Страница:
Он смеялся. Так он еще никогда не смеялся. Агнессу взволновал этот смех, а может быть, просто слова насчет доверия. Она натянула на голову резиновую шапочку и тоже бросилась в воду. Сразу у берега начиналось глубокое место, и тут волна подбрасывала их тела, и так бывало всякий раз: их застигал врасплох этот упругий напор, шедший из самой толщи прозрачных вод. Правда, солнце пробивало и эту толщу, придавая ей там, внизу, зеленоватый оттенок. Свет пронзал слои морской воды, где сверкали тонкие слюдяные блестки, будто драгоценная нить в расплавленной серебряной руде. Купальщик и купальщица попадались в эту сеть, и только головы и плечи омывал золотистый воздух. Если бы не крики Рокки и Ирмы, барахтавшихся поблизости, ничто не нарушало бы этих мгновений молчания, сливавшегося с тишиной пор-манской косы, с этим мигом полного забвения. Агнесса и Эмильен держались на волне почти вертикально, еле шевеля руками, чтобы не уйти под воду. Она старалась не отплывать далеко.
День шел за днем, а Эмильен еще ни разу не воспользовался дощечкой, которую Агнесса посоветовала ему держать в вытянутых руках, чтобы освоить плавательные движения уцелевшей ногой. Дощечка так и валялась в расселине утеса. Когда Агнесса шла за ней, Эмильен каждый раз останавливал ее, прося не торопиться.
- Еще минуту, - молил он. - Подождите, спешить некуда. Тут так хорошо.
Его южное произношение казалось особенно звучным здесь, над сверкающей поверхностью моря. Впрочем, он сам и довольно быстро выработал свои особые приемы плавания без всякого стиля, которые восполняли неустойчивость одноногого пловца. Что касается различных стилей, которые преподавала ему Агнесса, то все они казались ему слишком мудреными. Она не стала приставать к нему со своими уроками, но понимала, что без нее он никогда бы не решился войти в воду; а в воде, как она и надеялась, к нему возвращалась прежняя ловкость и свобода движений, он отбрасывал прочь костыли, он не признавал своего увечья.
Однажды утром на мысе Байю появилась Люсьенна. Агнесса видела ее впервые, но что-то сразу подсказало ей, что это бывшая невеста Эмильена; молодая девушка направилась к террасе и огляделась, отыскивая, к кому бы ей обратиться. Агнесса наблюдала за ней из окна своего кабинетика, где сидела над письмом к Мано. После смерти Ксавье Агнесса поселилась с сыном внизу. Окна здесь были затянуты металлической сеткой, и, к удовольствию Агнессы, сетка эта не позволяла видеть снаружи внутренность комнат. Ей не хотелось показываться Люсьенне. События шли своим чередом, ее хитроумный замысел вел к счастливой развязке, и скоро Эмильен примирится с жизнью, примирившись с Люсьенной. Ее вмешательство больше не требуется, теперь она была за него спокойна.
Агнесса вышла через кладовую во двор и кликнула Ирму, игравшую с ребенком в уголке сада, заросшем вереском.
- Это, должно быть, невеста Эмильена? Пожалуйста, выйди к ней и скажи Эмильену, что если он хочет, пусть пригласит ее к завтраку. Сегодня как раз у нас пирожки, ей повезло. Попроси маму открыть коробку лангустов и набрать салату. Если же
Люсьенна пожелает зайти ко мне, то, будь добра, скажи, что это невозможно, я сейчас занята. Я пока посижу с маленьким. Только, пожалуйста, побыстрее, а то мне надо закончить письмо, я и без того его задержала.
Агнесса так и не дописала письма. Ирма, выполнив поручение, освободила ее от Рокки, но Агнесса все еще продолжала стоять перед письменным столом и несколько раз взглядывала в окно. В конце концов она уселась за стол и почти машинально взялась за давно начатую работу - свитер, который она вязала как раз для Эмильена.
Быстрые шаги, сухое щелканье подошв по камням, которыми был вымощен двор дома, прервали ее раздумье. Она вышла на террасу и увидела Люсьенну, которая на ходу, не оборачиваясь, поправляла ремни сандалий.
Агнесса решила не входить на кухню, а лучше позвать Ирму или Викторину и расспросить их здесь, в кабинете. Викторина, не проронив ни слова, принесла ей завтрак, да и Агнесса молчала, пока не кончилась трапеза. Затем уложили Рокки спать, Ирма освободилась и сама, без приглашения, постучалась в дверь кабинета.
- Ну да, это была Люсьенна! - воскликнула она с порога, и ее взволнованный тон говорил, что любовная драма дошла до девичьего сердца.Да, мадам, это была Люсьенна. Ей пришлось добираться от полуострова до Вье-Салена на моторке. А потом еще пешком шла часа два, потому что автобусы стояли без горючего. И что же? Этот полоумный даже не пожелал с ней поговорить. Хотя она плакала перед ним, не скрываясь, в три ручья. Она плачет, а он ей одно твердит: незачем было при
ходить, я, говорит, тебя сюда не звал. Как я решил, так оно и будет, никогда я от этого не отступлюсь. Раз я стал такой, как я теперь, я жениться не стану. Я клятву дал! Я теперь не человек, - сказал он, - мне так обидно за тебя, Люсьенна, что ты зря себя потревожила.
- Она ему ничего не ответила?
- Она ему все выложила! Откуда, мол, у него такие мысли... И, значит, он думает, что она совсем пустая девушка? И что он для нее каким был, таким и остается и останется навсегда. И что если уж так, то ладно, тогда и она никогда ни за кого не выйдет. Много они оба от этого выиграют? Кончилось тем, что он взял свои костыли да и ушел, Люсьенна стояла у дверей кухни, как нищенка какая-нибудь, а он заперся у себя в комнате. Бедняжке ничего не оставалось делать, как уйти.
- А тебе это рассказал сам Эмильен?
- Ну да! Он за завтраком ни словечка не проронил. Мама рассказала. Она убиралась внизу и все слышала.
Во второй половине дня, когда они пошли на берег купаться, Эмильен все еще молчал, и Агнесса, заметив, что он снова впал в мрачность, удивилась, почему он в таком случае не остался дома. "Он, должно быть, ради меня заставил себя прийти на пляж", - подумала она. Но самого Эмильена остерегалась расспрашивать.
Часов в семь, когда солнце уже катилось к горизонту на той стороне островка и первая пелена сумерек поползла от долины к их пляжу, Агнесса отошла в сторонку, чтобы переодеться. Эмильен молчал, но как только она вернулась, он решился наконец заговорить. Не входя в подробности, он попросил прощения за то, что Люсьенна явилась к ним с визитом.
- Я ее не приглашал, мадам Агнесса, я хочу, чтобы вы знали, чтобы вы не подумали чего-нибудь: я ее к себе в гости в ваш дом не приглашал.
- Но это не имеет никакого значения, Эмильен. Вы вполне могли ее пригласить. Мне ато ничуть не мешает.
- А мне мешает, можете поверить! Сидела бы лучше дома. Нашлась тоже. Полезнее было бы и для нее и для меня. А так мне пришлось ей бог весть чего наговорить. У меня все внутри перевернулось, когда я ее увидел. Теперь, я знаю, всю ночь глаз
не сомкну. Но пусть она только не думает, что я от своего отступлюсь. Ни за что, - продолжал он, грозя указательным пальцем.-- Теперь, когда она видела, какой я стал, теперь уж никто меня не уговорит. Знаете, было очень жарко, и я сидел в одних трусиках.
Эмильен отвернулся и замолк. Агнесса поняла, что зря строила себе иллюзии: он по-прежнему во власти своих мрачных мыслей, и путь предстоит еще долгий и трудный. Юноша добавил наивным и упрямым тоном, который был ему свойствен:
- Я уже сказал, что женщин для меня больше не существует, да, да, не существует.
Агнесса тоже провела эту ночь без сна. В воздухе так и не посвежело, даже в ночные часы. Хотя на острова с закатом солнца спускалась прохлада, мыс Байю, подымавшийся по ступеням естественного амфитеатра и обращенный лицом к югу, никогда не знал передышки. Начались самые длинные дни в году, и нередко лишь после восхода луны верхняя терраса и дом медленно освобождались от скопившегося за день в камне жара, и мыс тогда напоминал огромную курильницу, белевшую в ночи под лунным светом. Ночами камни казались совсем раскаленными, быть может, оттого, что лучик луны оставлял в неприкосновенности все краски: рыжее золото окрестных скал и этрусский багрянец стен. В эти часы истинным благословением были маленькие вентиляционные окошки, устроенные во всех комнатах и обращенные к северу.
Агнесса улеглась без рубашки, покрывшись простыней, и лежала, вперив глаза в темноту, туда, где сквозь открытые окна вступала в комнату ночь; лежала и прислушивалась, стараясь уловить хотя бы мгновенный всплеск морской волны, но ничего не было слышно. "Теперь уже до двух часов утра жара не спадет ни на градус", - думала Агнесса. И ей невольно представилось, как в другой части дома, среди таких же раскаленных стен, Эмильен, изувеченный, весь в поту, ворочается с боку на бок в своей постели.
Она не зажгла света, не взяла в руки книгу и стала дожидаться утра. Она не торопила ночные часы и только изредка взглядывала на светящиеся стрелки будильника. Часам к двум свежесть стремительно, чуть ли не в несколько минут, вошла в дом и заполнила комнату. Агнесса встала, накинула халат пошла в детскую убедиться, что Рокки не сбросил с себя во сне простыню, и закрыла окошко. Затем вернулась к себе и мирно вытянулась на постели. Так она и лежала, пока широкая пепельно-синяя полоса на небосводе не возвестила о конце ночи, и как раз в этот момент перед окнами промелькнул силуэт человека на костылях. Быстрая тень неслышно скользнула по направлению к террасе.
Ей вспомнились слова Эмильена, пересказанные Ирмой; в них звучала все та же убежденность, притворная или нет: отныне жалость - единственное чувство, которое он, калека, способен вызвать, и лучше ему навсегда распрощаться со всеми женщинами на свете, жить одному. "Если бы я только была уверена, - подумала Агнесса, - что когда-нибудь после он не станет хвастаться..."
Но тут же насмешливо улыбнулась. Ей самой была смешна Агнесса Буссардель. Как опасения эти не к лицу той женщине, которой она считала себя, и как много в ней от "девицы из буржуазной семьи", которая сказалась вся в этой неожиданной оговорке. И именно последняя мысль заставила ее решиться.
Во дворе стоял еще предрассветный сумрак. Все казалось ясным, простым и естественным, каким может быть только рассвет: ласковость воздуха, смешавшиеся в один аромат запахи моря и растений, тишина, темная лазурь неба, с которого уже исчезла луна, но которого еще не коснулся солнечный луч.
Агнесса поспешно вышла из дома, гонимая неотвязной, назойливой мыслью, не покидавшей ее с вечера. Она стала спускаться по лестнице, которая вела в увитую зеленью беседку, где принимали солнечные ванны; Агнесса устроила ее ниже террасы, среди высоких кустов, надежно ее укрывавших. Как она и угадала, Эмильен был здесь, он лежал на одном из матрасов, которые не уносили на ночь. Он приподнялся на локте, вглядываясь в возникшую перед ним высокую женскую фигуру, облаченную в легкий халатик.
- Мне тоже не спалось, - произнесла она глухим и спокойным голосом.
Он улыбнулся и не ответил. Агнесса увидела, как неожиданно блеснули в полумраке зубы Эмильена. Она прилегла на соседний матрас. Так они лежали рядом, он - опершись на локоть, не отводя от нее глаз, а она - одинокая, притихшая. Она испугалась, что Эмильен нарушит молчание. Но нет, он по-прежнему не произнес ни слова, и, так как он не шевелился, она, чуть приподнявшись, потянулась к нему и поцеловала его в губы. На минуту, только на одну минуту ей стало страшно, но, когда он ответил на ее поцелуй, страх прошел. Однако он не обнял ее и не удержал, когда она отодвинулась. При этом движении, быть может невольном, халатик Агнессы распахнулся, и она почувствовала, как обнаженную грудь ее овеяло предрассветным холодком. Она откинулась на подушку, закрыла глаза, подождала и, даже не успев понять, как Эмильен оказался тут же, вдруг почувствовала на себе его тяжесть.
В следующую ночь она не видела, как он снова прошел через террасу и спустился в зеленую беседку. Она спала. Она задернула занавески, хотя по-прежнему стояла удушливая жара. Так прошло несколько дней. Эмильен все еще не сдавался и каждую ночь проводил под открытым небом, хотя на мысе Байю похолодало и установилась обычная для этого островка погода. После полуночи уже нельзя было подолгу оставаться под открытым небом.
Купанье в Пор-Ман продолжалось. Но теперь Агнесса предпочитала, чтобы все они держались кучкой у берега, вместе с ребенком и Ирмой. Она никогда не оставалась наедине с Эмильеном, разве что когда делала ему укол. В перевязках он больше не нуждался. Рана, по-видимому, зарубцевалась окончательно. Уколы она делала в комнате, где жил Эмильен, но дверей за собой не закрывала. Излишняя предосторожность. Конечно, он не решился бы заговорить в эти минуты и в такой обстановке.
Но в остальное время дня за Эмильена говорили его взгляды. Агнесса чувствовала их на себе, но избегала встречаться с Эмильеном глазами. Однажды утром, после ночи, когда вернувшаяся жара не сдавалась до самого рассвета, Агнесса, отодвинув занавески, обнаружила на подоконнике букет полевых цветов. Она подняла сетку и взяла цветы. Вдохнула их аромат и почувствовала на щеках еще не сошедшую с лепестков росу.
- Кто преподнес мне этот чудесный букет? - сказала она громким и не совсем естественным голосом, входя в кухню, где сидели Викторина с Эмильеном. - Держу пари, что это Эмильен. Только мужчина способен собрать цветы и не поставить их в воду.
Она поставила цветы в простой кувшин и заявила, что отнесет их в детскую. Уже стоя на пороге, она быстро произнесла: "Спасибо, Эмильен". Но оглянувшись, успела заметить растерянное лицо, склоненное над чашкой кофе. Эмильен был в таком замешательстве, будто ночная встреча с хозяйкой мыса Байю, происшедшая две недели назад, была лишь игрой его воображения,
В конце концов Агнесса стала сомневаться: уж не добилась ли она как раз обратных результатов; ведь эта самая ночь, которая поистине была ночью без завтрашнего дня, и не могла быть иной, та ночь могла стать для Эмильена доказательством того, что ни одна женщина, вопреки своей доброй воле, никогда не привыкнет к его увечью. Напрасно она старалась отмахнуться от этих мыслей, они не оставляли ее вплоть до того дня, когда Ирма сообщила, что Эмильен утром ушел на своих костылях в порт.
Маленькая колония продолжала жить своей жизнью. Агнесса перестала ждать писем. О своей семье она старалась не думать, быть может, потому, что уже не надеялась получить от них весточку, вообще перестала надеяться, что появление почтальона может внести что-то новое в ее жизнь. И вот тут-то пришла открытка с межзональным штемпелем. Это писали Буссардели.
В первую минуту Агнесса не испытала ни малейшего потрясения. Она прекрасно помнила почерк каждого члена семьи: отца, матери, братьев, тети Эммы; открытка была написана чужой рукой, и Агнесса поняла, кто ей пишет, лишь наткнувшись глазами на подпись: Жанна-Симон Буссардель. Жанна-Симон была женой ее старшего брата, возможно, единственным человек ком, который сохранял, и сохранял не случайно, нейтралитет в семейной драме, разыгравшейся три года назад: девушка, почти девочка - ей было тогда всего девятнадцать лет, - Жанна по молодости не участвовала в семейной междоусобице. Было что-то чисто буссарделевское в том, что именно Жанну-Симон выдвинули в качестве автора этого послания. Она могла подтвердить получение посылки, и в то же время клан оставался в стороне.
Агнесса сунула открытку в карман длинного передника, который она надевала для работы в саду. Рядом стояла Ирма, это она получила почту и прибежала сюда на виноградник лично вручить ее Агнессе. В последнее время не хватало химикатов, и Агнесса подолгу задерживалась на винограднике, ухаживая за лозами и еще совсем зелеными кистями винограда. Агнесса молча выслушала обычную порцию пересудов и слухов, затем Ирма ушла, и тогда хозяйка мыса Байю уселась в прозрачной тени оливкового дерева, чтобы спокойно прочитать письмо.
Она внимательно рассматривала прямоугольник дешевой бристольской бумаги, внешним видом напоминавший проспект: все - и скупо отмеренные в печатном тексте пробелы для ответа, и грозные предостережения, и напоминания, - все обезличивало этот листок, обесчеловечивало. И все же Агнесса сразу увидела слово "Париж", выведенное перед датой, и у нее забилось сердце: слова послания глядели на нее сквозь решетку рукописного и печатного текста:
"Семья здорова, за исключением дяди Теодора - болен грудной жабой. Симон в плену, адрес следует ниже. Посылка с продовольствием получена".
Ее брат в лагере для военнопленных! Старший брат! Наконец-то сердце всколыхнулось в Агнессе, горло сжалось. Отовсюду наплывали образы прошлого, и, сидя под оливковым деревом, она почувствовала, как вокруг нее сплетается хоровод воспоминаний, радостей и бед, которыми до краев было полно ее детство, юность со всеми пылкими и животворными спорами, с мгновенными взрывами неприязни, скреплявшей взаимное уважение, ибо Агнесса во многих событиях личной и семейной жизни находила себе в лице умницы Симона достойного противника. И обе брачные церемонии представились Агнессе во всей их пышности, похожие, как две капли воды, обе происходили в соборе Сент-Оноре д'Эйлау, где Симон, похоронивший первую жену, вскоре сочетался новыми узами с молоденькою сестрою покойной лишь для того, чтобы не ушло из рук состояние тестя.
Симон в лагере для военнопленных! Этот уверенный в себе и в своем будущем Симон, в сущности уже ставший главой семьи, сильный, красивый мужчина... Трудно было представить себе этого Симона, подвергавшегося лишениям, мукам холода или жары, поедаемого насекомыми, вынужденного валяться рядом бог знает с кем, терпеть всяческие унижения со стороны немцев; а ведь, кроме этих страданий, было еще отчаяние, утрата надежд, репрессии, которыми кончаются неудачные попытки к бегству, не говоря уже об опасности бомбардировок... Агнесса не очень ясно представляла себе повседневный быт военнопленных, зато она вспомнила, как полгода тому назад в Марселе почти наобум заявила гостям Мано, будто у нее родственники в плену, и теперь подумала, что ведь так оно и есть, что этим родственником оказался Симон, что она в сущности сказала жестокую правду, и от этого у нее жарко вспыхнуло лицо. Она устыдилась своей ненужной лжи, и в то же время возникло смутное ощущение ответственности.
Она поднялась, направилась к дому. В письме был указан адрес брата; это неслучайно - значит, можно ему писать. Должно быть, именно беда, в которую попал Симон, заставила их ответить. Как все-таки хорошо и удачно, что она послала тогда эту посылку с продуктами. Она была довольна собой сверх всякой меры. Решила, не откладывая, собрать новую посылку для брата, постараться, чтобы она была еще лучше, чем первая. Она заперлась в кладовке, начала готовить тару и вдруг сообразила, что у нее нет посылочного ярлыка, который требовался, согласно распоряжению немецких властей. Отчаяние охватило ее, она села на табурет, руки у нее опустились.
Необходимо завтра же пораньше отправиться в Гиер. Сегодня уже поздно, она не успеет добраться туда, а главное - возвратиться вовремя. Остров был отрезан от мира. Другое дело Гиер, там у нее имелось множество знакомых, и уж кто-нибудь, черт побери, поможет ей выйти из затруднения, добудет ярлык.
Таким образом, у нее еще было сколько угодно времени, чтобы читать и перечитывать "семейную открытку". Вчитываясь, она вопрошала, искала ответа. Одно стало ей ясно: семейство Буссарделей, укрывшееся за спиной Жанны-Симон, по-прежнему держалось холодно и настороженно. Вникнув в каждое слово, Агнесса поняла, что послание было намеренно сведено к минимуму. Были перечеркнуты даже несколько граф, которые можно было бы заполнить, ответив на вопросы, напечатанные типографским способом; из десяти строчек открытки были заполнены только пять; две линеечки внизу содержали лишь адрес военнопленного; наконец, еще ниже, слева, где имелась готовая формула, напечатанная курсивом: любим, помним, целуем, - были зачеркнуты два крайних слова и оставлено только среднее. Кстати сказать, в открытке подтверждалось получение посылки, но без всяких выражений благодарности.
Агнесса вскинула голову: ну и пусть! Глупо было сентиментальничать и выторговывать что-то. Отложив открытку, Агнесса вышла на кухню предупредить Викторину, что намерена отлучиться завтра на целый день, и так как наступил час завтрака и за столом в кухне уже устроился Эмильен, она тут же объявила ему, что в завтрашней прогулке в Пор-Ман участвовать не может: у нее есть важные дела, и ей придется пропустить купание.
Когда она на следующий день прибыла в Гиер, ее постигла неудача: организация помощи военнопленным не имела в своем распоряжении немецких ярлыков и могла только отправить от имени Агнессы стандартную посылку; частные лица сразу же использовали ярлыки, которые получали от своих военнопленных и на которых военнопленные сами указывали лагерь, куда следовало направлять посылку. Одним словом, ярлыков никому никогда не хватало. Когда же Агнесса, не видя другого выхода, намекнула своим собеседникам насчет поддельных ярлыков, те сделали удивленный вид, и Агнесса не могла скрыть своего возмущения всеобщей приниженностью и верноподданничеством. Тяжелый это был день, Агнесса старалась придумать какой-нибудь выход из положения, бродила по старым, отлого спускавшимся к морю кварталам с широкими ровными и безлюдными проспектами, обсаженными чахлыми городскими пальмами.
Безрадостен был этот Гиер без обычного для современных городов движения, без транспорта, без прохожих, терзаемый жарой и безветрием.
Агнесса вернулась к себе на мыс Байю, приунывшая, недовольная собой, ноги у нее ныли, на душе было неспокойно, никак она не могла примириться с мыслью, что посылка в лагерь не будет отправлена, что прозрачный намек Жанны на положение брата останется без отклика. После первого волнения, которое вызвало в Агнессе письмо, наступил упадок, и ей захотелось хоть с кем-нибудь поделиться своей бедой. Но с кем, кто здесь мог ее понять? Не Викторина же в самом деле, которая дрожит над продовольственными запасами, и уж, во всяком случае, не Эмильен, ограниченный, ушедший в себя. И впрямь она живет слишком изолированно от людей.
Она вызвала по телефону Мано, чья отзывчивость, пожалуй даже дружба, проявившаяся в ту рождественскую ночь, была еще свежа в ее памяти. Она пожаловалась ей на неудачу.
- Только не впадайте в мировую скорбь, - сказала Мано, и Агнесса, сразу приободрившись, представила себе свою подругу у телефонной трубки с вечным мундштуком в зубах. - Растерялись? Ну что ж, приезжайте, поговорим.
- Это очень мило с вашей стороны, Мано, я сама бы охотно у вас побывала, но у меня ребенок, да еще мой раненый. И до вашего Кань довольно далеко.
-- Далеко или близко - не в этом дело. Вы что-то хнычете там насчет почтового ярлыка, а раз так, то извольте приехать.
Тут Агнесса поняла и поторопилась дать согласие. Рано утром она сделала укол Эмильену и тут же отправилась в путь. Автомотриса до Кань шла через Сен-Рафаэль.
- Вот вам ваша бумажонка,- сказала Мано, вынув из книжного шкафа толстый том, где между страниц оказался ярлычок для посылок военнопленным.
- Ведь это же просто чудо, Мано! Как вам только удалось? Там, в Гиере...
- Нет уж, увольте от расспросов, дорогая. Если ярлычок кажется вам недостаточно похожим, не берите его и все.
- По крайней мере скажите, сколько вы за него заплатили.
- Перестаньте, пожалуйста! Люди, которые изготовляют их, работают не ради денег. Мне помогли друзья.
Мано уселась за стол и снова взялась за дело, прерванное приходом Агнессы: положив себе на колени крышку от картонной коробки, где хранилась целая куча окурков, она стала сортировать свои драгоценные запасы. Длинными наманикюренными ногтями цвета сурика она отбирала, раскладывала на две кучки уцелевшие кусочки папиросной бумаги и крошки табаку так, что в середине оставалась лишь труха да пепел.
Но Агнесса, словно не видя этого, вглядывалась с еле заметной улыбкой в лицо подруги. Как многие жители свободной зоны, Агнесса не скрывала, что такие вещи, как черный рынок, аусвейсы, поддельные документы, должны вызывать протест у порядочных людей. Ей казалось, что гражданская совесть не позволяет прибегать ко всем этим уловкам, мириться с подобными приемами. Что в этом есть уступка людям, наживающимся на оккупации, даже уступка оккупантам, ибо именно от оккупантов исходят все эти ограничения. Вот почему Агнесса стояла на своих позициях столь же прочно, сколь люди из оккупированной зоны держались своих взглядов; взгляды же их сводились к тому, что обман оккупационных властей есть не только необходимость, но и особый вид реванша. Тельма Леон-Мартен в ту рождественскую ночь бросила фразу, показавшую Агнессе, что существуют эти две противоположные точки зрения.
Тогда Тельма сказала:
- Отказывать себе в пятидесяти граммах масла только потому, что его достают на черном рынке, это, знаете ли, роскошь, которую могут позволить себе только "неоки".
И Агнесса догадалась, что за демаркационной линией такое прозвище дано жителям неоккупированной зоны.
Несколько сбивало с толку еще и другое: видя, как Мано легко достала поддельную бумажку, Агнесса поняла, что подруга ее совсем не так далека от всех бед эпохи и не стоит в стороне ни от событий, ни от людей с их повседневной жизнью. Так или иначе Агнесса сдалась и, поскольку уже поздно было возвращаться в Сален, откуда моторка отходила рано утром, осталась ночевать у подруги.
Незадолго до отъезда она выразила желание осмотреть мастерскую в верхнем этаже. Она признавалась, что не очень-то разбирается в живописи и воспринимает ее лишь чувством. Она даже вздрогнула, когда, поднявшись по лесенке в просторное помещение мастерской, устроенной на чердаке, обвела взглядом этот храм воспоминаний, служивший также выставочным залом.
День шел за днем, а Эмильен еще ни разу не воспользовался дощечкой, которую Агнесса посоветовала ему держать в вытянутых руках, чтобы освоить плавательные движения уцелевшей ногой. Дощечка так и валялась в расселине утеса. Когда Агнесса шла за ней, Эмильен каждый раз останавливал ее, прося не торопиться.
- Еще минуту, - молил он. - Подождите, спешить некуда. Тут так хорошо.
Его южное произношение казалось особенно звучным здесь, над сверкающей поверхностью моря. Впрочем, он сам и довольно быстро выработал свои особые приемы плавания без всякого стиля, которые восполняли неустойчивость одноногого пловца. Что касается различных стилей, которые преподавала ему Агнесса, то все они казались ему слишком мудреными. Она не стала приставать к нему со своими уроками, но понимала, что без нее он никогда бы не решился войти в воду; а в воде, как она и надеялась, к нему возвращалась прежняя ловкость и свобода движений, он отбрасывал прочь костыли, он не признавал своего увечья.
Однажды утром на мысе Байю появилась Люсьенна. Агнесса видела ее впервые, но что-то сразу подсказало ей, что это бывшая невеста Эмильена; молодая девушка направилась к террасе и огляделась, отыскивая, к кому бы ей обратиться. Агнесса наблюдала за ней из окна своего кабинетика, где сидела над письмом к Мано. После смерти Ксавье Агнесса поселилась с сыном внизу. Окна здесь были затянуты металлической сеткой, и, к удовольствию Агнессы, сетка эта не позволяла видеть снаружи внутренность комнат. Ей не хотелось показываться Люсьенне. События шли своим чередом, ее хитроумный замысел вел к счастливой развязке, и скоро Эмильен примирится с жизнью, примирившись с Люсьенной. Ее вмешательство больше не требуется, теперь она была за него спокойна.
Агнесса вышла через кладовую во двор и кликнула Ирму, игравшую с ребенком в уголке сада, заросшем вереском.
- Это, должно быть, невеста Эмильена? Пожалуйста, выйди к ней и скажи Эмильену, что если он хочет, пусть пригласит ее к завтраку. Сегодня как раз у нас пирожки, ей повезло. Попроси маму открыть коробку лангустов и набрать салату. Если же
Люсьенна пожелает зайти ко мне, то, будь добра, скажи, что это невозможно, я сейчас занята. Я пока посижу с маленьким. Только, пожалуйста, побыстрее, а то мне надо закончить письмо, я и без того его задержала.
Агнесса так и не дописала письма. Ирма, выполнив поручение, освободила ее от Рокки, но Агнесса все еще продолжала стоять перед письменным столом и несколько раз взглядывала в окно. В конце концов она уселась за стол и почти машинально взялась за давно начатую работу - свитер, который она вязала как раз для Эмильена.
Быстрые шаги, сухое щелканье подошв по камням, которыми был вымощен двор дома, прервали ее раздумье. Она вышла на террасу и увидела Люсьенну, которая на ходу, не оборачиваясь, поправляла ремни сандалий.
Агнесса решила не входить на кухню, а лучше позвать Ирму или Викторину и расспросить их здесь, в кабинете. Викторина, не проронив ни слова, принесла ей завтрак, да и Агнесса молчала, пока не кончилась трапеза. Затем уложили Рокки спать, Ирма освободилась и сама, без приглашения, постучалась в дверь кабинета.
- Ну да, это была Люсьенна! - воскликнула она с порога, и ее взволнованный тон говорил, что любовная драма дошла до девичьего сердца.Да, мадам, это была Люсьенна. Ей пришлось добираться от полуострова до Вье-Салена на моторке. А потом еще пешком шла часа два, потому что автобусы стояли без горючего. И что же? Этот полоумный даже не пожелал с ней поговорить. Хотя она плакала перед ним, не скрываясь, в три ручья. Она плачет, а он ей одно твердит: незачем было при
ходить, я, говорит, тебя сюда не звал. Как я решил, так оно и будет, никогда я от этого не отступлюсь. Раз я стал такой, как я теперь, я жениться не стану. Я клятву дал! Я теперь не человек, - сказал он, - мне так обидно за тебя, Люсьенна, что ты зря себя потревожила.
- Она ему ничего не ответила?
- Она ему все выложила! Откуда, мол, у него такие мысли... И, значит, он думает, что она совсем пустая девушка? И что он для нее каким был, таким и остается и останется навсегда. И что если уж так, то ладно, тогда и она никогда ни за кого не выйдет. Много они оба от этого выиграют? Кончилось тем, что он взял свои костыли да и ушел, Люсьенна стояла у дверей кухни, как нищенка какая-нибудь, а он заперся у себя в комнате. Бедняжке ничего не оставалось делать, как уйти.
- А тебе это рассказал сам Эмильен?
- Ну да! Он за завтраком ни словечка не проронил. Мама рассказала. Она убиралась внизу и все слышала.
Во второй половине дня, когда они пошли на берег купаться, Эмильен все еще молчал, и Агнесса, заметив, что он снова впал в мрачность, удивилась, почему он в таком случае не остался дома. "Он, должно быть, ради меня заставил себя прийти на пляж", - подумала она. Но самого Эмильена остерегалась расспрашивать.
Часов в семь, когда солнце уже катилось к горизонту на той стороне островка и первая пелена сумерек поползла от долины к их пляжу, Агнесса отошла в сторонку, чтобы переодеться. Эмильен молчал, но как только она вернулась, он решился наконец заговорить. Не входя в подробности, он попросил прощения за то, что Люсьенна явилась к ним с визитом.
- Я ее не приглашал, мадам Агнесса, я хочу, чтобы вы знали, чтобы вы не подумали чего-нибудь: я ее к себе в гости в ваш дом не приглашал.
- Но это не имеет никакого значения, Эмильен. Вы вполне могли ее пригласить. Мне ато ничуть не мешает.
- А мне мешает, можете поверить! Сидела бы лучше дома. Нашлась тоже. Полезнее было бы и для нее и для меня. А так мне пришлось ей бог весть чего наговорить. У меня все внутри перевернулось, когда я ее увидел. Теперь, я знаю, всю ночь глаз
не сомкну. Но пусть она только не думает, что я от своего отступлюсь. Ни за что, - продолжал он, грозя указательным пальцем.-- Теперь, когда она видела, какой я стал, теперь уж никто меня не уговорит. Знаете, было очень жарко, и я сидел в одних трусиках.
Эмильен отвернулся и замолк. Агнесса поняла, что зря строила себе иллюзии: он по-прежнему во власти своих мрачных мыслей, и путь предстоит еще долгий и трудный. Юноша добавил наивным и упрямым тоном, который был ему свойствен:
- Я уже сказал, что женщин для меня больше не существует, да, да, не существует.
Агнесса тоже провела эту ночь без сна. В воздухе так и не посвежело, даже в ночные часы. Хотя на острова с закатом солнца спускалась прохлада, мыс Байю, подымавшийся по ступеням естественного амфитеатра и обращенный лицом к югу, никогда не знал передышки. Начались самые длинные дни в году, и нередко лишь после восхода луны верхняя терраса и дом медленно освобождались от скопившегося за день в камне жара, и мыс тогда напоминал огромную курильницу, белевшую в ночи под лунным светом. Ночами камни казались совсем раскаленными, быть может, оттого, что лучик луны оставлял в неприкосновенности все краски: рыжее золото окрестных скал и этрусский багрянец стен. В эти часы истинным благословением были маленькие вентиляционные окошки, устроенные во всех комнатах и обращенные к северу.
Агнесса улеглась без рубашки, покрывшись простыней, и лежала, вперив глаза в темноту, туда, где сквозь открытые окна вступала в комнату ночь; лежала и прислушивалась, стараясь уловить хотя бы мгновенный всплеск морской волны, но ничего не было слышно. "Теперь уже до двух часов утра жара не спадет ни на градус", - думала Агнесса. И ей невольно представилось, как в другой части дома, среди таких же раскаленных стен, Эмильен, изувеченный, весь в поту, ворочается с боку на бок в своей постели.
Она не зажгла света, не взяла в руки книгу и стала дожидаться утра. Она не торопила ночные часы и только изредка взглядывала на светящиеся стрелки будильника. Часам к двум свежесть стремительно, чуть ли не в несколько минут, вошла в дом и заполнила комнату. Агнесса встала, накинула халат пошла в детскую убедиться, что Рокки не сбросил с себя во сне простыню, и закрыла окошко. Затем вернулась к себе и мирно вытянулась на постели. Так она и лежала, пока широкая пепельно-синяя полоса на небосводе не возвестила о конце ночи, и как раз в этот момент перед окнами промелькнул силуэт человека на костылях. Быстрая тень неслышно скользнула по направлению к террасе.
Ей вспомнились слова Эмильена, пересказанные Ирмой; в них звучала все та же убежденность, притворная или нет: отныне жалость - единственное чувство, которое он, калека, способен вызвать, и лучше ему навсегда распрощаться со всеми женщинами на свете, жить одному. "Если бы я только была уверена, - подумала Агнесса, - что когда-нибудь после он не станет хвастаться..."
Но тут же насмешливо улыбнулась. Ей самой была смешна Агнесса Буссардель. Как опасения эти не к лицу той женщине, которой она считала себя, и как много в ней от "девицы из буржуазной семьи", которая сказалась вся в этой неожиданной оговорке. И именно последняя мысль заставила ее решиться.
Во дворе стоял еще предрассветный сумрак. Все казалось ясным, простым и естественным, каким может быть только рассвет: ласковость воздуха, смешавшиеся в один аромат запахи моря и растений, тишина, темная лазурь неба, с которого уже исчезла луна, но которого еще не коснулся солнечный луч.
Агнесса поспешно вышла из дома, гонимая неотвязной, назойливой мыслью, не покидавшей ее с вечера. Она стала спускаться по лестнице, которая вела в увитую зеленью беседку, где принимали солнечные ванны; Агнесса устроила ее ниже террасы, среди высоких кустов, надежно ее укрывавших. Как она и угадала, Эмильен был здесь, он лежал на одном из матрасов, которые не уносили на ночь. Он приподнялся на локте, вглядываясь в возникшую перед ним высокую женскую фигуру, облаченную в легкий халатик.
- Мне тоже не спалось, - произнесла она глухим и спокойным голосом.
Он улыбнулся и не ответил. Агнесса увидела, как неожиданно блеснули в полумраке зубы Эмильена. Она прилегла на соседний матрас. Так они лежали рядом, он - опершись на локоть, не отводя от нее глаз, а она - одинокая, притихшая. Она испугалась, что Эмильен нарушит молчание. Но нет, он по-прежнему не произнес ни слова, и, так как он не шевелился, она, чуть приподнявшись, потянулась к нему и поцеловала его в губы. На минуту, только на одну минуту ей стало страшно, но, когда он ответил на ее поцелуй, страх прошел. Однако он не обнял ее и не удержал, когда она отодвинулась. При этом движении, быть может невольном, халатик Агнессы распахнулся, и она почувствовала, как обнаженную грудь ее овеяло предрассветным холодком. Она откинулась на подушку, закрыла глаза, подождала и, даже не успев понять, как Эмильен оказался тут же, вдруг почувствовала на себе его тяжесть.
В следующую ночь она не видела, как он снова прошел через террасу и спустился в зеленую беседку. Она спала. Она задернула занавески, хотя по-прежнему стояла удушливая жара. Так прошло несколько дней. Эмильен все еще не сдавался и каждую ночь проводил под открытым небом, хотя на мысе Байю похолодало и установилась обычная для этого островка погода. После полуночи уже нельзя было подолгу оставаться под открытым небом.
Купанье в Пор-Ман продолжалось. Но теперь Агнесса предпочитала, чтобы все они держались кучкой у берега, вместе с ребенком и Ирмой. Она никогда не оставалась наедине с Эмильеном, разве что когда делала ему укол. В перевязках он больше не нуждался. Рана, по-видимому, зарубцевалась окончательно. Уколы она делала в комнате, где жил Эмильен, но дверей за собой не закрывала. Излишняя предосторожность. Конечно, он не решился бы заговорить в эти минуты и в такой обстановке.
Но в остальное время дня за Эмильена говорили его взгляды. Агнесса чувствовала их на себе, но избегала встречаться с Эмильеном глазами. Однажды утром, после ночи, когда вернувшаяся жара не сдавалась до самого рассвета, Агнесса, отодвинув занавески, обнаружила на подоконнике букет полевых цветов. Она подняла сетку и взяла цветы. Вдохнула их аромат и почувствовала на щеках еще не сошедшую с лепестков росу.
- Кто преподнес мне этот чудесный букет? - сказала она громким и не совсем естественным голосом, входя в кухню, где сидели Викторина с Эмильеном. - Держу пари, что это Эмильен. Только мужчина способен собрать цветы и не поставить их в воду.
Она поставила цветы в простой кувшин и заявила, что отнесет их в детскую. Уже стоя на пороге, она быстро произнесла: "Спасибо, Эмильен". Но оглянувшись, успела заметить растерянное лицо, склоненное над чашкой кофе. Эмильен был в таком замешательстве, будто ночная встреча с хозяйкой мыса Байю, происшедшая две недели назад, была лишь игрой его воображения,
В конце концов Агнесса стала сомневаться: уж не добилась ли она как раз обратных результатов; ведь эта самая ночь, которая поистине была ночью без завтрашнего дня, и не могла быть иной, та ночь могла стать для Эмильена доказательством того, что ни одна женщина, вопреки своей доброй воле, никогда не привыкнет к его увечью. Напрасно она старалась отмахнуться от этих мыслей, они не оставляли ее вплоть до того дня, когда Ирма сообщила, что Эмильен утром ушел на своих костылях в порт.
Маленькая колония продолжала жить своей жизнью. Агнесса перестала ждать писем. О своей семье она старалась не думать, быть может, потому, что уже не надеялась получить от них весточку, вообще перестала надеяться, что появление почтальона может внести что-то новое в ее жизнь. И вот тут-то пришла открытка с межзональным штемпелем. Это писали Буссардели.
В первую минуту Агнесса не испытала ни малейшего потрясения. Она прекрасно помнила почерк каждого члена семьи: отца, матери, братьев, тети Эммы; открытка была написана чужой рукой, и Агнесса поняла, кто ей пишет, лишь наткнувшись глазами на подпись: Жанна-Симон Буссардель. Жанна-Симон была женой ее старшего брата, возможно, единственным человек ком, который сохранял, и сохранял не случайно, нейтралитет в семейной драме, разыгравшейся три года назад: девушка, почти девочка - ей было тогда всего девятнадцать лет, - Жанна по молодости не участвовала в семейной междоусобице. Было что-то чисто буссарделевское в том, что именно Жанну-Симон выдвинули в качестве автора этого послания. Она могла подтвердить получение посылки, и в то же время клан оставался в стороне.
Агнесса сунула открытку в карман длинного передника, который она надевала для работы в саду. Рядом стояла Ирма, это она получила почту и прибежала сюда на виноградник лично вручить ее Агнессе. В последнее время не хватало химикатов, и Агнесса подолгу задерживалась на винограднике, ухаживая за лозами и еще совсем зелеными кистями винограда. Агнесса молча выслушала обычную порцию пересудов и слухов, затем Ирма ушла, и тогда хозяйка мыса Байю уселась в прозрачной тени оливкового дерева, чтобы спокойно прочитать письмо.
Она внимательно рассматривала прямоугольник дешевой бристольской бумаги, внешним видом напоминавший проспект: все - и скупо отмеренные в печатном тексте пробелы для ответа, и грозные предостережения, и напоминания, - все обезличивало этот листок, обесчеловечивало. И все же Агнесса сразу увидела слово "Париж", выведенное перед датой, и у нее забилось сердце: слова послания глядели на нее сквозь решетку рукописного и печатного текста:
"Семья здорова, за исключением дяди Теодора - болен грудной жабой. Симон в плену, адрес следует ниже. Посылка с продовольствием получена".
Ее брат в лагере для военнопленных! Старший брат! Наконец-то сердце всколыхнулось в Агнессе, горло сжалось. Отовсюду наплывали образы прошлого, и, сидя под оливковым деревом, она почувствовала, как вокруг нее сплетается хоровод воспоминаний, радостей и бед, которыми до краев было полно ее детство, юность со всеми пылкими и животворными спорами, с мгновенными взрывами неприязни, скреплявшей взаимное уважение, ибо Агнесса во многих событиях личной и семейной жизни находила себе в лице умницы Симона достойного противника. И обе брачные церемонии представились Агнессе во всей их пышности, похожие, как две капли воды, обе происходили в соборе Сент-Оноре д'Эйлау, где Симон, похоронивший первую жену, вскоре сочетался новыми узами с молоденькою сестрою покойной лишь для того, чтобы не ушло из рук состояние тестя.
Симон в лагере для военнопленных! Этот уверенный в себе и в своем будущем Симон, в сущности уже ставший главой семьи, сильный, красивый мужчина... Трудно было представить себе этого Симона, подвергавшегося лишениям, мукам холода или жары, поедаемого насекомыми, вынужденного валяться рядом бог знает с кем, терпеть всяческие унижения со стороны немцев; а ведь, кроме этих страданий, было еще отчаяние, утрата надежд, репрессии, которыми кончаются неудачные попытки к бегству, не говоря уже об опасности бомбардировок... Агнесса не очень ясно представляла себе повседневный быт военнопленных, зато она вспомнила, как полгода тому назад в Марселе почти наобум заявила гостям Мано, будто у нее родственники в плену, и теперь подумала, что ведь так оно и есть, что этим родственником оказался Симон, что она в сущности сказала жестокую правду, и от этого у нее жарко вспыхнуло лицо. Она устыдилась своей ненужной лжи, и в то же время возникло смутное ощущение ответственности.
Она поднялась, направилась к дому. В письме был указан адрес брата; это неслучайно - значит, можно ему писать. Должно быть, именно беда, в которую попал Симон, заставила их ответить. Как все-таки хорошо и удачно, что она послала тогда эту посылку с продуктами. Она была довольна собой сверх всякой меры. Решила, не откладывая, собрать новую посылку для брата, постараться, чтобы она была еще лучше, чем первая. Она заперлась в кладовке, начала готовить тару и вдруг сообразила, что у нее нет посылочного ярлыка, который требовался, согласно распоряжению немецких властей. Отчаяние охватило ее, она села на табурет, руки у нее опустились.
Необходимо завтра же пораньше отправиться в Гиер. Сегодня уже поздно, она не успеет добраться туда, а главное - возвратиться вовремя. Остров был отрезан от мира. Другое дело Гиер, там у нее имелось множество знакомых, и уж кто-нибудь, черт побери, поможет ей выйти из затруднения, добудет ярлык.
Таким образом, у нее еще было сколько угодно времени, чтобы читать и перечитывать "семейную открытку". Вчитываясь, она вопрошала, искала ответа. Одно стало ей ясно: семейство Буссарделей, укрывшееся за спиной Жанны-Симон, по-прежнему держалось холодно и настороженно. Вникнув в каждое слово, Агнесса поняла, что послание было намеренно сведено к минимуму. Были перечеркнуты даже несколько граф, которые можно было бы заполнить, ответив на вопросы, напечатанные типографским способом; из десяти строчек открытки были заполнены только пять; две линеечки внизу содержали лишь адрес военнопленного; наконец, еще ниже, слева, где имелась готовая формула, напечатанная курсивом: любим, помним, целуем, - были зачеркнуты два крайних слова и оставлено только среднее. Кстати сказать, в открытке подтверждалось получение посылки, но без всяких выражений благодарности.
Агнесса вскинула голову: ну и пусть! Глупо было сентиментальничать и выторговывать что-то. Отложив открытку, Агнесса вышла на кухню предупредить Викторину, что намерена отлучиться завтра на целый день, и так как наступил час завтрака и за столом в кухне уже устроился Эмильен, она тут же объявила ему, что в завтрашней прогулке в Пор-Ман участвовать не может: у нее есть важные дела, и ей придется пропустить купание.
Когда она на следующий день прибыла в Гиер, ее постигла неудача: организация помощи военнопленным не имела в своем распоряжении немецких ярлыков и могла только отправить от имени Агнессы стандартную посылку; частные лица сразу же использовали ярлыки, которые получали от своих военнопленных и на которых военнопленные сами указывали лагерь, куда следовало направлять посылку. Одним словом, ярлыков никому никогда не хватало. Когда же Агнесса, не видя другого выхода, намекнула своим собеседникам насчет поддельных ярлыков, те сделали удивленный вид, и Агнесса не могла скрыть своего возмущения всеобщей приниженностью и верноподданничеством. Тяжелый это был день, Агнесса старалась придумать какой-нибудь выход из положения, бродила по старым, отлого спускавшимся к морю кварталам с широкими ровными и безлюдными проспектами, обсаженными чахлыми городскими пальмами.
Безрадостен был этот Гиер без обычного для современных городов движения, без транспорта, без прохожих, терзаемый жарой и безветрием.
Агнесса вернулась к себе на мыс Байю, приунывшая, недовольная собой, ноги у нее ныли, на душе было неспокойно, никак она не могла примириться с мыслью, что посылка в лагерь не будет отправлена, что прозрачный намек Жанны на положение брата останется без отклика. После первого волнения, которое вызвало в Агнессе письмо, наступил упадок, и ей захотелось хоть с кем-нибудь поделиться своей бедой. Но с кем, кто здесь мог ее понять? Не Викторина же в самом деле, которая дрожит над продовольственными запасами, и уж, во всяком случае, не Эмильен, ограниченный, ушедший в себя. И впрямь она живет слишком изолированно от людей.
Она вызвала по телефону Мано, чья отзывчивость, пожалуй даже дружба, проявившаяся в ту рождественскую ночь, была еще свежа в ее памяти. Она пожаловалась ей на неудачу.
- Только не впадайте в мировую скорбь, - сказала Мано, и Агнесса, сразу приободрившись, представила себе свою подругу у телефонной трубки с вечным мундштуком в зубах. - Растерялись? Ну что ж, приезжайте, поговорим.
- Это очень мило с вашей стороны, Мано, я сама бы охотно у вас побывала, но у меня ребенок, да еще мой раненый. И до вашего Кань довольно далеко.
-- Далеко или близко - не в этом дело. Вы что-то хнычете там насчет почтового ярлыка, а раз так, то извольте приехать.
Тут Агнесса поняла и поторопилась дать согласие. Рано утром она сделала укол Эмильену и тут же отправилась в путь. Автомотриса до Кань шла через Сен-Рафаэль.
- Вот вам ваша бумажонка,- сказала Мано, вынув из книжного шкафа толстый том, где между страниц оказался ярлычок для посылок военнопленным.
- Ведь это же просто чудо, Мано! Как вам только удалось? Там, в Гиере...
- Нет уж, увольте от расспросов, дорогая. Если ярлычок кажется вам недостаточно похожим, не берите его и все.
- По крайней мере скажите, сколько вы за него заплатили.
- Перестаньте, пожалуйста! Люди, которые изготовляют их, работают не ради денег. Мне помогли друзья.
Мано уселась за стол и снова взялась за дело, прерванное приходом Агнессы: положив себе на колени крышку от картонной коробки, где хранилась целая куча окурков, она стала сортировать свои драгоценные запасы. Длинными наманикюренными ногтями цвета сурика она отбирала, раскладывала на две кучки уцелевшие кусочки папиросной бумаги и крошки табаку так, что в середине оставалась лишь труха да пепел.
Но Агнесса, словно не видя этого, вглядывалась с еле заметной улыбкой в лицо подруги. Как многие жители свободной зоны, Агнесса не скрывала, что такие вещи, как черный рынок, аусвейсы, поддельные документы, должны вызывать протест у порядочных людей. Ей казалось, что гражданская совесть не позволяет прибегать ко всем этим уловкам, мириться с подобными приемами. Что в этом есть уступка людям, наживающимся на оккупации, даже уступка оккупантам, ибо именно от оккупантов исходят все эти ограничения. Вот почему Агнесса стояла на своих позициях столь же прочно, сколь люди из оккупированной зоны держались своих взглядов; взгляды же их сводились к тому, что обман оккупационных властей есть не только необходимость, но и особый вид реванша. Тельма Леон-Мартен в ту рождественскую ночь бросила фразу, показавшую Агнессе, что существуют эти две противоположные точки зрения.
Тогда Тельма сказала:
- Отказывать себе в пятидесяти граммах масла только потому, что его достают на черном рынке, это, знаете ли, роскошь, которую могут позволить себе только "неоки".
И Агнесса догадалась, что за демаркационной линией такое прозвище дано жителям неоккупированной зоны.
Несколько сбивало с толку еще и другое: видя, как Мано легко достала поддельную бумажку, Агнесса поняла, что подруга ее совсем не так далека от всех бед эпохи и не стоит в стороне ни от событий, ни от людей с их повседневной жизнью. Так или иначе Агнесса сдалась и, поскольку уже поздно было возвращаться в Сален, откуда моторка отходила рано утром, осталась ночевать у подруги.
Незадолго до отъезда она выразила желание осмотреть мастерскую в верхнем этаже. Она признавалась, что не очень-то разбирается в живописи и воспринимает ее лишь чувством. Она даже вздрогнула, когда, поднявшись по лесенке в просторное помещение мастерской, устроенной на чердаке, обвела взглядом этот храм воспоминаний, служивший также выставочным залом.