Страница:
Слова Калиостро произвели поразительное действие как на Констанцию, так и на ее брата. Оцепенение их прошло мгновенно, и оба заговорили одновременно, перебивая друг друга:
– Нет, граф! Нет, ваши сиятельства… Куда же нам!
– Я и с Эммануилом не знаю, как прокормиться!
– Оставьте уж у себя, ваши сиятельства!..
– А, такова-то любовь сей матери к оспариваемому младенцу! – торжествовал Калиостро. – Теперь ясно, что она не мать ему!
– Граф, вы – новый Соломон! – сказал, пожимая ему руку, князь Сергей Федорович. – Вы совершенно убедили меня. Прошу вас позволить отвести этих двух злосчастных на мои поварни и… покормить их там.
– О, ничего не имею против, любезный князь! – великодушно согласился граф Феникс.
Когда их увели, князь взял под руку магика и сказал ему, понизив голос:
– Вы рассеяли все мои сомнения. Но вот о чем хочу спросить: когда вы беседовали с государыней, то она, как мне передал Строганов, благоволила выразить желание сноситься с вами через доброго своего приятеля. Скажите, какое именно лицо назвала государыня?
– О, это столь трудное русское двойное имя, что я сперва едва не сделал самую нелепую ошибку, запомнив Степан Иванович, когда нужно наоборот – Иван Степанович. Мне объяснили, что это одно придворное лицо, незначительное по рангу, но пользующееся доверием монархини. Князь не сказал ни слова. Калиостро, жалуясь на крайнее утомление и потрясение от всего происшедшего, откланялся, но на прощание по обычаю произнес наставительную речь внимательно слушавшим его князю и княгине. Он изобразил, какой опасности подвергали они своими сомнениями жизнь ребенка, к которому могла возвратиться болезнь, и он не мог бы уже вторично исцелить дитя. Счастье еще, что подчиняющиеся ему духи донесли ему обо всем происходящем в доме князя своевременно, и он успел отвратить грозящую опасность. В заключение граф заклинал ни в малейшей степени не предаваться впредь гибельным сомнениям. Голицыны обещали, и магик удалился.
Они остались в том же покое и сидели неподвижно, погруженные в думы, которые не решались поведать друг другу. Вдруг вошел слуга с конвертом на серебряном подносе и, подавая, доложил только:
– От светлейшего!
Поспешно распечатав и прочитав вложенную в конверт записку Потемкина на розовом золотообрезном листке, князь ахнул и передал ее княгине. Крик ужаса вырвался и у нее.
Князь торопливо приказал слуге:
– Скорее беги, лети… Вели от моего имени дворецкому остановить этого… как его… Калиостро! Остановить! Воротить!
Слуга бросился исполнять приказание, но через минуту дворецкий вошел с докладом, что вернуть графа Калиостро-Феникса невозможно: карета его уже за воротами.
– Ну, Бог с ним! И без нас распорядятся! – загадочно сказал князь. Когда дворецкий удалился, он подошел к стоявшей в глубоком раздумье и печали княгине и обнял ее. Их слезы смешались, но, как будто покоряясь заключительному наставлению магика, они не сказали ни слова друг другу о том, что думали оба в то мгновение, и никогда, до самой смерти, ни друг другу, ни кому-либо еще этих дум не поведали.
ГЛАВА LXXXVII
ГЛАВА LXXXVIII
ГЛАВА LXXXIX
ГЛАВА ХС
– Нет, граф! Нет, ваши сиятельства… Куда же нам!
– Я и с Эммануилом не знаю, как прокормиться!
– Оставьте уж у себя, ваши сиятельства!..
– А, такова-то любовь сей матери к оспариваемому младенцу! – торжествовал Калиостро. – Теперь ясно, что она не мать ему!
– Граф, вы – новый Соломон! – сказал, пожимая ему руку, князь Сергей Федорович. – Вы совершенно убедили меня. Прошу вас позволить отвести этих двух злосчастных на мои поварни и… покормить их там.
– О, ничего не имею против, любезный князь! – великодушно согласился граф Феникс.
Когда их увели, князь взял под руку магика и сказал ему, понизив голос:
– Вы рассеяли все мои сомнения. Но вот о чем хочу спросить: когда вы беседовали с государыней, то она, как мне передал Строганов, благоволила выразить желание сноситься с вами через доброго своего приятеля. Скажите, какое именно лицо назвала государыня?
– О, это столь трудное русское двойное имя, что я сперва едва не сделал самую нелепую ошибку, запомнив Степан Иванович, когда нужно наоборот – Иван Степанович. Мне объяснили, что это одно придворное лицо, незначительное по рангу, но пользующееся доверием монархини. Князь не сказал ни слова. Калиостро, жалуясь на крайнее утомление и потрясение от всего происшедшего, откланялся, но на прощание по обычаю произнес наставительную речь внимательно слушавшим его князю и княгине. Он изобразил, какой опасности подвергали они своими сомнениями жизнь ребенка, к которому могла возвратиться болезнь, и он не мог бы уже вторично исцелить дитя. Счастье еще, что подчиняющиеся ему духи донесли ему обо всем происходящем в доме князя своевременно, и он успел отвратить грозящую опасность. В заключение граф заклинал ни в малейшей степени не предаваться впредь гибельным сомнениям. Голицыны обещали, и магик удалился.
Они остались в том же покое и сидели неподвижно, погруженные в думы, которые не решались поведать друг другу. Вдруг вошел слуга с конвертом на серебряном подносе и, подавая, доложил только:
– От светлейшего!
Поспешно распечатав и прочитав вложенную в конверт записку Потемкина на розовом золотообрезном листке, князь ахнул и передал ее княгине. Крик ужаса вырвался и у нее.
Князь торопливо приказал слуге:
– Скорее беги, лети… Вели от моего имени дворецкому остановить этого… как его… Калиостро! Остановить! Воротить!
Слуга бросился исполнять приказание, но через минуту дворецкий вошел с докладом, что вернуть графа Калиостро-Феникса невозможно: карета его уже за воротами.
– Ну, Бог с ним! И без нас распорядятся! – загадочно сказал князь. Когда дворецкий удалился, он подошел к стоявшей в глубоком раздумье и печали княгине и обнял ее. Их слезы смешались, но, как будто покоряясь заключительному наставлению магика, они не сказали ни слова друг другу о том, что думали оба в то мгновение, и никогда, до самой смерти, ни друг другу, ни кому-либо еще этих дум не поведали.
ГЛАВА LXXXVII
Калиостро грозит улететь по воздуху
Казалось, Калиостро мог быть вполне удовлетворен, отвратив опасность от исцеленного им младенца, уничтожив несчастного лакея, дерзнувшего клеветать на него, и восстановив к себе доверие княжеской четы. Однако в карете он погрузился в думы самого мрачного свойства. Темные предчувствия терзали его.
Когда карета подкатила к подъезду, он почему-то с неприятным удивлением заметил на дворе несколько подвод с мужиками при них и стоящего на подъезде высокого человека с огромным животом, в кафтане цвета соли с перцем. В красных коротких пальцах он держал табакерку и пестрый шелковый платок.
Едва Калиостро вышел из кареты, господин окинул его с ног до головы мутным взором и сказал скрипучим, как немазаное колесо, голосом по-французски:
– Кажется, вижу господина Калиостроса?
– Да, я – граф Калиостро, – отвечал магик, и глаза его забегали по ничего не выражавшему, кроме сухости и черствости, лицу и фигуре незнакомца.
– Ага, государь мой, вас-то мне и надо! – точно каркнул тот по-вороньи, открывая невообразимо злобным подобием улыбки желтые волчьи зубы своей пасти.
– А кто вы такой? – спросил Калиостро, стараясь сохранять важность, но почему-то сбиваясь с обычного тона на заносчиво-раздражительный.
Кто я? Уж, конечно, – тут он еще шире раздвинул в волчьей улыбке рот и еще больше обнажил зверские резцы и клыки, прокопченные соком табака, который имел привычку не нюхать, а жевать, – уж, конечно, честный человек, а не плут.
Тут он отвернулся и прежде, чем граф успел что-либо ответить, крикнул по-русски кучеру, привезшему магика:
– Карету отложить. А для надобности господина Калиостроса с мадамой его которую постарше заложить. Они сейчас едут.
– Слушаем, ваше превосходительство! – весело гаркнул кучер и отъехал.
Тем временем Калиостро уже поднялся по ступеням подъезда и стоял рядом с распорядившимся его отъездом бесцеремонным господином; и хотя они были одного роста, тот смотрел на него, косясь и через плечо, как на какую-то мокрицу, ползущую по полу.
– Государь мой, – волнуясь, краснея, бледнея и задыхаясь, заговорил граф, – государь мой, объясните ваши поступки и кто же вы такой?
– Вы все поймете весьма скоро, – заскрипел тот, – а я управитель дел князя Григория Александровича Потемкина, да!
Он открыл табакерку, помусолил толстым языком толстый указательный палец, засунул его в табак и с видимым наслаждением принялся пальцем с налипшим табаком как бы чистить себе зубы.
– А, так вы супруг моей доброй приятельницы, госпожи Ковалинской? – радостно вскричал итальянец, весь просияв любезнейшей улыбкой.
Управитель дел фукнул носом, поднимая плохо бритую толстую верхнюю губу.
– Тут супруги моей нет, и приятельница ли она, вам или нет, сюда не относится, – заскрипел Ковалинский. – А я прибыл от князя с приказанием сию же минуту очистить помещение, которое князю экстренно понадобилось, и выселить вас с супругой и со всеми пожитками со двора. Для этого подводы и люди. Видите? А вам подадут сейчас каретку и лошадей, только несколько попроще, нежели те, коими вы до сих пор пользовались. Да!
– Конечно, дом принадлежит князю, и он в нем хозяин, но я удивлен такой поспешностью, – растерянно говорил Калиостро. – Мне не дают никакого времени собрать свои пожитки, найти приличное помещение и…
– Помещение вы займете старое, в Итальянских, в доме соотечественника вашего Горгонзолло. Оно свободно и вы, кстати, за пользование им, несмотря на многократные напоминания хозяина, еще не удосужились уплатить, – почти проскрежетал Ковалинский.
– О это такая пустая сумма! И у нас с ним свои счеты! – пробормотал бледный граф.
– До него этого дела нет, – ответил Ковалинский. – Помещение извольте очистить. Потрудитесь показать свои пожитки.
Ковалинский повернулся к нему спиной.
– Гей, хлопцы! – гаркнул он мужикам у подвод. – Идите грузить!
Мужики толпою устремились за Ковалинским в дом. Магик вошел за ними. В покоях он нашел Серафиму. С красными, заплаканными глазами она хлопотала, собирая пожитки, рухлядь, подушки, узлы. Бросила злобный взгляд, но не сказала мужу ни слова.
Калиостро же прислонился к стене и так оставался, бледный, растерянный, униженный, хотя, казалось бы, ничего особенного не произошло, кроме внезапного каприза вельможи, хорошо известного своей переменчивостью. Мимо итальянца таскали вещи, узлы, чемоданы с его магическим реквизитом. Он ко всему был безучастен. Хлопотала лишь сама графиня ди Санта-Кроче.
Наконец все было нагружено и заняло три подводы, причем приспособления, машины, банки, треножники, наваленные как попало, делали отъезд Калиостро похожим на отбытие какого-то фокусника или ярмарочного фигляра.
Ковалинский, выйдя на подъезд, приказал прикрыть подводы от любопытных взглядов рогожами. Затем вернулся в дом, постоял сперва, натирая зубы табаком из табакерки, перед Серафимой, которая, с головою закутанная в шаль, так, что лишь огромные черные глаза ее лихорадочно сверкали, сидела в креслах.
Спрятав табакерку, не спеша утерев пальцы о пестрый платок и сплюнув табак на пол без всякой церемонии, господин Ковалинский сделал супругам выразительный жест, указывая на дверь. Серафима встала молча, опустив голову, быстро прошла мимо управителя и, выйдя из дома, села в старую, потертую карету, запряженную парой кляч с грязноватым конюхом на козлах. Калиостро остался с глазу на глаз с Ковалинским. Взглянув направо, налево, словно желая убедиться, что принадлежащая дому мебель вся цела, он вдруг упер свой оловянный взор в неподвижную фигуру итальянца, и, подобно тому, как всего час назад под взором самого итальянца жался к стене несчастный Казимир, теперь топтался у стены жалкий, помертвевший граф Александр де Калиостро-Феникс, внезапно потеряв все свои магические силы.
Ковалинский между тем улыбался волчьей пастью, потирал руки, и олово глаз его мало-помалу растоплялось и засветилось волчьим светом.
– Итак, любезный граф, что скажете на прощанье? – наконец выговорил он.
Калиостро сделал над собою нечеловеческое усилие и вырвался из-под власти оковавших его чар. Глаза его запылали неистовой злобой.
– Я скажу одно, что князь Потемкин дорого поплатится за нанесенное мне оскорбление! – крикнул он. – Желал бы отвратить мщение высших покровителей моих от князя, но не могу!
– Он еще грозит! – презрительно сказал Ковалинский. – Знайте, господин Калиостро, что все ваши плутни раскрыты и вы никого более не одурачите и не устрашите. Будьте поскромнее, это лучше для вас. Отправляйтесь в Итальянские и там сидите и ждите, когда вас с супругой и пожитками вывезут из столицы и пределов Российской империи.
– Вывезут? Ха! Если я захочу, то сейчас же улечу в другие страны по воздуху! – крикнул Калиостро и затем, гордо подняв голову, прошел мимо Ковалинского к карете.
Дикий хохот раздался ему вслед. Как будто гиена залаяла. Это смеялся управитель дел князя Григория Александровича Потемкина.
Когда карета подкатила к подъезду, он почему-то с неприятным удивлением заметил на дворе несколько подвод с мужиками при них и стоящего на подъезде высокого человека с огромным животом, в кафтане цвета соли с перцем. В красных коротких пальцах он держал табакерку и пестрый шелковый платок.
Едва Калиостро вышел из кареты, господин окинул его с ног до головы мутным взором и сказал скрипучим, как немазаное колесо, голосом по-французски:
– Кажется, вижу господина Калиостроса?
– Да, я – граф Калиостро, – отвечал магик, и глаза его забегали по ничего не выражавшему, кроме сухости и черствости, лицу и фигуре незнакомца.
– Ага, государь мой, вас-то мне и надо! – точно каркнул тот по-вороньи, открывая невообразимо злобным подобием улыбки желтые волчьи зубы своей пасти.
– А кто вы такой? – спросил Калиостро, стараясь сохранять важность, но почему-то сбиваясь с обычного тона на заносчиво-раздражительный.
Кто я? Уж, конечно, – тут он еще шире раздвинул в волчьей улыбке рот и еще больше обнажил зверские резцы и клыки, прокопченные соком табака, который имел привычку не нюхать, а жевать, – уж, конечно, честный человек, а не плут.
Тут он отвернулся и прежде, чем граф успел что-либо ответить, крикнул по-русски кучеру, привезшему магика:
– Карету отложить. А для надобности господина Калиостроса с мадамой его которую постарше заложить. Они сейчас едут.
– Слушаем, ваше превосходительство! – весело гаркнул кучер и отъехал.
Тем временем Калиостро уже поднялся по ступеням подъезда и стоял рядом с распорядившимся его отъездом бесцеремонным господином; и хотя они были одного роста, тот смотрел на него, косясь и через плечо, как на какую-то мокрицу, ползущую по полу.
– Государь мой, – волнуясь, краснея, бледнея и задыхаясь, заговорил граф, – государь мой, объясните ваши поступки и кто же вы такой?
– Вы все поймете весьма скоро, – заскрипел тот, – а я управитель дел князя Григория Александровича Потемкина, да!
Он открыл табакерку, помусолил толстым языком толстый указательный палец, засунул его в табак и с видимым наслаждением принялся пальцем с налипшим табаком как бы чистить себе зубы.
– А, так вы супруг моей доброй приятельницы, госпожи Ковалинской? – радостно вскричал итальянец, весь просияв любезнейшей улыбкой.
Управитель дел фукнул носом, поднимая плохо бритую толстую верхнюю губу.
– Тут супруги моей нет, и приятельница ли она, вам или нет, сюда не относится, – заскрипел Ковалинский. – А я прибыл от князя с приказанием сию же минуту очистить помещение, которое князю экстренно понадобилось, и выселить вас с супругой и со всеми пожитками со двора. Для этого подводы и люди. Видите? А вам подадут сейчас каретку и лошадей, только несколько попроще, нежели те, коими вы до сих пор пользовались. Да!
– Конечно, дом принадлежит князю, и он в нем хозяин, но я удивлен такой поспешностью, – растерянно говорил Калиостро. – Мне не дают никакого времени собрать свои пожитки, найти приличное помещение и…
– Помещение вы займете старое, в Итальянских, в доме соотечественника вашего Горгонзолло. Оно свободно и вы, кстати, за пользование им, несмотря на многократные напоминания хозяина, еще не удосужились уплатить, – почти проскрежетал Ковалинский.
– О это такая пустая сумма! И у нас с ним свои счеты! – пробормотал бледный граф.
– До него этого дела нет, – ответил Ковалинский. – Помещение извольте очистить. Потрудитесь показать свои пожитки.
Ковалинский повернулся к нему спиной.
– Гей, хлопцы! – гаркнул он мужикам у подвод. – Идите грузить!
Мужики толпою устремились за Ковалинским в дом. Магик вошел за ними. В покоях он нашел Серафиму. С красными, заплаканными глазами она хлопотала, собирая пожитки, рухлядь, подушки, узлы. Бросила злобный взгляд, но не сказала мужу ни слова.
Калиостро же прислонился к стене и так оставался, бледный, растерянный, униженный, хотя, казалось бы, ничего особенного не произошло, кроме внезапного каприза вельможи, хорошо известного своей переменчивостью. Мимо итальянца таскали вещи, узлы, чемоданы с его магическим реквизитом. Он ко всему был безучастен. Хлопотала лишь сама графиня ди Санта-Кроче.
Наконец все было нагружено и заняло три подводы, причем приспособления, машины, банки, треножники, наваленные как попало, делали отъезд Калиостро похожим на отбытие какого-то фокусника или ярмарочного фигляра.
Ковалинский, выйдя на подъезд, приказал прикрыть подводы от любопытных взглядов рогожами. Затем вернулся в дом, постоял сперва, натирая зубы табаком из табакерки, перед Серафимой, которая, с головою закутанная в шаль, так, что лишь огромные черные глаза ее лихорадочно сверкали, сидела в креслах.
Спрятав табакерку, не спеша утерев пальцы о пестрый платок и сплюнув табак на пол без всякой церемонии, господин Ковалинский сделал супругам выразительный жест, указывая на дверь. Серафима встала молча, опустив голову, быстро прошла мимо управителя и, выйдя из дома, села в старую, потертую карету, запряженную парой кляч с грязноватым конюхом на козлах. Калиостро остался с глазу на глаз с Ковалинским. Взглянув направо, налево, словно желая убедиться, что принадлежащая дому мебель вся цела, он вдруг упер свой оловянный взор в неподвижную фигуру итальянца, и, подобно тому, как всего час назад под взором самого итальянца жался к стене несчастный Казимир, теперь топтался у стены жалкий, помертвевший граф Александр де Калиостро-Феникс, внезапно потеряв все свои магические силы.
Ковалинский между тем улыбался волчьей пастью, потирал руки, и олово глаз его мало-помалу растоплялось и засветилось волчьим светом.
– Итак, любезный граф, что скажете на прощанье? – наконец выговорил он.
Калиостро сделал над собою нечеловеческое усилие и вырвался из-под власти оковавших его чар. Глаза его запылали неистовой злобой.
– Я скажу одно, что князь Потемкин дорого поплатится за нанесенное мне оскорбление! – крикнул он. – Желал бы отвратить мщение высших покровителей моих от князя, но не могу!
– Он еще грозит! – презрительно сказал Ковалинский. – Знайте, господин Калиостро, что все ваши плутни раскрыты и вы никого более не одурачите и не устрашите. Будьте поскромнее, это лучше для вас. Отправляйтесь в Итальянские и там сидите и ждите, когда вас с супругой и пожитками вывезут из столицы и пределов Российской империи.
– Вывезут? Ха! Если я захочу, то сейчас же улечу в другие страны по воздуху! – крикнул Калиостро и затем, гордо подняв голову, прошел мимо Ковалинского к карете.
Дикий хохот раздался ему вслед. Как будто гиена залаяла. Это смеялся управитель дел князя Григория Александровича Потемкина.
ГЛАВА LXXXVIII
Опять в Итальянских
В комнате с полукруглым окном в старой квартире в Итальянских при слабом свете нагоревшей сальной свечи вечером на 1 октября 1779 года пребывала чета Калиостро.
Комната казалась необитаемой, мрачной и полупустой. Лишь самые необходимые вещи в узлах и раскрытых чемоданах небрежно валялись, разбросанные, по полу. Все остальное соотечественник Калиостро и домовладелец Горгонзолло при самом въезде подвод на двор по праву кредитора препроводил в сарай и запер как обеспечение уплаты. Сразу же по возвращении графа на старое пепелище остальные кредиторы графа, каким-то непостижимым образом узнав о его полном падении, стали осаждать грязную дверь на темной и крутой лестнице, и тут уж не спасли ни задвижки, ни замки, ни сучковатое полено, хранившееся в углу и служившее запасной подпоркой. Они шумно вломились и требовали уплаты долга. Как ни убеждал их граф Феникс подождать немного, сколько ни уверял, что каприз Потемкина еще ничего не значит, что у него есть другие сильные вельможи-покровители, что он еще засияет, даже пробовал угрожать мщением подвластных ему духов – все было напрасно. На все уверения Калиостро кредиторы отвечали кривыми улыбками, движениями усов и носов, пожиманием плеч, и наконец, вплотную приступив к магику, взяли его за борта кафтана и не отпускали, пока он не покрыл большей половины длиннейших их счетов звонкими империалами. Уже расчет с этими почтенными ремесленниками, которые ушли, громко ругаясь, преимущественно по-немецки, заметно опустошил шелковые туго набитые кошельки запасливого графа. Но почти каждую минуту являлись самые разнообразные лица и требовали уплаты за услуги. Калиостро вынужден был отделываться от их назойливых приставаний, всовывая в их грязные цепкие руки кому империал, кому два и три, смотря по услуге.
К величайшему своему сожалению, в данную минуту он, кроме золотой монеты, при себе другой не держал, пренебрегал и бумажными денежными знаками, кроме аккредитивов на иностранные банкирские конторы, которых имел несколько на довольно крупную сумму, тайно от самой графини зашитых в шерстяную красную вязаную рубашку. Что до размена золота на более мелкую монету, то для этого надо было бы отлучиться со двора, а это было невозможно: ворота были заперты и охранялись дюжими подмастерьями придворного костюмера Горгонзолло, имевшими приказ пропускать всех, кроме супругов Калиостро.
Только поздним вечером кредиторы наконец оставили в покое измученного графа. Все это время графиня Серафима провела безучастно, лежа на деревянной софе, подложив под голову подушку, и перебирала струны своей старой подруги – гитары.
Когда наконец Калиостро тщательно запер дверь на лестницу, подпер ее поленом и, войдя в покой графини, сел на подвернувшийся колченогий табурет, он стал блуждать отрешенным взглядом в заоблачных высях, где, впрочем, кроме паутины и плесени на старой потолочной штукатурке, не было ровно ничего. Серафима отложила гитару и устремила на него горевший ненавистью взгляд.
– Ну что, Бальзамо, – сказала она со злой иронией, – началось преображение мира?
– Не своди меня с ума, Лоренца, – передернув плечами, как от удара, отвечал магик. – Пожалей меня. Я стал слаб, как ребенок. Сила покинула меня.
– Не это ли было с тобою и при отъезде из Лондона, и из Парижа, и из Страсбурга – отовсюду, где ты практиковал жалкое свое ремесло! Отовсюду мы уезжали, дрожа и оглядываясь… О, проклятая жизнь! О, проклят тот день и час, когда я связала свою судьбу с твоею!
– Не оскорбляй мое искусство! Оно еще оправдает себя, – возразил магик. – Я только ошибся, полагая, что все начинается в России, в этой стране рабов и диких сатрапов, где все нестройно, несоизмеримо и непонятно. Здесь мое великое искусство поистине смешно и бессильно. Здесь могут преуспеть одни лишь неаполитанцы, как Рубано, товарищ моего детства, или римляне; я же из Палермо.
Он умолк. В старом камине стала подвывать метель. За окном в сумерках на крышах взвились целые рои снежинок.
– В этом ты прав, Джузеппе, – более мягко сказала Лоренца. – Это страшная страна! Посмотри, кажется, вся Вселенная навеки поседеет от этого снега. А сейчас лишь начало октября. И я здесь поседела за один год!
Ужасная мысль о потере молодости и отцветании красоты опять разожгла злобу Лоренцы.
– Проклятье! О, проклятье! – заломив руки, вскричала она. – Я прибыла в эту варварскую страну еще молодой и прекрасной, а уезжаю старухой, старухой! И такой же ничтожной подругой презренного шарлатана. О, мой князь! О, мой милый русский князь! Я больше никогда тебя не увижу! – она отвернулась к стене.
Но Бальзамо уже ее не слышал. По мере того, как усиливалось завывание метели, он начинал бормотать, размахивать руками, поднимал плечи и покрывал ладонями голову, в то же время поджимая ноги под табурет; казалось, он невыносимо терзался, громко вздыхал, холодный пот каплями стекал по мертвенно бледному лицу несчастного магика. Услыша его вздохи и бормотания, Лоренца поднялась на софе и посмотрела на своего злополучного сожителя пристальным долгим взглядом. Но ни искры жалости к нему не отразилось в ее черных очах. Напротив, злая торжествующая улыбка появилась на губах.
– Ага, началось! – сказала она и, снова отвернувшись к стене, легла и с головой укрылась шалью.
– Началось? – взвизгнул магик. – Началось? Кто это сказал? Они здесь! Они пришли! – и он, не покидая табурета, корчась на нем, принялся быстро креститься и читать латинские молитвы.
Комната казалась необитаемой, мрачной и полупустой. Лишь самые необходимые вещи в узлах и раскрытых чемоданах небрежно валялись, разбросанные, по полу. Все остальное соотечественник Калиостро и домовладелец Горгонзолло при самом въезде подвод на двор по праву кредитора препроводил в сарай и запер как обеспечение уплаты. Сразу же по возвращении графа на старое пепелище остальные кредиторы графа, каким-то непостижимым образом узнав о его полном падении, стали осаждать грязную дверь на темной и крутой лестнице, и тут уж не спасли ни задвижки, ни замки, ни сучковатое полено, хранившееся в углу и служившее запасной подпоркой. Они шумно вломились и требовали уплаты долга. Как ни убеждал их граф Феникс подождать немного, сколько ни уверял, что каприз Потемкина еще ничего не значит, что у него есть другие сильные вельможи-покровители, что он еще засияет, даже пробовал угрожать мщением подвластных ему духов – все было напрасно. На все уверения Калиостро кредиторы отвечали кривыми улыбками, движениями усов и носов, пожиманием плеч, и наконец, вплотную приступив к магику, взяли его за борта кафтана и не отпускали, пока он не покрыл большей половины длиннейших их счетов звонкими империалами. Уже расчет с этими почтенными ремесленниками, которые ушли, громко ругаясь, преимущественно по-немецки, заметно опустошил шелковые туго набитые кошельки запасливого графа. Но почти каждую минуту являлись самые разнообразные лица и требовали уплаты за услуги. Калиостро вынужден был отделываться от их назойливых приставаний, всовывая в их грязные цепкие руки кому империал, кому два и три, смотря по услуге.
К величайшему своему сожалению, в данную минуту он, кроме золотой монеты, при себе другой не держал, пренебрегал и бумажными денежными знаками, кроме аккредитивов на иностранные банкирские конторы, которых имел несколько на довольно крупную сумму, тайно от самой графини зашитых в шерстяную красную вязаную рубашку. Что до размена золота на более мелкую монету, то для этого надо было бы отлучиться со двора, а это было невозможно: ворота были заперты и охранялись дюжими подмастерьями придворного костюмера Горгонзолло, имевшими приказ пропускать всех, кроме супругов Калиостро.
Только поздним вечером кредиторы наконец оставили в покое измученного графа. Все это время графиня Серафима провела безучастно, лежа на деревянной софе, подложив под голову подушку, и перебирала струны своей старой подруги – гитары.
Когда наконец Калиостро тщательно запер дверь на лестницу, подпер ее поленом и, войдя в покой графини, сел на подвернувшийся колченогий табурет, он стал блуждать отрешенным взглядом в заоблачных высях, где, впрочем, кроме паутины и плесени на старой потолочной штукатурке, не было ровно ничего. Серафима отложила гитару и устремила на него горевший ненавистью взгляд.
– Ну что, Бальзамо, – сказала она со злой иронией, – началось преображение мира?
– Не своди меня с ума, Лоренца, – передернув плечами, как от удара, отвечал магик. – Пожалей меня. Я стал слаб, как ребенок. Сила покинула меня.
– Не это ли было с тобою и при отъезде из Лондона, и из Парижа, и из Страсбурга – отовсюду, где ты практиковал жалкое свое ремесло! Отовсюду мы уезжали, дрожа и оглядываясь… О, проклятая жизнь! О, проклят тот день и час, когда я связала свою судьбу с твоею!
– Не оскорбляй мое искусство! Оно еще оправдает себя, – возразил магик. – Я только ошибся, полагая, что все начинается в России, в этой стране рабов и диких сатрапов, где все нестройно, несоизмеримо и непонятно. Здесь мое великое искусство поистине смешно и бессильно. Здесь могут преуспеть одни лишь неаполитанцы, как Рубано, товарищ моего детства, или римляне; я же из Палермо.
Он умолк. В старом камине стала подвывать метель. За окном в сумерках на крышах взвились целые рои снежинок.
– В этом ты прав, Джузеппе, – более мягко сказала Лоренца. – Это страшная страна! Посмотри, кажется, вся Вселенная навеки поседеет от этого снега. А сейчас лишь начало октября. И я здесь поседела за один год!
Ужасная мысль о потере молодости и отцветании красоты опять разожгла злобу Лоренцы.
– Проклятье! О, проклятье! – заломив руки, вскричала она. – Я прибыла в эту варварскую страну еще молодой и прекрасной, а уезжаю старухой, старухой! И такой же ничтожной подругой презренного шарлатана. О, мой князь! О, мой милый русский князь! Я больше никогда тебя не увижу! – она отвернулась к стене.
Но Бальзамо уже ее не слышал. По мере того, как усиливалось завывание метели, он начинал бормотать, размахивать руками, поднимал плечи и покрывал ладонями голову, в то же время поджимая ноги под табурет; казалось, он невыносимо терзался, громко вздыхал, холодный пот каплями стекал по мертвенно бледному лицу несчастного магика. Услыша его вздохи и бормотания, Лоренца поднялась на софе и посмотрела на своего злополучного сожителя пристальным долгим взглядом. Но ни искры жалости к нему не отразилось в ее черных очах. Напротив, злая торжествующая улыбка появилась на губах.
– Ага, началось! – сказала она и, снова отвернувшись к стене, легла и с головой укрылась шалью.
– Началось? – взвизгнул магик. – Началось? Кто это сказал? Они здесь! Они пришли! – и он, не покидая табурета, корчась на нем, принялся быстро креститься и читать латинские молитвы.
ГЛАВА LXXXIX
Ночь видений
Ранняя метель продолжала завывать, настилая санный первопуток графу Фениксу. Сам же он в полутемном покое, где лишь красным глазом теплилась свеча под черной шапкой нагара, уже не принадлежал ни действительности, ни сну. Разум его померк, а расстроенное воображение блуждало в фантастических сферах.
…В это время Лоренца, сжалившись над своим сожителем, свалившимся с колченогого табурета на грязный неметеный пол, перетащила его на деревянную софу, сняла с сальной свечки нагар, а сама села в головах распростертого магика. Он хрипел, бормотал, порой скрежетал зубами. Тогда она гладила его по лицу и голове, и он успокаивался. Ночь проходила. Метель улеглась. Бедная женщина не спала. Она сидела задумавшись, витая мыслями в прошлом, видела себя юной, в первом расцвете красоты и прелести. Вдруг вспоминала настоящее, вздрагивала, словно от жгучей боли. Калиостро начинал скрежетать зубами. Она опять успокаивала несчастного…
…Дух магика тем временем пребывал в темных и страшных лабиринтах подземных катакомб. Огромные столбы подпирали угрюмые своды. Капли сырости звонко падали на плиты пола.
Всюду у стен висели ржавые цепи с ошейниками и наручниками. В некоторых белели кости погибших узников. Глухие звуки, не то стоны, не то молитвы, доносились из лабиринтов. Дрожа и трепеща, Калиостро крался от столба к столбу. Увидел ротонду с каменным возвышением на семи ступенях. На возвышении – тяжелый стол, покрытый красным сукном. На нем – многосвечник, и в сыром тумане подземелья – пламя свечей, расходящееся кругами. Девять монахов в черных одеждах с капюшонами, сверкая сквозь прорези глазами, сидят вокруг стола. Перед каждым воткнут кинжал и лежит человеческий череп. В правой руке они держат пеньковые веревки с узлами вместо четок. За ними – распятие от пола до свода. Кровь умирающего Галилеянина льется ручьями из пронзенных рук и ног, израненного бока, изъязвленного тернами чела. Между столбами ротонды видны крюки, колеса, жаровни, пилы, клещи, зажимы… И ужасный брат, в таком же капюшоне, но в переднике из кожи и с засученными по локоть руками, стоит в ожидании работы.
– Великий Боже! Это – Верховный трибунал святого братства Иисусова! – трепеща и холодея, думает Калиостро. – Тайно быть на их заседании – уже преступление, караемое смертью…
И он хочет спастись, уйти в лабиринт, но не тложет пошевелиться, ноги его приросли к полу, тело прилепилось к столбу. Он должен остаться, должен все видеть и слышать – Председательствующий надевает широкую красную ленту с золотым изображением Святого Лаврентия, мучимого на раскаленной решетке, выдергивает из дубовой доски стола кинжал и, поднимая его, возглашает.
– Правосудие!
И все члены трибунала выдергивают кинжалы и поднимают их вверх, восклицая:
– Правосудие!
Затем председательствующий потрясает веревкой и восклицает:
– Изменнику!
И братья повторяют то же.
Затем он низвергает кинжал и вновь вонзает его в стол, восклицая:
– Мщение!
И все братья повторяют за ним:
– Мщение!
Сердце Калиостро тает от ужаса. Хотел заткнуть уши, чтобы не слышать. Не повинуются руки. Хотел зажмурить глаза, чтобы не видеть. Не опускаются веки.
– Обвинитель! – восклицает председатель.
Встает обвинитель. Потрясая веревкой, он восклицает:
– Обвиняю Иосифа Бальзамо в измене святому ордену, в предательстве, открытии врагам вверенных ему тайн, во многих клятвопреступлениях, в обманах, прелю-бодействе, ересях, дьяволослужении! Горе изменнику! Мщение!
– Мщение! – хором подхватили все.
– Представить предателя Бальзамо! – повелевает председатель.
Три брата поднимаются и идут к столбу, где прячется Калиостро. Он умирает от ужаса, пригвожденный к сырому камню. Но они проходят мимо. Долго слышен гул их шагов. Тише… Тише… Раздался слабый крик… Опять приближаются шаги, и вот идут, ведут, тащат нагого скелетообразного человека, лишь по чреслам перепоясанного власяницей; выводят на свет и отпускают. Он падает на колени и простирает руки к трибуналу, моля о помиловании. Все тело его иссечено, изъязвлено, в рубцах и кровоподтеках. Седые клоки волос поднялись дыбом. Он говорит, говорит быстро и все крестится, крестится… Поворачивается… Боже, это двойник Калиостро, это сам Калиостро! Но как он ужасен! Безумны искаженные черты, глаза вылезли из орбит… Страшны следы невыразимых мучений.
– Мщение! – поднимая кинжалы, гремит трибунал. – Смерть предателю!
И они опускают кинжалы.
Тогда ужасный брат выступает вперед, расправляя могучие руки, и из-под ступеней помоста хватает железное кольцо, поднимает круглую дверь. Под ней открывается бездонный колодец. Взяв со стола один из черепов, палач швыряет его вниз. И долго слышен шум падения и удары о стены колодца этого символа смерти.
Все братья встают и поют. И двойник Калиостро поет диким голосом вместе с ними. Пение смолкает. Палач поднимает на ноги преступника, выкручивает ему руки, подводит к краю колодца.
Смерть! – возглашает председатель, потрясая кинжалом и веревкой.
И палач безжалостно сталкивает жертву в колодец. Несчастный мгновенно исчезает в его ужасной глубине, издав короткий вопль. Слышится грохот падения. Глуше… глуше… Молчание.
Тут Калиостро слабо застонал в своем убежище. Переполох поднялся между братьями. Вскочили, бегут, находят, хватают, тащат, толкают, кричат:
– Он жив, проклятый колдун! То был его двойник! Опять обманул, злодей! Убейте его! Убейте!
Удары кинжалов сыплются на Калиостро, он борется, рвется, уклоняется и… пробуждается.
С трудом открыв глаза, с налитой свинцом головой, он видит ту же убогую полупустую комнату, еле озаренную сальной нагоревшей свечой. Он лежит на деревянной софе. Тут же, склонясь к нему, сидя спит Лоренца. Мощные удары потрясают входные двери.
…В это время Лоренца, сжалившись над своим сожителем, свалившимся с колченогого табурета на грязный неметеный пол, перетащила его на деревянную софу, сняла с сальной свечки нагар, а сама села в головах распростертого магика. Он хрипел, бормотал, порой скрежетал зубами. Тогда она гладила его по лицу и голове, и он успокаивался. Ночь проходила. Метель улеглась. Бедная женщина не спала. Она сидела задумавшись, витая мыслями в прошлом, видела себя юной, в первом расцвете красоты и прелести. Вдруг вспоминала настоящее, вздрагивала, словно от жгучей боли. Калиостро начинал скрежетать зубами. Она опять успокаивала несчастного…
…Дух магика тем временем пребывал в темных и страшных лабиринтах подземных катакомб. Огромные столбы подпирали угрюмые своды. Капли сырости звонко падали на плиты пола.
Всюду у стен висели ржавые цепи с ошейниками и наручниками. В некоторых белели кости погибших узников. Глухие звуки, не то стоны, не то молитвы, доносились из лабиринтов. Дрожа и трепеща, Калиостро крался от столба к столбу. Увидел ротонду с каменным возвышением на семи ступенях. На возвышении – тяжелый стол, покрытый красным сукном. На нем – многосвечник, и в сыром тумане подземелья – пламя свечей, расходящееся кругами. Девять монахов в черных одеждах с капюшонами, сверкая сквозь прорези глазами, сидят вокруг стола. Перед каждым воткнут кинжал и лежит человеческий череп. В правой руке они держат пеньковые веревки с узлами вместо четок. За ними – распятие от пола до свода. Кровь умирающего Галилеянина льется ручьями из пронзенных рук и ног, израненного бока, изъязвленного тернами чела. Между столбами ротонды видны крюки, колеса, жаровни, пилы, клещи, зажимы… И ужасный брат, в таком же капюшоне, но в переднике из кожи и с засученными по локоть руками, стоит в ожидании работы.
– Великий Боже! Это – Верховный трибунал святого братства Иисусова! – трепеща и холодея, думает Калиостро. – Тайно быть на их заседании – уже преступление, караемое смертью…
И он хочет спастись, уйти в лабиринт, но не тложет пошевелиться, ноги его приросли к полу, тело прилепилось к столбу. Он должен остаться, должен все видеть и слышать – Председательствующий надевает широкую красную ленту с золотым изображением Святого Лаврентия, мучимого на раскаленной решетке, выдергивает из дубовой доски стола кинжал и, поднимая его, возглашает.
– Правосудие!
И все члены трибунала выдергивают кинжалы и поднимают их вверх, восклицая:
– Правосудие!
Затем председательствующий потрясает веревкой и восклицает:
– Изменнику!
И братья повторяют то же.
Затем он низвергает кинжал и вновь вонзает его в стол, восклицая:
– Мщение!
И все братья повторяют за ним:
– Мщение!
Сердце Калиостро тает от ужаса. Хотел заткнуть уши, чтобы не слышать. Не повинуются руки. Хотел зажмурить глаза, чтобы не видеть. Не опускаются веки.
– Обвинитель! – восклицает председатель.
Встает обвинитель. Потрясая веревкой, он восклицает:
– Обвиняю Иосифа Бальзамо в измене святому ордену, в предательстве, открытии врагам вверенных ему тайн, во многих клятвопреступлениях, в обманах, прелю-бодействе, ересях, дьяволослужении! Горе изменнику! Мщение!
– Мщение! – хором подхватили все.
– Представить предателя Бальзамо! – повелевает председатель.
Три брата поднимаются и идут к столбу, где прячется Калиостро. Он умирает от ужаса, пригвожденный к сырому камню. Но они проходят мимо. Долго слышен гул их шагов. Тише… Тише… Раздался слабый крик… Опять приближаются шаги, и вот идут, ведут, тащат нагого скелетообразного человека, лишь по чреслам перепоясанного власяницей; выводят на свет и отпускают. Он падает на колени и простирает руки к трибуналу, моля о помиловании. Все тело его иссечено, изъязвлено, в рубцах и кровоподтеках. Седые клоки волос поднялись дыбом. Он говорит, говорит быстро и все крестится, крестится… Поворачивается… Боже, это двойник Калиостро, это сам Калиостро! Но как он ужасен! Безумны искаженные черты, глаза вылезли из орбит… Страшны следы невыразимых мучений.
– Мщение! – поднимая кинжалы, гремит трибунал. – Смерть предателю!
И они опускают кинжалы.
Тогда ужасный брат выступает вперед, расправляя могучие руки, и из-под ступеней помоста хватает железное кольцо, поднимает круглую дверь. Под ней открывается бездонный колодец. Взяв со стола один из черепов, палач швыряет его вниз. И долго слышен шум падения и удары о стены колодца этого символа смерти.
Все братья встают и поют. И двойник Калиостро поет диким голосом вместе с ними. Пение смолкает. Палач поднимает на ноги преступника, выкручивает ему руки, подводит к краю колодца.
Смерть! – возглашает председатель, потрясая кинжалом и веревкой.
И палач безжалостно сталкивает жертву в колодец. Несчастный мгновенно исчезает в его ужасной глубине, издав короткий вопль. Слышится грохот падения. Глуше… глуше… Молчание.
Тут Калиостро слабо застонал в своем убежище. Переполох поднялся между братьями. Вскочили, бегут, находят, хватают, тащат, толкают, кричат:
– Он жив, проклятый колдун! То был его двойник! Опять обманул, злодей! Убейте его! Убейте!
Удары кинжалов сыплются на Калиостро, он борется, рвется, уклоняется и… пробуждается.
С трудом открыв глаза, с налитой свинцом головой, он видит ту же убогую полупустую комнату, еле озаренную сальной нагоревшей свечой. Он лежит на деревянной софе. Тут же, склонясь к нему, сидя спит Лоренца. Мощные удары потрясают входные двери.
ГЛАВА ХС
Почему Калиостро не улетел по воздуху
– Лоренца, проснись! Стучат! – позвал слабым голосом Бальзаме И, пошевелив онемевшими членами, разбудил прислонившуюся к нему подругу.
– А, ты очнулся, Джузеппе! – сказала, поднимаясь, Лоренца. – Что, ночь еще не кончилась? Как тускло горит свеча! Что это? Стучат!..
– Стучат! – бессильно прошептал Бальзамо.
– Кто там?
– Я! Это я, контесса Серафима! – ласково ответил Горгонзолло. – Я пришел, чтобы вернуть вам вещи и помочь устроиться получше. Есть сведения, чрезвычайно благоприятные для вас!
– Ах, войдите скорее! – воскликнула обрадованная Лоренца, отодвинула задвижку, отперла ключом дверь и только хотела открыть ее, как створку с силой выдавили внутрь. Несколько гренадеров в киверах Потемкинского полка, с примкнутыми к ружьям штыками, вошли и заняли все углы в передней. Вслед за ними ввалился дюжий пристав, с ним полицейский офицер и писец в штатском кафтане. Горгонзолло и трое его подмастерьев вошли последними, выражая полное равнодушие, показывая, что не знакомы с перепуганной соотечественницей, которую пристав крепко взял за руки и так ввел в покой, погруженный в полумрак.
– Сидорчук, сощипни нагар со свечи! – сказал он басисто.
Огромный гренадер толстенными пальцами снял нагар, заплевал, бросил на пол, растер ногой и отошел в сторону.
– Сюда, сюда! Ближе к свету! – все еще держа Лоренцу за руки, говорил пристав. – Господин фон Фогель, – обратился он к полицейскому чиновнику, – эта ли особа называет себя графиней Серафимой ди Санта-Кроче?
– Да, господин пристав, – подтвердил фон Фогель.
Между тем Калиостро при появлении гостей застонал, поднялся на своем жестком ложе и сел, опершись руками и качаясь от слабости.
– А, вот и главная персона! – сказал пристав, подходя к всклокоченному, мертвенно бледному и растерзанному магику.
– Господин фон Фогель, это ли называющий себя полковником испанской службы Фридрихом Гвальдо, также маркизом Пелегрини, еще графом Александром де Калиостро? – спросил он.
– Да, – снова отозвался фон Фогель.
– Он же граф Феникс?
– Он и граф Феникс.
Тут Калиостро попытался сложить в подобие улыбки свои помертвелые, синие губы и, протягивая руку полицейскому офицеру, проговорил по-немецки:
– Ах, господин фон Фогель! Ведь мы с вами хорошо знакомы. Как идут ваши занятия герметической медициной?
– Прошу забыть о знакомстве со мной. И герметическая медицина тут ни при чем, – сухо отвечал по-немецки фон Фогель. – Тут нет никакого герметиста, а лишь полицейский чиновник при исполнении своих обязанностей.
– Что он говорит? – спросил пристав, не понимавший ни слова по-немецки.
– Напоминает о нашем знакомстве. В первые месяцы проживания здесь этого проходимца под именем врача Гвальдо я имел глупость ему доверять, при уличных встречах беседовал о медицине, даже посетил его как-то на дому. Между прочим, имел неосторожность сообщить ему об известном полиции приключении с домашним доктором князя Потемкина. Это сообщение и послужило ему для устрашения доктора и придания себе видимости пророка. Впрочем, об этом мною уже подано специальное донесение.
– Тогда потрудитесь, господин фон Фогель, объявить сему графу волю ее величества. Я по-немецки не силен.
Он подал офицеру бумагу. Фон Фогель стал переводить ее вслух помертвевшему Калиостро. В ней говорилось, что по исследовании и подробнейшему изучению всех обстоятельств, касающихся проживания, занятий врачеванием и герметическими опытами господина графа Калиостроса и сожительницы его, названной графини Серафимы ди Санта-Кроче, она же римская мещанка Лаврентия Фелицева, оказалось, что оные упражнялись только в обмане, шарлатанстве и промышляли продажей вредных экстрактов и мазей, якобы возвращающих молодость и красоту, чем многих, даже и знатного сана особ обоего пола ввели в убытки и повредили их здоровью; и в то же время господин Нормандес, испанский поверенный в делах при здешнем императорском дворе, уведомил, что иностранец, назвавшийся в здешних российских и немецких ведомостях графом Калиостросом и полковником на службе его величества короля Испанского, не известен в Испании. Потому высочайше повелено оному Калиостросу с супругой, допросив, предложить дать подписку в следующих пунктах и затем из пределов империи Российской вывезти с воспрещением когда-либо переступать ее границы.
– А, ты очнулся, Джузеппе! – сказала, поднимаясь, Лоренца. – Что, ночь еще не кончилась? Как тускло горит свеча! Что это? Стучат!..
– Стучат! – бессильно прошептал Бальзамо.
– Кто там?
– Я! Это я, контесса Серафима! – ласково ответил Горгонзолло. – Я пришел, чтобы вернуть вам вещи и помочь устроиться получше. Есть сведения, чрезвычайно благоприятные для вас!
– Ах, войдите скорее! – воскликнула обрадованная Лоренца, отодвинула задвижку, отперла ключом дверь и только хотела открыть ее, как створку с силой выдавили внутрь. Несколько гренадеров в киверах Потемкинского полка, с примкнутыми к ружьям штыками, вошли и заняли все углы в передней. Вслед за ними ввалился дюжий пристав, с ним полицейский офицер и писец в штатском кафтане. Горгонзолло и трое его подмастерьев вошли последними, выражая полное равнодушие, показывая, что не знакомы с перепуганной соотечественницей, которую пристав крепко взял за руки и так ввел в покой, погруженный в полумрак.
– Сидорчук, сощипни нагар со свечи! – сказал он басисто.
Огромный гренадер толстенными пальцами снял нагар, заплевал, бросил на пол, растер ногой и отошел в сторону.
– Сюда, сюда! Ближе к свету! – все еще держа Лоренцу за руки, говорил пристав. – Господин фон Фогель, – обратился он к полицейскому чиновнику, – эта ли особа называет себя графиней Серафимой ди Санта-Кроче?
– Да, господин пристав, – подтвердил фон Фогель.
Между тем Калиостро при появлении гостей застонал, поднялся на своем жестком ложе и сел, опершись руками и качаясь от слабости.
– А, вот и главная персона! – сказал пристав, подходя к всклокоченному, мертвенно бледному и растерзанному магику.
– Господин фон Фогель, это ли называющий себя полковником испанской службы Фридрихом Гвальдо, также маркизом Пелегрини, еще графом Александром де Калиостро? – спросил он.
– Да, – снова отозвался фон Фогель.
– Он же граф Феникс?
– Он и граф Феникс.
Тут Калиостро попытался сложить в подобие улыбки свои помертвелые, синие губы и, протягивая руку полицейскому офицеру, проговорил по-немецки:
– Ах, господин фон Фогель! Ведь мы с вами хорошо знакомы. Как идут ваши занятия герметической медициной?
– Прошу забыть о знакомстве со мной. И герметическая медицина тут ни при чем, – сухо отвечал по-немецки фон Фогель. – Тут нет никакого герметиста, а лишь полицейский чиновник при исполнении своих обязанностей.
– Что он говорит? – спросил пристав, не понимавший ни слова по-немецки.
– Напоминает о нашем знакомстве. В первые месяцы проживания здесь этого проходимца под именем врача Гвальдо я имел глупость ему доверять, при уличных встречах беседовал о медицине, даже посетил его как-то на дому. Между прочим, имел неосторожность сообщить ему об известном полиции приключении с домашним доктором князя Потемкина. Это сообщение и послужило ему для устрашения доктора и придания себе видимости пророка. Впрочем, об этом мною уже подано специальное донесение.
– Тогда потрудитесь, господин фон Фогель, объявить сему графу волю ее величества. Я по-немецки не силен.
Он подал офицеру бумагу. Фон Фогель стал переводить ее вслух помертвевшему Калиостро. В ней говорилось, что по исследовании и подробнейшему изучению всех обстоятельств, касающихся проживания, занятий врачеванием и герметическими опытами господина графа Калиостроса и сожительницы его, названной графини Серафимы ди Санта-Кроче, она же римская мещанка Лаврентия Фелицева, оказалось, что оные упражнялись только в обмане, шарлатанстве и промышляли продажей вредных экстрактов и мазей, якобы возвращающих молодость и красоту, чем многих, даже и знатного сана особ обоего пола ввели в убытки и повредили их здоровью; и в то же время господин Нормандес, испанский поверенный в делах при здешнем императорском дворе, уведомил, что иностранец, назвавшийся в здешних российских и немецких ведомостях графом Калиостросом и полковником на службе его величества короля Испанского, не известен в Испании. Потому высочайше повелено оному Калиостросу с супругой, допросив, предложить дать подписку в следующих пунктах и затем из пределов империи Российской вывезти с воспрещением когда-либо переступать ее границы.