Страница:
Приподнявшись на носках, ты касаешься щекой моей щеки. Я отзываюсь на это прикосновение, слегка наклонив голову.
Твоя щека нежная, гладкая и горячая. Едва ощутив своей кожей эту волшебную нежность, я уже не понимаю, как смог прожить без нее на свете почти восемнадцать лет.
Непостижимо.
Под барабанный бой двухсот обезумевших сердец слегка касаюсь губами кончика твоего носа. Ты улыбаешься этой трогательной ласке, жмуришься от удовольствия и поднимаешь руки. Запускаешь пальцы в мои волосы, откидываешь голову назад. Подхватываю твое горячее дыхание и наконец несмело целую губы.
Странно, но после этого потолок не падает нам на голову. И пол не проваливается под ногами.
Не происходит вообще ничего, что должно было бы произойти. Осмелев, я предпринимаю вторую попытку. Потом – третью.
Перестаю наконец считать попытки и просто целую тебя. После каждого поцелуя одно из сердец лопается, как воздушный шарик, разрываясь от счастья. Но их по-прежнему много, и можно не беспокоиться, что я умру от этого счастья раньше времени.
Шепчу – «Я люблю тебя…»
«Как?» – отзываешься ты, отзываясь на мои поцелуи. В голосе – любопытство. Ты всегда такая. Даже в эту минуту – любопытство в голосе.
Мне трудно ответить на твой вопрос. В голове – сплошная поэзия. Некачественная, к тому же. Потому что поэтического дара я лишен напрочь и никогда в жизни не интересовался стихами. В голове – пустые рифмы. Произнеси я сейчас хоть одну, ты тут же поднимешь меня на смех. Нет, пожалуй, не стоит.
«Как воздух», – выдыхаю я и судорожно втягиваю в себя этот воздух, чтобы не умереть от удушья, пока будет длиться очередной поцелуй.
«Как воздух?» – удивляешься ты в следующем промежутке.
Утвердительно мычу в ответ. Снова вдыхаю, на этот раз глубже. Так глубоко, что легкие едва выдерживают объем переполняющего их кислорода. И снова целую тебя. Не отпускаю до тех пор, пока кровь не начинает шуметь в висках, пока давление этой крови не становится максимально приближенным к тому, которое испытывает человек, погружаясь под воду на глубину сто метров.
Двести метров.
Пятьсот метров.
Тысячу метров.
Без необходимого в таких случаях специального обмундирования для погружений на экстремальную глубину.
Ты вырываешься. Отталкиваешь меня, упираясь кулаками в грудь. Судорожно вдыхаешь и выдыхаешь. Снова и снова. В твоих огромных и черных зрачках я вижу свое отражение. В самой их глубине – страх. Я знаю, откуда он.
Я знаю, у меня получилось. Мне удалось заставить тебя почувствовать, как это – жить без воздуха.
Жить без воздуха – никак.
Без воздуха не живут. Вообще не живут.
Без воздуха – умирают.
«Сумасшедший», – шепчешь ты одними губами.
Я киваю в ответ: знаю.
Некоторое время мы еще стоим, не касаясь друг друга, пытаясь успокоить дыхание. Два водолаза, спасенные за сотую долю секунды до наступления смерти.
Потом ты резко приподнимаешь подол платья и снимаешь его через голову.
В то, что это случилось, поверить невозможно.
Мне даже страшно открыть глаза. Я знаю – стоит только поддаться минутной слабости, и чудо исчезнет. Поэтому лежу, крепко зажмурившись, убеждая себя в том, что в принципе остаток жизни можно запросто прожить и так, с закрытыми глазами. Какие-то несчастные шестьдесят лет. Или пусть даже семьдесят – кто знает, сколько там мне отпущено. Да и не важно. Можно научиться жить с закрытыми глазами, как живут от рождения слепые люди. Наверняка, в этом нет ничего сложного. Нужно только покрепче, покрепче смежить веки. Чтобы не осталось между ними даже самой крошечной щелочки.
Там, в темноте моих зажмуренных глаз, притаилось счастье. Настоящее счастье. То самое о котором я даже и мечтать не мог. Откроешь глаза – и оно вылетит сразу. Нужно быть круглым идиотом, чтобы вот запросто отпустить его на свободу. Нет уж, от меня оно такого подарка не дождется.
«Спишь, что ли?» – слышу совсем рядом твой тихий и спокойный голос. Абсолютно спокойный. Как будто ничего не случилось.
Мычу в ответ что-то невразумительное.
«Ну тогда скажи что-нибудь! Эй!»
Существование твоего голоса в непосредственной близости порождает предательскую мысль о том, что ты на самом деле находишься рядом. Соблазн открыть глаза хотя бы на секунду становится просто невыносимым. Из последних сил пытаюсь бороться, и все же сдаюсь очень быстро. Приоткрываю один глаз, и сквозь подрагивающие ресницы вижу твои очертания. Мне хочется большего. Хочется невыносимо. Забываю обо всем, окончательно открываю глаза и вдруг понимаю, каким идиотом, наверное, выглядел все это время.
Ничего не изменилось. Все осталось по-прежнему. За окном темное небо, усыпанное мелкой звездной крупой. На небе висит желтая луна. Тонкий тюль на окнах колышется от прикосновений ветра. Ты лежишь рядом. Твое белое, полностью обнаженное бедро касается моего бедра, а между ними – влажная прослойка проступивших сквозь кожу капелек пота.
Начинаю подозревать, что на самом деле я вовсе не сошел с ума. Дерзко предполагаю, что эта ночь мне не приснилась. Ты рядом, и я могу запросто к тебе прикоснуться, чтобы окончательно убедиться: мы сделали это.
«Долго еще молчать будешь?» – недовольно бормочешь ты. Твой теплый шепот где-то в районе моего плеча ласково щекочет кожу. Медленно поворачиваюсь на бок, подпираю голову локтем и смотрю на тебя. Замечаю на шее маленькое и темное круглое пятно – неосторожный след от моего поцелуя. Прикасаюсь к нему кончиками пальцев. Прикасаюсь губами.
От этого мимолетного и почти невинного прикосновения вдруг снова закипаю. Словно окутанный мелкой сетью электрических проводов, ощущаю, как мчатся по ним разряды тока, отмечая свой путь бесконечными огненными вспышками.
Мне кажется, я сейчас взорвусь.
Ты отзываешься, спасая меня от неминуемой смерти.
Все повторяется снова.
Только на этот раз – уже не так торопливо и судорожно. Без неловких заминок и поспешных движений. Без дурацких попыток в самый ответственный момент вспомнить, что же там было написано в «Энциклопедии интимных отношений», проштудированной мною тайком от родителей еще в начале восьмого класса.
Если бы ты узнала об этом – смеялась бы, наверное, до самого утра.
Потом ты засыпаешь, уютно свернувшись у меня под мышкой. От счастья я почти не дышу.
«Завтра, – шепчешь ты. – Завтра я уезжаю…»
Могла бы и не напоминать, думаю я.
Ты уже спишь. А я смотрю на небо, неотвратимо розовеющее за окном. Как сделать, чтобы завтра никогда не наступило?
На вокзале полным-полно народу. Если попытаться умножить количество людей внутри здания на количество сумок, полученное число просто не уместится на дисплее калькулятора. Сквозь хаотично движущуюся толпу пробиваю себе дорогу локтями. По подземному переходу иду за тобой в составе делегации взволнованных родственников с одинаковыми растерянными лицами.
Наверное, у меня точно такое же растерянное лицо. А может быть, даже чуть более растерянное, потому что я до сих пор не могу поверить в то, что происходит.
Твой поезд только что объявили.
Твой чемодан у меня в руках.
Твой коротко стриженный затылок маячит впереди.
Пока нас разделяет только толпа людей, спешащих занять свои места в купе отъезжающего поезда.
Но это только пока.
Перед глазами мелькает желтый указатель – вторая платформа, четвертый путь. В переходе пахнет затхлой сыростью. Пахнет людьми. Каждый человек из неисчислимого множества людей, проходящих по подземному переходу к своей платформе, навсегда оставляет здесь частичку своего запаха. Этот запах ни с чем не перепутаешь. Я точно знаю теперь, как пахнет разлука.
Совсем не цветами.
Ничего приятного, между прочим.
Ты поворачиваешь, и я поворачиваю следом за тобой. Вместе со мной поворачивает делегация родственников и десятки людей, совершенно случайно оказавшихся сейчас рядом. Когда полумрак подземного перехода сменяется наконец ярким светом наступившего вопреки моим глупым надеждам дня, я слышу, как издалека доносится протяжный гудок. Это чей-то чужой поезд. Твой уже давно стоит на платформе, диктор повторно объявляет начало посадки. В поисках нужного вагона мы еще некоторое время бродим возле состава. Наконец останавливаемся возле таблички с цифрой 11, криво подвешенной за мутным стеклом около входа.
Почти половина времени, оставшегося у нас, уходит на общение с проводницей и размещение в купе.
Наконец ты выходишь из вагона, успевая растратить целых четыре драгоценных минуты на все эти ненужные глупости. Но и теперь преимущество прощания – на стороне родственников. Мне остается только смотреть безучастно, как ты утираешь слезы на лице матери, киваешь головой, выслушивая в сотый раз прощальные напутствия, без конца повторяя «конечно», «обязательно», «буду писать», «буду звонить», «буду скучать»…
Ты и сама чуть не плачешь, оказывается.
Я замечаю слезы в твоих глазах, когда ты наконец подходишь ко мне. Грустно улыбаешься, кладешь руки на плечи. Родственники дружно отворачиваются, проявляя немыслимую в данной ситуации деликатность.
Воспользовавшись подаренным шансом, я целую тебя в губы.
И еще раз.
Целую отчаянно и долго, снова заставив почувствовать острую нехватку кислорода.
«Я помню, – бормочешь ты, улыбаясь, и пытаешься отдышаться. – Я знаю. Я не забуду».
Диктор объявляет, что до отправления поезда остается пять минут. Просит отъезжающих занять свои места, а провожающих выйти из вагона.
Мы стоим, не шелохнувшись, и смотрим друг на друга.
«Все будет хорошо, – говорю я, чтобы не молчать. – Вот увидишь, у тебя все получится. Ты поступишь».
«Надеюсь», – отвечаешь ты, нахмурившись.
Встревоженные родственники заталкивают тебя в вагон. Проводница, поднявшись следом за тобой, убирает подножку. Остановив взгляд на моем лице, замечает, какое оно несчастное, и отходит в сторону, оставляя тебе место на самом краю тамбура. Я смотрю на тебя снизу вверх.
«Надеюсь, – повторяешь ты снова. – Если не поступлю – не знаю, что буду делать. Умру, наверное!»
Я снова бледнею от этих слов. Ты шутишь, я знаю, и все-таки не могу с собой ничего поделать.
«Прекрати, – отвечаю тебе злым шепотом. – Прекрати говорить всякие глупости».
Ты тихо смеешься.
«Не переживай. Я ведь дала тебе уже инструкции на этот счет. Так что переживать не нужно. Ты мне лучше вот что скажи…»
Поезд дает протяжный гудок, колеса вздрагивают, издавая чудовищный грохот. Но с места пока не двигаются.
«Ты лучше вот что скажи, – продолжаешь ты, улыбаясь грустно и чуть-чуть насмешливо. – Не боишься, что я могу встретить кого-нибудь там? Влюбиться, и все такое? Целых пять лет…Кто знает…»
Ты снова шутишь. Я знаю. Шутишь, конечно. И мне не остается ничего другого, как ответить на твою шутку своей шуткой. Такой же нелепой и глупой:
«Только попробуй, – отвечаю я. Сжимаю пальцы в кулак и задираю руку наверх – так, чтобы тебе было лучше видно. Повторяю: – Только попробуй. Убью сразу!»
«Убьешь!» – смеешься ты.
Моя шутка удалась, по всей видимости.
Проводница появляется из вагона и просит тебя отойти в сторону.
Я разжимаю затекшие от напряжения пальцы и глупо машу тебе рукой. Родственники дружно машут вместе со мной. И ты машешь тоже. Машешь и продолжаешь смеяться над моей остроумной шуткой.
Потом ты уходишь. Исчезаешь из поля зрения. Подорвавшись с места, я быстро оказываюсь возле окна твоего купе и снова вижу тебя.
Ты шепчешь что-то абсолютно не важное, прилипнув носом к стеклу, которое нас разделяет. Кончик носа приплюснут, похож сейчас на пятачок поросенка.
Что-то похожее уже случалось с нами раньше.
Ты тоже вспоминаешь об этом. Улыбаешься и начинаешь дышать на стекло. Торопливо, боясь не успеть до отхода поезда, чертишь пальцем на стекле непонятные знаки.
Я с трудом разбираю первое слово:
«Невозможно».
«Невозможно» написано на стекле криво и занимает слишком много места.
Невозможно – что?
Ты продолжаешь дышать на стекло, отыскав в верхней его части большой прямоугольник чистого пространства.
«… убить того кого…» – читаю дальше.
На стекле уже совсем не остается места. Несмотря на то, что ты сэкономила на запятой, которую нужно было бы поставить в середине фразы в соответствии с правилами грамматики русского языка.
Поезд трогается с места. Я делаю шаг, понимая, что не смогу удержаться, чтобы не побежать за ним. Понимая, что все будет именно так, как бывает в дурацких мелодрамах, которые ты так любишь смотреть по телевизору и которые я так отчаянно презираю.
Делаю еще шаг.
Ты торопливо дышишь на стекло. В самом его низу остался крошечный незамутненный прямоугольник.
Выводишь кончиком пальца букву «л». Я уже знаю, что будет дальше.
Иду за поездом.
Бегу за поездом.
Возле «л» появляется «ю».
Места больше не остается.
Фраза обрывается.
Поезд идет уже слишком быстро, и я не успеваю за ним.
Теряю тебя из виду и все равно продолжаю бежать, надеясь непонятно на что.
Теряю из виду последний вагон и продолжаю бежать вдоль пустых рельсов, уже ни на что не надеясь.
Наконец останавливаюсь.
Невозможно убить того, кого любишь.
«Я же пошутил» – говорю я тебе в полный голос. Слышу свой голос, вздрагиваю и оглядываюсь по сторонам. Вижу себя за столиком в привокзальном кафе. В руках – одноразовый пластиковый стакан, наполненный жидкостью светло-коричневого цвета. Кофе или чай – вследствие полного отсутствия вкуса и запаха разобрать невозможно. Вокруг – люди. И за одним столиком со мной – тоже люди. Пожилая пара. Грузный мужчина с редкими седыми волосами и женщина в спортивном костюме.
Оба смотрят на меня в немом удивлении. В глазах застыл немой вопрос: с кем это вы сейчас, молодой человек, разговаривали? А?
Поднимаюсь из-за стола, без сожалений оставляя недопитым светло-коричневый напиток без вкуса и запаха.
Три дня живу, как в тумане. Еще несколько таких дней – и я не выдержу, наверное.
На четвертый день ты звонишь. Сообщаешь радостным голосом, что провалила первый экзамен в театральное училище. Смеешься в трубку.
«Ты приедешь?» – спрашиваю с надеждой.
«Нет, – отвечаешь ты. Моя надежда падает на пол и разбивается вдребезги. Я вижу хрустальные осколки у себя под ногами. – Я не приеду. Я тут надумала теперь поступать в педагогический институт!»
«В педагогический?» – переспрашиваю удивленно. Не могу понять, почему в педагогический. Почему не в медицинский или, к примеру, не в университет Патриса Лумумбы.
«Патриса Лумумбы! – передразниваешь ты со смехом. – Слова-то какие он знает, а? В этом университете, к твоему сведению, одни африканцы учатся! Я ведь не африканец?»
«Не африканец», – соглашаюсь, чтобы хоть что-то сказать.
«Ну вот, – заключаешь ты и снова смеешься в трубку. – Оказалось, что это совсем не страшно… Я имею в виду, повалить экзамены в театральное… Я думала – умру на месте от горя… А вот ведь, осталась вполне живая… Чем, по твоему, плох педагогический?»
Соглашаюсь с тем, что педагогический очень даже хорош. Хотя в роли учительницы представить тебя не могу, хоть убей.
«И вообще, у меня все здорово. Поселилась в общежитие на правах абитуриентки. И подружка у меня уже есть – замечательная просто…»
Минут пять рассказываешь мне о своей замечательной подружке. Я почти не слушаю. Мне хочется послать к чертям всех твоих подружек, в голове которых рождаются такие вот идиотские мысли – вместо театрального поступать в педагогический.
«Так что – пожелай мне удачи!» – заканчиваешь ты.
Послушно желаю тебе удачи, и, не удержавшись, добавляю ехидно:
«И подружке твоей того же…»
«Передам!» – отвечаешь ты и вешаешь трубку.
Долго слушаю короткие губки, потом швыряю трубку на базу.
Успокаиваюсь только к вечеру. Пытаюсь отыскать в случившемся позитив. Нахожу очень быстро: прежде всего, ты позвонила. Но главное – не это. Мои нелепые страхи, основанные на твоих таких же нелепых угрозах, теперь полностью растаяли. Ты не поступила в театральное – и ты осталась жива…
В самом деле – есть повод для того, чтобы сходить к Священному Дубу и благодарственно хлопнуть его по корявому черному стволу. Выполнил, получается, старик мою просьбу…
«Глупость несусветная», – бормочу себе под нос.
Но все-таки дожидаюсь наступления темноты и иду в парк, к месту наших ритуальных плясок.
Отступив на шаг к воде – отступила бы дальше, но дальше уже и некуда было – она рассматривала человека, который, определенно, существовал в ее жизни, но существовал в ней каким-то странным образом. И никак не могла понять, что она сейчас чувствует.
Он был красив. На самом деле – красив. Если не как бог, то как голливудский актер – точно. Она правильно в первый раз подметила. Высокий и гладкий лоб, иссиня-черные пряди волос, подчеркивающие аристократическую бледность лица. Удивительная, так редко встречающая правильность и линий. Подбородок четко очерченный и, возможно, чуть более круглый, чем полагается мужчине. Глаза глубокие, светло-серые. Выразительные, как говорят в таких случаях. Глаза, в которые хочется смотреть. Которые притягивают, которые говорят что-то. Идеальный вырез тонких ноздрей и породистый, прямой и ровный, нос.
Мужчина, сошедший с обложки журнала.
И даже больше. Мужчина-мечта. Эти самые журналы вместе со всеми их шикарными обложками достойны только того, чтобы быть брошенными под ноги этому мужчине. И для них, для журналов, и для всей редакционной коллегии будет огромной честью, если этот мужчина коснется глянцевых обложках подошвами своих ботинок.
Вот так.
Мысленно проговаривая эти слова, Инга чуть не сказала «сандалий» вместо «ботинок».
Греческий бог, иначе не скажешь. Только крыльев за спиной не хватает, и лаврового венца на голове. При одном только взгляде на этого мужчину любая уважающая себя и считающая себя женщиной женщина просто обязана влюбиться. Не просто влюбиться, а полюбить навсегда, навеки, принести в жертву жизнь свою и своих близких, сгореть в огне этой любви, ни минуты ни о чем не жалея…
И все такое. Со всеми вытекающими последствиями…
Как ни странно, увидев Горина, она не испугалась. И даже почти не удивилась. Но все же спросила:
– Как ты здесь оказался?
Он стоял и смотрел на нее молча, как будто не слышал вопроса. Смотрел с такой жадностью, будто не мог насмотреться. Не выдержав этого взгляда, Инга опустила глаза.
– Я тебе вопрос задала, кажется. Или мне послышалось?
– Я знал, что ты придешь. Я ждал тебя здесь каждый день. Ждал тебя…
«Какая глупость», – вяло подумала Инга.
– Какая честь, – ответила немного насмешливо. И поинтересовалась: – Почему здесь? Почему не в любом другом месте? Или ты экстрасенс, можешь предвидеть будущее? Заранее знал, что я именно сюда приду?
– Заранее знал. Что ты именно сюда придешь, – почему-то сердитым голосом ответил Горин. Нахмурился, избороздив морщинами свой элегантный лоб, и спросил: – Ты что же, так и не вспомнила?
– Так и не вспомнила, – немного потерявшись от его сердитости, ответила Инга.
– Не вспомнила? Почему же тогда… пришла?
– Я гуляла просто, – огрызнулась она в ответ, теряясь еще сильнее.
– Почему ты пришла сюда?
Горин выглядел еще более растерянным, чем она сама. И все это вместе выглядело странно.
Очень странно.
– Пришла и пришла. Не знаю, почему.
– Мы здесь встретились с тобой. Второй раз. Случайно. Через месяц после той первой встречи в машине во время дождя. Помнишь, я тебе рассказывал?
– Бред какой-то, – пробормотала Инга. Теперь настала ее очередь сердиться.
– Ты мне не веришь, – ответил он обреченно.
– А почему? Скажи, почему я, собственно, должна тебе верить?
– Мне показалось… – тихо проговорил он в ответ и замолчал.
Инга и без того поняла, что ему именно показалось. И почему это ему показалось. И даже покраснела. И разозлилась на себя за это.
– Креститься надо, – ответила первое, что пришло в голову. – Марина так говорит.
– Какая еще… Марина?
– Подруга моя. Ты что же, не знаешь, что у меня есть подруга Марина? Странно.
– Знаю. Просто мы с ней лично… не знакомы. Поэтому я и не понял сразу. Ты почему злишься?
– Я не злюсь. Я задала тебе вопрос в самом начале нашей беседы. А ты на него до сих пор не ответил. Ты как здесь оказался?
– Я пришел, потому что ждал тебя. Я приходил сюда каждый день. Каждый день с тех пор, как ты выписалась из больницы. Я пришел, потому что здесь мы с тобой встречались раньше. В первый раз… То есть, во второй раз. И потом еще. Много раз. Именно здесь встречались. Теперь я ответил?
– Я тебе не верю, – сдавленным шепотом проговорила Инга. – Почему я должна тебе верить?
– У меня нет доказательств, – ответил он немного сухо.
Она отвернулась к воде. Долго смотрела на мелкие круги, тающие на поверхности, пытаясь успокоиться.
Успокоиться не получалось.
– Ты следил за мной, – сказала она со злостью. – Я знаю, что ты за мной следил. Сегодня, и раньше тоже следил. За несколько дней до аварии. Я знаю.
От этого ее предположения он заметно опешил. Или очень хорошо сыграл, как и полагается голливудскому актеру, крайнюю степень изумления.
– Зачем мне… следить за тобой? Что ты такое говоришь?
– А то и говорю, что знаю, – не сдавалась она. – Знаю совершенно точно, что следил. Скажи, зачем?
– Я тебя люблю, – вдруг сказал он. Тихо и совершенно невпопад.
– Поэтому… следил?
– Да не следил я за тобой, Инга! – вскипел Горин. – Что ты заладила! Следил, следил! Говорю же, не следил! Что за глупости!
– Не глупости. Ничего не глупости, – продолжала настаивать Инга. Но, как ни старалась, голос звучал абсолютно беспомощным.
– Да с чего ты взяла вообще, что за тобой кто-то следил?
– Я знаю.
– Знаешь? Вспомнила, значит?
– Нет, не вспомнила. Мне Марина сказала.
– Марина тебе сказала? Да какая еще Марина? – снова взорвался Горин, переходя почти на крик. В полной тишине его голос можно было услышать в самом дальнем конце липовой аллеи.
– Моя подруга, – напомнила Инга. – И не надо так орать. Ты же сказал, что знаешь, кто такая Марина.
– Господи, – простонал он. – Извини. Я не буду больше орать. Я опять забыл про эту твою Марину. Только учти, эта твоя Марина… Она тебе врет. Врет, слышишь? Она не может знать, что я за тобой следил. Она меня ни разу в жизни не видела. Она вообще про меня ничего не знала. Она… Эх!
Горин безнадежно махнул рукой. И полез в карман доставать сигареты.
Инга была в замешательстве. Если она сейчас скажет, что он, к тому же, испортил тормоза в ее машине, специально, чтобы она разбилась – пожалуй, он просто примет ее за сумасшедшую. Она собиралась сказать ему это. Только что – собиралась. Выложить, как на духу, все свои козырные карты, и понаблюдать за его реакцией.
Но теперь что-то изменилось.
Она и сама не понимала, что. То ли его расстройство и досада были такими настоящими, то ли нервный жест руки, нырнувшей в карман в поисках заветной пачки, показался ей естественным и даже немного знакомым…
Он долго молчал и нервно курил, не глядя на Ингу.
– Ну и что она тебе еще про меня рассказала, эта твоя Марина? Небось, сообщила, что я вор-рецидивист? Серийный маньяк-убийца, специализирующийся на малолетних детях и старушках? Что это я застрелил Джона Леннона и Индиру Ганди? В восьмидесятом и восемьдесят четвертом годах соответственно. Что это я покушался недавно на жизни президентов США и Грузии…
Он выплевывал каждое слово с яростной злостью. И был похож на обиженного ребенка, которого в чем-то несправедливо обвинили взрослые.
– Успокойся, – тихо сказала Инга. – И перестань говорить глупости. В восемьдесят четвертом, а тем более в восьмидесятом году ты был слишком маленьким…
– Зато в две тысячи шестом я был уже большим! – не сдавался Горин. – Очень даже большим! Так что грузинского и американского президента тебе списать не удастся! На них-то я уж точно покушался!
– Ну и зачем, – устало поинтересовалась Инга, скрывая неизвестно откуда появившуюся улыбку. – Зачем ты на них покушался? Что они тебе сделали-то, эти президенты, а?
– А это ты у своей Марины спроси. Она наверняка знает. Она же все про меня знает! – упрямо ответил он и отбросил в сторону недокуренную до половины сигарету.
– Она про тебя ничего не знает. Ты же сам сказал. И перестань психовать, пожалуйста. Ты зачем сюда пришел, ругаться со мной, да?
– Это ты сюда пришла со мной ругаться.
– Хорошо. Беру свои слова обратно. Это не ты за мной следил.
– Как у тебя все просто, – недовольно пробурчал он, успокаиваясь. И вдруг спохватившись, тревожно спросил: – Подожди, так получается, за тобой правда кто-то следил, что ли?
– Марина… – начала было Инга, но осеклась, заметив, как искривилось при одном звуке этого имени лицо Горина. И не стала продолжать.
Она оттаивала. Злилась на себя за это чувство, обзывая себя мысленно пустоголовой идиоткой, но ничего не могла с этим поделать.
Абсолютно ничего.
Горин пристально и встревожено смотрел на нее, ожидая продолжения.
– … сказала, что последние несколько дней перед аварией за мной следил кто-то. Высокий брюнет. В костюме и в галстуке. Сверху – кожаный пиджак нараспашку.
Твоя щека нежная, гладкая и горячая. Едва ощутив своей кожей эту волшебную нежность, я уже не понимаю, как смог прожить без нее на свете почти восемнадцать лет.
Непостижимо.
Под барабанный бой двухсот обезумевших сердец слегка касаюсь губами кончика твоего носа. Ты улыбаешься этой трогательной ласке, жмуришься от удовольствия и поднимаешь руки. Запускаешь пальцы в мои волосы, откидываешь голову назад. Подхватываю твое горячее дыхание и наконец несмело целую губы.
Странно, но после этого потолок не падает нам на голову. И пол не проваливается под ногами.
Не происходит вообще ничего, что должно было бы произойти. Осмелев, я предпринимаю вторую попытку. Потом – третью.
Перестаю наконец считать попытки и просто целую тебя. После каждого поцелуя одно из сердец лопается, как воздушный шарик, разрываясь от счастья. Но их по-прежнему много, и можно не беспокоиться, что я умру от этого счастья раньше времени.
Шепчу – «Я люблю тебя…»
«Как?» – отзываешься ты, отзываясь на мои поцелуи. В голосе – любопытство. Ты всегда такая. Даже в эту минуту – любопытство в голосе.
Мне трудно ответить на твой вопрос. В голове – сплошная поэзия. Некачественная, к тому же. Потому что поэтического дара я лишен напрочь и никогда в жизни не интересовался стихами. В голове – пустые рифмы. Произнеси я сейчас хоть одну, ты тут же поднимешь меня на смех. Нет, пожалуй, не стоит.
«Как воздух», – выдыхаю я и судорожно втягиваю в себя этот воздух, чтобы не умереть от удушья, пока будет длиться очередной поцелуй.
«Как воздух?» – удивляешься ты в следующем промежутке.
Утвердительно мычу в ответ. Снова вдыхаю, на этот раз глубже. Так глубоко, что легкие едва выдерживают объем переполняющего их кислорода. И снова целую тебя. Не отпускаю до тех пор, пока кровь не начинает шуметь в висках, пока давление этой крови не становится максимально приближенным к тому, которое испытывает человек, погружаясь под воду на глубину сто метров.
Двести метров.
Пятьсот метров.
Тысячу метров.
Без необходимого в таких случаях специального обмундирования для погружений на экстремальную глубину.
Ты вырываешься. Отталкиваешь меня, упираясь кулаками в грудь. Судорожно вдыхаешь и выдыхаешь. Снова и снова. В твоих огромных и черных зрачках я вижу свое отражение. В самой их глубине – страх. Я знаю, откуда он.
Я знаю, у меня получилось. Мне удалось заставить тебя почувствовать, как это – жить без воздуха.
Жить без воздуха – никак.
Без воздуха не живут. Вообще не живут.
Без воздуха – умирают.
«Сумасшедший», – шепчешь ты одними губами.
Я киваю в ответ: знаю.
Некоторое время мы еще стоим, не касаясь друг друга, пытаясь успокоить дыхание. Два водолаза, спасенные за сотую долю секунды до наступления смерти.
Потом ты резко приподнимаешь подол платья и снимаешь его через голову.
В то, что это случилось, поверить невозможно.
Мне даже страшно открыть глаза. Я знаю – стоит только поддаться минутной слабости, и чудо исчезнет. Поэтому лежу, крепко зажмурившись, убеждая себя в том, что в принципе остаток жизни можно запросто прожить и так, с закрытыми глазами. Какие-то несчастные шестьдесят лет. Или пусть даже семьдесят – кто знает, сколько там мне отпущено. Да и не важно. Можно научиться жить с закрытыми глазами, как живут от рождения слепые люди. Наверняка, в этом нет ничего сложного. Нужно только покрепче, покрепче смежить веки. Чтобы не осталось между ними даже самой крошечной щелочки.
Там, в темноте моих зажмуренных глаз, притаилось счастье. Настоящее счастье. То самое о котором я даже и мечтать не мог. Откроешь глаза – и оно вылетит сразу. Нужно быть круглым идиотом, чтобы вот запросто отпустить его на свободу. Нет уж, от меня оно такого подарка не дождется.
«Спишь, что ли?» – слышу совсем рядом твой тихий и спокойный голос. Абсолютно спокойный. Как будто ничего не случилось.
Мычу в ответ что-то невразумительное.
«Ну тогда скажи что-нибудь! Эй!»
Существование твоего голоса в непосредственной близости порождает предательскую мысль о том, что ты на самом деле находишься рядом. Соблазн открыть глаза хотя бы на секунду становится просто невыносимым. Из последних сил пытаюсь бороться, и все же сдаюсь очень быстро. Приоткрываю один глаз, и сквозь подрагивающие ресницы вижу твои очертания. Мне хочется большего. Хочется невыносимо. Забываю обо всем, окончательно открываю глаза и вдруг понимаю, каким идиотом, наверное, выглядел все это время.
Ничего не изменилось. Все осталось по-прежнему. За окном темное небо, усыпанное мелкой звездной крупой. На небе висит желтая луна. Тонкий тюль на окнах колышется от прикосновений ветра. Ты лежишь рядом. Твое белое, полностью обнаженное бедро касается моего бедра, а между ними – влажная прослойка проступивших сквозь кожу капелек пота.
Начинаю подозревать, что на самом деле я вовсе не сошел с ума. Дерзко предполагаю, что эта ночь мне не приснилась. Ты рядом, и я могу запросто к тебе прикоснуться, чтобы окончательно убедиться: мы сделали это.
«Долго еще молчать будешь?» – недовольно бормочешь ты. Твой теплый шепот где-то в районе моего плеча ласково щекочет кожу. Медленно поворачиваюсь на бок, подпираю голову локтем и смотрю на тебя. Замечаю на шее маленькое и темное круглое пятно – неосторожный след от моего поцелуя. Прикасаюсь к нему кончиками пальцев. Прикасаюсь губами.
От этого мимолетного и почти невинного прикосновения вдруг снова закипаю. Словно окутанный мелкой сетью электрических проводов, ощущаю, как мчатся по ним разряды тока, отмечая свой путь бесконечными огненными вспышками.
Мне кажется, я сейчас взорвусь.
Ты отзываешься, спасая меня от неминуемой смерти.
Все повторяется снова.
Только на этот раз – уже не так торопливо и судорожно. Без неловких заминок и поспешных движений. Без дурацких попыток в самый ответственный момент вспомнить, что же там было написано в «Энциклопедии интимных отношений», проштудированной мною тайком от родителей еще в начале восьмого класса.
Если бы ты узнала об этом – смеялась бы, наверное, до самого утра.
Потом ты засыпаешь, уютно свернувшись у меня под мышкой. От счастья я почти не дышу.
«Завтра, – шепчешь ты. – Завтра я уезжаю…»
Могла бы и не напоминать, думаю я.
Ты уже спишь. А я смотрю на небо, неотвратимо розовеющее за окном. Как сделать, чтобы завтра никогда не наступило?
На вокзале полным-полно народу. Если попытаться умножить количество людей внутри здания на количество сумок, полученное число просто не уместится на дисплее калькулятора. Сквозь хаотично движущуюся толпу пробиваю себе дорогу локтями. По подземному переходу иду за тобой в составе делегации взволнованных родственников с одинаковыми растерянными лицами.
Наверное, у меня точно такое же растерянное лицо. А может быть, даже чуть более растерянное, потому что я до сих пор не могу поверить в то, что происходит.
Твой поезд только что объявили.
Твой чемодан у меня в руках.
Твой коротко стриженный затылок маячит впереди.
Пока нас разделяет только толпа людей, спешащих занять свои места в купе отъезжающего поезда.
Но это только пока.
Перед глазами мелькает желтый указатель – вторая платформа, четвертый путь. В переходе пахнет затхлой сыростью. Пахнет людьми. Каждый человек из неисчислимого множества людей, проходящих по подземному переходу к своей платформе, навсегда оставляет здесь частичку своего запаха. Этот запах ни с чем не перепутаешь. Я точно знаю теперь, как пахнет разлука.
Совсем не цветами.
Ничего приятного, между прочим.
Ты поворачиваешь, и я поворачиваю следом за тобой. Вместе со мной поворачивает делегация родственников и десятки людей, совершенно случайно оказавшихся сейчас рядом. Когда полумрак подземного перехода сменяется наконец ярким светом наступившего вопреки моим глупым надеждам дня, я слышу, как издалека доносится протяжный гудок. Это чей-то чужой поезд. Твой уже давно стоит на платформе, диктор повторно объявляет начало посадки. В поисках нужного вагона мы еще некоторое время бродим возле состава. Наконец останавливаемся возле таблички с цифрой 11, криво подвешенной за мутным стеклом около входа.
Почти половина времени, оставшегося у нас, уходит на общение с проводницей и размещение в купе.
Наконец ты выходишь из вагона, успевая растратить целых четыре драгоценных минуты на все эти ненужные глупости. Но и теперь преимущество прощания – на стороне родственников. Мне остается только смотреть безучастно, как ты утираешь слезы на лице матери, киваешь головой, выслушивая в сотый раз прощальные напутствия, без конца повторяя «конечно», «обязательно», «буду писать», «буду звонить», «буду скучать»…
Ты и сама чуть не плачешь, оказывается.
Я замечаю слезы в твоих глазах, когда ты наконец подходишь ко мне. Грустно улыбаешься, кладешь руки на плечи. Родственники дружно отворачиваются, проявляя немыслимую в данной ситуации деликатность.
Воспользовавшись подаренным шансом, я целую тебя в губы.
И еще раз.
Целую отчаянно и долго, снова заставив почувствовать острую нехватку кислорода.
«Я помню, – бормочешь ты, улыбаясь, и пытаешься отдышаться. – Я знаю. Я не забуду».
Диктор объявляет, что до отправления поезда остается пять минут. Просит отъезжающих занять свои места, а провожающих выйти из вагона.
Мы стоим, не шелохнувшись, и смотрим друг на друга.
«Все будет хорошо, – говорю я, чтобы не молчать. – Вот увидишь, у тебя все получится. Ты поступишь».
«Надеюсь», – отвечаешь ты, нахмурившись.
Встревоженные родственники заталкивают тебя в вагон. Проводница, поднявшись следом за тобой, убирает подножку. Остановив взгляд на моем лице, замечает, какое оно несчастное, и отходит в сторону, оставляя тебе место на самом краю тамбура. Я смотрю на тебя снизу вверх.
«Надеюсь, – повторяешь ты снова. – Если не поступлю – не знаю, что буду делать. Умру, наверное!»
Я снова бледнею от этих слов. Ты шутишь, я знаю, и все-таки не могу с собой ничего поделать.
«Прекрати, – отвечаю тебе злым шепотом. – Прекрати говорить всякие глупости».
Ты тихо смеешься.
«Не переживай. Я ведь дала тебе уже инструкции на этот счет. Так что переживать не нужно. Ты мне лучше вот что скажи…»
Поезд дает протяжный гудок, колеса вздрагивают, издавая чудовищный грохот. Но с места пока не двигаются.
«Ты лучше вот что скажи, – продолжаешь ты, улыбаясь грустно и чуть-чуть насмешливо. – Не боишься, что я могу встретить кого-нибудь там? Влюбиться, и все такое? Целых пять лет…Кто знает…»
Ты снова шутишь. Я знаю. Шутишь, конечно. И мне не остается ничего другого, как ответить на твою шутку своей шуткой. Такой же нелепой и глупой:
«Только попробуй, – отвечаю я. Сжимаю пальцы в кулак и задираю руку наверх – так, чтобы тебе было лучше видно. Повторяю: – Только попробуй. Убью сразу!»
«Убьешь!» – смеешься ты.
Моя шутка удалась, по всей видимости.
Проводница появляется из вагона и просит тебя отойти в сторону.
Я разжимаю затекшие от напряжения пальцы и глупо машу тебе рукой. Родственники дружно машут вместе со мной. И ты машешь тоже. Машешь и продолжаешь смеяться над моей остроумной шуткой.
Потом ты уходишь. Исчезаешь из поля зрения. Подорвавшись с места, я быстро оказываюсь возле окна твоего купе и снова вижу тебя.
Ты шепчешь что-то абсолютно не важное, прилипнув носом к стеклу, которое нас разделяет. Кончик носа приплюснут, похож сейчас на пятачок поросенка.
Что-то похожее уже случалось с нами раньше.
Ты тоже вспоминаешь об этом. Улыбаешься и начинаешь дышать на стекло. Торопливо, боясь не успеть до отхода поезда, чертишь пальцем на стекле непонятные знаки.
Я с трудом разбираю первое слово:
«Невозможно».
«Невозможно» написано на стекле криво и занимает слишком много места.
Невозможно – что?
Ты продолжаешь дышать на стекло, отыскав в верхней его части большой прямоугольник чистого пространства.
«… убить того кого…» – читаю дальше.
На стекле уже совсем не остается места. Несмотря на то, что ты сэкономила на запятой, которую нужно было бы поставить в середине фразы в соответствии с правилами грамматики русского языка.
Поезд трогается с места. Я делаю шаг, понимая, что не смогу удержаться, чтобы не побежать за ним. Понимая, что все будет именно так, как бывает в дурацких мелодрамах, которые ты так любишь смотреть по телевизору и которые я так отчаянно презираю.
Делаю еще шаг.
Ты торопливо дышишь на стекло. В самом его низу остался крошечный незамутненный прямоугольник.
Выводишь кончиком пальца букву «л». Я уже знаю, что будет дальше.
Иду за поездом.
Бегу за поездом.
Возле «л» появляется «ю».
Места больше не остается.
Фраза обрывается.
Поезд идет уже слишком быстро, и я не успеваю за ним.
Теряю тебя из виду и все равно продолжаю бежать, надеясь непонятно на что.
Теряю из виду последний вагон и продолжаю бежать вдоль пустых рельсов, уже ни на что не надеясь.
Наконец останавливаюсь.
Невозможно убить того, кого любишь.
«Я же пошутил» – говорю я тебе в полный голос. Слышу свой голос, вздрагиваю и оглядываюсь по сторонам. Вижу себя за столиком в привокзальном кафе. В руках – одноразовый пластиковый стакан, наполненный жидкостью светло-коричневого цвета. Кофе или чай – вследствие полного отсутствия вкуса и запаха разобрать невозможно. Вокруг – люди. И за одним столиком со мной – тоже люди. Пожилая пара. Грузный мужчина с редкими седыми волосами и женщина в спортивном костюме.
Оба смотрят на меня в немом удивлении. В глазах застыл немой вопрос: с кем это вы сейчас, молодой человек, разговаривали? А?
Поднимаюсь из-за стола, без сожалений оставляя недопитым светло-коричневый напиток без вкуса и запаха.
Три дня живу, как в тумане. Еще несколько таких дней – и я не выдержу, наверное.
На четвертый день ты звонишь. Сообщаешь радостным голосом, что провалила первый экзамен в театральное училище. Смеешься в трубку.
«Ты приедешь?» – спрашиваю с надеждой.
«Нет, – отвечаешь ты. Моя надежда падает на пол и разбивается вдребезги. Я вижу хрустальные осколки у себя под ногами. – Я не приеду. Я тут надумала теперь поступать в педагогический институт!»
«В педагогический?» – переспрашиваю удивленно. Не могу понять, почему в педагогический. Почему не в медицинский или, к примеру, не в университет Патриса Лумумбы.
«Патриса Лумумбы! – передразниваешь ты со смехом. – Слова-то какие он знает, а? В этом университете, к твоему сведению, одни африканцы учатся! Я ведь не африканец?»
«Не африканец», – соглашаюсь, чтобы хоть что-то сказать.
«Ну вот, – заключаешь ты и снова смеешься в трубку. – Оказалось, что это совсем не страшно… Я имею в виду, повалить экзамены в театральное… Я думала – умру на месте от горя… А вот ведь, осталась вполне живая… Чем, по твоему, плох педагогический?»
Соглашаюсь с тем, что педагогический очень даже хорош. Хотя в роли учительницы представить тебя не могу, хоть убей.
«И вообще, у меня все здорово. Поселилась в общежитие на правах абитуриентки. И подружка у меня уже есть – замечательная просто…»
Минут пять рассказываешь мне о своей замечательной подружке. Я почти не слушаю. Мне хочется послать к чертям всех твоих подружек, в голове которых рождаются такие вот идиотские мысли – вместо театрального поступать в педагогический.
«Так что – пожелай мне удачи!» – заканчиваешь ты.
Послушно желаю тебе удачи, и, не удержавшись, добавляю ехидно:
«И подружке твоей того же…»
«Передам!» – отвечаешь ты и вешаешь трубку.
Долго слушаю короткие губки, потом швыряю трубку на базу.
Успокаиваюсь только к вечеру. Пытаюсь отыскать в случившемся позитив. Нахожу очень быстро: прежде всего, ты позвонила. Но главное – не это. Мои нелепые страхи, основанные на твоих таких же нелепых угрозах, теперь полностью растаяли. Ты не поступила в театральное – и ты осталась жива…
В самом деле – есть повод для того, чтобы сходить к Священному Дубу и благодарственно хлопнуть его по корявому черному стволу. Выполнил, получается, старик мою просьбу…
«Глупость несусветная», – бормочу себе под нос.
Но все-таки дожидаюсь наступления темноты и иду в парк, к месту наших ритуальных плясок.
* * *
Набравшись сил, Инга резко высвободилась из тесных объятий.Отступив на шаг к воде – отступила бы дальше, но дальше уже и некуда было – она рассматривала человека, который, определенно, существовал в ее жизни, но существовал в ней каким-то странным образом. И никак не могла понять, что она сейчас чувствует.
Он был красив. На самом деле – красив. Если не как бог, то как голливудский актер – точно. Она правильно в первый раз подметила. Высокий и гладкий лоб, иссиня-черные пряди волос, подчеркивающие аристократическую бледность лица. Удивительная, так редко встречающая правильность и линий. Подбородок четко очерченный и, возможно, чуть более круглый, чем полагается мужчине. Глаза глубокие, светло-серые. Выразительные, как говорят в таких случаях. Глаза, в которые хочется смотреть. Которые притягивают, которые говорят что-то. Идеальный вырез тонких ноздрей и породистый, прямой и ровный, нос.
Мужчина, сошедший с обложки журнала.
И даже больше. Мужчина-мечта. Эти самые журналы вместе со всеми их шикарными обложками достойны только того, чтобы быть брошенными под ноги этому мужчине. И для них, для журналов, и для всей редакционной коллегии будет огромной честью, если этот мужчина коснется глянцевых обложках подошвами своих ботинок.
Вот так.
Мысленно проговаривая эти слова, Инга чуть не сказала «сандалий» вместо «ботинок».
Греческий бог, иначе не скажешь. Только крыльев за спиной не хватает, и лаврового венца на голове. При одном только взгляде на этого мужчину любая уважающая себя и считающая себя женщиной женщина просто обязана влюбиться. Не просто влюбиться, а полюбить навсегда, навеки, принести в жертву жизнь свою и своих близких, сгореть в огне этой любви, ни минуты ни о чем не жалея…
И все такое. Со всеми вытекающими последствиями…
Как ни странно, увидев Горина, она не испугалась. И даже почти не удивилась. Но все же спросила:
– Как ты здесь оказался?
Он стоял и смотрел на нее молча, как будто не слышал вопроса. Смотрел с такой жадностью, будто не мог насмотреться. Не выдержав этого взгляда, Инга опустила глаза.
– Я тебе вопрос задала, кажется. Или мне послышалось?
– Я знал, что ты придешь. Я ждал тебя здесь каждый день. Ждал тебя…
«Какая глупость», – вяло подумала Инга.
– Какая честь, – ответила немного насмешливо. И поинтересовалась: – Почему здесь? Почему не в любом другом месте? Или ты экстрасенс, можешь предвидеть будущее? Заранее знал, что я именно сюда приду?
– Заранее знал. Что ты именно сюда придешь, – почему-то сердитым голосом ответил Горин. Нахмурился, избороздив морщинами свой элегантный лоб, и спросил: – Ты что же, так и не вспомнила?
– Так и не вспомнила, – немного потерявшись от его сердитости, ответила Инга.
– Не вспомнила? Почему же тогда… пришла?
– Я гуляла просто, – огрызнулась она в ответ, теряясь еще сильнее.
– Почему ты пришла сюда?
Горин выглядел еще более растерянным, чем она сама. И все это вместе выглядело странно.
Очень странно.
– Пришла и пришла. Не знаю, почему.
– Мы здесь встретились с тобой. Второй раз. Случайно. Через месяц после той первой встречи в машине во время дождя. Помнишь, я тебе рассказывал?
– Бред какой-то, – пробормотала Инга. Теперь настала ее очередь сердиться.
– Ты мне не веришь, – ответил он обреченно.
– А почему? Скажи, почему я, собственно, должна тебе верить?
– Мне показалось… – тихо проговорил он в ответ и замолчал.
Инга и без того поняла, что ему именно показалось. И почему это ему показалось. И даже покраснела. И разозлилась на себя за это.
– Креститься надо, – ответила первое, что пришло в голову. – Марина так говорит.
– Какая еще… Марина?
– Подруга моя. Ты что же, не знаешь, что у меня есть подруга Марина? Странно.
– Знаю. Просто мы с ней лично… не знакомы. Поэтому я и не понял сразу. Ты почему злишься?
– Я не злюсь. Я задала тебе вопрос в самом начале нашей беседы. А ты на него до сих пор не ответил. Ты как здесь оказался?
– Я пришел, потому что ждал тебя. Я приходил сюда каждый день. Каждый день с тех пор, как ты выписалась из больницы. Я пришел, потому что здесь мы с тобой встречались раньше. В первый раз… То есть, во второй раз. И потом еще. Много раз. Именно здесь встречались. Теперь я ответил?
– Я тебе не верю, – сдавленным шепотом проговорила Инга. – Почему я должна тебе верить?
– У меня нет доказательств, – ответил он немного сухо.
Она отвернулась к воде. Долго смотрела на мелкие круги, тающие на поверхности, пытаясь успокоиться.
Успокоиться не получалось.
– Ты следил за мной, – сказала она со злостью. – Я знаю, что ты за мной следил. Сегодня, и раньше тоже следил. За несколько дней до аварии. Я знаю.
От этого ее предположения он заметно опешил. Или очень хорошо сыграл, как и полагается голливудскому актеру, крайнюю степень изумления.
– Зачем мне… следить за тобой? Что ты такое говоришь?
– А то и говорю, что знаю, – не сдавалась она. – Знаю совершенно точно, что следил. Скажи, зачем?
– Я тебя люблю, – вдруг сказал он. Тихо и совершенно невпопад.
– Поэтому… следил?
– Да не следил я за тобой, Инга! – вскипел Горин. – Что ты заладила! Следил, следил! Говорю же, не следил! Что за глупости!
– Не глупости. Ничего не глупости, – продолжала настаивать Инга. Но, как ни старалась, голос звучал абсолютно беспомощным.
– Да с чего ты взяла вообще, что за тобой кто-то следил?
– Я знаю.
– Знаешь? Вспомнила, значит?
– Нет, не вспомнила. Мне Марина сказала.
– Марина тебе сказала? Да какая еще Марина? – снова взорвался Горин, переходя почти на крик. В полной тишине его голос можно было услышать в самом дальнем конце липовой аллеи.
– Моя подруга, – напомнила Инга. – И не надо так орать. Ты же сказал, что знаешь, кто такая Марина.
– Господи, – простонал он. – Извини. Я не буду больше орать. Я опять забыл про эту твою Марину. Только учти, эта твоя Марина… Она тебе врет. Врет, слышишь? Она не может знать, что я за тобой следил. Она меня ни разу в жизни не видела. Она вообще про меня ничего не знала. Она… Эх!
Горин безнадежно махнул рукой. И полез в карман доставать сигареты.
Инга была в замешательстве. Если она сейчас скажет, что он, к тому же, испортил тормоза в ее машине, специально, чтобы она разбилась – пожалуй, он просто примет ее за сумасшедшую. Она собиралась сказать ему это. Только что – собиралась. Выложить, как на духу, все свои козырные карты, и понаблюдать за его реакцией.
Но теперь что-то изменилось.
Она и сама не понимала, что. То ли его расстройство и досада были такими настоящими, то ли нервный жест руки, нырнувшей в карман в поисках заветной пачки, показался ей естественным и даже немного знакомым…
Он долго молчал и нервно курил, не глядя на Ингу.
– Ну и что она тебе еще про меня рассказала, эта твоя Марина? Небось, сообщила, что я вор-рецидивист? Серийный маньяк-убийца, специализирующийся на малолетних детях и старушках? Что это я застрелил Джона Леннона и Индиру Ганди? В восьмидесятом и восемьдесят четвертом годах соответственно. Что это я покушался недавно на жизни президентов США и Грузии…
Он выплевывал каждое слово с яростной злостью. И был похож на обиженного ребенка, которого в чем-то несправедливо обвинили взрослые.
– Успокойся, – тихо сказала Инга. – И перестань говорить глупости. В восемьдесят четвертом, а тем более в восьмидесятом году ты был слишком маленьким…
– Зато в две тысячи шестом я был уже большим! – не сдавался Горин. – Очень даже большим! Так что грузинского и американского президента тебе списать не удастся! На них-то я уж точно покушался!
– Ну и зачем, – устало поинтересовалась Инга, скрывая неизвестно откуда появившуюся улыбку. – Зачем ты на них покушался? Что они тебе сделали-то, эти президенты, а?
– А это ты у своей Марины спроси. Она наверняка знает. Она же все про меня знает! – упрямо ответил он и отбросил в сторону недокуренную до половины сигарету.
– Она про тебя ничего не знает. Ты же сам сказал. И перестань психовать, пожалуйста. Ты зачем сюда пришел, ругаться со мной, да?
– Это ты сюда пришла со мной ругаться.
– Хорошо. Беру свои слова обратно. Это не ты за мной следил.
– Как у тебя все просто, – недовольно пробурчал он, успокаиваясь. И вдруг спохватившись, тревожно спросил: – Подожди, так получается, за тобой правда кто-то следил, что ли?
– Марина… – начала было Инга, но осеклась, заметив, как искривилось при одном звуке этого имени лицо Горина. И не стала продолжать.
Она оттаивала. Злилась на себя за это чувство, обзывая себя мысленно пустоголовой идиоткой, но ничего не могла с этим поделать.
Абсолютно ничего.
Горин пристально и встревожено смотрел на нее, ожидая продолжения.
– … сказала, что последние несколько дней перед аварией за мной следил кто-то. Высокий брюнет. В костюме и в галстуке. Сверху – кожаный пиджак нараспашку.