просто не оставалось сил.
* * *
В актовом зале, до отказа забитом выпускниками, учителями и родителями, смертельно душно. Торжественная часть выпускного вечера затянулась. По вискам струятся капли пота. На шее – тугая петля-удавка в форме галстука-бабочки. Без конца поправляю узел, пытаясь его ослабить, и почти всю тожественную часть только и рассуждаю о том, какой же это идиотизм, носить галстуки. Галстуки вообще и галстуки-бабочки в частности. Под гром аплодисментов получаю наконец свой аттестат. Принимаю поздравления, жму руки, улыбаюсь и схожу со сцены. Мысленно прикидываю, что до конца списка осталось еще человек десять-пятнадцать, следовательно, сидеть в этой душегубке осталось как минимум полчаса. Если, конечно, директор школы и учителя не будут слишком многословны.Белая рубашка липнет к телу. Уныло разглядываю выпускников и выпускниц со счастливыми лицами. Бесконечная череда белых рубашек, галстуков-бабочек и галстуков просто. Блестящая ткань вечерних платьев, оголенные плечи и локоны, струящиеся вниз водопадом. Все вокруг какие-то одинаковые. Оживляюсь на минуту в тот момент, когда директор объявляет твою фамилию. С видом обреченного на медленную смерть провожаю взглядом твое простое белое платье чуть выше колен. Никаких локонов – по-прежнему стриженная голова, на этот раз чуть более аккуратно, чем обычно, уложенные волосы. Стучишь каблуками по моему сердцу, каждый раз протыкая его насквозь. Ослепительно улыбаешься и спускаешься вниз, окруженная ореолом фотовспышек.
Проходя мимо, на миг останавливаешь взгляд. Тихо улыбаешься, морщишь нос: скорее бы уж все это закончилось! Сдержано киваю в ответ, чувствуя, как затягиваются от этой твоей улыбки и сморщенного носа раны на сердце.
Безнадежно влюбленный болван.
Наконец наступает передышка. Долго курю в компании одноклассников на школьном крыльце, демонстрируя окружающим высочайшую степень собственной взрослости. Еще бы, ведь еще вчера мы бегали курить за гаражи. Курить, чувствуя себя взрослым, оказывается гораздо приятнее. Одурев от этого чувства, прикуриваю вторую сигарету от первой и затягиваюсь, игнорируя приступ тошноты и потребность как следует откашляться.
За это время в актовом зале уже успевают расставить столы и освободить в самом центре место для предстоящих танцев. Сажусь за первый попавшийся стол, не глядя по сторонам. Одергиваю брюки на коленях, снова поправляю ненавистную бабочку и откидываюсь на спинку стула. Чувствую кожей, что ты где-то рядом. Поворачиваюсь наугад и сразу вижу тебя в компании вьющихся локонов, оголенных плеч и блестящих платьев. На фоне одноклассниц в простом белом платье, с простой прической ты выглядишь настоящей королевой. В мою сторону даже не смотришь, оживленно болтая о чем-то со своей свитой. Смеешься и выглядишь абсолютно счастливой.
Мрачнею и решаю не отставать. Громче всех ржу над каким-то глупейшим анекдотом. Активно подкладываю в тарелку салаты и мясные закуски, активно жую, активно жестикулирую. После двух бокалов официально разрешенного шампанского в компании самых решительных выпускников распиваю в мужском туалете бутылку крепленого красного вина прямо из горлышка. Рискованное предприятие заканчивается провалом: бутылка остается недопитой, вторая конфискуется учительницей физики, которая не постеснялась зайти в мужской туалет, прекрасно зная, чем может там заниматься во время выпускного вечера группа одуревших от чувства долгожданной свободы подростков.
Возвращаюсь к началу танцев. Первые аккорды только-только зазвучали, а в самом центре зала уже кружится несколько пар. На пионерском расстоянии друг от друга деревянные мальчики держат в объятиях деревянных девочек и неловко вальсируют, не попадая в ритм. Ты стоишь неподалеку от сцены, снова окруженная толпой, через которую мне удается протиснуться с большим трудом. Пытаюсь сказать что-нибудь членораздельное, но получается только произнести твое имя.
Инга.
Ты улыбаешься мне так, как не улыбалась, наверное, никогда в жизни. Киваешь, берешь меня за руку и тащишь за собой в центр зала. Покорно плетусь следом, как будто дурацкая идея станцевать этот вальс принадлежала вовсе не мне. Кладу деревянную руку тебе на талию. Влажной ладонью сжимаю твои пальцы и пытаюсь вести, делая это точно так же неуклюже, как и большинство присутствующих в зале парней.
Ты смотришь немного насмешливо, хотя и сама ощущаешь неловкость. Все происходящее абсолютно глупо, и эта взаимная неловкость глупа вдвойне. За долгое время наших тайных прогулок я тысячи раз касался твоей талии. Твоя голова десятки раз лежала у меня на плече. Однажды у Священного Дуба я даже набрался смелости и умудрился поцеловать тебя в щеку. Тогда мне было пятнадцать. По сравнению с таким бурным прошлым обыкновенный школьный вальс выглядит невинной шалостью.
Но от этого не становится легче. На нас смотрят десятки глаз, и эти взгляды я ощущаю, как прожектора. Как рентгеновские лучи, направленные в самое сердце. Вальс все не кончается. Он длится дольше, чем вечность. Но когда стихают наконец последние аккорды, я вдруг понимаю, что мне не хочется тебя отпускать. Моя правая рука пригрелась на твоей талии и ни в какую не желает с ней расставаться.
Невозможно поверить, но ты чувствуешь то же самое.
Мы стоим посреди зала уже одни. Совершенно одни. Стоим, как две застывшие скульптуры. Как замороженные ледяные статуи. Смотрим друг на друга и видим только друг друга.
Фантастика.
Ты оживаешь первая. Растерянно оглядываешься вокруг, улыбаешься почти смущенно.
И это тоже – фантастика, потому что мне еще ни разу в жизни не приходилось видеть смущение на твоем лице. А ведь я знаю тебя уже десять лет.
Твоя ладонь медленно сползает с моего плеча. Но прежде ты успеваешь коснуться кончиками пальцев моей дурацкой бабочки. Нахмурив лоб, усердно расправляешь ее у меня на шее. Теперь твои глаза смеются. Я стою, вытянув руки по швам, готовый ко всему.
Ко всему – но только не к этому.
Ты вдруг приподнимаешься на цыпочках, утыкаешься носом мне в шею, касаешься влажными губами мочки уха и шепчешь:
«Давай сбежим».
От твоих прикосновений и от этого шепота я цепенею.
Что ты имеешь в виду – мне совершенно непонятно. «Сбежим» на языке, который понимали только мы двое, всегда означало «пойдем ночью в парк». Но сегодняшняя ночь – не такая, как остальные триста шестьдесят четыре ночи в году. Или триста шестьдесят пять, если год високосный. Сегодня – двадцатое июня, выпускной вечер. В городском парке полным-полно белых рубашек, галстуков-бабочек и галстуков просто, вьющихся локонов и оголенных плеч. Что нам там делать среди такой толпы народа?
Так и не сумев отыскать ответ на этот вопрос, адресую его тебе:
«Что нам там делать среди такой толпы народа? Сегодня же…»
«Давай сбежим», – повторяешь ты с легким нажимом.
Что-то остается недосказанным. Ты что-то задумала, это очевидно, об этом шепчут мне твои ресницы. Если бы я только умел понимать этот шепот.
Я соглашаюсь. Заинтригованный и немного испуганный, соглашаюсь сбежать с тобой, сам не зная, куда и зачем. Так было всегда, и эта ночь не может стать исключением из правил.
Через минуту стою у школьных ворот, спрятавшись за высоким тополем. В целях конспирации мы решили сбежать не вместе, а по отдельности. Нервничаю, потому что мне кажется, что жду тебя уже слишком долго. Смотрю на часы, не верю в то, что вижу, и прикладываю к уху. Часы тикают, а это значит, что я стою у школьных ворот всего-навсего три минуты. Восемнадцать секунд не в счет, потому что они ничего не решают.
Наконец замечаю твое белое платье. Торопливо стучишь каблуками, сбегая вниз по ступенькам. Пересекаешь школьный двор и наконец оказываешься рядом. Молча берешь меня за руку и ведешь за собой в сторону, противоположную парку. Мне хочется спросить, куда же все-таки мы идем, но я почему-то снова не могу вымолвить ни слова. На улице ни души, только издалека слышатся громкие голоса и веселый смех вчерашних школьников.
«Мы гуляем, да?» – спрашиваю, пытаясь казаться ироничным.
«Нет», – отвечаешь коротко.
Определенно, ты что-то задумала.
Когда мы наконец оказываемся возле подъезда, я останавливаюсь в полном недоумении. Если это такая шутка – то шутка совсем не смешная. Не стоило устраивать это глупое представление только ради того, чтобы я проводил тебя домой. Естественно, я бы и так проводил, если бы ты попросила.
Собираюсь высказать все, что о тебе думаю.
Но в этот момент ты поднимаешь глаза и устремляешь взгляд вверх. Твои ресницы, взметнувшись к небу, зовут за собой. Долго смотрю на окна твоей квартиры. Свет не горит ни в одном. Пока я раздумываю, что бы это значило, ты открываешь сумочку. Услышав, как зазвенели ключи, я наконец начинаю понимать, что наш маршрут еще не закончен.
В кромешной темноте подъезда иду за тобой. Одолеваю один за другим лестничные пролеты и чувствую, как быстро теряются силы. Ноги становятся ватными. Сердце стучит везде. Во всех местах, в которых сердцу стучать не положено. В груди, в горле, в желудке и в голове. Насчитав в своем организме какое-то невероятное количество бешено бьющихся сердец, останавливаюсь за твоей спиной.
Пока ты ковыряешь ключами в замке, нервно поправляю галстук-бабочку.
Заметив этот дурацкий жест, ты начинаешь смеяться. Потом прикладываешь палец к губам и на цыпочках заходишь в квартиру.
Я знаю тебя десять лет, но до сих пор еще не могу понять, что у тебя на уме.
В полутемной прихожей, при тусклом свете луны, тихо льющемся из окон квартиры, я вижу, как ты снимаешь босоножки. Не дожидаясь, пока я, последовав твоему примеру, разуюсь, исчезаешь в проеме двери, ведущей в комнату. Я оказываюсь там несколько секунд спустя. В окне – темнота неба. Очертания окружающих предметов едва различимы. Я почти ничего не вижу, но главное – не вижу тебя. Хотя помню совершенно точно, что ты только что вошла в комнату.
Впрочем, раствориться в лунном свете для тебя – пара пустяков. Такие шутки ты проделывала со мной не однажды. Набравшись терпения, жду, когда тебе наскучит этот розыгрыш и ты материализуешься обратно.
Легкий скрип за спиной заставляет меня обернуться.
Обернувшись, я наконец вижу тебя.
Ты стоишь, прислонившись спиной к двери, и смотришь на меня, не говоря ни слова. Подхожу ближе, чтобы видеть твое лицо. В свете луны оно кажется неестественно, нереально бледным. Твоя напряженность ощущается на расстоянии – ты застыла, словно пантера перед прыжком.
Я чувствую, что мне снова категорически необходимо поправить галстук на шее.
Сейчас для меня это вопрос жизни и смерти. Я просто не могу думать ни о чем другом.
Поправляю галстук и безвольно опускаю руки.
Подхожу ближе.
Подхожу еще ближе.
Настолько близко, что могу теперь различить каждую твою дрожащую ресницу.
Твои глаза опущены вниз, губы со следами вишневой помады слегка приоткрыты. Мои руки висят, как плети. Я не могу поднять их, чтобы дотронуться до тебя. Они слишком тяжелые. Оглушающий стук сердец доносится отовсюду. Невозможно пересчитать, сколько их сейчас у нас с тобой на двоих. Никак не меньше ста – это уж точно, а может быть двести.