Эриа Филипп. Золотая решетка

   Мари Буссардель плакала. Все единодушно подняли руки. Семейному совету нечего было больше решать. Все уже было решено. Попросили Валентина составить короткий протокол заседания; он же взял на себя переговоры с мировым судьей и все прочие формальности.
   Только давайте, пусть мама сама сообщит об этом Симону, - попросила Агнесса.
   Мари Буссардель по своему обыкновению громко, по-мужски высморкалась.
   - Симон будет потрясен, - проговорила она. - От радости. Это лучший способ поднять его дух. Он почувствует себя среди своих. Агнесса, я хочу сказать тебе два слова, и притом публично... Прости, но я должна. Так слушай. У нас с тобой
   могли быть недоразумения, несогласия, но после того, что ты сейчас сделала... Словом, если я когда-либо причинила тебе боль, я перед лицом всей семьи прошу у тебя прощения. Подойди поцелуй меня.
   И хотя Агнесса заранее побаивалась этой минуты всеобщего умиления, избежать ее не удалось. Тетя Эмма велела подать портвейн.
   - Ты не порицаешь мой выбор, дядя Александр? -спросила Агнесса дядю, отведя его в сторону.
   - Только не объясняй мне, почему ты это сделала, это тебя
   одной касается, - ответил он, еле заметно улыбнувшись. - Возможно, это действительно удачный ход с твоей стороны. Во всяком случае, это вполне fair play {честная игра - англ.}. Вот-то Луиза ахнет.
   - Ты идешь отсюда прямо на улицу Ренкэн?
   - Нет, у меня дела в городе. Так что раньше вечера тетя ничего не узнает.
   - Тогда я ей сама позвоню.
   Когда члены совета разъехались, Агнесса поднялась к себе, сняла трубку, но вместо гудка услышала вдруг голос матери, говорившей с кем-то по телефону.
   - Агнесса вела себя очень мило, - говорила Мари Буссардель кому-то находившемуся на противоположном конце провода. - Нет, действительно очень мило, должна это признать. Я, впрочем, публично выразила ей свои чувства, она это вполне заслужила. В конце концов я очень рада: все получилось, как я хотела.
   Агнесса в буквальном смысле слова боялась дохнуть. Злой демон прежних лет мешал ей положить на место телефонную трубку.
   - И значит, все прошло легко? - спросил голос Жанны-Симон.
   - Еще как, гораздо легче, чем я думала! Она сама предложила Симона. Я ни слова не сказала, Фердинанд тоже. Так что мой сценарий от начала до конца прошел без нашего участия.
   Глава X
   Агнесса решила уехать в ближайшие сутки. Она достаточно хорошо знала себя и понимала, что отныне любой контакт между нею и матерью чреват опасностями. Долго себя сдерживать она не сможет, а ведь ее единственное оружие, да и то слабое, - скрывать, не показать виду, что она подслушала признание своей давнишней неприятельницы, восторжествовавшей над дочерью. Она даже удивлялась себе, как это ей удалось овладеть собой у телефона, тихонько повесить трубку, не помчаться тут же к матери. "Старею", - подумала Агнесса.
   Только одно в ней оставалось неизменным - наивность. И самоуверенность. Она решила, что делает великодушный жест, а, по словам дяди Александра, возможно, и в самом деле удачный; она-то думала удивить семью, а поступила именно так, как от нее ждали. Если бы хоть на нее оказали давление, внушили бы ей эту мысль! Как бы не так, она сама пошла в расставленные сети, сама сдуру попалась в ловушку. И самое идиотское во всей этой истории - что это так на нее похоже!
   И как это похоже на ее семью. Ибо за спиной матери она видела всех Буссарделей, сплоченно и дружно участвовавших и маленьком заговоре. Пусть даже молча. Возможно, только одна тетя Эмма составляла исключение. Но как они тонко действовали! И как они ее хорошо знают! Все, начиная с телеграммы, извещавшей о смерти дяди Теодора, нейтральная подпись под телеграммой, любезный прием и непринужденное гостеприимство, полнейшее забвение прошлого и деликатное умолчание насчет Рено, горе матери перед разбросанными смокингами Симона, горе несомненно искреннее, но проявившееся как раз к месту, - все это без малейшего риска направлялось невидимой, но твердой рукой, дабы в нужный момент выбить у нее оружие. Дядя Теодор скончался весьма кстати. Видя, что он не жилец на этом свете, Буссардели немедленно пустили в ход весь механизм интриг.
   Агнесса решила уехать. Она задыхалась под родительским кровом. Она злилась, чувствовала себя уязвленной. Совершить такой промах... Да, именно промах. Потому что ее мать, разрабатывая план назначения Симона опекуном Рено, действовала вовсе не из сентиментальных побуждений, вовсе не для того, чтобы восстановить символическую связь между авеню Ван-Дейка и лагерем: как бы не так! Это значит, что опекунство Симона на руку Буссарделям, а, следовательно, угрожает интересам ребенка. Угроза пока что еще неясная, но тем не менее угроза. Ладно, каковы будут последствия, мы еще увидим, но так или иначе Агнесса решила защищать своего сына всеми имеющимися в ее распоряжении средствами. Самое главное сейчас - быть с ним вместе. Надо уезжать, и как можно скорее.
   Пришлось отказаться от намерения уехать в тот же вечер. Тетя Эмма, которую Агнессе не хотелось подозревать в причастности к коварным замыслам скорее уж она бессознательно сыграла на руку матери, что тоже было в характере отношений золовки и невестки, - тетя Эмма, узнав об отъезде, так опечалилась, что трудно было усомниться в искренности ее чувств. Старая девица Буссардель протестовала, уверяла, что при теперешних условиях уезжать вечером в переполненном вагоне - значит простоять всю ночь на ногах в битком набитом коридоре. Агнесса решила уступить доводам тетки, чтобы не насторожить ее и не оттолкнуть теперь, когда ей больше чем когда-либо требовались союзники во враждебном стане, которые ни о чем бы не догадывались. Надо смирить себя, попрощаться по телефону со всеми родственниками, причем в провожатые Агнесса согласилась взять только безобидного Бернара, он должен был завтра посадить ее в первый утренний поезд; после обеда, на который были приглашены Валентин с женой - что позволило Агнессе не так остро ощущать присутствие матери, - она постаралась как можно раньше подняться к себе в комнату чтобы уложить вещи.
   Метро открывалось по немецкому времени, еще до рассвета. Бернар явился, когда Агнесса завтракала с тетей Эммой в столовой, на том самом месте, где ужинала в первый день приезда. Ее парижское и семейное приключение, полное всевозможных перипетий и длившееся менее недели, завершалось в тех же самых ночных декорациях. Весь особняк еще спал. Пока Бернар, стараясь не шуметь, ходил за ее чемоданом на четвертый этаж, Агнесса, чувствовавшая на себе печальный взгляд тетки, вдруг вытащила из сумочки фотографии своего сына и протянула ей. Тетя Эмма, накинувшая поверх ночной сорочки еще довоенный капот, на сей раз обошлась без помощи очков, сразу же узнала, кто изображен на снимках, и молча засунула пакетик с карточками за вырез сорочки таким знакомым Агнессе жестом. Агнесса встала с места, надела перчатки. Женщины расцеловались. Тетя Эмма молчала, что служило у нее верным признаком волнения.
   Пересекая по-ночному темный двор, Агнесса дважды оборачивалась и просила тетку войти в дом. Но старая девица Буссардель упорно стояла на крыльце, с ручным фонариком в руке, явно рискуя простудиться.
   Агнесса прибыла на вокзал слишком рано, состав еще не подали. Когда же поезд наконец подошел к перрону, там в темноте уже столпились сотни пассажиров. Бернар вскочил на подножку еще не остановившегося вагона, и ему удалось занять для Агнессы местечко. Он усадил ее, постоял рядом с ней, но она поспешила отправить его домой. Прошел целый час, громкоговоритель наконец скомандовал: "По местам!" - и это ожидание, под синим огоньком ночника в уголке купе, где ощупью во мраке передвигались пассажиры, было, пожалуй, самым мучительным моментом ее обратного путешествия.
   Сумрак начал рассеиваться только над парижскими пригородами, над деревушками. Агнесса удалялась от погруженного во мглу города, направляясь к свету. И постепенно она почти перестала думать о семье, о своей матери, а думала только о сыне и горько упрекала себя. Как это она не предвидела, что Буссардели, которым некогда не удалось обездолить Рено и которые до поры до времени просто его игнорировали, рано или поздно обратят на него свой взгляд. Они и обратили. Но с какой целью? Вот это уже неизвестно: поживем увидим. Одно лишь ясно: расставленная ловушка не подвела - решетка захлопнулась за этой невинной душой.
   Агнесса не могла также отогнать мысль, что в ее отсутствие с Рено что-нибудь случилось. Он мог заболеть гриппом, свалиться со скалы или в воду. Будь это серьезно, смертельно, тогда, конечно, телеграмма бы к ней дошла, ну а если просто бронхит, просто ушиб? Даже Мано не сумела бы ее известить. Что-то ждет ее по приезде? Что бы ни было - это будет ее вина. Зачем она уезжала? Вся ее жизнь - на мысе Байю, в их красном домике, отрезанном от прочего мира. Нет, больше того: вся ее жизнь в его детской, в кроватке, где в этот ранний час спит Рено. Все прочее - иллюзии.
   В конце концов она принимала эти угрызения совести, эту тоску как заслуженную кару. Все она брала на себя, согласна была промучиться весь путь, лишь бы дома найти сынишку здоровым и невредимым. Время шло, а голода она не чувствовала. Тетя Эмма дала ей бутерброды, и Агнесса заставила себя поесть, чтобы быть в силах встретить любую трудность, вдруг ей, скажем, придется из Тулона или Гиера идти пешком.
   Путешествие шло без всяких помех; Агнесса дивилась, но все же тревожилась: уж слишком это было бы хорошо. В Тулон приехала вечером в половине одиннадцатого по французскому времени, ей посчастливилось нанять газогенераторное такси, доставившее ее в Сален де Гиер. Она отлично знала, что отсюда в такой час ее никто не повезет по морю: но, слава богу, она хоть очутилась на пристани. Ей удалось устроиться на ночлег в семье знакомого рыбака, и, потушив свет, она еще долго глядела в окно на свой невидимый во мраке остров.
   Катер ежедневно уходил только в половине девятого утра и прибывал в Пор-Кро через час с лишним; но еще до зари Агнесса отправилась в порт и постучалась к таможенникам. Они были ей хорошо знакомы, она пристала к ним с просьбой, показала им свой аусвейс, являющийся вполне официальным документом, и, наконец, добилась своего: таможенники взяли ее на первый катер, отходивший в шесть часов утра. Во время пути поднялось солнце, катер уходил все дальше в море, и особняк Буссарделей, оккупированный Париж отступили куда-то вдаль, полоненные мраком.
   Когда катер обогнул Шато и Агнесса увидела впереди в свете нового встающего дня их маленькую бухточку, она блаженно засмеялась и, желая оправдать свой смех в глазах таможенников, сказала, что очень рада вернуться домой. Она спрыгнула на берег. Но чета Бегу, уже открывшая булочную, куда она бросилась чуть ли не бегом, ничего не знала о ребенке. Ирма, по их словам, не приходила накануне за покупками.
   Агнесса оставила у них свой чемодан. Снова ее охватило тоскливое предчувствие. Она шла в глубь острова, и ей казалось, что она не была здесь долгие месяцы. Но она не упивалась здешним вольным воздухом, одновременно лесным и морским; и даже хорошо известные ей особые вехи, отмечавшие путь для нее одной, повороты проселочной дороги, тропинки, следуя по которым можно выиграть время, словно лишились своей обычной прелести. Наконец, не выдержав, она побежала и только усилием воли заставила себя на тропке, идущей к дому, перейти на шаг.
   Заря залила уже полнеба, когда она одолела последний перевал, и мыс Байю, скалы и дом возникли перед ней - все густо-розовое, на крутом берегу бирюзового моря. Оно уходило куда-то в даль, в свободную, беспредельную даль, к югу, и Агнессе захотелось окликнуть свой дом, прокричать всем, что она вернулась.
   Она обнаружила Рено еще в постели, он мирно спал в своей детской, заставленной игрушками, заселенной целым народцем плюшевых зверушек. Комнату наполнял мирный полумрак, занавески преграждали доступ утру, разлипшемуся за окном. Мать присела на корточки возле постели и, не отрывая глаз, глядела на сына, грудку которого ритмично приподымало дыхание. А снаружи к ней доносились равномерные вздохи моря. Она твердила про себя: "Господи, а вдруг он перестанет дышать, вот так сразу, на моих глазах..." Но два ритмически чередующихся дыхания - ребенка и моря - не прекращались. Рено спал на боку, уткнув лицо в плечо, и его голая ладошка лежала на белом валике подушки, живая, полуоткрытая, как венчик какого-то мясистого растения.
   Прошла минута, и искушение разбудить мальчика побороло благоразумие.
   - Рено, - шепнула Агнесса.
   Он не проснулся. Она повторила: "Рено... Рено..." - с каждым разом повышая голос, но тут же опомнилась, позвала его: "Рокки", и при этом имени он открыл глаза. Он увидел мать, ничуть не изумился ее неожиданному появлению и, вскинув ручонки, обнял ее за шею.
   Она замерла. Ребенок, тяжелый, разомлевший от сна, снова задремал, уцепившись за мать. В этой позе Ирма, вошедшая в детскую поднять занавески, и застала хозяйку мыса Байю.
   Агнесса узнала, что Рокки был очень умненький, что он здоров, что ничего особенного в доме не произошло. Прибежала Викторина и довольно быстро истощила запас своих рассказов, как ни пыталась Агнесса узнать все во всех подробностях.
   - А нам-то казалось, что мадам целый месяц как уехала!
   Ни за что бы ни поверила, что всего неделя прошла. Вот ведь дело-то какое!
   Она недоуменно пожала плечами и стала в свою очередь подробно расспрашивать о путешествии, о родственниках мадам и о том, как живут сейчас в Париже.
   - У нас еще будет время об этом поговорить, - сказала Агнесса. - Пока я буду принимать душ, вы, Викторина, приготовьте мне полотняное платье: я просто задыхаюсь в черном костюме. Уверена, что в полдень будет жара!
   - Температура по сезону! - глубокомысленно заметила Викторина. - Мадам сама знает, какая тут погода в октябре.
   Когда Агнесса приняла душ, переоделась, подставив голые руки и шею ласковым утренним лучам, она сунула босые ноги в сандалии и вышла поиграть с Рокки на террасу, громко смеясь и вороша его волосенки. Она тщательно изгоняла из памяти последние отголоски своего путешествия и семейных встреч, но вдруг без всякого повода вспомнила тетю Эмму, - возможно, просто поза или лепет ребенка навели ее на эту мысль, но, так или иначе, она не могла забыть ее образ и сразу помрачнела. Она кликнула Ирму, поручила ей присмотреть за ребенком и позвонила Мано, понимая, что иначе ей не избыть тяжелых мыслей.
   - Ну как? - раздался в трубке милый грубоватый голос, совсем такой, как десять дней назад. - Не слишком было мучительно?
   - Ах, Мано... мне столько вам нужно рассказать, - произнесла Агнесса, сама еще не зная в эту минуту, собирается ли она ограничиться рассказом о своих дорожных злоключениях или ей просто надо поведать подруге все, что ей открылось в Буссарделях, все, что она натерпелась от них, включая последний трюк, который они с ней проделали. - Надеюсь, вы приедете ко мне? Сегодня, хорошо?
   - Сегодня, миленький, увы, не выйдет. Не могу отлучиться из дому ни на минуту.
   - У вас люди?
   - Агнесса, я вам все объясню при встрече. Ну а теперь в двух словах расскажите о вашем путешествии.
   Нетерпение Агнессы вдруг исчезло. Откровенный разговор по телефону не очень ее прельщал. Мано обещала приехать при первой же возможности.
   - Я не могу ручаться, что приеду в Кань, - сказала Агнесса. - Я так долго не видела мальчика...
   - Ну ясно. И потом, повторяю, сегодня я очень занята. Я сама к вам приеду, Агнесса. Без предварительных сговоров, как только сумею.
   Все утро Агнесса не могла найти себе дела. Ее работы на мысе Байю, прерванные неделю назад в связи с отъездом, оказались не такими уж срочными. Какая-то непонятная сила побудила ее подняться на второй этаж, в те комнаты, где они жили с Ксавье и которые после его смерти стояли пустыми. Она открыла комнаты, проветрила их, оглядела стены и вдруг решила произвести здесь кое-какие изменения. "Пора перевернуть страницу, - подумалось ей. - Память о Ксавье живет во мне, а не среди этих оштукатуренных стен. Здесь на втором этаже сухо, холодновато. А что, если все переставить по-другому?" Часть мебели, принадлежавшей Ксавье, перенесли в нижний этаж: теперь она стояла в спальне Агнессы и в ее кабинете. А на втором можно будет устроить комнаты для гостей. "Ксавье одобрил бы. Пора, пора перевернуть страницу", - снова повторила она про себя.
   Мысль о будущих переменах в доме и о начинающемся новом периоде жизни отчасти восстановила ее душевное равновесие. Как и всегда, она находила опору в самой себе. После обеда она решила прогуляться и долго бродила в одиночестве по острову, обходя стороной дома, и не стала спускаться в порт. Совсем как в былые девичьи годы. Когда с ней случалось что-нибудь неприятное, когда она разочаровывалась в чем-то или в ком-то или же после очередной семейной сцены, Агнесса не бросалась к подруге излить душу, она выходила из дому, шла куда глаза глядят по парижским улицам, забегала в музеи, облюбовывала себе какой-нибудь ресторанчик и обедала там в одиночестве, шла в театр или в кино, а потом проводила еще полчаса в каком-нибудь дансинге, славившемся хорошим оркестром, и отказывала танцорам. И возвращалась, наконец, в особняк Буссарделей, погруженный в дремоту, ложилась спать просветленная, примирившаяся с родом человеческим, после доброй порции пребывания наедине с самой собой.
   В первый же день после возвращения остров вновь завладел ею, как завладевают человеком чары, как завладевает любовь, в которой начал было сомневаться. С удивительной способностью к обновлению, доставлявшей ей радость, ибо она сама отдавала себе в ней отчет и благодаря этой своей душевной гибкости особенно полно ощущала себя женщиной, она постепенно забывала Париж, родных, а возможно, и войну, с головой окунувшись в свое обычное существование на мысе Байю. Она вновь обретала свою отчизну. И, однако, этот Пор-Кро, скорее уж греческий, чем латинский остров, был отнюдь не похож, даже находился в разладе с ее родной страной. "Именно так! подумала она, вернувшись домой и вполне искренне забыв свои недавние волнения в оккупированном Париже. - Именно потому, что мыс Байю не та земля, где я родилась, я чувствую себя здесь по-настоящему дома".
   Октябрь в Пор-Кро как бы вызывает к жизни второе лето, и все здесь тогда - короткие дни, особая прозрачность и мягкость воздуха - все мило, и трудно поверить, будто еще где-нибудь на земном шаре бывает нечто подобное. Точно так же, как в апреле, когда уже наверняка знаешь, что на мыс Байю пришла весна, внезапно к концу дня повеет холодом изо всех углов, так же и в разгар осени упорствует еще жара, хранимая расселинами скал и утесов, даже когда на землю рано спускается темнота. Ночи по-прежнему полны хрустальным лунным сиянием, ярким и чистым одновременно, и в состав его входят все краски: морской волны и морской пены, бурунов, деревьев, двух-трех запоздалых цветков, все оттенки, приглушенные полуночным небом, подернутые ломкой звездной глазурью. Пор-Кро живет своей независимой жизнью, у него свой особый климат, отличный от климата материка, он, Пор-Кро, обращенный на вес четыре стороны света, со своими двенадцатью неиссякаемыми источниками, со своими ложбинами, где наливаются соком дикие плоды, созревающие тогда, когда им положено от господа бога. На Гиерских островах все одновременно опережает сезон и отстает от него, да и каждый сезон затягивается сверх сроков. И в эту осень здесь снова, неизвестно откуда и как, появились фазаны. Раньше их тут водилась тьма-тьмущая и двое-трое старожилов еще помнили то время, когда остров был настоящим земным раем. Но в последние годы минувшего века, когда морские офицеры открыли прелести Пор-Кро и стали наезжать сюда охотиться, фазаны почти перевелись. Ушли в глушь, укрылись в каких-то укромных тайниках, отступили в самую глубь лесов, и близился тот день, когда фазаны вообще должны были исчезнуть. Но со времени оккупации; даже с начала войны, еще перед перемирием, остров, брошенный на произвол судьбы, между небом и землей, отрезало от суши и вернуло к первобытному состоянию. Ракитник и асфоделии снова покрыли ковром все пространство между сирийскими соснами, заполонили тропинки. И наконец как-то утром, когда Агнесса шла в направлении Пуант де Галер, она услышала тяжелое хлопанье крыльев и прямо из-под ее ног вылетела самка фазана, на редкость крупная и красивая. Агнесса рассказала об этой встрече, и оказалось, что многим островитянам доводилось видеть фазанов. Откуда они взялись? Чем объяснялось это неожиданное воскресение из мертвых? Викторина утверждала, что фазаны никуда и не девались, а только стали пугливее и попрятались, а теперь не боятся, вот и все. Но Агнессу не удовлетворило это слишком уж прозаическое объяснение.
   Очень скоро Агнесса завязала прежние отношения с жителями острова, которых можно было перечесть по пальцам. В их глазах она отнюдь не была богатой бездельницей, проживающей круглый год в своем поместье. Уже давно островитяне приняли Агнессу в свою среду, и она сама с радостью стала островитянкой. Она делила с ними их участь. Они жили здесь в полной зависимости от погоды и ее внезапных скачков, от многодневного мистраля или неожиданно наступавшего вёдра. По острову обычно передвигались только пешком, тропинками или проселочными дорогами, по которым не мог проехать даже велосипед; время поэтому приобретало здесь иную ценность и жизнь шла в ином измерении. Хозяйка мыса Байю, которая, как и все прочие, сама обрабатывала землю, находила удовольствие и своеобразный душевный комфорт в своей принадлежности к миру природы, в этих общих для всех островитян условиях жизни, еще более ограниченных режимом военного времени. В утро приезда ее оглушил и утомил южный говор Викторины и Ирмы; через неделю она уже начала следить за собой, чтобы не перенять от них варский акцент.
   На мыс Байю приехала погостить на двое суток Мано. Агнесса рассказала ей о трудностях перехода через демаркационную линию, о своих впечатлениях от оккупированного Парижа. Посасывая пустой мундштук, Мано внимательно слушала приятельницу, отметив про себя, что та ничего не говорит о Буссарделях, но когда Агнесса сбегала в кладовую и принесла оттуда пачку сигарет, Мано флегматично произнесла:
   - Глядите-ка! Значит, пленный лишен ваших забот?
   Агнесса промолчала.
   - Значит, вы не посылаете ему теперь табак, который удается достать?
   - Курите спокойно, Мано, и не терзайтесь угрызениями совести.
   И Агнесса выложила ей все, проговорив чуть ли не до утра. "Я вправе, думала Агнесса, - вправе выставить перед этой, в сущности, чужой мне женщиной Буссарделей в истинном свете". Хозяйка своих собственных поступков и собственной своей судьбы, порвавшая все духовные узы с родными, Агнесса была также вправе рассказывать о домашних тому, кому ей заблагорассудится; разоблачая их, она словно отмежевывалась от них. И это было освобождением. Рассказывала она с таким жаром, так беспощадно передразнивала свою мать, оплакивающую несчастного пленного, столь благородно просившую у дочери прощения перед лицом всего семейного совета, а за кулисами торжествовавшую свою победу, о чем свидетельствовал телефонный разговор с Жанной-Симон, что Мано несколько раз, не сдержавшись, принималась хохотать. Именно такие вот рассказы укрепляли антибуржуазные позиции бывшей Эгерии Мон-парнаса.
   - Неужели вам смешно? - спросила наконец Агнесса.
   - Нет, конечно, не смешно. Но меня восхищает ваша страстность. Если хотите знать, Агнесса, я полюбила вас, только когда мне стал ясен ваш истинный нрав. Вначале я считала вас особой положительной, внутренне уравновешенной, словом, вполне такой, какой вы кажетесь с вашим правильным лицом и вашей статной длинноногой фигурой. Вот эта чрезмерная уравновешенность, откровенно говоря, меня мало интересует. Самое привлекательное в вас - теперь я хорошо вижу - то, что вы вечно вносите страстность в отношения с людьми. С родными, с друзьями и даже... в ваши отношения с Викториной вы вносите страсть.
   - Но ведь тут речь идет не о моей повседневной жизни. Признайтесь же, что в отношениях с моей семьей святая и та потеряет хладнокровие. А я не святая.
   - Вы дочь вашей матери, миленький. Вот кто вы такая! И засим я отправлюсь спать. Поговорим об этом завтра. Потому что сейчас вам, по-моему, нужно быть на страже своего вертограда.
   - Да... одному богу известно, что мне еще готовит долина Монсо!.. Ax, Мано, не совсем еще я покончила с семьей, нет, не совсем.
   - Боюсь, что вам никогда не удастся покончить с ней раз и навсегда. Связь на всю жизнь, Агнесса, прочная цепь. В мое время у Фишера про это пели. Вы, конечно, не помните Фишера: певицы выходили размалеванные под чахоточных и с глазами наркоманок: "Я тебя ненавижу, и ты ненавидишь меня, о я знаю теперь, нам с тобой никогда не расстаться: на любое движенье твое, на любые слова лишь один есть ответ - отвращенья гримаса!"
   Агнесса проводила по лестнице Мано, которая все еще мурыкала песенку.
   - Клянусь вам, если бы не интересы моего сына, - произнесла Агнесса, я бы уж нашла способ порвать с ними навсегда!
   - Вам их будет слишком недоставать! - бросила Мано с порога своей комнаты.