Емельяненко Василий. В военном воздухе суровом

   - Подь ближе! манит руками. - Немцы там! - показывают в сторону Николаевской.
   Пригласили и сенцы, табуретку поставили. Присел я, мне черпак холодной воды подали. Выпил залпом, еще попросил, на меня почему-то боязно смотрят. А я, оказывается, одной рукой черпак принял, а в другой все еще держу пистолет. Забыл я о нем, неловко стало.
   Допивал я второй ковш, в сенцы вбежали два подростка.
   - Дяденька летчик, а вам куды?
   - На Веселый.
   - Айда с нами. У нас и кони есть.
   Вышел - во дворе стоят три лошади. Вместо седел - ватные одеяла сыромятными ремнями к спинам привязаны. Пацаны уже уселись верхом, взрослые взвалили лошадям на холки по мешку.
   - Чьи лошади? - спрашиваю.
   - Приблудные.
   - А что в мешках?
   - Сахар.
   - Где взяли?
   - На Дону наши пароход подорвали. Добра там потонуло! А капитан к нашей Анютке в примаки пошел, понарошку. Гутарють, что он партизанить собирается.
   - А сахар кому повезете?
   - Дедушке, за Маныч.
   Тронулись. Дорога вела через хутор Дурновский. По бокам лесочек. Услышал я шелест в кустах - кто-то к дороге пробирался. Выхватил пистолет, крикнул с коня:
   - Стой, руки вверх!
   - Ты что, спятил? - недовольно проворчал солдат с винтовкой на шее и с ремнем в зубах.
   - Где ваша часть? - спросил его строго.
   У меня под комбинезоном знаков различия не видно, однако шлем с очками что-то значит. Солдат проворно справился с пуговицами на штанах, затянул потуже ремень, одернул гимнастерку, принял стоику "смирно".
   - Извиняюсь, товарищ командир... Наша часть стоит сразу же за Дурновским направо. На бугре против Константиновской оборону держим...
   - Почему здесь один болтаешься?
   - В разведке, товарищ командир.
   За Дурновским действительно был 6угор. За каждым кустом стояли забросанные ветками пушки.
   - Где командир? - спросил лейтенанта.
   - Командир бригады? - уточнил тот и козырнул.
   - Да.
   - На том пригорке.
   Передал я повод пацанам, пошел на пригорок. В окопе увидел троих с биноклями: в сторону Дона поглядывают. Командир бригады - подполковник, Радичевым назвался. С ним рядом комиссар и начальник штаба. Расспрашивают:
   - Штурмовики, значит, работают только днем? А по ночам у нас "кукурузники" тоже жужжат. Где летит - не видно, потом и звук пропадает. Вот тут и берегись: засвистят бомбы - бац, бац! Страху на фрицев нагоняют и нам тоже ночью дремать не дают.
   - Пленный фриц нам сказал, что на "кукурузниках" ведьмы летают. В самом деле на них женский персонал? - спросил комиссар.
   - Весь женский: и командир, и комиссар, и начальник штаба.
   - И что ж, все они в летах, раз ведьмами окрестили?
   - Да нет, все молодые, красивые!
   - А ты их видел?
   - А как же! От самого Донбасса вместе...
   - Вот чертяки!.. - довольно улыбнулся комиссар. - Привет им наш казачий передай. А на Веселый тебе лучше вон той дорогой, что правее. Левее вчера фрицы прорыв предпринимали, как бы на них не нарваться.
   Сели верхом, поехали дальше. Под вечер заметили у леска дымок. Это была полевая кухня. В стороне сарай, домик. "Не мешает и подзаправиться", - подумал я. Пацаны тоже проголодались, мешки продырявили, сахар сыплют в рот пригоршнями.
   Подъехали к кухне, повар оглянулся - бросил черпак, хвать свой карабин, на меня наставил:
   - Слезай, да руки повыше! - А сам другому солдату команды подает: Пистолет - сюда, коней вяжи, мешки сваливай, а их в штаб на проверку... Там разберутся, что к чему.
   Всех, кто шел тогда от Дона, без разбора задерживали заградотряды. Какой-то зачуханный поваришка мигом меня обезоружил, на гумно под конвоем повели. Закрыли в сарай, звякнули засовом.
   - Пусть вызовут в штаб! - крикнул я.
   А часовой в ответ:
   - Не шуми, придет черед - вызовут.
   В сарае сумрак. Казачата прилегли на солому, шепчут:
   - Дяденька, а как же мы к дедушке без коней, без сахара?
   В другом углу зашуршала солома, началась какая-то возня, слышу бормотание на чужом языке. Подошел туда, чиркнул спичку и обомлел: один в нательной рубашке стягивает с другого китель. Тот, что в кителе, упорно сопротивляется. А китель-то не наш.
   Тогда я рявкнул на них:
   - Прекратить безобразие!!
   Фрицы вскочили, вытянули руки по швам, подбежал я к двери, начал бить кулаками:
   - Часовой! Часовой!!
   Клацнул засов, приоткрылась дверь.
   - Чего шумишь?
   - Какое вы имели право помешать меня вместе с фрицами?
   - А куда вас деть? - невозмутимо ответил часовой. Сарай-то один... А их не бойтесь, они тихие. - Он пригрозил кулаком рыжему фрицу и пояснил: - Это он опять надумал с румына китель стянуть, его самого-то раздетого привели.
   Вскоре повели меня в штаб. Лейтенант проверил документы, вернул пистолет, извинился.
   - Тут он, повар наш, пересолил трошки...
   - Я требую, чтобы вы его наказали своей властью!
   - Не можем наказывать, товарищ летчик, он у нас недавно отличился, за это из поваров в разведроту его переводим на повышение. Важного "языка" привел.
   Оказывается, разведчики долго не могли добыть "языка" из-за Дона. Тогда добровольно вызвался повар. Переправился через Дон и на двое суток запропастился. Посчитали, что сбежал. А повар оказался с выдержкой. Подался он километра на три в тыл к противнику. За ночь добрался до какой-то станицы, весь день пролежал в огороде - вел наблюдение за домом, который охранял один солдат. В этот дом несколько раз заходил немецкий офицер. К вечеру солдат начал таскать в баню воду, затопил. Жареного гуся на блюде в предбанник принес, бутылку шнапса. Пришел офицер мыться. Повар тихо снял солдата, зашел в парную, тазиком по темени офицера оглушил, кляп в рот запихнул. Из карманов забрал документы, гуся - под мышку и повел голого фрица к Дону, где была припрятана лодка. "Язык" оказался майором. Только комары его чуть не до смерти заели.
   ...Коней наших отобрали, казачатам отсыпали по котелку сахару, отпустили к деду, а меня пристроили на попутную полуторку: ехали в пекарню за хлебом. По дороге налетели два "мессера". Еле успели выскочить с шофером и упасть в кювет. Наша машина сгорела...
   К вечеру добрался я до хутора Веселого, голодный как волк.
   На улице повстречались три девушки в новой милицейской форме. Поравнялись, первые зацепили:
   - Здравствуй, летчик!
   - Здравствуйте, - отвечаю.
   Одна, самая бойкая, блондиночка в фуражке набекрень, предлагает:
   - Кушать хочешь? По глазам вижу, что хочешь, чего краснеешь?
   - Хочу, - признался я.
   - Пойдем к нам в хату, поужинаем на прощанье.
   - Почему на прощанье?
   - Нас утром должны бросить на Дон.
   Предложили умыться, открыли консервы, хлеба нарезали. За ужином рассказали, что все они из Новочеркасска, ученицы старших классов, добровольно пошли в армию.
   - Кушай, Леня, кушай, - больше всех беспокоилась беленькая. - Отдохнешь у нас до утра, тебе ведь далеко топать...
   В полночь забарабанили в окно: "Срочно грузиться. На улице урчит грузовик. Зажгли лампу, девчата проворно одеваются, я тоже натянул сапоги, комбинезон. Стою и не знаю, что сказать на прощанье.
   Беленькая первая подошла ко мне, положила руки на плечи, посмотрела на меня ясными глазами:
   - Что ж ты, Леня, такой несмелый? Давай сама поцелую на дорожку...
   Полуторка скрылась в темноте, а я зашагал из Веселого.
   ...На попутной приехал в Мечетинскую, где должен быть штаб 4-й воздушном армии. Станция разбита, валяются обгоревшие вагоны, ветер носит по путям обрывки бумаги, какое-то тряпье. Проходил мимо уцелевшего пакгауза. Двери открыты. Заглянул туда - горы чемоданов, ящиков, а двое шуруют в вещах.
   - Руки вверх, мародеры! - наставил на них пистолет.
   Вел их через Мечетинскую, чтобы сдать куда следует. Шли по улице, прохожие попались навстречу - шарахнулись, стервецы, через плетни - один направо, другой налево - и по огородам... Удрали, стрелять вдогонку не стал, не с руки было... Разыскал штаб воздушной армии.
   - Где кабинет Вершинина? - спросил у дежурного.
   Вошел без стука. Мне море по колено - всякого насмотрелся...
   - Летчик Букреев из седьмого гвардейского! - доложил, ничуть не робея перед большим начальником. Вершинин пригласил сесть и говорит:
   - Ты еще не знаешь, что вчера Мосьпанов погиб... Его над аэродромом сбили истребители. Как не уберегли?.. Полк из Кагальницкой уже улетел в станицу Павловскую. Мы тоже готовимся к перемещению, поедете с нами.
   Вызвал подполковника:
   - Распорядитесь накормить Букреева, пусть отдохнет...
   Уснул я в сарае. Разбудил меня грохот. Не пойму: не то бомбят, не то стреляют. Выскочил, а на окраину станицы пикируют "лапотники". Ни одной автомашины во дворе не вижу, побежал в штаб - там пусто. Припустил я из Мечетинской. Смотрю - на полянке стоит У-2, около него мечется какой-то полковник.
   - Ты летчик? - спрашивает он.
   - Штурмовик.
   - На У-2 летать можешь?
   - Еще бы! А ты умеешь винт при запуске крутить?
   - Не приходилось.
   - Смотри же, сразу отбегай по моей команде, а то лопастью руки отобьет.
   Мотор кое-как запустили.
   - Куда лететь? - спрашиваю полковника.
   - В Сальск.
   Карты у меня нет - на Дону уничтожил, сколько горючего в баке - и спешке не проверил. Брею над железной дорогой - она к Сальску приведет.
   Лечу около часа. Увидел на проселке большую колонну: наши на юг отходят. И такое меня зло взяло! Начал над ними низко кружить, кулаком машу. Пошарил по карманам - достал карандаш, клочок бумажки. Зажал ручку управления коленями, написал: "Ни шагу назад!" Бумажку бросил над войсками, полетел дальше на восток.
   Увидел большой город. Решил, что это Сальск. На окраине заметил самолеты У-2, сел. Подбежал к нам человек в комбинезоне, узнал полковника - моего пассажира.
   - А куда девался наш летчик?
   - Убило при бомбежке, - ответил тот.
   - Где седьмой гвардейский? - спрашиваю я.
   - У Владикарса, севернее станции Целины. Посмотрел я на его карту километров тридцать на северо-запад от Сальска.
   - Подбросьте меня туда, - прошу.
   - Все самолеты в разгоне. Повремени до утра, куда спешишь!..
   - Тогда я на попутных, - обозлился я.
   Вышел на дорогу, проголосовал. Грузовик притормозил.
   - Куда едете?
   - На Целину.
   - И мне туда.
   - Садись.
   А в кузове полно медсестер. Стиснули меня со всех сторон, галдят, смеются.
   - Как там, на небе, не страшно?
   - Садись ближе, не робей!
   - Воробышек...
   Машина остановилась у пруда.
   - Купаться! - загорланили девчата. С хохотом сбрасывали с себя амуницию, прыгали в воду.
   - Снимай, летчик, штаны, живо!
   Сошел перед Целиной, где дорога поворачивает на Владикарс.
   - Пока, воробышек! - прокричали медсестры из кузова. А над Целиной дым горит элеватор. Перешел железную дорогу, навстречу подвода.
   - Немцы! - крикнул солдат.
   - Где?
   - Уже в Целине и сюда прут...
   Пришлось поворачивать. Пошел на юг по пшенице. Увидел грузовик с длинным хоботом поверх кабины - стартер для запуска авиационных моторов. Побежал туда. В кабине с шофером грузин - капитан из авиационного разведполка. Его полк улетел в Ставрополь.
   - Садысь, кацо, будэм вмэстэ даганят!
   Ночью проезжали Буденновск. На перекрестке чуть не столкнулись с танком. Осветил он нас фарами, наш шофер тоже включил свет, а танк этот с крестом! Крутнули в переулок, нам вдогонку пулеметная очередь - я из кузова плюхнулся на землю. Глядь, машина уже далеко. Вскочил - и вслед за ней! Откуда и прыть такая взялась, будто летел на крыльях смерти, - обогнал машину, тогда только и остановил.
   Ехали ночь и весь день. Везде заторы. После Моздока долго тащились в гору. Смотрю - на перекрестке наш комиссар стоит. Выскочил к нему:
   - Товарищ комиссар, это я, Букреев!
   - Вот и хорошо, что заявился. А я тут хвосты подбираю. Как спустишься с Терского хребта, увидишь, на поле два ИЛа стоят. Там собрался наш полк.
   Так я вас и догнал...
   Пока Леня Букреев рассказывал эту историю, наш бочонок опустел.
   - И надо же додуматься - по бочонку стрелять, - с укором сказал недовольный Талыков. - Айда в арык купаться, - предложил он и потянул Букреева за рукав из сакли.
   ...На следующий день мы с Талыковым перегнали "восьмерку" и "девятку" на другой аэродром и передали 103-му братскому полку.
   Комиссар построил наш полк.
   - Нас отводят на переформирование. Соберемся с силами, а потом - вперед, только на запад!
   Леонид Григорьевич Букреев все еще служит в армии. Окончил военно-воздушную академию и академию Генерального штаба. Фронтовые друзья наконец-то дождались: хоть один наш однополчанин стал генералом!
   При встречах Букреев чаще всего рассказывает о полетах на Дон.
   Как-то я спросил его:
   - Леня, а что бы ты выделил из твоих фронтовых приключений на Дону?
   - Первый в моей жизни поцелуй белокурой девушки.
    
   Вся она - от Подмосковья
   И от волжского верховья,
   До Днепра и Заднепровья
   Вдаль на запад сторона,
   Прежде отданная с кровью,
   Кровью вновь возвращена.
   А. Твардовский
   ЧАСТЬ III. ТОЛЬКО НА ЗАПАД!
   У самого синего моря
   - Направляемся в Дербент!
   В ауле Ачалуки нам нельзя было засиживаться дольше одного дня, хоть все и очень нуждались в отдыхе. Соединения 1-й танковой армии Клейста подходили к Нальчику, станице Прохладной и Моздоку, пытаясь прижать к горам группировку наших войск. Противник теснил ослабленную 37-ю армию генерала М. П. Козлова к лесистым предгорьям Кавказского хребта. Справа от нее 9-я армия генерала К. А. Коротеева спешила поглубже зарыться в землю на берегу бурного Терека, чтобы с севера прикрыть подступы к Военно-Грузинской дороге и к Грозному.
   Двенадцатого августа 1942 года мы двинулись на восток по пыльной долине Алхан-Чурт, зажатой с обеих сторон Терским и Сунженским хребтами. В тыл отходили вереницы солдат с почерневшими бинтами, а навстречу, к передовой, шагали колонны пехоты с винтовками и автоматами. Встречались также подразделения солдат, которые по двое несли на плечах длинные тонкоствольные ружья. Это шли истребители танков. Вместо бутылок с горючей смесью, которые в первые дни войны швыряли на Березине курсанты Бобруйского автотракторного училища, они будут бить по танкам в упор бронебойными.
   В оросительных каналах вместо воды чернела грозненская нефть. Это был новый вид противотанковых препятствий: в нужный момент каналы заполыхают огнем...
   Кое-кто из нас примостился в кузовах растрепанных, громыхавших на ухабах грузовиков, но большинству пришлось продолжать пеший путь, начавшийся от Ростова. Ехали и шли молча - одолевали невеселые мысли. После зимних поражений гитлеровских войск под Москвой, Тихвином и Ростовом многие думали, что наступил наконец перелом в войне. Ведь гитлеровцы потеряли тогда около тридцати дивизий и были отброшены на некоторых участках фронта на 400 километров. "Теперь - только на запад!" Но события неожиданно развернулись иначе. Фашистским войскам удалось полностью овладеть Крымом, прорваться к Сталинграду и выйти к предгорьям Кавказа. А второго фронта в Европе все еще не было...
   В тот самый день, когда мы двигались по пыльной долине Алхан-Чурт, и Москву прибыл Черчилль. Но не с вестью о высадке союзников в Европе. Вместо этого премьер, по его же выражению, приведенному в послевоенных мемуарах, прилетел в Москву с "куском льда". И. В. Сталин написал ему: "...Легко понять, что отказ правительства Великобритании от создания второго фронта в Европе наносит удар всей советской общественности... осложняет положение Красной Армии на фронте и наносит ущерб планам Советского Командования..."
   Мы, конечно, не подозревали об этом "куске льда". Меня война занесла в знакомые места. Вспомнил санаторий Буюр-Нус, откуда заспешил в Николаев, чтобы не опоздать на фронт. А сейчас в Крыму немцы, и, кажется, на всех хватит этой затянувшейся войны. Враг рвется к Нальчику - городу моей крылатой юности, где в 1934 году я начал работать летчиком-инструктором в аэроклубе. В Дербенте, куда мы теперь направлялись, побывать не довелось, но об этом древнем городе я слышал от матери в детстве.
   Зимними вьюжными вечерами, когда в трубе завывал "домовой" и шальная пурга заметала сталинградские степные дороги, на нашей церкви в слободе Николаевской тревожно звенел колокол - сигнал для путников, застигнутых в степи бураном. А в родительском доме перед образами светила лампада, отбрасывая на стены зыбкие тени. Мать лежала со мной на теплой печи за ситцевыми занавесками и повторяла историю своей жизни. Пришлось ей с моим отцом, призванным на военную службу в Туркестан, плыть на пароходе из Дербента по "синему морю".
   - И таке ж воно лышенько було, - говорила мать. - З неба молыния бье та бье, а буруны таки высоки-высоки, як та круча, що у нас биля озера Будкового. Думала, що кинець свиту и страшный суд прийшов. Всю ниченьку бабоньки молылысь, и господь-бог не дав нам утопнуть... А утром сонычко блыснуло,. море стало синим-присиним...
   От этих воспоминаний щемило сердце: разве можно было предположить, что война докатится до этих мест, которые я когда-то считал краем нашей земли? Вот и увижу теперь Дербент, где полвека назад ступала нога моих покойных родителей, увижу и то самое синее море, о котором рассказывала мать...
   ...Остановку для сбора полка сделали на окраине Гудермеса возле заброшенного сарая и скирды.
   От несметных полчищ комаров и мошкары звенел воздух. Наверное, поэтому мы и не сразу услышали звук моторов высоко летевшего немецкого разведчика.
   - Повыше Эльбруса попер, на Баку, - заключил Талыков, взглянув на свою карту.
   - А может, и на Тбилиси, - возразил ему Федя Артемов, не перестававший отмахиваться от назойливой мошкары. Уши у него покраснели и опухли, но шлема, как все прочие, он не надевал. На голове - пилотка набекрень, из-под нее пушится русый чуб...
   К вечеру гнус одолел нас окончательно, и мы спасались в сарае. Из всех его щелей наружу валил густой кизячный дым. Улеглись на полу, накрывшись с головой чем попало, но комары все же находили лазейки и жалили. Среди ночи поднялся гвалт, потом послышался смех. Это у Феди Артемова, лежавшего у дымаря, выгорел подол гимнастерки. Тогда Талыков толкнул меня в бок:
   - Айда на скирду!
   - Зачем?
   - Будет чем дышать, и все ж там высота, а у комаров "потолок" небольшой, если они атакуют нас с бреющего.
   - Идея! - дружно поддержали Талыкова несколько голосов.
   Задыхаясь от дыма и кашля, на карачках выбрались из сарая, побежали к скирде. У нее бока крутые, с трудом вскарабкались, становясь друг другу на плечи. Но и оттуда вскоре пришлось скатываться кубарем: комары отлично "работали" и на высоте. Остаток ночи мы балагурили в своем убежище под дымной пеленой.
   Мы не знали, куда двинемся после Дербента, и кто-то высказал предположение, которое никому до этого и в голову не приходило:
   - А ведь нас могут теперь через Иран в Англию послать.
   - Зачем?
   - Так надо ж второй фронт открывать! Они, как видно, дрейфят, а мы пообвыклись, пример им покажем...
   - А и в самом деле могут послать...
   - Только пообносились мы здорово, внешний вид не подходящий.
   - За этим дело не станет, новое выдадут.
   Мысль о посылке советских летчиков для открытия второго фронта показалась правдоподобной. А потом еще размечтались о том дне, когда кончится война. Понимали, конечно, что придет этот день не скоро, поэтому счет времени вели трезво.
   - Сколько пятились на восток, столько же и потерянную территорию отвоевывать придется, - высказался Федя Артемов.
   Но кто-то его подправил:
   - Это если только до нашей границы наступать, а как до самого логова - то еще годик придется накинуть...
   - А интересно: будет ли тогда парад на Красной площади?
   - Спрашиваешь! Конечно, будет! И наземный и воздушный! Штурмовиков через Красную площадь на бреющем пошлют.
   - На бреющем нельзя - кремлевские башни высоки!
   - А мы чуточку повыше их!
   - А из бомболюков будем сыпать цветы, - убежденно сказал Талыков.
   После разговора о параде все почему-то приумолкли. Возможно, кто и дремал, но многие, подперев ладонями подбородки, смотрели на пунцовый, мирно тлевший в дымаре жар.
   Созданная нашим воображением картина выглядела красочно: солнечный день, штурмовики стремительно проносятся над древними кремлевскими башнями; под нами нескончаемый людской поток вливается на Красную площадь; колонны расцвечены алыми стягами, реют на ветру знамена... С земли нам приветственно машут руками, а мы, победители, сыплем сверху на колонны живые цветы... И наверное, каждый тогда подумал: "А кому же из нас доведется пролететь над Красной площадью в тот солнечный день?.."
   На следующий день в Гудермес прибыли пешие. Им пришлось пройти от Ростова километров 700 под частыми бомбежками, без запасов продовольствия, с ночевками под открытым небом в степи. Пришли они обносившиеся, со стертыми ногами, многие даже босиком, зато никто не потерялся.
   Вместе с наземным эшелоном прибыл грузовик, заваленный вещевыми мешками и ободранными чемоданами. Там были и веши погибших. Отправить бы их родным, но куда адресовать? Многие города и села, где жили семьи наших однополчан, оказались на оккупированной территории, а кто в какие края успел эвакуироваться - неизвестно.
   Майор Хашпер, недавно назначенный на должность командира уже не существующей второй эскадрильи и возглавлявший наземный эшелон, обратился к Холобаеву:
   - Вещи погибших - лишний груз. Машина и так без рессор осталась.
   - Что ж, по-твоему, выбросить их?
   - Зачем же? Надо раздать тем, у кого обмундирование пришло в негодность.
   Кто-то из штабных возразил:
   - С мертвых вроде бы неудобно...
   - С каких это мертвых? - вскинулся Холобаев. - Это наши товарищи, погибшие в боях! Гимнастерку Мосьпанова или Бойко любой из нас станет носить с великой гордостью. Обязательно раздадим. И не просто будем раздавать, а специально организуем вручение. Сегодня же!
   К вечеру у скирды выставили обувь, разложили стопочками гимнастерки, свитера. Сильно поредевший полк выстроили в одну шеренгу. Строй медленно обходили командир с начальником штаба. Остановились напротив "профессора" Шума: у того сапоги хитроумно замотаны проволокой и все равно просят каши портянки вылезают.
   - Шум, три шага вперед!
   Максиму Ивановичу Шуму вручили сапоги погибшего Ивана Боброва. С поникшей головой он возвратился в строй, а командир двинулся дальше. Федя Артемов стеснительно прикрывает ладонями выгоревшую дыру в подоле гимнастерки.
   - Опусти руки... Уже и на летчика непохож, - пожурил его командир.
   Артемову была торжественно вручена гимнастерка Ивана Бойко, нашего друга. Федя возвращается на свое место, неся сложенную гимнастерку на обеих руках, словно хлеб-соль, и на глазах у него слезы проступают.
   Как живой виделся ему Иван Бойко - плечистый, с широкой улыбкой, голова забинтована. Таким Иван запомнился всем нам, когда заявился в полк после вынужденной посадки в Донбассе. Он тогда еле перетянул линию фронта, срубил крылом сосну - и штурмовик завертелся волчком. Ивана направили в лазарет, но вскоре он сбежал оттуда и объявился на КП. Размотал бинты, чтобы шлем налезал на голову, и - к командиру:
   - Посылайте на задание, не болит у меня голова! А 16 июля он полетел на разведку колонн противника в район Миллерова и не вернулся...
   Гимнастерка Артемову оказалась впору, только по знакам различия не подходила: Бойко был лейтенантом, а Артемов на ранг ниже, младшим. И пришлось тогда Феде снять по одному красному квадратику с выцветших петличек - на них остались не тронутые солнцем ярко-голубые отпечатки, как светлая память о друге.
   ...Обстоятельства гибели Ивана Бойко выяснились через 25 лет. Развернул я газету "Советская Россия" (от 22 нюня 1966 года), - там статья с фотографией двух улыбающихся летчиков. Под снимком текст: "Справа лейтенант Бойко, не подскажут ли читатели, кто слева?"
   Фотография многие годы хранилась у колхозника хутора Ерофеевки Ростовской области Николая Александровича Шкоды. Это он восьмилетним мальчуганом наблюдал за воздушным боем одного штурмовика с шестью вражескими истребителями. Долго кружили самолеты, пытаясь зайти ему в хвост. Штурмовик ловко увертывался от дымных дорожек, которые с треском неслись к его хвосту. А потом наш летчик выпустил очередь вслед проскочившему вперед "мессеру", и тот вспыхнул. Но вскоре штурмовик тоже пошел на снижение и скрылся за бугром.
   Коля побежал туда и увидел на лесной поляне самолет. Недалеко от крыла лицом вниз лежал летчик, словно укрылся от жаркого солнца в тени под раскидистым дубом, чтобы отдохнуть после тяжелого боя. Мальчик увидел, что гимнастерку летчика на пояснице будто швейной машинкой прострочило. Ночью отец тайно похоронил летчика за хутором на высоком бугре. В кармане гимнастерки у него нашли фотографию. Ту самую, которая была помещена в газете через четверть века.
   Я тут же позвонил в редакцию: в летчике, который был слева от Бойко, узнал я себя, еще молодого. И в который раз вспомнил друга и Гудермес, где торжественно вручали гимнастерку Ивана Феде Артемову.
   Из Гудермеса железнодорожным составом тронулись в Дербент.
   Какое же это блаженство - лежать на верхних нарах под самой крышей товарняка, растянувшись на спине. Вагон покачивается, словно лодка на мелкой волне, а тебя уже не жалят комары, и под чугунный перестук колес крепко снится. И спал бы так, кажется, целую вечность.
   Но вдруг лязгнули буфера, вагон задергался. Тут же меня кто-то начал тормошить. Продрал глаза - мой сосед по нарам, летчик Петро Руденко.
   - Вставай, вставай, та швыдче! Командир кличе! - кричал он.
   - Где мы? - спросил спросонья.