Страница:
Вот, значит, как… А ведь вчера мне в голову приходило примерно то же самое. У меня с Коскэ были схожие подозрения и ход рассуждений. Но если они и проливают свет на загадочное убийство Кодзэна, то ключ к разгадке всей цепи убийств пока не найден: загадок еще более чем достаточно.
– Что же получается, Киндаити-сан, – после долгого молчания инспектор Исокава говорил с хрипотцой, – и Усимацу Игаве, и главе Восточного дома, и настоятельнице Байко просто выпал роковой жребий? И тем самым спаслись другие вероятные жертвы?
Коскэ Киндаити задумался и потом тихо проговорил:
– Вполне возможно, вы правы, господин инспектор… Однако не исключено, что все не совсем так.
– Что вы хотите этим сказать?
– Вы правы, если исходить из того, что преступником двигало исключительно суеверие. Однако…
– Однако… Что?
– Действия преступника показались мне чересчур изощренными для примитивного фанатика. Мне кажется, у преступника были еще какие-то другие мотивы.
– Вы так полагаете? – Инспектор Исокава заинтересовался новым ходом рассуждений. – Иначе говоря, вы думаете, что преступление только на первый взгляд совершено из суеверных соображений, но за ними прячутся иные, истинные мотивы, иные цели, которые ставил перед собой преступник.
– Именно так. Как бы суеверны ни были жители Деревни восьми могил, одним суеверием такую цепочку преступлений не объяснить, слишком хитроумно она выстроена.
– Какие же цели на самом деле были у преступника?
Коскэ Киндаити снова углубился в текст, но, оторвавшись от него, покачал головой:
– Не знаю. Из самого этого текста больше ничего заключить не могу. А если…
Коскэ Киндаити впервые взглянул в нашу сторону:
– Мори-сан!
– Да? – На непроницаемом до сих пор лице Мияко появилось подобие улыбке. – Я могу быть в чем-то полезной?
– Взгляните, пожалуйста, на иероглифы из этого блокнота. Нет ли у вас предположений, чьей рукой они написаны?
Строго говоря, то был листок не из блокнота, а из ежедневника размером с обычный блокнот. Это не был даже целый листок: примерно третья часть его обрезана ножницами. В оставшейся части стояли две даты: двадцать четвертое и двадцать пятое апреля. Приведенный выше список имен – десять строк – начинался под двадцать пятым; вполне возможно, на предыдущих страничках от двадцать третьего и двадцать второго апреля тоже помещался список ненавистных преступнику имен. Иероглифы были написаны авторучкой и, судя по почерку, опытной рукой.
– Почерк мужской, – определила Мияко.
– И мне так кажется. Не знаете, кому в деревне может принадлежать этот почерк?
– М-м-м… Не могу сказать. – Мияко отрицательно покачала головой. – Мне практически не приходилось читать записки или письма местных жителей.
– Может быть, вы что-нибудь можете сказать, Тацуя-сан?
Мне-то откуда знать? Я покачал головой: нет, не знаю.
– Ладно, спросим еще у кого-нибудь. – Коскэ Киндаити передал листочек инспектору Исокаве, но тут же спохватился: – Кстати, подумаем о датах. Господин инспектор, ваш ежедневник при вас, кажется? Посмотрите-ка, двадцать пятое апреля – какой день недели?
Дни недели полностью совпали. Коскэ Киндаити заулыбался:
– Значит, без сомнения, листочек вырван из еженедельника на этот год. Жаль, что на обратной стороне нет никаких записей. А вот чей это еженедельник, пока непонятно. Что ж, будем выяснять… А! Как вовремя доктор Куно подошел!
Монахиня-воровка
Поиски потайного хода
– Что же получается, Киндаити-сан, – после долгого молчания инспектор Исокава говорил с хрипотцой, – и Усимацу Игаве, и главе Восточного дома, и настоятельнице Байко просто выпал роковой жребий? И тем самым спаслись другие вероятные жертвы?
Коскэ Киндаити задумался и потом тихо проговорил:
– Вполне возможно, вы правы, господин инспектор… Однако не исключено, что все не совсем так.
– Что вы хотите этим сказать?
– Вы правы, если исходить из того, что преступником двигало исключительно суеверие. Однако…
– Однако… Что?
– Действия преступника показались мне чересчур изощренными для примитивного фанатика. Мне кажется, у преступника были еще какие-то другие мотивы.
– Вы так полагаете? – Инспектор Исокава заинтересовался новым ходом рассуждений. – Иначе говоря, вы думаете, что преступление только на первый взгляд совершено из суеверных соображений, но за ними прячутся иные, истинные мотивы, иные цели, которые ставил перед собой преступник.
– Именно так. Как бы суеверны ни были жители Деревни восьми могил, одним суеверием такую цепочку преступлений не объяснить, слишком хитроумно она выстроена.
– Какие же цели на самом деле были у преступника?
Коскэ Киндаити снова углубился в текст, но, оторвавшись от него, покачал головой:
– Не знаю. Из самого этого текста больше ничего заключить не могу. А если…
Коскэ Киндаити впервые взглянул в нашу сторону:
– Мори-сан!
– Да? – На непроницаемом до сих пор лице Мияко появилось подобие улыбке. – Я могу быть в чем-то полезной?
– Взгляните, пожалуйста, на иероглифы из этого блокнота. Нет ли у вас предположений, чьей рукой они написаны?
Строго говоря, то был листок не из блокнота, а из ежедневника размером с обычный блокнот. Это не был даже целый листок: примерно третья часть его обрезана ножницами. В оставшейся части стояли две даты: двадцать четвертое и двадцать пятое апреля. Приведенный выше список имен – десять строк – начинался под двадцать пятым; вполне возможно, на предыдущих страничках от двадцать третьего и двадцать второго апреля тоже помещался список ненавистных преступнику имен. Иероглифы были написаны авторучкой и, судя по почерку, опытной рукой.
– Почерк мужской, – определила Мияко.
– И мне так кажется. Не знаете, кому в деревне может принадлежать этот почерк?
– М-м-м… Не могу сказать. – Мияко отрицательно покачала головой. – Мне практически не приходилось читать записки или письма местных жителей.
– Может быть, вы что-нибудь можете сказать, Тацуя-сан?
Мне-то откуда знать? Я покачал головой: нет, не знаю.
– Ладно, спросим еще у кого-нибудь. – Коскэ Киндаити передал листочек инспектору Исокаве, но тут же спохватился: – Кстати, подумаем о датах. Господин инспектор, ваш ежедневник при вас, кажется? Посмотрите-ка, двадцать пятое апреля – какой день недели?
Дни недели полностью совпали. Коскэ Киндаити заулыбался:
– Значит, без сомнения, листочек вырван из еженедельника на этот год. Жаль, что на обратной стороне нет никаких записей. А вот чей это еженедельник, пока непонятно. Что ж, будем выяснять… А! Как вовремя доктор Куно подошел!
Монахиня-воровка
Дядя Куно был чем-то невероятно напуган. Пробравшись сквозь толпу зевак, он на велосипеде пересек дворик, подъехал к келье, соскочил с велосипеда и с портфелем в руках, пошатываясь, вошел в комнату.
Я впервые увидел его всего восемь дней назад, но как он изменился за это время! Щеки ввалились, темные круги под глазами, а глаза блестят нездоровым странным блеском, взгляд беспокойный.
– Извините, опоздал… Был на вызове в соседней деревне…
Сняв обувь и войдя в комнату, дядя Куно пробормотал что-то невнятное.
– Простите, что отнимаем у вас время. Видите, что еще произошло… – начал было инспектор Исокава.
– Что, новое несчастье? – Голос дяди Куно задрожал. – Простите меня великодушно, но… ничем помочь не могу. Прошлый раз пытался и… вы знаете, что все без толку… А доктора Араи здесь нет?
– Доктору Араи предстоит вскрывать труп Кодзэна, ему для этого что-то понадобилось, и он уехал в город. Прошлой ночью в город дали телеграмму, оттуда должен приехать доктор, чтобы ассистировать доктору Араи. Мы попросим их вскрыть и этот труп, а пока просто осмотрите его, пожалуйста.
Видно было, что дяде Куно этого ужасно не хочется.
Он сам признавался, что после ошибки в определении причин смерти Куя испытывает невыносимый стыд, и в свете этого его упорное нежелание иметь отношение к новому убийству становилось вполне понятным. Но совершенно непонятно, чем он так напуган.
Пока дядя Куно сидел у тела монахини Байко, его трясло как в лихорадке, он буквально обливался потом.
– Доктор, вам плохо? – спросил Киндаити,
– Да… Как-то не по себе… Нет, это просто из-за усталости… Слабость какая-то…
– Нельзя так… Доктор должен беречь себя. Ну как? Что показывает осмотр?
Поспешно осмотрев труп, дядя Куно ответил:
– Сомнений нет. Такая же смерть постигла и Кодзэна, и главу семьи Тадзими. Но все-таки выслушайте еще мнение доктора из N.
– Сколько часов назад она скончалась?
– Думаю, прошло уже часов четырнадцать– шестнадцать, – с кислым видом проговорил доктор Куно. – Сейчас одиннадцать часов, значит, скончалась она вчера вечером между семью и девятью часами. Но это тоже точнее установит доктор из N. Я в подобных материях не специалист.
Дядя Куно быстро схватил свой портфель:
– Что ж, позвольте покинуть вас… – Он встал и направился к двери.
– Постойте, доктор, секундочку, пожалуйста, – остановил его Коскэ Киндаити. – Я хотел бы показать вам кое-что. Вы не знаете, чей это почерк?
Никогда не забуду выражения лица дяди Куно при виде вырванной из еженедельника странички.
Его худое тело содрогнулось, будто заряд тока прошел через него. Глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит, подбородок задрожал, изо рта вырвались какие-то нечленораздельные звуки, по лицу заструился пот.
– А! Значит, вам, доктор, знаком этот почерк?!
Вопрос Коскэ Киндаити заставил Куно отпрянуть в сторону. Он поднял голову и почти прокричал:
– Незнаком! Я ничего не знаю!
– Уж очень странная тут запись… – сказала Мияко.
Дядя Куно уставился на нас с Мияко так, будто прежде и не подозревал о нашем существовании.
– Не знаю, кто это писал, но он или дурак, или сумасшедший! Я не знаю, ничего я не знаю! Ничего!..
Под пристальным взглядом Мияко он вдруг сник, голос его задрожал и стал звучать глухо, срываясь на хрип. Но через пару минут он все-таки собрался с силами, и, четко выговаривая каждое слово, произнес:
– Я ничего не знаю. Мне абсолютно ничего не известно!
Сказав это, он выбежал за дверь, торопливо взобрался на велосипед и укатил.
Инспектор Исокава и Коскэ Киндаити были ошарашены поведением Куно.
Мы с Мияко тоже удивленно переглянулись. Инспектор, прокашлявшись, хихикнул:
– Ишь как занервничал доктор после смерти господина Куя! «Ничего не знаю!» А разве кто-то утверждает, что ты все знаешь?
Размышлявший о чем-то Коскэ Киндаити повернулся к инспектору Исокаве:
– Послушайте, господин инспектор, а ведь поведение доктора Куно кое-что проясняет… – И, снова взглянув на страничку из еженедельника, добавил: – Я, кажется, догадываюсь, какие имена написаны были на отрезанном куске.
Удивленно подняв брови, инспектор Исокава посмотрел на Коскэ Киндаити:
– Какие имена? Чьи?
– Деревенский врач Куно Цунэми. Еще один врач, приехавший сюда в эвакуацию – доктор Сюхэй Араи. Думаю, там было слово «врачи» и эти два имени.
Мы с Мияко снова переглянулись. Сейчас она была еще бледнее, чем утром.
– В любом случае нам крупно повезло, что в наше распоряжение попал этот клочок бумаги. Хотя нельзя исключать, что сам преступник специально бросил его тут. А может быть, кто-то другой по неведомым нам соображениям подкинул его сюда, – так или иначе, если не сам замысел преступника, то по крайней мере намек на него содержится в этом листочке. Господин инспектор, возьмите его, пожалуйста, на хранение. И берегите. Мори-сан и Тацуя-сан новички в этой деревне, естественно, что они не узнали почерка, но деревня-то не так уж велика, и вполне может найтись человек, которому этот почерк окажется знаком.
На этом тема таинственной записи была закрыта, и разговор вернулся к обстоятельствам смерти монахини. Я снова подвергся допросу.
Что вызвало смерть монахини Байко, было ясно с первого взгляда. Смерть наступила от яда, который содержался в еде, принесенной из дома Тад-зими. По словам Куно, она скончалась вчера вечером между семью и девятью часами. Этот интервал точно совпадал со временем, когда сюда был доставлен поднос с едой.
– Чья была идея отнести еду монахине Байко? Кажется, инспектор опять хочет подловить
меня.
– Да, я понял вопрос. Это я… Байко-сама собралась домой до ужина, поэтому я попросил сестру, чтобы она поручила кому-нибудь отнести угощение ей в келью.
На лице Коскэ Киндаити выразилось удивление. А инспектор, состроив кислую мину и пытливо глядя мне в глаза, сказал:
– М-да… Вы поразительно заботливый человек. Вообще-то в подобной ситуации мужчине и в голову не придет…
Черт возьми, я снова под подозрением!
– На самом деле я отнюдь не такой заботливый… Рядом была Норико-сан, она мне это и подсказала.
– А кто это – Норико-сан?
– Это младшая сестра Сатомуры и тоже принадлежит к роду Тадзими.
– Ах вот оно что! Значит, она подсказала вам, чтобы вы попросили Харуё-сан отправить сюда поднос? – не в силах удержаться, вступила в разговор Мияко.
– Да. Мы в это время были на кухне. А, как вам известно, кухня находится совсем рядом с гостиной, и меня вполне могли услышать там.
– Так… И Харуё, значит…
– Да. Она сразу велела Осиме отнести поднос с угощением, а после этого мы с ней, захватив по столику, пошли к гостям.
– Следует ли из этого, что никто из гостей не имел возможности приблизиться к подносам?
Ответа на этот вопрос у меня не было. Но и молчать было нельзя.
– Я не знаю, в котором часу поднос вынесли из дома. Если после того, как Кодзэну стало плохо и поднялся шум… Когда он захаркал кровью, половина гостей разбежалась…
Инспектор цокнул языком.
– Ладно. Будем выяснять, когда и при каких обстоятельствах этот поднос оказался вне пределов вашего дома. А помните ли вы, кто конкретно покинул гостиную, когда началась паника?
Разумеется, такие подробности у меня в памяти не отложились.
– Видите ли, господин инспектор, я сам был в таком шоке, что не помню ничего, кроме поднявшейся суеты…
– А сами вы не пытались убежать?
– Да что вы?! У меня от ужаса ноги отнялись. К тому же я сидел на почетном месте, и, если б убежал, все бы это заметили.
Сидевшая справа от меня Мияко бросила мне «спасательный круг»:
– Я хорошо помню последовательность событий. С самого начала трапезы и до момента, когда прибыла полиция, Тацуя-сан со своего места не вставал.
– Совершенно верно, – припомнил Коскэ Киндаити. – Госпожа Мори сидела рядом. А кстати, Мори-сан, вы не помните, кто в тот момент поднялся из-за стола?
– М-м-м… Кажется, женщины все выбежали. Некоторые, после того как Кодзэн захаркал кровью, кинулись за водой… Но к сожалению, кто конкретно выбежал из гостиной, кто ушел из дома, с уверенностью сказать не могу.
– Ясно. Придется порасспросить о подносе на кухне… Теперь о другом. Вчера монахиня Байко сказала, что у нее есть разговор к господину Та-цуя, и сегодня он шел к ней; есть ли у вас, Тацуя-кун, какие-нибудь предположения о содержании несостоявшегося разговора?
– Никаких… – решительно выпалил я.
Я без конца думал об этом. И мне было известно, у кого можно узнать, о чем собиралась мне рассказать безвременно скончавшаяся Байко, – у преподобного Чёэя, настоятеля храма Мароодзи. Ведь говорила же сама Байко, что намеревалась поведать мне то, что известно только ей и преподобному Чёэю. Но почему-то раскрывать эту карту перед инспектором мне не хотелось. Я рассчитывал, что в дальнейшем мне самому удастся встретиться и поговорить с настоятелем Чеэем.
Инспектор, подозрительно глядя на меня, принялся рассуждать:
– Все это чрезвычайно странно. Смерти происходят в критический момент, буквально в полушаге от разгадки всего преступного замысла… Что же Байко хотела рассказать? Может, ее рассказ пролил бы свет на происходящее? Но хуже всего, Тацуя-кун, что вы, по всей видимости, каким-то образом непосредственно связаны с этим убийством. За вами прямо-таки тянется кровавый след.
Полицейский инспектор сам пришел к такому выводу. Но не могу сказать, что он меня очень ободрил.
– Действительно, злой рок преследует меня. Ту же фразу, что сказали вы, господин инспектор, я только что слышал от «монахини с крепким чаем».
– От «монахини с крепким чаем»? – В разговор вмешался один из полицейских, сопровождавших инспектора. – Вы сегодня видели «монахиню с крепким чаем»?
– Да. По дороге сюда… Недалеко от черного хода Западной усадьбы.
– А с какой стороны она появилась? Уж не со стороны ли монастыря?
– Да… Оттуда вроде…
– Постой-постой, Кавасэ-кун, что там еще с этой «монахиней с крепким чаем»? – включился в наш диалог инспектор.
– Дело в том, господин инспектор, что на деревянном полу кухни остались липкие грязные следы, ведущие в сторону открытой веранды, из чего можно заключить, что кто-то в плетеных сандалиях прошел всю кухню и вышел на веранду. Монахиня Байко была очень чистоплотна и не могла бы не заметить грязи, она сразу протерла бы пол. Мне кажется поэтому, что следы появились там уже после ее кончины.
Слова полицейского заинтересовали меня. Получается, что человек, оставивший свои следы, прошел из кухни в комнату, у постели Байко наступил на что-то, разлившееся из подноса, после чего, оставляя на полу белые липкие следы, улизнул из дома через веранду. На татами следы не были заметны, но на деревянном полу кухни четко отпечатались маленькие, почти детские ступни, имеющие к тому же характерную особенность – плоскостопие. В памяти сразу всплыли ноги «монахини с крепким чаем» в рваных, грязных плетеных сандалиях.
– Иными словами, «монахиня с крепким чаем» пожаловала в монастырь до того, как там появились Тацуя-кун и Мори-сан. Почему же, увидев труп, она не подняла шум?
– Думаю, потому, что у нее была своя корысть.
– Что за корысть?
– Вы, может быть, слышали, что она клептоманка, причем не обычная. Она не крадет ценных вещей, но, если кто зазевается, пользуется этим и пихает в свои карманы или сумки что ни попадя. Вот такая вот милая привычка! Ворует в храме деньги из ящиков для пожертвований, приношения богам на могилах – рис, фрукты и тому подобное. В деревне с этим свыклись, стараются не обращать внимания на ее проделки. Случаются, конечно, скандалы, когда, например, пропадают сохнущие на улице вещи, а потом их видят на ней. Монахиня Байко не раз увещевала ее, убеждала, что надо бороться с собой, но безуспешно. Втайне от Байко «монахиня с крепким чаем» продолжала таскать все, что попадется под руку. Создается впечатление, что для нее главное не вещи, а сам процесс.
Коскэ Киндаити слушал сыщика с явным интересом.
– А имеются ли свидетельства того, что она и сегодня отсюда что-то стащила?
– Да! Загляните на кухню – все раскидано, видно, что она залезала даже в бадью для засола рисовых высевок. Видимо, решила, что мертвой Байко это уже не потребуется. Тацуя-сан, а когда вы встретились с этой старухой, у нее не было с собой какого-нибудь узла?
– Был. За спиной был огромный баул, – ответил я.
– А на нем еще что-то, – добавила Мияко.
– В-в-вы вид-д-дели ее, к-когда шли с-сюда? – Киндаити от волнения стал сильно заикаться и снова превратил свою лохматую голову в некое подобие птичьего гнезда. Я смотрел на него и не мог понять, отчего такой опытный сыщик так разволновался? И только через несколько мгновений сообразил: тот факт, что монахиня-клептоманка оказалась в женском монастыре раньше нас, имеет колоссальнейшее значение для расследования всей истории.
Я впервые увидел его всего восемь дней назад, но как он изменился за это время! Щеки ввалились, темные круги под глазами, а глаза блестят нездоровым странным блеском, взгляд беспокойный.
– Извините, опоздал… Был на вызове в соседней деревне…
Сняв обувь и войдя в комнату, дядя Куно пробормотал что-то невнятное.
– Простите, что отнимаем у вас время. Видите, что еще произошло… – начал было инспектор Исокава.
– Что, новое несчастье? – Голос дяди Куно задрожал. – Простите меня великодушно, но… ничем помочь не могу. Прошлый раз пытался и… вы знаете, что все без толку… А доктора Араи здесь нет?
– Доктору Араи предстоит вскрывать труп Кодзэна, ему для этого что-то понадобилось, и он уехал в город. Прошлой ночью в город дали телеграмму, оттуда должен приехать доктор, чтобы ассистировать доктору Араи. Мы попросим их вскрыть и этот труп, а пока просто осмотрите его, пожалуйста.
Видно было, что дяде Куно этого ужасно не хочется.
Он сам признавался, что после ошибки в определении причин смерти Куя испытывает невыносимый стыд, и в свете этого его упорное нежелание иметь отношение к новому убийству становилось вполне понятным. Но совершенно непонятно, чем он так напуган.
Пока дядя Куно сидел у тела монахини Байко, его трясло как в лихорадке, он буквально обливался потом.
– Доктор, вам плохо? – спросил Киндаити,
– Да… Как-то не по себе… Нет, это просто из-за усталости… Слабость какая-то…
– Нельзя так… Доктор должен беречь себя. Ну как? Что показывает осмотр?
Поспешно осмотрев труп, дядя Куно ответил:
– Сомнений нет. Такая же смерть постигла и Кодзэна, и главу семьи Тадзими. Но все-таки выслушайте еще мнение доктора из N.
– Сколько часов назад она скончалась?
– Думаю, прошло уже часов четырнадцать– шестнадцать, – с кислым видом проговорил доктор Куно. – Сейчас одиннадцать часов, значит, скончалась она вчера вечером между семью и девятью часами. Но это тоже точнее установит доктор из N. Я в подобных материях не специалист.
Дядя Куно быстро схватил свой портфель:
– Что ж, позвольте покинуть вас… – Он встал и направился к двери.
– Постойте, доктор, секундочку, пожалуйста, – остановил его Коскэ Киндаити. – Я хотел бы показать вам кое-что. Вы не знаете, чей это почерк?
Никогда не забуду выражения лица дяди Куно при виде вырванной из еженедельника странички.
Его худое тело содрогнулось, будто заряд тока прошел через него. Глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит, подбородок задрожал, изо рта вырвались какие-то нечленораздельные звуки, по лицу заструился пот.
– А! Значит, вам, доктор, знаком этот почерк?!
Вопрос Коскэ Киндаити заставил Куно отпрянуть в сторону. Он поднял голову и почти прокричал:
– Незнаком! Я ничего не знаю!
– Уж очень странная тут запись… – сказала Мияко.
Дядя Куно уставился на нас с Мияко так, будто прежде и не подозревал о нашем существовании.
– Не знаю, кто это писал, но он или дурак, или сумасшедший! Я не знаю, ничего я не знаю! Ничего!..
Под пристальным взглядом Мияко он вдруг сник, голос его задрожал и стал звучать глухо, срываясь на хрип. Но через пару минут он все-таки собрался с силами, и, четко выговаривая каждое слово, произнес:
– Я ничего не знаю. Мне абсолютно ничего не известно!
Сказав это, он выбежал за дверь, торопливо взобрался на велосипед и укатил.
Инспектор Исокава и Коскэ Киндаити были ошарашены поведением Куно.
Мы с Мияко тоже удивленно переглянулись. Инспектор, прокашлявшись, хихикнул:
– Ишь как занервничал доктор после смерти господина Куя! «Ничего не знаю!» А разве кто-то утверждает, что ты все знаешь?
Размышлявший о чем-то Коскэ Киндаити повернулся к инспектору Исокаве:
– Послушайте, господин инспектор, а ведь поведение доктора Куно кое-что проясняет… – И, снова взглянув на страничку из еженедельника, добавил: – Я, кажется, догадываюсь, какие имена написаны были на отрезанном куске.
Удивленно подняв брови, инспектор Исокава посмотрел на Коскэ Киндаити:
– Какие имена? Чьи?
– Деревенский врач Куно Цунэми. Еще один врач, приехавший сюда в эвакуацию – доктор Сюхэй Араи. Думаю, там было слово «врачи» и эти два имени.
Мы с Мияко снова переглянулись. Сейчас она была еще бледнее, чем утром.
– В любом случае нам крупно повезло, что в наше распоряжение попал этот клочок бумаги. Хотя нельзя исключать, что сам преступник специально бросил его тут. А может быть, кто-то другой по неведомым нам соображениям подкинул его сюда, – так или иначе, если не сам замысел преступника, то по крайней мере намек на него содержится в этом листочке. Господин инспектор, возьмите его, пожалуйста, на хранение. И берегите. Мори-сан и Тацуя-сан новички в этой деревне, естественно, что они не узнали почерка, но деревня-то не так уж велика, и вполне может найтись человек, которому этот почерк окажется знаком.
На этом тема таинственной записи была закрыта, и разговор вернулся к обстоятельствам смерти монахини. Я снова подвергся допросу.
Что вызвало смерть монахини Байко, было ясно с первого взгляда. Смерть наступила от яда, который содержался в еде, принесенной из дома Тад-зими. По словам Куно, она скончалась вчера вечером между семью и девятью часами. Этот интервал точно совпадал со временем, когда сюда был доставлен поднос с едой.
– Чья была идея отнести еду монахине Байко? Кажется, инспектор опять хочет подловить
меня.
– Да, я понял вопрос. Это я… Байко-сама собралась домой до ужина, поэтому я попросил сестру, чтобы она поручила кому-нибудь отнести угощение ей в келью.
На лице Коскэ Киндаити выразилось удивление. А инспектор, состроив кислую мину и пытливо глядя мне в глаза, сказал:
– М-да… Вы поразительно заботливый человек. Вообще-то в подобной ситуации мужчине и в голову не придет…
Черт возьми, я снова под подозрением!
– На самом деле я отнюдь не такой заботливый… Рядом была Норико-сан, она мне это и подсказала.
– А кто это – Норико-сан?
– Это младшая сестра Сатомуры и тоже принадлежит к роду Тадзими.
– Ах вот оно что! Значит, она подсказала вам, чтобы вы попросили Харуё-сан отправить сюда поднос? – не в силах удержаться, вступила в разговор Мияко.
– Да. Мы в это время были на кухне. А, как вам известно, кухня находится совсем рядом с гостиной, и меня вполне могли услышать там.
– Так… И Харуё, значит…
– Да. Она сразу велела Осиме отнести поднос с угощением, а после этого мы с ней, захватив по столику, пошли к гостям.
– Следует ли из этого, что никто из гостей не имел возможности приблизиться к подносам?
Ответа на этот вопрос у меня не было. Но и молчать было нельзя.
– Я не знаю, в котором часу поднос вынесли из дома. Если после того, как Кодзэну стало плохо и поднялся шум… Когда он захаркал кровью, половина гостей разбежалась…
Инспектор цокнул языком.
– Ладно. Будем выяснять, когда и при каких обстоятельствах этот поднос оказался вне пределов вашего дома. А помните ли вы, кто конкретно покинул гостиную, когда началась паника?
Разумеется, такие подробности у меня в памяти не отложились.
– Видите ли, господин инспектор, я сам был в таком шоке, что не помню ничего, кроме поднявшейся суеты…
– А сами вы не пытались убежать?
– Да что вы?! У меня от ужаса ноги отнялись. К тому же я сидел на почетном месте, и, если б убежал, все бы это заметили.
Сидевшая справа от меня Мияко бросила мне «спасательный круг»:
– Я хорошо помню последовательность событий. С самого начала трапезы и до момента, когда прибыла полиция, Тацуя-сан со своего места не вставал.
– Совершенно верно, – припомнил Коскэ Киндаити. – Госпожа Мори сидела рядом. А кстати, Мори-сан, вы не помните, кто в тот момент поднялся из-за стола?
– М-м-м… Кажется, женщины все выбежали. Некоторые, после того как Кодзэн захаркал кровью, кинулись за водой… Но к сожалению, кто конкретно выбежал из гостиной, кто ушел из дома, с уверенностью сказать не могу.
– Ясно. Придется порасспросить о подносе на кухне… Теперь о другом. Вчера монахиня Байко сказала, что у нее есть разговор к господину Та-цуя, и сегодня он шел к ней; есть ли у вас, Тацуя-кун, какие-нибудь предположения о содержании несостоявшегося разговора?
– Никаких… – решительно выпалил я.
Я без конца думал об этом. И мне было известно, у кого можно узнать, о чем собиралась мне рассказать безвременно скончавшаяся Байко, – у преподобного Чёэя, настоятеля храма Мароодзи. Ведь говорила же сама Байко, что намеревалась поведать мне то, что известно только ей и преподобному Чёэю. Но почему-то раскрывать эту карту перед инспектором мне не хотелось. Я рассчитывал, что в дальнейшем мне самому удастся встретиться и поговорить с настоятелем Чеэем.
Инспектор, подозрительно глядя на меня, принялся рассуждать:
– Все это чрезвычайно странно. Смерти происходят в критический момент, буквально в полушаге от разгадки всего преступного замысла… Что же Байко хотела рассказать? Может, ее рассказ пролил бы свет на происходящее? Но хуже всего, Тацуя-кун, что вы, по всей видимости, каким-то образом непосредственно связаны с этим убийством. За вами прямо-таки тянется кровавый след.
Полицейский инспектор сам пришел к такому выводу. Но не могу сказать, что он меня очень ободрил.
– Действительно, злой рок преследует меня. Ту же фразу, что сказали вы, господин инспектор, я только что слышал от «монахини с крепким чаем».
– От «монахини с крепким чаем»? – В разговор вмешался один из полицейских, сопровождавших инспектора. – Вы сегодня видели «монахиню с крепким чаем»?
– Да. По дороге сюда… Недалеко от черного хода Западной усадьбы.
– А с какой стороны она появилась? Уж не со стороны ли монастыря?
– Да… Оттуда вроде…
– Постой-постой, Кавасэ-кун, что там еще с этой «монахиней с крепким чаем»? – включился в наш диалог инспектор.
– Дело в том, господин инспектор, что на деревянном полу кухни остались липкие грязные следы, ведущие в сторону открытой веранды, из чего можно заключить, что кто-то в плетеных сандалиях прошел всю кухню и вышел на веранду. Монахиня Байко была очень чистоплотна и не могла бы не заметить грязи, она сразу протерла бы пол. Мне кажется поэтому, что следы появились там уже после ее кончины.
Слова полицейского заинтересовали меня. Получается, что человек, оставивший свои следы, прошел из кухни в комнату, у постели Байко наступил на что-то, разлившееся из подноса, после чего, оставляя на полу белые липкие следы, улизнул из дома через веранду. На татами следы не были заметны, но на деревянном полу кухни четко отпечатались маленькие, почти детские ступни, имеющие к тому же характерную особенность – плоскостопие. В памяти сразу всплыли ноги «монахини с крепким чаем» в рваных, грязных плетеных сандалиях.
– Иными словами, «монахиня с крепким чаем» пожаловала в монастырь до того, как там появились Тацуя-кун и Мори-сан. Почему же, увидев труп, она не подняла шум?
– Думаю, потому, что у нее была своя корысть.
– Что за корысть?
– Вы, может быть, слышали, что она клептоманка, причем не обычная. Она не крадет ценных вещей, но, если кто зазевается, пользуется этим и пихает в свои карманы или сумки что ни попадя. Вот такая вот милая привычка! Ворует в храме деньги из ящиков для пожертвований, приношения богам на могилах – рис, фрукты и тому подобное. В деревне с этим свыклись, стараются не обращать внимания на ее проделки. Случаются, конечно, скандалы, когда, например, пропадают сохнущие на улице вещи, а потом их видят на ней. Монахиня Байко не раз увещевала ее, убеждала, что надо бороться с собой, но безуспешно. Втайне от Байко «монахиня с крепким чаем» продолжала таскать все, что попадется под руку. Создается впечатление, что для нее главное не вещи, а сам процесс.
Коскэ Киндаити слушал сыщика с явным интересом.
– А имеются ли свидетельства того, что она и сегодня отсюда что-то стащила?
– Да! Загляните на кухню – все раскидано, видно, что она залезала даже в бадью для засола рисовых высевок. Видимо, решила, что мертвой Байко это уже не потребуется. Тацуя-сан, а когда вы встретились с этой старухой, у нее не было с собой какого-нибудь узла?
– Был. За спиной был огромный баул, – ответил я.
– А на нем еще что-то, – добавила Мияко.
– В-в-вы вид-д-дели ее, к-когда шли с-сюда? – Киндаити от волнения стал сильно заикаться и снова превратил свою лохматую голову в некое подобие птичьего гнезда. Я смотрел на него и не мог понять, отчего такой опытный сыщик так разволновался? И только через несколько мгновений сообразил: тот факт, что монахиня-клептоманка оказалась в женском монастыре раньше нас, имеет колоссальнейшее значение для расследования всей истории.
Поиски потайного хода
Должен признаться, что сыщики в детективных романах всегда занимают слишком мало места. Обычно повествование о перипетиях расследования ведется от лица автора. Читателю предоставляется возможность вычислить преступника, следить за ходом мысли сыщиков. А в данном случае хронику событий передает человек, постоянно находящийся рядом с сыщиками, но при этом остающийся у них под подозрением. И поэтому моему повествованию, наверное, не хватает объективности.
Чтобы читатель мог разгадать ту или иную загадку, ему следует вовремя предоставлять соответствующую информацию. Поэтому я, из уважения к читателям, рассказывая эту историю, порой нарушаю истинный ход вещей и сообщаю нужную информацию в подходящем месте, в то время как на самом деле я получал ее позднее.
Есть еще одна особенность, отличающая эту книгу от обычных детективов. Автор не просто описывает ход расследования, а заостряет внимание на себе самом, на том, что непосредственно с ним связано. Так, например, сегодня вечером я собирался заняться поиском потайного хода, хотя это никоим образом не приближало к разгадке таинственной кончины Байко. Но я чувствовал, что должен этим заняться, полностью сознавая, насколько это рискованно.
Но прежде я должен, хотя бы вкратце, упомянуть о том, что было обнаружено в тот день полицейским инспектором и Коскэ Киндаити. Повторюсь, сам я об этом узнал позднее, но в интересах читателей намереваюсь рассказать здесь.
Прежде всего, отмечу, что поднос Байко отнес Дзиндзо, молодой человек, работавший в доме Тадзими, и сделал он это вскоре после того, как в гостиной началась паника.
Сам Дзиндзо рассказывал, что, получив от Осимы поручение доставить Байко угощение, он пошел за ним на кухню и обнаружил там один-единственный поднос.
Шум и суматоху в гостиной он, конечно, заметил, но значения этому не придал, так как сам был уже навеселе. Итак, Дзиндзо, слегка покачиваясь, через черный ход вышел из Восточного дома. Можно предположить, что если бы Дзиндзо обратил внимание на то, что творилось в гостиной, и если бы он рассказал об этом Байко, монахиня не достала бы палочки и не прикоснулась бы к угощению. Ей просто очень не повезло.,.
У преступника же было сколько угодно возможностей добавить в пищу яд. Я упоминал уже, что в тот момент, когда Кодзэн начал харкать кровью, все вскочили, а некоторые выбежали из гостиной. Пока перепуганные гости наблюдали за Кодзэном, те, кому это было надо, имели массу возможностей незаметно покинуть гостиную. Тем более что Осима с помощницами, услышав шум, побежали в гостиную, и, таким образом, единственный остававшийся на кухне поднос был некоторое время совсем без присмотра. Но когда Дзиндзо пришел за ним, никого в кухне он не застал.
Вот и выходит, что преступник, воспользовавшись суматохой, мог преспокойно добавить яд в пищу и в гостиной, и на кухне.
Более того, шансы сделать это имела едва ли не половина гостей, а в такой ситуации определить конкретного преступника не представлялось возможным.
На этом позвольте завершить изложение событий того вечера и перейти к описанию затеянной мною ночной авантюры.
За ужином Харуё была чрезвычайно возбуждена. Тот факт, что труп монахини Байко первыми обнаружили мы с Мияко, до крайности взволновал ее. Она подробнейшим образом выспрашивала: почему Мияко оказалась рядом со мной? Приглашал ли я ее заранее навестить со мной монахиню? Почему она, всегда такая спокойная и даже равнодушная, проявила столько участия ко мне? Это на нее, мол, непохоже… Вопросы сыпались один за другим, а в конце разговора Харуё сказала:
– Мияко-сан – очень мудрый человек. Не уступит ни одному мужчине. Но я почему-то – не могу этого объяснить – побаиваюсь ее. Вероятно, как раз потому, что она слишком умна и рациональна. Тебе может показаться, что, как и все в деревне, я отношусь к ней предвзято и с опаской. Что ж, думай, как хочешь, я ничего не могу с собой поделать… Вот и насчет Синтаро Сатомуры мы толковали с тобой… – Харуё говорила запинаясь, не уверенная в своей правоте, подобный монолог требовал от нее немалого мужества. – Есть мнение, что жизнь обошлась с Мияко сурово. Пока на войне все шло хорошо, Синтаро крутился в штабе, и Мияко процветала, Он был другом ее мужа и часто бывал у них в доме. А когда мужа Мияко не стало, Синтаро начал посещать ее еще чаще, и в деревне даже заговорили о том, что Мияко выходит за него замуж. Но вот война кончилась, и не лучшим образом. Синтаро вернулся в деревню совсем обнищавшим, и Мияко теперь в его сторону даже смотреть не желает. В одной деревне живут, но она с ним практически не разговаривает. А ведь были так близки! Мне кажется, даже в Токио люди, хорошо знавшие друг друга, как бы ни складывались обстоятельства, сохраняют более или менее дружеские отношения. А здесь друзья, без пяти минут жених и невеста, ведут себя как чужие. Муж Мияко оставил ей кое-какое наследство, кроме того, как женщина разумная, она еще во время войны делала кое-какие дела – скупала алмазы, обеспечила себя так, что никакая инфляция не страшна. Синтаро же остался ни с чем. Единственное, что делала для него Мияко, при том, что у нее были немалые деньги, – предостерегала Синтаро от неверных шагов, давала различные рекомендации; а сейчас поговаривают даже, что, следуя ее советам, он тайно покупает у нее же алмазы…
Я не мог понять причин такой необычной разговорчивости. Почему такая милая и мягкая сестра вдруг стала злословить по поводу Мияко? Я слушал ее в недоумении. Видимо, Харуё почувствовала, что ее злословие мне неприятно; она покраснела и неожиданно замолчала, а потом виновато посмотрела на меня:
– Я что-то не то говорила… Злословить нехорошо… Тацуя-кун, я своей болтовней испортила тебе настроение. Прости!
– Нет, ничего… – Я старался говорить как можно ласковее. – То, что ты плохого мнения о Мияко-сан, никак не влияет на мое настроение.
– Правда? Я рада… – успокоилась Харуё. – Видишь ли… Дело в том, что нельзя судить о человеке только по его одежке… Ну, ладно. Главное, мы должны быть всегда добры друг к другу, верно?
Она, кажется, охотно продолжила бы разговор, но я, сославшись на усталость, ушел в свою комнату. Прощаясь, я отметил, что глаза Харуё полны страдания.
Я действительно чувствовал себя очень усталым, но тем не менее тихонько выскользнул из комнаты, потому что не хотел отказываться от своей цели – найти потайной ход.
Ставни в моей комнате уже были закрыты, постель готова, но я, даже не взглянув на нее, пробрался в примыкавшую к комнате кладовую. Снял с сундука крышку, на которую обратил внимание еще вчера ночью. В сундуке, как я уже упоминал, лежало несколько комплектов шелкового постельного белья. Покопавшись в нем, я нащупал рычаг.
Покрутил его в разные стороны, потом резко дернул. Дно вместе с бельем ушло вниз, и там зияла чернота.
От волнения у меня зашлось сердце.
Все пока шло именно так, как я представлял себе. Вот он, потайной ход! Именно через него неизвестные мне пока личности проникали в мою комнату! Этим же ходом пользовались Коумэ и Котакэ, чтобы добраться до таинственного молельного места.
Странная идея – молиться глубокой ночью. Может быть, на молитву собирались и другие люди? Интересно, что там внизу? Сколько человек может поместиться в молельне?
Сердце бешено колотилось. На лбу выступил пот. Я вернулся в комнату, оглядел ее – все в порядке, – выключил свет и двинулся в кладовую. Взглянул на часы – девять вечера, начало десятого.
Я зажег заранее приготовленную свечу, выключил свет в кладовой и начал осматривать потайной ход. Под сундуком обнаружил ведущие вниз каменные ступеньки. Тихонько встав на самую верхнюю, спустился чуть ниже и огляделся.
Под дном сундука оказался еще один рычаг. Я неосторожно взялся за него, как вдруг раздался легкий щелчок, и днище сундука надо мной сомкнулось.
Я сам себя закрыл в подземелье! Вполне объяснимая паника овладела мною. Нервничая, я принялся так и сяк крутить и дергать рычаг и – о боги – дно разверзлось. Я изнутри закрыл сундук крышкой и снова потянул рычаг, находившийся под днищем. Днище встало на место. Устройство, как я теперь понял, было очень хитроумным: посторонний человек, открыв сундук, ни за что не догадался бы, что на дне его есть специальный рычаг и потайной ход. Взяв свечу, я начал по стертым ступенькам опускаться вниз.
Чтобы читатель мог разгадать ту или иную загадку, ему следует вовремя предоставлять соответствующую информацию. Поэтому я, из уважения к читателям, рассказывая эту историю, порой нарушаю истинный ход вещей и сообщаю нужную информацию в подходящем месте, в то время как на самом деле я получал ее позднее.
Есть еще одна особенность, отличающая эту книгу от обычных детективов. Автор не просто описывает ход расследования, а заостряет внимание на себе самом, на том, что непосредственно с ним связано. Так, например, сегодня вечером я собирался заняться поиском потайного хода, хотя это никоим образом не приближало к разгадке таинственной кончины Байко. Но я чувствовал, что должен этим заняться, полностью сознавая, насколько это рискованно.
Но прежде я должен, хотя бы вкратце, упомянуть о том, что было обнаружено в тот день полицейским инспектором и Коскэ Киндаити. Повторюсь, сам я об этом узнал позднее, но в интересах читателей намереваюсь рассказать здесь.
Прежде всего, отмечу, что поднос Байко отнес Дзиндзо, молодой человек, работавший в доме Тадзими, и сделал он это вскоре после того, как в гостиной началась паника.
Сам Дзиндзо рассказывал, что, получив от Осимы поручение доставить Байко угощение, он пошел за ним на кухню и обнаружил там один-единственный поднос.
Шум и суматоху в гостиной он, конечно, заметил, но значения этому не придал, так как сам был уже навеселе. Итак, Дзиндзо, слегка покачиваясь, через черный ход вышел из Восточного дома. Можно предположить, что если бы Дзиндзо обратил внимание на то, что творилось в гостиной, и если бы он рассказал об этом Байко, монахиня не достала бы палочки и не прикоснулась бы к угощению. Ей просто очень не повезло.,.
У преступника же было сколько угодно возможностей добавить в пищу яд. Я упоминал уже, что в тот момент, когда Кодзэн начал харкать кровью, все вскочили, а некоторые выбежали из гостиной. Пока перепуганные гости наблюдали за Кодзэном, те, кому это было надо, имели массу возможностей незаметно покинуть гостиную. Тем более что Осима с помощницами, услышав шум, побежали в гостиную, и, таким образом, единственный остававшийся на кухне поднос был некоторое время совсем без присмотра. Но когда Дзиндзо пришел за ним, никого в кухне он не застал.
Вот и выходит, что преступник, воспользовавшись суматохой, мог преспокойно добавить яд в пищу и в гостиной, и на кухне.
Более того, шансы сделать это имела едва ли не половина гостей, а в такой ситуации определить конкретного преступника не представлялось возможным.
На этом позвольте завершить изложение событий того вечера и перейти к описанию затеянной мною ночной авантюры.
За ужином Харуё была чрезвычайно возбуждена. Тот факт, что труп монахини Байко первыми обнаружили мы с Мияко, до крайности взволновал ее. Она подробнейшим образом выспрашивала: почему Мияко оказалась рядом со мной? Приглашал ли я ее заранее навестить со мной монахиню? Почему она, всегда такая спокойная и даже равнодушная, проявила столько участия ко мне? Это на нее, мол, непохоже… Вопросы сыпались один за другим, а в конце разговора Харуё сказала:
– Мияко-сан – очень мудрый человек. Не уступит ни одному мужчине. Но я почему-то – не могу этого объяснить – побаиваюсь ее. Вероятно, как раз потому, что она слишком умна и рациональна. Тебе может показаться, что, как и все в деревне, я отношусь к ней предвзято и с опаской. Что ж, думай, как хочешь, я ничего не могу с собой поделать… Вот и насчет Синтаро Сатомуры мы толковали с тобой… – Харуё говорила запинаясь, не уверенная в своей правоте, подобный монолог требовал от нее немалого мужества. – Есть мнение, что жизнь обошлась с Мияко сурово. Пока на войне все шло хорошо, Синтаро крутился в штабе, и Мияко процветала, Он был другом ее мужа и часто бывал у них в доме. А когда мужа Мияко не стало, Синтаро начал посещать ее еще чаще, и в деревне даже заговорили о том, что Мияко выходит за него замуж. Но вот война кончилась, и не лучшим образом. Синтаро вернулся в деревню совсем обнищавшим, и Мияко теперь в его сторону даже смотреть не желает. В одной деревне живут, но она с ним практически не разговаривает. А ведь были так близки! Мне кажется, даже в Токио люди, хорошо знавшие друг друга, как бы ни складывались обстоятельства, сохраняют более или менее дружеские отношения. А здесь друзья, без пяти минут жених и невеста, ведут себя как чужие. Муж Мияко оставил ей кое-какое наследство, кроме того, как женщина разумная, она еще во время войны делала кое-какие дела – скупала алмазы, обеспечила себя так, что никакая инфляция не страшна. Синтаро же остался ни с чем. Единственное, что делала для него Мияко, при том, что у нее были немалые деньги, – предостерегала Синтаро от неверных шагов, давала различные рекомендации; а сейчас поговаривают даже, что, следуя ее советам, он тайно покупает у нее же алмазы…
Я не мог понять причин такой необычной разговорчивости. Почему такая милая и мягкая сестра вдруг стала злословить по поводу Мияко? Я слушал ее в недоумении. Видимо, Харуё почувствовала, что ее злословие мне неприятно; она покраснела и неожиданно замолчала, а потом виновато посмотрела на меня:
– Я что-то не то говорила… Злословить нехорошо… Тацуя-кун, я своей болтовней испортила тебе настроение. Прости!
– Нет, ничего… – Я старался говорить как можно ласковее. – То, что ты плохого мнения о Мияко-сан, никак не влияет на мое настроение.
– Правда? Я рада… – успокоилась Харуё. – Видишь ли… Дело в том, что нельзя судить о человеке только по его одежке… Ну, ладно. Главное, мы должны быть всегда добры друг к другу, верно?
Она, кажется, охотно продолжила бы разговор, но я, сославшись на усталость, ушел в свою комнату. Прощаясь, я отметил, что глаза Харуё полны страдания.
Я действительно чувствовал себя очень усталым, но тем не менее тихонько выскользнул из комнаты, потому что не хотел отказываться от своей цели – найти потайной ход.
Ставни в моей комнате уже были закрыты, постель готова, но я, даже не взглянув на нее, пробрался в примыкавшую к комнате кладовую. Снял с сундука крышку, на которую обратил внимание еще вчера ночью. В сундуке, как я уже упоминал, лежало несколько комплектов шелкового постельного белья. Покопавшись в нем, я нащупал рычаг.
Покрутил его в разные стороны, потом резко дернул. Дно вместе с бельем ушло вниз, и там зияла чернота.
От волнения у меня зашлось сердце.
Все пока шло именно так, как я представлял себе. Вот он, потайной ход! Именно через него неизвестные мне пока личности проникали в мою комнату! Этим же ходом пользовались Коумэ и Котакэ, чтобы добраться до таинственного молельного места.
Странная идея – молиться глубокой ночью. Может быть, на молитву собирались и другие люди? Интересно, что там внизу? Сколько человек может поместиться в молельне?
Сердце бешено колотилось. На лбу выступил пот. Я вернулся в комнату, оглядел ее – все в порядке, – выключил свет и двинулся в кладовую. Взглянул на часы – девять вечера, начало десятого.
Я зажег заранее приготовленную свечу, выключил свет в кладовой и начал осматривать потайной ход. Под сундуком обнаружил ведущие вниз каменные ступеньки. Тихонько встав на самую верхнюю, спустился чуть ниже и огляделся.
Под дном сундука оказался еще один рычаг. Я неосторожно взялся за него, как вдруг раздался легкий щелчок, и днище сундука надо мной сомкнулось.
Я сам себя закрыл в подземелье! Вполне объяснимая паника овладела мною. Нервничая, я принялся так и сяк крутить и дергать рычаг и – о боги – дно разверзлось. Я изнутри закрыл сундук крышкой и снова потянул рычаг, находившийся под днищем. Днище встало на место. Устройство, как я теперь понял, было очень хитроумным: посторонний человек, открыв сундук, ни за что не догадался бы, что на дне его есть специальный рычаг и потайной ход. Взяв свечу, я начал по стертым ступенькам опускаться вниз.