Страница:
– О, сколь таинственны ваши речи, отец мой, брат мой, учитель и наставник! – восторженно воскликнула дама, пожирая пламенными очами Калиостро, как бы припадая к некоему источнику, призванному утолить ее жгучую жажду. – Да, да! Он такой, именно такой, каким я видела его! – говорила госпожа Ковалинская как бы сама с собой. – Вот эти глаза, это высокое чело, эти уста!
– Сердце не что иное, как забота. Плоть – печальный труп. Рождение – болезнь, а жизнь – частая смерть, – торжественно промолвил магик. – Но прошу вас, дочь моя, войдите в этот кабинет и сообщите мне о причине вашего визита, впрочем, мне хорошо известной!
– Провидец! Провидец! – с рыданиями в голосе вскричала Ковалинская.
– А вы, Казимир, ступайте и исполните то, что я вам приказал, – распорядился Калиостро.
Затем он ввел даму в кабинет и усадил в кресло. Сам же стал напротив, ожидая объяснений. Но госпожа Ковалинская вдруг всплеснула руками и разразилась рыданиями, повторяя:
– Я в вашей власти! Делайте со мной, что хотите! Я ваша раба!
– Дочь моя, успокойтесь! – мягко сказал Калиостро, несколько сбитый с толку крайней экспансивностью дамы, которую видел впервые в жизни.
Но она вдруг закатила зрачки, захрипела, и все тело ее стало подергиваться судорогой, затем из ее уст стали вылетать отдельные непонятные слова:
– О, обложенный плотью серафим! О, Месмер! Зришь ли это!.. Слышишь ли меня?.. Слышу! Слышу! Вижу! Вижу! Ангельский учитель! Крылья Духа! Крылья Духа! – при этом Ковалинская вдруг поднялась на ноги и, закинув голову, вся сотрясаясь от конвульсий, стала мерно размахивать руками, словно крыльями, притопывая на месте и повторяя:
– Крылья Духа! Крылья Духа! Выше! Выше! Выше! Крылья Духа! Крылья Духа!
Калиостро, как ни был ко всему привычен, на мгновение растерялся и не знал, что ему делать. Но тут же нашелся. Энергично притопнув правой ногой и высоко взмахнув правой рукой, словно наступал с рапирой, он громовым голосом вскричал:
– Великий Кофт, зри! Явись невидимым! Благослови сию жрицу. Благослови! Благослови!
Он продолжал неустанно повторять это слово, притопывая и взмахивая рукою, между тем как Ковалинская все подскакивала, содрогалась и восклицала:
– Крылья Духа! Крылья Духа! Выше! Выше! Выше!
Наконец, совершенно изнеможенная, тяжело дыша, упала в кресло. Калиостро поспешил оказать ей помощь. Он достал с полки пузырек с солью и поднес к ее носу. В то же время, скользнув опытной рукой по ее талии, отыскал завязки корсета и распустил его. Ковалинская пришла в себя, открыла глаза и прошептала:
– О, какое сладкое самозабвение! Какой порыв! Какие откровения! Отец мой, брат, друг, учитель, я предаюсь вашей воле!
Тут она заметила беспорядок в своей одежде, смутилась, покраснела, опустила глаза. Калиостро сам поспешно накинул на ее плечи шаль и, отойдя в сторону, стал рассматривать свои перстни, чтобы дать возможность экспансивной месмеристке оправиться.
Приводя в порядок свой костюм, госпожа Ковалинская лепетала, что приехала, между прочим, по поручению князя Потемкина и племянницы его Варвары Васильевны, княгини Голицыной, ребенок которой сильно болен.
– Как только я узнала, что божественный Калиостро здесь, – а это мне сказал сам Месмер, – но только так, что он скрывается под иным именем, – я стала говорить княгине: «Ищите Калиостро! Взывайте к нему! Умоляйте его открыться! Только он один может исцелить ваше дитя». И что же! Сегодня узнаю, где проживает Калиостро! Ребенок между тем страдает. Ему хуже и хуже, хотя княгиня переехала в Озерки, на дачу светлейшего в надежде на благотворное действие весеннего воздуха. Доктор, несчастный слепец профанской медицины, отговаривает княгиню от ваших услуг. Но я имела с ней особенный разговор. И вот я здесь! Я вижу вас, полного мудрости и благотворения. И умоляю: едемте сейчас в Озерки к больному ребенку! – приведя себя в порядок, Ковалинская протянула графу руки.
– Сударыня, – сказал Калиостро, переходя теперь к более церемонному обхождению, – сударыня, страдания сына княгини Голицыной мне известны, как и болезнь, поразившая его. Небесная, герметическая медицина не требует обязательного осмотра больного. Нет, она действует и на расстоянии. В эту минуту не только на нашей планете, но и на других я опекаю тысячи страждущих, непрерывно источая исцеляющие силы, и пересылаю с их помощью четырех незримых посланцев, из которых два – духи огненной стихии и два – стихии водной. Но моим трудам всячески препятствуют злые магики и темные некроманты. С ними идет постоянная борьба. Итак, по некоторым причинам мне нельзя сейчас ехать с вами к ребенку княгини Голицыной. Сначала я должен побороть одного злодея, который усугубляет болезнь младенца. Не раздавив этого средоточия черных сил, не могу и не должен приближаться к страждущему. Но скажите княгине, что буду через три дня в утренние часы.
– Я повинуюсь вашему решению. Оно, конечно же, продиктовано мудростью. И удачно выходит, что в назначенный вами день у меня будет фрейлина малого двора Екатерина Ивановна Нелидова. А она ужасно хотела с вами познакомиться, граф!
– Я этому очень рад, ибо слышал о ней в Швейцарии от мудрого Лафатера, который состоит в теософской переписке с самим великим князем Павлом.
– Екатерина Ивановна – друг цесаревича. Тончайшие духовные узы соединяют их сердца, умы, души. Союз чистейший, божественный! Екатерина Ивановна ждет свидания с вами, граф, как откровения.
Тут госпожа Ковалинская поднялась и, как всегда, быстро выпорхнула из кабинета. Калиостро провожал гостью с учтивостью светского человека. На пороге квартиры восторженное состояние вновь охватило госпожу Ковалинскую. Она взмахнула руками и выбежала на лестницу, восклицая:
– Крылья Духа! Крылья Духа! Выше! Выше! Выше!
– Ксилка! Ксилка! Беша! Беша![4] – забормотал Калиостро, энергично протыкая указательным пальцем кого-то, вьющегося вокруг восторженной дамы.
– Божественный Калиостро, благословите меня! – Вдруг припадая на одно колено и складывая ручки, вскричала Ковалинская.
– Великий Архитектон Вселенной и посланник его единый Великий Кофт Запада и Востока да благословит тебя, дочь моя, благословением Ливана и Синая! Благословением манны сокровенной и ключа Соломонова! Благословением звезды утренней! Благословением Града Божьего, нового Иерусалима, сходящего с небес! Силою Троякого! – говоря все это, Калиостро простирал благословляющие длани над склоненной головкой Ковалинской.
Она собралась было опять лететь на крыльях духа, но выщербленные каменные ступени узкой и темной лестницы были слишком круты для этого, и вместо «крыльев духа» свои услуги предложил мускулистый магик. Он стал осторожно сводить нежную духовную дочь, предложив ей руку. Когда же на повороте стало совсем темно, охватил ее гибкую талию и, почти держа в мощных объятиях, бережно снес вниз. Когда Калиостро наконец поставил Ковалинскую на землю, она почти лишилась чувств, дыхание ее полураскрытых уст жгло и взор из-под опущенных ресниц струил томную негу.
– Благодарю вас, граф! Вы очень любезны! Не забудьте же своего обещания. Мы ждем вас, – говорила она, садясь в карету с потемкинскими гербами уже с помощью гайдука.
Затем карета покатила со двора итальянского дома, провожаемая взглядами жильцов изо всех окон. Посмотрев ей вслед, доктор небесной медицины поднялся в свою квартиру, очень довольный посещением восторженной месмеристки и теми перспективами, которые оно открывало.
ГЛАВА XXIV
ГЛАВА XXV
ГЛАВА XXVI
– Сердце не что иное, как забота. Плоть – печальный труп. Рождение – болезнь, а жизнь – частая смерть, – торжественно промолвил магик. – Но прошу вас, дочь моя, войдите в этот кабинет и сообщите мне о причине вашего визита, впрочем, мне хорошо известной!
– Провидец! Провидец! – с рыданиями в голосе вскричала Ковалинская.
– А вы, Казимир, ступайте и исполните то, что я вам приказал, – распорядился Калиостро.
Затем он ввел даму в кабинет и усадил в кресло. Сам же стал напротив, ожидая объяснений. Но госпожа Ковалинская вдруг всплеснула руками и разразилась рыданиями, повторяя:
– Я в вашей власти! Делайте со мной, что хотите! Я ваша раба!
– Дочь моя, успокойтесь! – мягко сказал Калиостро, несколько сбитый с толку крайней экспансивностью дамы, которую видел впервые в жизни.
Но она вдруг закатила зрачки, захрипела, и все тело ее стало подергиваться судорогой, затем из ее уст стали вылетать отдельные непонятные слова:
– О, обложенный плотью серафим! О, Месмер! Зришь ли это!.. Слышишь ли меня?.. Слышу! Слышу! Вижу! Вижу! Ангельский учитель! Крылья Духа! Крылья Духа! – при этом Ковалинская вдруг поднялась на ноги и, закинув голову, вся сотрясаясь от конвульсий, стала мерно размахивать руками, словно крыльями, притопывая на месте и повторяя:
– Крылья Духа! Крылья Духа! Выше! Выше! Выше! Крылья Духа! Крылья Духа!
Калиостро, как ни был ко всему привычен, на мгновение растерялся и не знал, что ему делать. Но тут же нашелся. Энергично притопнув правой ногой и высоко взмахнув правой рукой, словно наступал с рапирой, он громовым голосом вскричал:
– Великий Кофт, зри! Явись невидимым! Благослови сию жрицу. Благослови! Благослови!
Он продолжал неустанно повторять это слово, притопывая и взмахивая рукою, между тем как Ковалинская все подскакивала, содрогалась и восклицала:
– Крылья Духа! Крылья Духа! Выше! Выше! Выше!
Наконец, совершенно изнеможенная, тяжело дыша, упала в кресло. Калиостро поспешил оказать ей помощь. Он достал с полки пузырек с солью и поднес к ее носу. В то же время, скользнув опытной рукой по ее талии, отыскал завязки корсета и распустил его. Ковалинская пришла в себя, открыла глаза и прошептала:
– О, какое сладкое самозабвение! Какой порыв! Какие откровения! Отец мой, брат, друг, учитель, я предаюсь вашей воле!
Тут она заметила беспорядок в своей одежде, смутилась, покраснела, опустила глаза. Калиостро сам поспешно накинул на ее плечи шаль и, отойдя в сторону, стал рассматривать свои перстни, чтобы дать возможность экспансивной месмеристке оправиться.
Приводя в порядок свой костюм, госпожа Ковалинская лепетала, что приехала, между прочим, по поручению князя Потемкина и племянницы его Варвары Васильевны, княгини Голицыной, ребенок которой сильно болен.
– Как только я узнала, что божественный Калиостро здесь, – а это мне сказал сам Месмер, – но только так, что он скрывается под иным именем, – я стала говорить княгине: «Ищите Калиостро! Взывайте к нему! Умоляйте его открыться! Только он один может исцелить ваше дитя». И что же! Сегодня узнаю, где проживает Калиостро! Ребенок между тем страдает. Ему хуже и хуже, хотя княгиня переехала в Озерки, на дачу светлейшего в надежде на благотворное действие весеннего воздуха. Доктор, несчастный слепец профанской медицины, отговаривает княгиню от ваших услуг. Но я имела с ней особенный разговор. И вот я здесь! Я вижу вас, полного мудрости и благотворения. И умоляю: едемте сейчас в Озерки к больному ребенку! – приведя себя в порядок, Ковалинская протянула графу руки.
– Сударыня, – сказал Калиостро, переходя теперь к более церемонному обхождению, – сударыня, страдания сына княгини Голицыной мне известны, как и болезнь, поразившая его. Небесная, герметическая медицина не требует обязательного осмотра больного. Нет, она действует и на расстоянии. В эту минуту не только на нашей планете, но и на других я опекаю тысячи страждущих, непрерывно источая исцеляющие силы, и пересылаю с их помощью четырех незримых посланцев, из которых два – духи огненной стихии и два – стихии водной. Но моим трудам всячески препятствуют злые магики и темные некроманты. С ними идет постоянная борьба. Итак, по некоторым причинам мне нельзя сейчас ехать с вами к ребенку княгини Голицыной. Сначала я должен побороть одного злодея, который усугубляет болезнь младенца. Не раздавив этого средоточия черных сил, не могу и не должен приближаться к страждущему. Но скажите княгине, что буду через три дня в утренние часы.
– Я повинуюсь вашему решению. Оно, конечно же, продиктовано мудростью. И удачно выходит, что в назначенный вами день у меня будет фрейлина малого двора Екатерина Ивановна Нелидова. А она ужасно хотела с вами познакомиться, граф!
– Я этому очень рад, ибо слышал о ней в Швейцарии от мудрого Лафатера, который состоит в теософской переписке с самим великим князем Павлом.
– Екатерина Ивановна – друг цесаревича. Тончайшие духовные узы соединяют их сердца, умы, души. Союз чистейший, божественный! Екатерина Ивановна ждет свидания с вами, граф, как откровения.
Тут госпожа Ковалинская поднялась и, как всегда, быстро выпорхнула из кабинета. Калиостро провожал гостью с учтивостью светского человека. На пороге квартиры восторженное состояние вновь охватило госпожу Ковалинскую. Она взмахнула руками и выбежала на лестницу, восклицая:
– Крылья Духа! Крылья Духа! Выше! Выше! Выше!
– Ксилка! Ксилка! Беша! Беша![4] – забормотал Калиостро, энергично протыкая указательным пальцем кого-то, вьющегося вокруг восторженной дамы.
– Божественный Калиостро, благословите меня! – Вдруг припадая на одно колено и складывая ручки, вскричала Ковалинская.
– Великий Архитектон Вселенной и посланник его единый Великий Кофт Запада и Востока да благословит тебя, дочь моя, благословением Ливана и Синая! Благословением манны сокровенной и ключа Соломонова! Благословением звезды утренней! Благословением Града Божьего, нового Иерусалима, сходящего с небес! Силою Троякого! – говоря все это, Калиостро простирал благословляющие длани над склоненной головкой Ковалинской.
Она собралась было опять лететь на крыльях духа, но выщербленные каменные ступени узкой и темной лестницы были слишком круты для этого, и вместо «крыльев духа» свои услуги предложил мускулистый магик. Он стал осторожно сводить нежную духовную дочь, предложив ей руку. Когда же на повороте стало совсем темно, охватил ее гибкую талию и, почти держа в мощных объятиях, бережно снес вниз. Когда Калиостро наконец поставил Ковалинскую на землю, она почти лишилась чувств, дыхание ее полураскрытых уст жгло и взор из-под опущенных ресниц струил томную негу.
– Благодарю вас, граф! Вы очень любезны! Не забудьте же своего обещания. Мы ждем вас, – говорила она, садясь в карету с потемкинскими гербами уже с помощью гайдука.
Затем карета покатила со двора итальянского дома, провожаемая взглядами жильцов изо всех окон. Посмотрев ей вслед, доктор небесной медицины поднялся в свою квартиру, очень довольный посещением восторженной месмеристки и теми перспективами, которые оно открывало.
ГЛАВА XXIV
Большая печать «Комуса»
На другой день к вечеру граф Калиостро вышел из дому в сопровождении своего нового слуги Казимира. На этот раз одет он был весьма скромно, в темный камзол. Круглые английские шляпы покрывали головы как господина, так и слуги. Оба закутались в длинные женевские траурные плащи. Из-под плаща у господина торчал конец шпаги.
– Я объяснял вам, любезный Казимир, – говорил через плечо Калиостро, ступая обычным своим мерным и торжественным шагом, – что, только вступив в ложу здешней иностранной прислуги, вы можете рассчитывать пробиться в свет и получить место даже при дворе. Сейчас мы идем на объединенное заседание лож «Комуса» и «Скромности», которое должно состояться в одном из служебных флигелей господина Бецкого. Мастер этого капитула – почтенный человек, кондитер Бецкого, господин Бабю, давно мне хорошо известный. Я представлю вас, и, конечно, по одному моему слову вы будете приняты в ложу с соблюдением лишь некоторых самых необходимых обрядов.
– Ах, ваше сиятельство, вы мой благодетель! Но говорят, что от вступающего в масонство требуется ужасная клятва и отречение от животворящего креста. Я добрый католик и верный сын римской церкви.
– Э, все это вздор! Пустой обряд! О кресте не будет и речи.
– Если так, я согласен. У меня нет выбора, – уныло сказал Казимир.
Тем временем они дошли до дома Бецкого и через обширный двор прошли в служебные флигели. Узнав, где найти Бабю, посетители оказались в квартире кондитера.
– Дорогой маркиз! Какая честь! – вскричал господин Бабю, и представил маркизу Пелегрини свою семью.
Учтиво поздоровавшись, последний, отведя хозяина в сторону, по-особому коснулся лба и груди и шепнул некое слово на ухо кондитера, после чего тот благоговейно поцеловал руку маркиза.
– Знаю, – сказал посетитель, – что сегодня у вас состоится объединенное заседание лож французской и итальянской прислуги «Комуса» и «Скромности». Я хочу посетить это заседание в качестве гостя и инспектора работ. Показанные знаки для этого, думаю, достаточны, так как мои патенты и сертификаты находятся сейчас у господина Елагина.
– О, почтеннейший мастер и светлейший рыцарь! О, маркиз! – вскричал Бабю. – Можно ли в этом сомневаться?
– Кроме того, я хочу посвятить в степень моего слугу Казимира, бедного, но благородного происхождения молодого человека. Он недурно говорит по-французски, хотя и поляк. Я буду его поручителем.
– Этого вполне достаточно! – заявил Бабю. – Заседание назначено в запасной кухне и сейчас начнется. Почтенные братья уже собираются.
Они прошли внутренними коридорами и наконец оказались в просторном сводчатом помещении, состоявшем из собственно кухни и комнаты. Казимира оставили здесь. А маркиза Бабю ввел без особых церемоний в кухонный капитул, где уже собрались члены лож «Комуса» и «Скромности», украшенные различными лентами и знаками, но вместо шпаг имели на боку большие кухонные ножи в кожаных ножнах. Были тут избраннейшие лица: главные повара князя Потемкина, камердинер Куракина, выездной лакей князя Гагарина, дворецкий, князя Мещерского, кофешенк графа Остермана, кухмистер Эрмитажа, под присмотром которого готовили ужины для избранных гостей императрицы, любимый берейтор цесаревича Павла Петровича и другие Маркиз Пелегрини еще недавно заседал с многими из господ. Но важностью и сознанием своей значительности и тех высших тайн, в которые были посвящены, слуги превосходили своих хозяев.
На полу мелом был начертан обычный символический масонский ковер с фигурами, только вместо гроба стояла громадных размеров длинная кастрюля для варки больших рыб.
Когда визитер показал надзирателям высокие знаки и слова своего звания, братья «Комуса» и «Скромности» обнажили кухонные ножи и составили из них «стальной свод», под которым и был проведен почетный гость. Затем господин Бабю, открыв заседание обычными ударами мастерского молотка, начал приготовления к принятию в мастера и к самому обряду, впрочем, весьма упрощенному и непродолжительному. Предложив Казимиру разуть одну ногу, водивший завязал ему глаза салфеткой. Приведенный затем в ложу после вопросов и подсказанных ответов о желании его стать масоном, так как он тяготится тьмою, обнимающей его, и желает познать свет, Казимир был отведен в комнату размышлений. Причем, когда сняли повязку с его глаз, тот убедился, что находится в чулане для запасной посуды. Тут при свете ночника брат наставлял его и затем, опять завязав глаза, вновь ввел в ложу. Мастер свирепым голосом, от которого у молодого человека дрожали от страха коленки, предупредил его, что сейчас он должен подвергнуться испытаниям твердости духа, а именно: предстоит ему путешествие по скалам и пропастям, прохождение через ветер и воду, и, наконец, испытание огнем. Повели затем незрячего и слабеющего от ужаса Казимира вокруг ложи, примем подставляли ему табуреты, на которые он должен был взбираться и с них соскакивать, что с завязанными глазами в самом деле казалось провалом в какое-то подземелье и восхождением на вершины. При этом достопочтенные братья «Комуса» и «Скромности» давали испытуемому легкие тумаки и подзатыльники, давясь смехом. Испытание ветром состояло в том, что ему дули в лицо с помощью кухонных мехов, а водою – в том, что окатили его из ковшика. Затем мастер сказал, что остается последнее испытание: надо наложить ему на грудь печать Великого Комуса. Тут Казимир с ужасом услышал говоривших вполголоса братьев:
– Достаточно ли раскалена железная печать?
– О, раскалена докрасна!
В ту же минуту чем-то горячим ткнули Казимиру в грудь. Он заорал во все горло и сорвал с глаз повязку.
Братья «Комуса» и «Скромности» громко расхохотались. Он увидел, что надзиратель держит у его груди горячим концом сальную свечку, только что потушенную, а прочие братья устремили на него кухонные ножи. Тут велели ему принести клятву хранить все доверенные ему тайны и затем повалили в кастрюлю для варки рыбы, стоявшую на полу, покрыли на некоторое время скатертью, а потом достопочтенный господин Бабю поднял его, приставив свое правое колено к его колену, и шепнул длинное слово степени, которое Казимир тут же и позабыл. Молодого человека стали поздравлять, позволили обуться и повели вместе с господином ужинать.
– Я объяснял вам, любезный Казимир, – говорил через плечо Калиостро, ступая обычным своим мерным и торжественным шагом, – что, только вступив в ложу здешней иностранной прислуги, вы можете рассчитывать пробиться в свет и получить место даже при дворе. Сейчас мы идем на объединенное заседание лож «Комуса» и «Скромности», которое должно состояться в одном из служебных флигелей господина Бецкого. Мастер этого капитула – почтенный человек, кондитер Бецкого, господин Бабю, давно мне хорошо известный. Я представлю вас, и, конечно, по одному моему слову вы будете приняты в ложу с соблюдением лишь некоторых самых необходимых обрядов.
– Ах, ваше сиятельство, вы мой благодетель! Но говорят, что от вступающего в масонство требуется ужасная клятва и отречение от животворящего креста. Я добрый католик и верный сын римской церкви.
– Э, все это вздор! Пустой обряд! О кресте не будет и речи.
– Если так, я согласен. У меня нет выбора, – уныло сказал Казимир.
Тем временем они дошли до дома Бецкого и через обширный двор прошли в служебные флигели. Узнав, где найти Бабю, посетители оказались в квартире кондитера.
– Дорогой маркиз! Какая честь! – вскричал господин Бабю, и представил маркизу Пелегрини свою семью.
Учтиво поздоровавшись, последний, отведя хозяина в сторону, по-особому коснулся лба и груди и шепнул некое слово на ухо кондитера, после чего тот благоговейно поцеловал руку маркиза.
– Знаю, – сказал посетитель, – что сегодня у вас состоится объединенное заседание лож французской и итальянской прислуги «Комуса» и «Скромности». Я хочу посетить это заседание в качестве гостя и инспектора работ. Показанные знаки для этого, думаю, достаточны, так как мои патенты и сертификаты находятся сейчас у господина Елагина.
– О, почтеннейший мастер и светлейший рыцарь! О, маркиз! – вскричал Бабю. – Можно ли в этом сомневаться?
– Кроме того, я хочу посвятить в степень моего слугу Казимира, бедного, но благородного происхождения молодого человека. Он недурно говорит по-французски, хотя и поляк. Я буду его поручителем.
– Этого вполне достаточно! – заявил Бабю. – Заседание назначено в запасной кухне и сейчас начнется. Почтенные братья уже собираются.
Они прошли внутренними коридорами и наконец оказались в просторном сводчатом помещении, состоявшем из собственно кухни и комнаты. Казимира оставили здесь. А маркиза Бабю ввел без особых церемоний в кухонный капитул, где уже собрались члены лож «Комуса» и «Скромности», украшенные различными лентами и знаками, но вместо шпаг имели на боку большие кухонные ножи в кожаных ножнах. Были тут избраннейшие лица: главные повара князя Потемкина, камердинер Куракина, выездной лакей князя Гагарина, дворецкий, князя Мещерского, кофешенк графа Остермана, кухмистер Эрмитажа, под присмотром которого готовили ужины для избранных гостей императрицы, любимый берейтор цесаревича Павла Петровича и другие Маркиз Пелегрини еще недавно заседал с многими из господ. Но важностью и сознанием своей значительности и тех высших тайн, в которые были посвящены, слуги превосходили своих хозяев.
На полу мелом был начертан обычный символический масонский ковер с фигурами, только вместо гроба стояла громадных размеров длинная кастрюля для варки больших рыб.
Когда визитер показал надзирателям высокие знаки и слова своего звания, братья «Комуса» и «Скромности» обнажили кухонные ножи и составили из них «стальной свод», под которым и был проведен почетный гость. Затем господин Бабю, открыв заседание обычными ударами мастерского молотка, начал приготовления к принятию в мастера и к самому обряду, впрочем, весьма упрощенному и непродолжительному. Предложив Казимиру разуть одну ногу, водивший завязал ему глаза салфеткой. Приведенный затем в ложу после вопросов и подсказанных ответов о желании его стать масоном, так как он тяготится тьмою, обнимающей его, и желает познать свет, Казимир был отведен в комнату размышлений. Причем, когда сняли повязку с его глаз, тот убедился, что находится в чулане для запасной посуды. Тут при свете ночника брат наставлял его и затем, опять завязав глаза, вновь ввел в ложу. Мастер свирепым голосом, от которого у молодого человека дрожали от страха коленки, предупредил его, что сейчас он должен подвергнуться испытаниям твердости духа, а именно: предстоит ему путешествие по скалам и пропастям, прохождение через ветер и воду, и, наконец, испытание огнем. Повели затем незрячего и слабеющего от ужаса Казимира вокруг ложи, примем подставляли ему табуреты, на которые он должен был взбираться и с них соскакивать, что с завязанными глазами в самом деле казалось провалом в какое-то подземелье и восхождением на вершины. При этом достопочтенные братья «Комуса» и «Скромности» давали испытуемому легкие тумаки и подзатыльники, давясь смехом. Испытание ветром состояло в том, что ему дули в лицо с помощью кухонных мехов, а водою – в том, что окатили его из ковшика. Затем мастер сказал, что остается последнее испытание: надо наложить ему на грудь печать Великого Комуса. Тут Казимир с ужасом услышал говоривших вполголоса братьев:
– Достаточно ли раскалена железная печать?
– О, раскалена докрасна!
В ту же минуту чем-то горячим ткнули Казимиру в грудь. Он заорал во все горло и сорвал с глаз повязку.
Братья «Комуса» и «Скромности» громко расхохотались. Он увидел, что надзиратель держит у его груди горячим концом сальную свечку, только что потушенную, а прочие братья устремили на него кухонные ножи. Тут велели ему принести клятву хранить все доверенные ему тайны и затем повалили в кастрюлю для варки рыбы, стоявшую на полу, покрыли на некоторое время скатертью, а потом достопочтенный господин Бабю поднял его, приставив свое правое колено к его колену, и шепнул длинное слово степени, которое Казимир тут же и позабыл. Молодого человека стали поздравлять, позволили обуться и повели вместе с господином ужинать.
ГЛАВА XXV
Банкет
Ужин был сервирован в обширном подвальном помещении со сводами и столбами. Спускаться в это таинственное подземелье пришлось по крутой винтовой лестнице. Зато здесь братья «Комуса» и «Скромности» могли чувствовать себя в полнейшей безопасности, петь свои гимны и пить – «выстреливать» за здоровье, не будучи никем услышаны. А «красного» и «белого» «пороха» (винных запасов вельможи Бецкого) для заряжения «пушек» у пирующих братьев было под рукой сколько угодно. Убыль же бутылок легко было приписать к подаваемому господину Бецкому ежемесячному счету его столовых издержек.
Столы были уставлены холодными кушаньями и закусками, принесенными не только с ледника Бецкого, но и каждым из присутствовавших на банкете в блюдах, завязанных в салфетки. То были особо утонченные яства от стола Потемкина, Мещерского, Строганова и других, заблаговременно отставленные на потребу капитула заботливыми братьями поварского звания.
Заморские паштеты, блюда с трюфелями, великолепные плоды радовали взор. Жертва славному Богу обжорства Комусу предстояла изрядная.
Стол освещали канделябры с восковыми свечами. Между прочим поражала богатая серебряная посуда: кубки, вазы, ножи, ложки – все с большими, фамильными гербами.
Приблизившись к столу, братья-масоны по обычаю спели молитвенную песнь своему покровителю.
Когда хотели садиться, маркиз Пелегрини заметил, что к дарам Комуса и Помоны следовало присоединить благоухающих детей Флоры, то есть цветы. Он вынул из кармана камзола плоский флакон, наполненный мелким цветным порошком. Отвинтил крышечку и, произнося непонятные слова, стал посыпать узорами скатерть.
Все с изумлением следили за действиями маркиза, когда он обходил стол.
– Есть у вас запасная большая скатерть?
– Как не быть, – отвечал сильно попорченный оспой повар князя Мещерского, с суеверным страхом взиравший на действия почетного гостя.
– Принесите ее. Составьте свечи и накройте стол поверх блюд и ваз этой скатертью.
Приказание было исполнено.
Тогда маркиз простер над столом руки и, потрясая ими, произнес заклинание. Затем приказал снять скатерть.
Изумленному взору присутствующих представились изящные гирлянды живых цветов, расположенных тем узором, который составился из рассыпанного порошка.
При общем благоговейном молчании господин Бабю подошел к магику и, преклонив колено, подал ему председательский молоток.
Тот взял его и, когда все сели, по обычаю столовых лож масонов, ударил молотком один раз.
По этому удару все выставили свои кубки в одну линию.
– Дорогие братья, – начал тогда Калиостро, – сейчас перед вашими глазами совершилось таинство натуры, которое, впрочем, не может изумить вас, потому что вы знаете, какими великими силами и тайнами обладает древний наш орден. Не только из сухой пыли может восстанавливать материю цветов, но из сухих костей восстанавливать живые существа. От могущественного призыва мастера мертвое воскресает, утерянное возвращается, разрушенное восстанавливается в первобытной красоте, оковы спадают с узников, замки на дверях темницы и решетки в окнах истлевают! Он отпускает измученных на свободу, ниспровергает тиранов, кумиров народов, и учреждает священное равенство и братство людей! Дорогие братья, я, облеченный высшей властью и доверием неизвестных начальников ордена, этими цветами возвещаю вам близкую весну народов! Скоро солнце вселенной протянет свои лучи и сокрушит области хлада и тьмы. Наступит преображение мира и всеобщее освобождение народов. Теперь вы, по званию своему, служите сильным, богачам, вельможам и царям! Но близок день, когда то, что теперь наверху, будет внизу, и то, что теперь внизу, вознесется. Не будет ни богачей, ни бедняков. Все будут равны, все братья и сотрапезники на пиршестве богатой Натуры и работники в мастерской великого Строителя Вселенной! За наступление этой весны человечества и освобождения народов я и предлагаю вам выстрелить! Наполните ваши пушки красным порохом и произведите огонь, добрый огонь, совершенный огонь!
Речь эта вызвала общий восторг.
Чинное поначалу застолье стало чрезвычайно шумным. Лица достопочтенных братьев скоро покрылись глянцем и обильной испариной. Парики их пришли в беспорядок, языки развязались, и полились рассказы о вельможах, их супругах, любовницах, о всевозможных похождениях собственных господ. Вслушиваясь в эти рассказы, всего за час Калиостро собрал подробнейшие сведения о первых домах Петербурга и был посвящен в сокровенные тайны скандальной хроники двора и света. Хотя граф не отказывался ни от одного тоста, но, по-видимому, ни доброе канарское, ни пурпурное бордосское, ни густое венгерское коллекции Бецкого не производило на него никакого впечатления. Нельзя того же сказать о Казимире. Быстро опьянев, молодой человек стал болтлив, хвастлив, читал отрывки своих стихов и к концу банкета просто уже ни на что не годился.
Титул маркиза и высокие орденские степени почетного гостя, чудо, совершенное им, о чем напоминали благоухающие на столе цветы, величественная речь – все это вначале окружило его в глазах братьев «Комуса» и «Скромности» высоким ореолом благоговения и страха. Но дружеская простота обращения и выпитое вино быстро уничтожили эту преграду, сняв всякую неловкость и натянутость. К тому же маркиз обладал чудесной способностью быть своим человеком в любом обществе простых людей, будь то матросы, землекопы, рыночные сидельцы или, как теперь, лакеи и повара. Его речь приняла ту задушевную грубоватость и простодушную хитрость, которые столь свойственны демократии, наблюдающей оборотную сторону размалеванных кулис двора и света. Тонкими расспросами он еще более обогатил свои сведения о верхушке северной столицы, выудил многие тайны семейств и домов, восполнил сеть взаимоотношений петербургского макро– и микрокосма, пользуясь при этом методом аналогий.
Между прочим, он обратил внимание на богатую серебряную посуду, украшавшую стол, и гербы на ней.
– Чья это собственность, любезнейший брат? – осведомился он у соседа, главного повара князя Потемкина, необыкновенно тучного и важного француза.
– В настоящее время – собственность нашего капитула, достопочтеннейший маркиз, – отвечал тот.
– А чьи же это гербы? Вероятно, посуда приобретена капитулом на каком-либо аукционе разорившегося дворянина?
– Гм! Не совсем, – сказал повар, несколько смутясь. – Изволите видеть, это гербы князя Потемкина.
– Так вы доставили посуду только на проведение заседаний капитула?
– И это не совсем так. Мы не думаем возвращать столовое серебро князю. К чему? Он ведь несметно богат. К тому же вы сами изволили нас известить о близости всеобщего преображения. Тогда собственность, награбленная богачами, капиталы, земли, сокровища станут народной собственностью. Ведь так?
– Конечно. Иначе и быть не может. Все человечество от полюса до экватора и от Гибралтара до Панамы составит одну семью, одно братство.
– Именно так! Именно так! – в восторге подхватил повар князя Потемкина. – Довольно мы потрудились на богачей. Пусть они теперь нам послужат. Потемкин будет поваром, а я – фельдмаршалом, его племянницы – судомойками, а моя жена и дочери наденут их уборы и наряды.
Что в самом деле. К дьяволу господ! Не хочу вертеть жаркое! Хочу учиться астрономии!
Повар разгорячился и залил возбуждение добрым кубком.
– Вы сказали, почтенный брат, о племянницах князя Потемкина. Я слышал, что ребенок одной из них сильно болен.
– Безнадежен! Безнадежен! Ждут какого-то иностранного приезжего доктора. Петербургские врачи потеряли всякую надежду спасти малютку.
Тут маркиз стал подробно расспрашивать обо всех отношениях в доме Потемкина, о госпоже Ковалинской и ее муже, даже ухитрился узнать расположение комнат на даче Потемкина в Озерках. В заключение он снова завел речь о серебряной столовой посуде, странным образом присвоенной капитулом.
– Собственно, это тайна нашего капитула, – сказал повар. – Но перед вами все тайны открыты. Дело в том, что у князя Потемкина служил лакеем один наш соотечественник. Он прельстился серебряными приборами князя и, похитив их, спрятал в Озерках, в отдаленной части парка, редко посещаемой, в гроте, пользующемся дурной славой. Там повесилась девушка, обесчещенная князем, и тень ее, говорят, является в лунные ночи. В гроте вор спрятал посуду, подняв каменную плиту пола и под ней искусно вырыв большую яму. Но когда пропажа обнаружилась, вся полиция принялась за розыски, вмешался сам страшный монсеньор Шешковский, ибо посуда была похищена в доме князя Потемкина, первого из здешних вельмож. Вор испугался возможных последствий своего поступка. Кроме того, похититель посуды не видел возможности ею воспользоваться, продать или вывезти за границу. Так как он был посвящен в ложе «Комуса», то и открылся мне во всем. Капитул об этом поразмыслил, и мы решили отправить несчастного брата на родину и устроили его там. Посуду же вынуждены были сделать собственностью Великого Комуса. Иначе невозможно было бы поступить, не выдав заблудшего брата. Розыски посуды не привели ни к чему, хотя императрица даже приказала искать ее в Вильне и в местечке Шклов. Между тем посуда хранится в том же садовом гроте, в искусной погребице. Только на банкеты объединенных лож и на празднество всех масонов в Иванов день мы достаем посуду и украшаем ею наш стол.
Столы были уставлены холодными кушаньями и закусками, принесенными не только с ледника Бецкого, но и каждым из присутствовавших на банкете в блюдах, завязанных в салфетки. То были особо утонченные яства от стола Потемкина, Мещерского, Строганова и других, заблаговременно отставленные на потребу капитула заботливыми братьями поварского звания.
Заморские паштеты, блюда с трюфелями, великолепные плоды радовали взор. Жертва славному Богу обжорства Комусу предстояла изрядная.
Стол освещали канделябры с восковыми свечами. Между прочим поражала богатая серебряная посуда: кубки, вазы, ножи, ложки – все с большими, фамильными гербами.
Приблизившись к столу, братья-масоны по обычаю спели молитвенную песнь своему покровителю.
Когда хотели садиться, маркиз Пелегрини заметил, что к дарам Комуса и Помоны следовало присоединить благоухающих детей Флоры, то есть цветы. Он вынул из кармана камзола плоский флакон, наполненный мелким цветным порошком. Отвинтил крышечку и, произнося непонятные слова, стал посыпать узорами скатерть.
Все с изумлением следили за действиями маркиза, когда он обходил стол.
– Есть у вас запасная большая скатерть?
– Как не быть, – отвечал сильно попорченный оспой повар князя Мещерского, с суеверным страхом взиравший на действия почетного гостя.
– Принесите ее. Составьте свечи и накройте стол поверх блюд и ваз этой скатертью.
Приказание было исполнено.
Тогда маркиз простер над столом руки и, потрясая ими, произнес заклинание. Затем приказал снять скатерть.
Изумленному взору присутствующих представились изящные гирлянды живых цветов, расположенных тем узором, который составился из рассыпанного порошка.
При общем благоговейном молчании господин Бабю подошел к магику и, преклонив колено, подал ему председательский молоток.
Тот взял его и, когда все сели, по обычаю столовых лож масонов, ударил молотком один раз.
По этому удару все выставили свои кубки в одну линию.
– Дорогие братья, – начал тогда Калиостро, – сейчас перед вашими глазами совершилось таинство натуры, которое, впрочем, не может изумить вас, потому что вы знаете, какими великими силами и тайнами обладает древний наш орден. Не только из сухой пыли может восстанавливать материю цветов, но из сухих костей восстанавливать живые существа. От могущественного призыва мастера мертвое воскресает, утерянное возвращается, разрушенное восстанавливается в первобытной красоте, оковы спадают с узников, замки на дверях темницы и решетки в окнах истлевают! Он отпускает измученных на свободу, ниспровергает тиранов, кумиров народов, и учреждает священное равенство и братство людей! Дорогие братья, я, облеченный высшей властью и доверием неизвестных начальников ордена, этими цветами возвещаю вам близкую весну народов! Скоро солнце вселенной протянет свои лучи и сокрушит области хлада и тьмы. Наступит преображение мира и всеобщее освобождение народов. Теперь вы, по званию своему, служите сильным, богачам, вельможам и царям! Но близок день, когда то, что теперь наверху, будет внизу, и то, что теперь внизу, вознесется. Не будет ни богачей, ни бедняков. Все будут равны, все братья и сотрапезники на пиршестве богатой Натуры и работники в мастерской великого Строителя Вселенной! За наступление этой весны человечества и освобождения народов я и предлагаю вам выстрелить! Наполните ваши пушки красным порохом и произведите огонь, добрый огонь, совершенный огонь!
Речь эта вызвала общий восторг.
Чинное поначалу застолье стало чрезвычайно шумным. Лица достопочтенных братьев скоро покрылись глянцем и обильной испариной. Парики их пришли в беспорядок, языки развязались, и полились рассказы о вельможах, их супругах, любовницах, о всевозможных похождениях собственных господ. Вслушиваясь в эти рассказы, всего за час Калиостро собрал подробнейшие сведения о первых домах Петербурга и был посвящен в сокровенные тайны скандальной хроники двора и света. Хотя граф не отказывался ни от одного тоста, но, по-видимому, ни доброе канарское, ни пурпурное бордосское, ни густое венгерское коллекции Бецкого не производило на него никакого впечатления. Нельзя того же сказать о Казимире. Быстро опьянев, молодой человек стал болтлив, хвастлив, читал отрывки своих стихов и к концу банкета просто уже ни на что не годился.
Титул маркиза и высокие орденские степени почетного гостя, чудо, совершенное им, о чем напоминали благоухающие на столе цветы, величественная речь – все это вначале окружило его в глазах братьев «Комуса» и «Скромности» высоким ореолом благоговения и страха. Но дружеская простота обращения и выпитое вино быстро уничтожили эту преграду, сняв всякую неловкость и натянутость. К тому же маркиз обладал чудесной способностью быть своим человеком в любом обществе простых людей, будь то матросы, землекопы, рыночные сидельцы или, как теперь, лакеи и повара. Его речь приняла ту задушевную грубоватость и простодушную хитрость, которые столь свойственны демократии, наблюдающей оборотную сторону размалеванных кулис двора и света. Тонкими расспросами он еще более обогатил свои сведения о верхушке северной столицы, выудил многие тайны семейств и домов, восполнил сеть взаимоотношений петербургского макро– и микрокосма, пользуясь при этом методом аналогий.
Между прочим, он обратил внимание на богатую серебряную посуду, украшавшую стол, и гербы на ней.
– Чья это собственность, любезнейший брат? – осведомился он у соседа, главного повара князя Потемкина, необыкновенно тучного и важного француза.
– В настоящее время – собственность нашего капитула, достопочтеннейший маркиз, – отвечал тот.
– А чьи же это гербы? Вероятно, посуда приобретена капитулом на каком-либо аукционе разорившегося дворянина?
– Гм! Не совсем, – сказал повар, несколько смутясь. – Изволите видеть, это гербы князя Потемкина.
– Так вы доставили посуду только на проведение заседаний капитула?
– И это не совсем так. Мы не думаем возвращать столовое серебро князю. К чему? Он ведь несметно богат. К тому же вы сами изволили нас известить о близости всеобщего преображения. Тогда собственность, награбленная богачами, капиталы, земли, сокровища станут народной собственностью. Ведь так?
– Конечно. Иначе и быть не может. Все человечество от полюса до экватора и от Гибралтара до Панамы составит одну семью, одно братство.
– Именно так! Именно так! – в восторге подхватил повар князя Потемкина. – Довольно мы потрудились на богачей. Пусть они теперь нам послужат. Потемкин будет поваром, а я – фельдмаршалом, его племянницы – судомойками, а моя жена и дочери наденут их уборы и наряды.
Что в самом деле. К дьяволу господ! Не хочу вертеть жаркое! Хочу учиться астрономии!
Повар разгорячился и залил возбуждение добрым кубком.
– Вы сказали, почтенный брат, о племянницах князя Потемкина. Я слышал, что ребенок одной из них сильно болен.
– Безнадежен! Безнадежен! Ждут какого-то иностранного приезжего доктора. Петербургские врачи потеряли всякую надежду спасти малютку.
Тут маркиз стал подробно расспрашивать обо всех отношениях в доме Потемкина, о госпоже Ковалинской и ее муже, даже ухитрился узнать расположение комнат на даче Потемкина в Озерках. В заключение он снова завел речь о серебряной столовой посуде, странным образом присвоенной капитулом.
– Собственно, это тайна нашего капитула, – сказал повар. – Но перед вами все тайны открыты. Дело в том, что у князя Потемкина служил лакеем один наш соотечественник. Он прельстился серебряными приборами князя и, похитив их, спрятал в Озерках, в отдаленной части парка, редко посещаемой, в гроте, пользующемся дурной славой. Там повесилась девушка, обесчещенная князем, и тень ее, говорят, является в лунные ночи. В гроте вор спрятал посуду, подняв каменную плиту пола и под ней искусно вырыв большую яму. Но когда пропажа обнаружилась, вся полиция принялась за розыски, вмешался сам страшный монсеньор Шешковский, ибо посуда была похищена в доме князя Потемкина, первого из здешних вельмож. Вор испугался возможных последствий своего поступка. Кроме того, похититель посуды не видел возможности ею воспользоваться, продать или вывезти за границу. Так как он был посвящен в ложе «Комуса», то и открылся мне во всем. Капитул об этом поразмыслил, и мы решили отправить несчастного брата на родину и устроили его там. Посуду же вынуждены были сделать собственностью Великого Комуса. Иначе невозможно было бы поступить, не выдав заблудшего брата. Розыски посуды не привели ни к чему, хотя императрица даже приказала искать ее в Вильне и в местечке Шклов. Между тем посуда хранится в том же садовом гроте, в искусной погребице. Только на банкеты объединенных лож и на празднество всех масонов в Иванов день мы достаем посуду и украшаем ею наш стол.
ГЛАВА XXVI
Бальзамо и Рубано
Когда банкет кончился и почтенные братья «Комуса» и «Скромности» не без труда и взаимной поддержки поднялись по крутой винтовой лестнице из укромных катакомб в верхнее помещение запасной поварни, уже все серело и розовело за окнами. Бедный Казимир оказался, однако, побежденным Вакхом и был оставлен на поле сражения, мирно спящим под столом, куда свалился в середине блестящей импровизированной оды в честь Польской республики. Господин Бабю обещал маркизу Пелегрини позаботиться о дальнейшей судьбе молодого ученика. Он предложил маркизу пройти обширным садом при доме Бецкого, боковой аллеей и через особую калитку, нарочно не запертую, выйти в уединенный переулок. Таким образом, пребывание его в эту ночь в усадьбе останется скрытым от прочих слуг. Что касается членов капитула, то они спокойно, как свои люди, завалились спать на поварне.
Высокий гость направился по указанной дорожке в кустах, осененной старыми деревьями. Солнце всходило. Щебетали хоры птичек. Было чудесное утро. Граф уже достиг высокой каменной ограды, когда калитка в ней отворилась и в сад вошел стройный роскошно одетый молодой человек.
Он вошел так быстро, что сразу же оба столкнулись лицом к лицу на узкой, заросшей по сторонам дорожке. Они остановились, изумленные неожиданностью. Вглядевшись, отпрянули и почти одновременно воскликнули на неаполитанском наречий:
– Рубано!
Высокий гость направился по указанной дорожке в кустах, осененной старыми деревьями. Солнце всходило. Щебетали хоры птичек. Было чудесное утро. Граф уже достиг высокой каменной ограды, когда калитка в ней отворилась и в сад вошел стройный роскошно одетый молодой человек.
Он вошел так быстро, что сразу же оба столкнулись лицом к лицу на узкой, заросшей по сторонам дорожке. Они остановились, изумленные неожиданностью. Вглядевшись, отпрянули и почти одновременно воскликнули на неаполитанском наречий:
– Рубано!