Емельяненко Василий. В военном воздухе суровом

   Погиб отчаянный летчик. Не то от огня противника, не то от малейшей оплошности, допущенной при полете на "самом низком бреющем". Погиб геройски.
   В этот вечер были разговоры о смелости и горячности. Кто-то вспомнил известное: воевать надо с горячим сердцем и холодной головой. Опьянение злостью в бою недопустимо. Мысль должна работать без сбоев, чтобы отсчитывать время до долей секунды, а высоту - до сантиметров.
   Но легко говорить об этом на земле...
   Вылет следовал за вылетом. Воздушная разведка обнаружила выдвижение танков на восточный берег реки в районе Днепропетровска. Нависла угроза прорыва танковой группировки в юго-восточном направлении - по тылам наших войск.
   Боевая задача получена! Техники быстро растащили в стороны снопы, приготовили самолеты к запуску. Вот уже завращались винты. И только на одном штурмовике мотор почему-то не запущен. Холобаев побежал проверить: оказывается, летчик Иванов лежит себе под крылом и в ус не дует.
   - Почему не в кабине? - вспылил Холобаев.
   - Голова болит... - ответил Иванов, продолжая лежать.
   - Варфоломеев! - позвал Холобаев. - Полетишь на самолете Иванова.
   Варфоломеев, уже сделавший в этот день два боевых вылета, сказал: "Есть!" - и стал быстро надевать парашют.
   - Я и сам могу слетать, - нехотя поднялся Иванов.
   - Нет, не полетишь, раз голова болит!
   Лейтенант Михаил Варфоломеев торопился: на старте ждали вырулившие самолеты, у них греются моторы. Взлетел последним, к группе пристроился.
   Штурмовики вышли в район цели на малой высоте, но летчики танков там не обнаружили. В поле лежали только копны соломы.
   У ведущего Николая Синякова похолодело сердце от мысли, что боевое задание не будет выполнено. "Почему нет танков? Либо разведывательные данные неточные, либо сбился с курса и вывел группу не туда". Синяков начал кружить. Вскоре его внимание привлекли следы гусениц на скошенном поле: они тянулись к копне соломы и там обрывались. Летчика осенила догадка. Он круто взмыл вверх, развернулся, опустил нос штурмовика и дал длинную очередь зажигательно-трассирующими. Копна вспыхнула, и тут же в малиновом огне показался черный силуэт загоревшегося танка. По примеру ведущего начали поджигать копны и остальные. Дорого обошлась противнику такая маскировка! Не будь танки обложены сухими снопами, не горели бы они так расчудесно от одной длинной пулеметно-пушечной очереди.
   Николай Синяков прилетел с разбитым передним бронестеклом. Его лицо было иссечено битой крошкой, кровоточили руки. Врач, оказывавший летчику помощь, не мог снять с летчика свитер. Взял ножницы, чтобы его разрезать. Синяков воспротивился:
   - Что вы! Не дам такую вещь портить!
   А командир звена Михаил Варфоломеев, полетевший на самолете Иванова, был сбит прямым попаданием из танка...
   ...Тихо было в этот вечер в столовой за ужином. Боевая готовность уже снята, все сидели за одним столом. Комэска священнодействовал, бережно разливая в выстроенные рядком граненые стаканы доппаек. Разливал, прищурив один глаз: всем должно быть поровну. И Варфоломееву налил, хоть его и нет за столом. Подняли стаканы, как по команде, потянулись с ними к середине стола, где стоит один лишний. Но не звякнуло стекло, коснулись лишь кистями рук.
   И Иванов, сидевший у самого дальнего угла стола, тоже пил такую же долю, как и все, хоть и один вылет сделал, а не три и не четыре. Но к нему не потянулась ни одна рука, на него никто не смотрел, и он в этот день за столом был будто чужой.
   А потом в столовой стало шумно. Летчиков облетела весть о полученной от генерал-лейтенанта Кравченко шифровке. Он требовал срочно представить списки на награждение. Наградные листы, между прочим, были составлены еще в Ганновке, но во время бомбежки штаба, они, оказывается, сгорели. Теперь Кравченко требовал не наградные, а просто списки. Радовались не только предстоящим наградам (для большинства они будут первыми в жизни), но и тому, что бывший командир дивизии помнит 4-й штурмовой. Значит, высоко оценил боевую деятельность этот прославленный ас. Эх, как недоставало за столом Григория Пантелеевича!
   ...На другой день с боевого задания не вернулся Иванов. Сел на вынужденную, отбившись от группы. Холобаев на самолете У-2 полетел на розыски. Пролетал около станции Желанной. Там горел элеватор, жители таскали мешки с зерном. Значит, противник где-то близко. На окраине населенного пункта, около кукурузного поля, стоял штурмовик. Холобаев приземлился - летчика нет. Стал звать. Наконец, из густой кукурузы вышел Иванов. Улыбается, а в каждой руке по две утки болтаются: держит их за шейки, головки им уже скрутил.
   - Зачем ты это сделал?
   - Лапшу варить.
   - Почему здесь сел?
   - Потерял ориентировку.
   - А теперь восстановил?
   - Восстановил.
   - И голова не болит?
   - Не болит...
   - Так почему же теряешь время и не взлетаешь?
   - Горючее пришлось танкистам отдать. А насчет самолета не волнуйтесь: я уже распорядился - минеры толовые шашки заложили.
   - Не вздумай самолет взрывать! Я сейчас полуторку с горючим пришлю.
   Когда на место вынужденной посадки приехала машина с бочками бензина, самолет оказался все же взорванным. Иванова не нашли. В полк он так и не вернулся. Вспоминали потом о нем летчики: "Наверное, фрицам четвертую главу "пересдает".
   Наш Эн-Ша
   ...В Гуляй-Поле многие разместились по домам. После затхлых землянок такое житье казалось земным раем. Лишь Эн-Ша - наш начальник штаба майор Федор Васильевич Кожуховский не мог себе позволить подобной роскоши.
   В те годы было ему под сорок, а из-за тучности он выглядел старше своих лет. К нему подкралась болезнь - та самая "куриная слепота", когда перестают видеть в темноте. Поэтому после окончания боевой работы - а она заканчивалась поздно - Кожуховский не рисковал совершать переходы не только по путаным улочкам незнакомого села, но даже в столовую, находившуюся на его окраине. Пользоваться услугами поводырей Федор Васильевич не хотел - скрывал дефект зрения. Отпуская на ночь своих помощников капитанов Василия Гудименко и Ивана Радецкого, сам с полковым писарем сержантом Николаем Ворочилиным ночевал в той самой избушке, где был развернут командный пункт.
   Когда аэродром затихал и на него наваливалась густая южная темень, начальник штаба заметно оживлялся. Тыча пальцем в пустые солдатские котелки, он своей неповторимой скороговоркой бормотал Ворочилину:
   - Пойди... пойди. Принеси быстренько. Да попроси там мясца... мясца, да побольше... чтобы с мозговой косточкой. Мы с тобой покушаем... покушаем.
   Ужин обычно проходил при полном молчании. Очистив котелок с кашей, Эн-Ша принимался за любимую мозговую косточку, смачно обсасывая ее со всех сторон. После ужина он заваливался на скрипевшую под ним кровать с провисшей почти до пола панцирной сеткой. И сонным голосом отдавал Ворочилину последние указания:
   - Пойди... пойди... посты хорошенько проверь... Пусть прислушиваются: если хлопки, то тревогу...
   Ворочилин понимал, что это за хлопки. К нам в тыл по ночам частенько забрасывали вражеских парашютистов.
   Кожуховский пока не сталкивался с парашютистами, но зато ему уже не раз доводилось пробиваться со своим наземным эшелоном к новому аэродрому фактически из тыла противника, и близость его он успел хорошо прочувствовать. Поэтому Эн-Ша строго придерживался заповеди: берегись бед, пока их нет.
   Добряк по натуре, Федор Васильевич на фронте старался казаться строгим. Стал без особой нужды и чаще всего не к месту покрикивать на всех подряд, кроме летчиков; перед ними он никогда не выказывал своей власти. Капитан Дремлюк как-то покритиковал Федора Васильевича на партсобрании за излишний шум. Тот выступил с покаянной речью. Вскоре после этого случая Кожуховский вызнал Дремлюка по какому-то делу.
   - Садись! Садись, Дремлюк! - прикрикнул он, указывая на скамейку. Тут же спохватился. И тоном ниже: - Распекать... распекать тебя собирался, а говорю... говорю тихо. - И вдруг снова сорвался: - Но ты же все равно не поймешь меня, если тихо!
   - Да пойму же, Федор Васильевич! - улыбнулся Дремлюк.
   - Ну, тогда сиди... сиди сам тихо, а я все же буду указания тебе давать погромче... Да не скажи... не скажи опять Рябову, что я на тебя кричал...
   Кожуховский отменно знал свое дело, и его штаб работал, как хорошо отрегулированный мотор. У Федора Васильевича поэтому находилось время для чтения всевозможных бумаг, которые, оказывается, в изобилии плодятся не только в мирное, но и военное время. Погружаясь в чтение, он тихо бормотал про себя, стараясь выудить суть, и в эти минуты становился очень рассеянным. Читает, читает, бывало, а потом, не отрываясь от бумаг, вдруг вскрикнет:
   - Ворочилин!
   - Я вас слушаю! - словно из-под земли, вырастал писарь, знавший наперед, что может произойти в такой ситуации. Начальник штаба, что-то обмозговывая во время чтения, обычно кого-нибудь вызывал.
   - Быстренько побеги... побеги и позови мне этого самого...
   - Есть познать этого самого! - громко повторял приказание Ворочилин и исчезал за дверью. Возвратившись, докладывал:
   - Товарищ майор, этого самого нет.
   - А где же он? - бормотал Федор Васильевич, не отрываясь от чтения.
   - Сказали - на стоянку ушел.
   - Ну ладно... Появится - пришлешь...
   Однажды Ворочилин вместе с другими документами подсунул на подпись записку об арестовании на 10 суток самого начальника штаба. Федор Васильевич подмахнул эту записку. Перед хохотавшими летчиками он вроде бы оправдывался:
   - Так надо же вас чем-нибудь повеселить... А то вы что-то в последние дни припухли... припухли...
   Полевой сумки Федор Васильевич не носил. Зато редко выпускал из рук портфель, набитый штабными документами, патронами к "ТТ" и шматом сала (казалось, что начальник штаба собирался выдержать длительную осаду). С этим салом начальник штаба доставлял нам немало веселых минут.
   Всем и теперь памятна проделка с салом, устроенная моим другом, штурманом полка майором Николаем Кирилловичем Галущенко.
   Было это ранней весной сорок третьего на Кубани в Новотитаровской.
   Приунывшие летчики сидели в ожидании обеда на солнечном припеке около штаба. Нас в полку оставалось совсем немного, а за последние дни мы снова понесли потери. Накануне не вернулись с боевого задания из района косы Чушки Герман Романцов и Николай Николаевич Кузнецов.
   Николай Николаевич перед войной много лет проработал инструктором в аэроклубе Осоавиахима, был "забронирован" и с трудом вырвался на фронт. В тылу у него осталась большая семья.
   В тот самый день, о котором рассказ, у меня в боевом вылете произошло несчастье, и я сидел в стороне от всех с прилетевшим из Невинномысска Колей Галущенко. Сидел молча и вновь перебирал в памяти все детали этого злополучного полета.
   Недоразумения начались еще перед вылетом. Командир полка вдруг решил включить в мою группу сержанта Петра Колесникова, летчика со странностями. На земле - человек как человек, а в воздухе его словно подменяли. В строю вдруг без всякой причины начинал шарахаться из стороны в сторону и разгонял соседей. Командир полка хотел было перевести его на связной У-2, но Колесников всерьез обиделся: "Неужели же вы меня трусом считаете?"
   Я возражал против включения Колесникова в боевой расчет, но в конце концов вынужден был уступить и поставить его рядом с собой справа. Поскольку воздушные стрелки тоже не горели желанием лететь с Колесниковым, то ему выделили сохранившийся одноместный самолет. Перед вылетом я напутствовал Колесникова:
   - Смотреть будешь только в мою сторону, выдерживай дистанцию и интервал. Сектором газа резко не шуруй... Головой зря не верти, полетим с надежным истребительным прикрытием, будет Покрышкин. Истребители сами обнаружат и отгонят "мессеров".
   Петя согласно кивал, но заметно побледнел. На земле ему все было понятно, а как только поднялись в воздух, то стало ясно: оставлять этого летчика в середине строя нельзя. Никакие мои подсказки по радио не помогали: самолет то вспухал над строем, то резко проваливался под него.
   При полете к цели командами по радио летчика пришлось буквально выманивать из середины строя, пока он не занял место крайнего. "Пусть там и болтается", успокоился я. И вроде все пошло нормально.
   Отштурмовали мы колонну машин у Курчанской и уходили на бреющем. Я оглянулся - Колесников сильно отстал от группы. Пришлось набрать высоту, чтобы он нас быстрее заметил. Летчик догнал нас, находясь значительно ниже, а потом круто пошел вверх. Вместо того чтобы снова занять место крайнего, он вроде бы начал целить в середину строя на прежнее место между мной и Злобиным. "Занимай место с краю!" - повторял я несколько раз, но Колесников будто оглох.
   И вот у меня на глазах самолет Колесникова рубит винтом штурмовик лейтенанта Ивана Злобина со стрелком сержантом Николаем Мухой. Оба самолета, Злобина и Колесникова, вспыхнули и, беспорядочно кувыркаясь, упали на окраине станицы Бараниковской.
   И надо же такому случиться - после успешного выполнения боевого задания, когда мы уже пересекли линию фронта...
   Вот и сидел я, пригорюнившись, рядом с майором Галущенко, с которым мы не виделись несколько дней, - летал он в Невинномысск за самолетом и только что вернулся. Он успокаивал меня:
   - Не кисни, Василек. Видишь сам, что и так все носы повесили. - И тут Галущенко хлопнул ладонью по своему пухлому планшету, стянутому резинками от парашютного ранца, и шепнул на ухо: - Командир батальона из Невинномысска кусок сала для Кожуховского передал. Давай его на глазах у самого батьки съедим, со всеми ребятами!
   - Обидим старину...
   - Мы и ему потом кусочек оставим, разделим по-христиански. А веселая беседа - не хуже обеда.
   Галущенко, напустив на себя суровость, громко скомандовал:
   - Летный состав, ко мне! - и направился в штаб. Пришли в комнату, расселись на скамейках, притихли: "Может, боевое задание?" Последним в узкую дверь протиснулся Федор Васильевич - на ловца и зверь бежит.
   Галущенко сдвинул на середину столик, поставил два стула, усадил меня и громко объявил:
   - Сейчас мы вам покажем... - кивнул он в мою сторону и в абсолютной тишине выдержал томительную паузу. Потом закончил неожиданно: - Покажем, как нужно сало есть! - и повертел над головой извлеченным из планшета большим квадратом сала. Находившиеся в комнате дружно засмеялись, и лишь один Федор Васильевич, сидевший позади всех, беспокойно заерзал на скамейке.
   После краткого вступительного слова о пользе сала Галущенко приступил к демонстрации самого опыта. Он долго и сосредоточенно резал кусок на маленькие дольки, затем расщепил головку чеснока, очистил дольки от шелухи. Голодная братия исходила слюной. Наконец он взял первый кусочек, предварительно потер салом вокруг губ, чтобы аппетитно блестело, а уж потом послал его зубчиком чеснока себе в рот. Второй кусочек он протянул мне. Прежде чем его употребить, я предварительно потер поджаристую корочку чесноком. Галущенко в это время прокомментировал мои действия:
   - Вот видите, товарищи, и так тоже можно есть. Он подходил к каждому летчику с крошечной порцией и торжественно вручал пробу.
   Кожуховского Галущенко обошел стороной, а потом начал вслух сокрушаться по поводу того, что он, наверное, просчитался при дележе и кому-то одному не достанется. Федор Васильевич проявил признаки беспокойства. Порцию он все же получил, но последним. Когда он ее проглотил, тут-то Николай Кириллович и нанес ему "сокрушительный удар":
   - Товарищ начальник штаба, прошу написать расписку...
   - Какую расписку?
   - Что сало, переданное командиром БАО через майора Галущенко, вами получено.
   Сколько смеху было в этот день, да и потом! Вместе со всеми заразительно смеялся и Федор Васильевич. Смеяться-то смеялся, но позже стало известно, что во все окрестные батальоны аэродромного обслуживания, откуда снабжали его этим продуктом, он с летчиком звена связи разослал "циркуляр", чтобы впредь сало пересылали только через надежных лиц.
   Спустя много лет после войны получил я от Кожуховского очередную поздравительную открытку к Дню Победы. Написана она была женским почерком, только знакома размашистая подпись наискосок. Прочитал я в открытке трогательно срифмованное четверостишье, авторство которого с Кожуховским оспаривать никто не будет.
   Милый Федор Васильевич оказался в душе еще и поэтом, которому все однополчане каждый раз на встречах низко кланяются до самого Киева.
   В Донбассе
   К концу сентября положение на Южном направлении снова резко ухудшилось Фронт широкой волной начал откатываться на восток - к Харькову, Донбассу, Ростову, - пока не задержался на следующем оборонительном рубеже по рекам Северный Донец и Миус.
   Нашему полку приходилось часто перебазироваться. Гуляй-Поле, Нелидовка, Луганское, Николаевка, Ново-Александровка, хутор Смелый, совхоз имени Шмидта, Новая Астрахань, Шахты - вот неполный перечень тех полевых аэродромов, с которых пришлось вести боевые действия в Донбассе.
   Я должен перечислить эти пункты, хоть они и малоизвестны читателю и не на всех картах даже обозначены. Но как дороги эти наименования сердцу моих однополчан! Они, как вехи, помогают восстановить в памяти боевой путь полка в самый тяжелый период войны.
   В Донбассе нам пришлось воевать с осени сорок первого до июля сорок второго.
   Десять месяцев подряд - это уже не сорок пять суток, как на Западном направлении, - полк вел непрерывно боевые действия в Донбассе и не отводился в тыл на переформирование. Сказался накопленный боевой опыт. Среди летчиков и техников появились настоящие мастера своего дела, совершенствовалась тактика и система взаимодействия авиации с сухопутными войсками, упорядочилось комплектование авиационных частей, все больше и больше самолетов начали выпускать эвакуированные на восток авиационные заводы.
   ...Разве мог я не назвать Селидовку? Хотя там мы и находились всего неделю после Гуляй-Поля, но зато какие радостные вести пришли к нам, в Селидовку! Каждому тогда хотелось сохранить на намять газету, но их было мало. Они переходили из рук в руки и возвращались к бдительным владельцам уже истрепанными и замасленными. В "Правде" и в "Красной звезде" было опубликовано два Указа Президиума Верховного Совета от 4 октября. Один был о награждении полка высшей правительственной наградой - орденом Ленина, второй - о присвоении звания Героя Советского Союза командиру полка майору С. Г. Гетьману. А вслед за этим было еще сообщение от Вершинина: тридцать два летчика и техника удостоены боевых орденов и медалей.
   Константин Холобаев и комиссар Борис Евдокимович Рябов были награждены орденами Ленина. А техник Андрей Лиманский, выручивший когда-то Рябова из "плена" у деревни Прусино, - Красной Звездой. Среди награжденных были летчики-комсомольцы Николай Синяков и Виктор Шахов - оба горьковчане, получившие по "боевику", - то есть по ордену Красного Знамени. Наградили инженера полка Митина, чуть не угодившего по недоразумению под суд в Воронеже, и Константина Дремлюка, доказавшего летчикам еще в Старом Быхове, что "эрэсы" все-таки взрываются. Комиссар 2-й эскадрильи - нелетающий политрук Яков Боровиков был награжден орденом Красного Знамени, о котором летчики мечтали всегда. Федору Васильевичу Кожуховскому дали Красную Звезду. Николай Смурыгов, который снова начал летать с Селидовки после того, как зарубцевались его обожженные руки, тоже был награжден.
   5 октября 1941 года в Селидовке запомнилось всем. Днем летали "бить Клейста, а вечером был митинг. Развернули полковое знамя, на котором еще не было ордена. Орденов в тот вечер тоже никто не получил. Вручать их будут не скоро, и кое-кому, может быть, так и не доведется прикрепить боевую награду на грудь. На митинге комиссар Рябов напомнил о пройденном полком боевом пути. Он зачитал выдержки из статьи, опубликованной в "Красной звезде":
   "...Эту высокую награду полк заслужил самоотверженной героической борьбой с фашистами. Почти с самого начала войны он участвует в боях. Полк совершил около 600 боевых вылетов. А каждый вылет штурмового полка - это сокрушительный удар по вражеской авиации, мотомехвойскам, по пехоте и коммуникациям... Доблестные летчики 4-го ордена Ленина штурмового авиаполка и ожесточенных и упорных боях с врагом завоевали всенародную славу".
   ...Четвертый ордена Ленина штурмовой полк! Это высокое признание, и оно обязывало воевать еще лучше.
   Николай Синяков сказал на митинге:
   - Будем бить и бить фашистов, не жалея ни сил, ни самой жизни!
   И он будет штурмовать со своими ведомыми колонны, идущие по дорогам на Харцизск, Сталино, Дебальцево, Таганрог, Ростов... Он будет летать из Селидовки, из Луганского, из Николаевки. Здесь, в Николаевке, он вспомнит, что завтра, 30 октября, - день его рождения. Исполняется двадцать три. Тогда он где-то раздобудет бутылку самогонки-первача, чтобы за ужином выставить ее по-хозяйски на общий стол.
   А утром, в день своего рождения, проснувшись, он шепнет на ухо Шахову:
   - Вечерком отметим... Я тут в соломе припрятал. - Потом снимет с руки часы, протянет их Шахову: - Возьми...
   - Зачем это? - спросил Шахов.
   - Тебе на намять.
   - Тогда бери мои, махнемся.
   - Вечером при всех подаришь.
   С утра Николай Синяков новел группу на вражескую колонну у Красного Луча. Второй раз полетел штурмовать скопление войск у села Успенского.
   Село это вытянулось под высокой кручей вдоль маленькой речушки. Улицы оказались сплошь забитыми машинами, танками. Группа Синякова начала работу с круга. Запылали машины и танки, по дворам заметались немцы в длиннополых шинелях, а сверху, с той высокой кручи, что за селом, открыли огонь вражеские зенитки.
   Вторую группу вскоре вслед за Синяковым на Успенское повел Шахов. Он издалека увидел, как пикируют штурмовики, а потом взмывают с креном вверх, как раз туда, где черные хлопья разрывов. Зенитки бьют с горы. "Неужели наши этого не видят и подставляют брюхо под огонь?"
   - Кончай работу, подхожу к цели! - крикнул Шахов Синякову по радио и тут же увидел, как на выходе из атаки вспыхнул штурмовик Синякова. Вспыхнул, но снова пошел вверх, а пламя - к хвосту. Острый капот самолета опустился книзу, от него вниз струятся светлячки трасс... Огонь уже позади кабины, штурмовик все ниже, ниже, концом крыла задевает крышу сарая... Огненный смерч завертелся в гуще машин...
   Шахов на миг оцепенел, забыл о зенитках, бьющих вдогонку уходившим от цели штурмовикам, а потом, стиснув зубы, отдал от себя ручку управления, прильнул к прицелу, нажал на гашетки. Его ведомые пошли за ним.
   ...Вечером Шахов выставил на общий стол припрятанную другом бутылку. После ужина забрался на верхний ярус нар, где рядом пустовала постель. Вспомнил: "Вечерком отметим..." Лежал в потемках с закрытыми глазами, не вытирая катящихся слез.
   А разве мог я не назвать Ново-Александровку? Там полк стоял более трех месяцев. За это время он пополнялся такими мастерами-летчиками, как майор Николай Зуб, старший лейтенант Илья Мосьпанов, капитан Василий Шемякин, старший лейтенант Даниил Черников, - достойная смена ветеранам, которых не стало.
   В Ново-Александровке 7 марта сорок второго услышали торжественный голос диктора: "В Народном Комиссариате Обороны... За проявленную отвагу в боях за Отечество с немецкими захватчиками, за стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава указанные полки переименовать..."
   И среди других: "...4-й штурмовой авиационный полк - в 7-й гвардейский... Указанным полкам вручить гвардейские знамена".
   Седьмой гвардейский ордена Ленина!
   А наш братский 215-й полк, которому мы в Писаревке передали три уцелевших штурмовика с заплатами, стал 6-м гвардейским. Молодцы ребята!
   ...Совхоз имени Шмидта. 3 мая сорок второго года. Было облачно и зябко. Пронизывающий ветер чуть не валил с ног выстроившихся поэскадрильно летчиков и техников 7-го гвардейского. Теперь в полку не две эскадрильи, а три.
   Как из-под земли появились и забегали перед строем кинооператоры, прицеливались с разных точек своими камерами. Они были в военной форме, но выглядели безнадежно штатскими: шинели на них нелепо топорщились. Присутствие этих суматошных и невозмутимых людей создавало праздничное настроение, заставляло на время забыть о войне.
   Кинооператорам предстояло снимать вручение полку гвардейского знамени. Прибыли К. А. Вершинин - теперь уже генерал - с военным комиссаром генералом В. И. Алексеевым. Зажужжали камеры.
   Вынесли гвардейское знамя с изображением Ленина. Оно в руках нашего первого знаменосца - Николая Смурыгова, еще не совсем окрепшего после второй аварии. Был сбит и опять выдюжил. Снова летает. Сильный ветер полощет шелк, и, если бы Константин Дремлюк и Иван Радецкий - рослые ассистенты знаменосца, не зажали с обеих сторон Смурыгова, его, наверное, понесло бы по летному полю, как лодку под парусами. Волновался Смурыгов, пронося перед строем знамя.
   Потом собрались в столовой для вручения наград. Назвали наконец и Смурыгова. Он подошел к суровому на вид генералу Алексееву. Принял из его рук орден Красного Знамени. В ответ на поздравление у Николая вырвалось совсем не уставное:
   - Спасибо...
   Ему показалось, что генерал недовольно глянул на него из-под насупленных бровей. Смурыгов вспыхнул как мак и еще добавил: - Извините...
   Шел на свое место смущенный и радостный, а в мыслях ругал себя: "Ну и сморозил же я, шляпа..."