Эриа Филипп. Золотая решетка

   В поезде, который приходил из Лиона и еще более далеких мест, стояли запахи ночи, усталости, уныния, сна вповалку. Отопление не действовало, но тяжелый человеческий дух согревал вагон, спасая от предрассветного холода. В каждом купе, как это повелось в последнее время, было по два лишних пассажира. Стоило Агнессе сесть в коридоре на чемодан, как она сразу почувствовала, что приближается к мысу Байю, и ей показалось, что она уехала оттуда уже много дней назад. Поезд мягко укачивал ее. Стало совсем светло. Где они? Агнесса протерла перчаткой запотевшее вагонное стекло и узнала первые округлые, как женская грудь, вершины Сент-Бома. Значит, Обань уже проехали.
   Агнесса представила себе, как она подходит к дому. Сегодня восточный ветер, и вряд ли Викторина решится встречать ее в порту с ребенком. Ничего, он подождет ее в своей теплой детской, среди игрушек. И затем ей представилось, как она ляжет рано, часов в девять, как оставит приоткрытой дверь из своей комнаты в детскую, как возместит сутки беспокойства и усталости оргией сна. Ее убаюкает гул моря; даже в эту пору Агнесса не закрывала окна, так прекрасно обогревались жилые комнаты ее дома. А порывам ветра, впрочем не таким уж частым и не очень чувствительным в нижнем этаже, противостояла металлическая сетка от мошкары, затягивающая окно; дом с маленьким участком укрывался в естественном амфитеатре, за которым сразу начинались густые заросли острова, и был обращен прямо к югу.
   При этой мысли, при возникновении мирного образа благополучной Агнессы, который был создан ее собственным воображением, она даже выпрямилась. Снова ей пришел на ум Париж, золотая решетка парка Монсо, особняк на авеню Ван-Дейка, все ее родичи. Не погрешила ли она против истины минувшей ночью в беседе с Мано? Не погрешила ли против справедливости? Она не могла не почувствовать, что Мано внутренне противится ее излияниям, хотя безропотно выслушала ее рассказ о семейных распрях, и этот простой по видимости факт бросал какой-то неприятный свет на самый рассказ, настораживал, особенно в этот час среди этих пустынных провансальских полей, которые вели к дому и которые не знали оккупации. Сомнения быть не могло, Агнесса, сама того не сознавая, описала факты довольно тенденциозным образом. Нет, невозможно свести ее разрыв с Буссарделями к тем побуждениям и событиям, о которых она говорила сегодня ночью. Просто невозможно представить себе, что шла война, страна пережила разгром, оккупацию, десять наций попали под нацистское ярмо, полтора миллиона оказались в плену, триста тысяч никогда уже не вернутся, а она, Агнесса Буссардель, не может примириться со своими близкими из-за такой малости.
   Мыс Байю на сей раз обманул ее, не наградил долгожданным покоем. Начать с того, что в первую ночь возвращения Агнесса почти не спала. Вместо оргии сна оргия воспоминаний.
   Она сразу забылась, поддавшись нечеловеческой усталости, но проснулась уже через два часа с бьющимся сердцем, с тяжелой головой, где вихрем кружились обрывки кошмара. Она стала перелистывать книгу, но читать не смогла. Перешла в соседнюю комнату, тут была устроена детская, и с минуту смотрела, как спит ее мальчик. Неисчерпаемо было наслаждение этим чудом зрелищем спящего Рокки. Во сне как-то исчезало сходство с его отцом, с Норманом, каким она увидела его в университете в Беркли. В жилах Нормана было несколько капель индейской крови, и Рокки унаследовал от отца зрачки агатовой черноты, этот пристальный взгляд, в котором было что-то от неподвижности минерала, что-то тревожившее мать. Но сейчас тонкая изогнутая щеточка ресниц, защищавшая его сон и неприкосновенность его тайны, придавала лицу ребенка французскую мягкость.
   Агнесса вернулась в спальню, затем перешла в кабинет, осторожно прикрыв за собой дверь. Был уже первый час. Агнесса вспомнила, что в половине первого утра Би-би-си ведет передачу на французском языке для лагерей военнопленных. Обычно Агнесса не слушала этой передачи. Демагогический тон дикторов, почему-то принятый для этих специальных передач, самый отбор информации, замалчивание некоторых новостей, не скрывавшихся в других передачах того же Би-би-си, выспренние поучения, а иногда шуточки - все было слишком явно, неприкрыто и коробило ее, было оскорбительным, по ее мнению, для людей, попавших в немецкий плен. Если она и старалась поймать лондонское радио, то не для того, чтобы слушать вот эти россказни. Вообще она предпочитала Сотенса, а верила по-настоящему лишь Рене Пейо. Однако же сегодня она настроилась на соль-соль-соль-ми-бемоль {Начальные ноты "Пятой симфонии" Бетховена.- РЕД.}, предвещавшие слова: "Говорит Лондон", и продравшись через бурю забивки, прослушала от начала до конца передачу для военнопленных, - пожалуй, не так уж глупы были три-четыре каламбура, равно как и заключительная песенка.
   В действительности же слушала она невнимательно. Насупив брови, она старалась угадать, кто из ее родичей мужского пола мог по возрасту попасть за колючую проволоку. Прошлой ночью за рождественским столом она говорила предположительно о родственниках, томившихся в плену, и теперь это предположение приобретало некую реальность. Но "ее" пленные не имели ни имени, ни лица, так и не облекались плотью и кровью. В самом деле, как знать, кто из ее кузенов угодил в лапы врагу? Она думала только о кузенах, не сомневаясь, что родные братья сумели выпутаться. Симон - благодаря своему чину и необыкновенно изощренному чувству самосохранения, Валентин - потому, что, хотя у него и не было большого чина, получил в период странной войны назначение в Цензурный комитет. "Итак, -думала Агнесса, - кузены, но кто именно?" Только со стороны дяди Теодора у нее было целых три кузена: Гастон, Поль и Рауль Буссардели. Но если первый вышел из призывного возраста, то в отношении двух других это было вполне возможно. А со стороны Оскара Буссарделя? Или со стороны Жарно? Гуйю? Выбор был большой, даже слишком. Все мужское население клана Буссарделей обступило ее в этой маленькой комнатке, в ее убежище, перед чуть шепчущим что-то радио. Агнесса старалась представить себе, как ее кузены, один или несколько, сидят в этот же самый час перед радио и слушают передачу где-нибудь в "офлаге" или "сталаге" {Сокращенно от Offizierlager - Офицерский лагерь и лагерь для рядовых (нем.)}. Три года назад все они, вместе с прочими родственниками, ополчились против Агнессы, но сегодня несколько напыщенных французских фраз, донесшихся из Лондона, протягивали новые нити близости между Агнессой и этими людьми. Людьми, которые даже и не подозревали о ее чувствах.
   Назавтра погода испортилась. Ветер утих, тепла прибавилось, но весь остров затянуло клочковатым туманом, который скользил по воде, прилегал к ней вплотную. Горизонт скрылся из глаз. Платиновое море уходило в невидимую даль под белесоватым расплывчатым диском солнца, более похожего в мглистой дымке на луну. Ближе к полудню Агнесса придумала себе какое-то дело в порту и отправилась туда через весь остров. Но ее усилия не были вознаграждены. Туман застилал мыс Бена, Гиерский рейд, весь Лазурный берег, весь край. Остановившись у руин замка, Агнесса стояла лицом к северу, надеясь разглядеть не дававшийся ей пейзаж. Еще недавно она любила это первобытное одиночество, старалась забыть, где находится, и тогда она, островитянка, как бы перемещалась в пространстве и даже во времени. Ее так цепко держали семейные распри, что она переносила свою неприязнь на всё и вся, и ощущение замкнутости, отрезанности от мира давало ей радость, хотя и не свободную от злопамятства, от жестокости, но какую-то на редкость живительную. Нынче утром все было по-иному. Вслед за другими случайными обитателями этого уголка земли Агнесса в свой черед ощутила гнетущую островную тоску, сродни недугу осажденных. Медленным шагом она возвращалась в глубь острова через мягко подымавшуюся вверх долину Одиночества и поминутно оборачивалась в сторону материка.
   Но здесь, на мысе Байю, она жила не одна. С ней жил ее сын. Для сына она и жила. Когда она звала его: "Рокки!" - и он откликался, он, в сущности, откликался на прозвище. При крещении он был назван именем Рено и так записан в мэрии. Ксавье решил заранее, что если у них родится сын, то он будет называться Рено. Так звали деда Ксавье, и, быть может, Ксавье не без задней мысли хотел таким способом узаконить положение того, кто считался его сыном. Когда Ксавье умер и появился на свет ребенок, Агнесса не нарушила воли покойного. Однако позже, уже в первые месяцы жизни младенца, в душе Агнессы началась какая-то сложная работа. Как раз в этот период ее неприязнь к Буссарделям была в самом накале. Ей хотелось вычеркнуть из своей жизни все, что хотя бы косвенным образом связывало ее, даже в мелочах повседневного существования, с родом Буссарделей. Имя Рено стало для нее неприемлемым уже потому, что возникло оно ради умиротворения авеню Ван-Дейка, и всякий раз, склонившись над колыбелькой сына, она уступала своим воспоминаниям об Америке. Когда ребенок начал ей улыбаться, она стала звать его: "Darling, honey" {Дорогой, душечка (англ.)},- и наступил день, когда она заметила, что к этим ласковым словам, уцелевшим от периода sorority {Женский клуб в Америке } и университета в Беркли, как-то само собой присоединилось имя Рокки. Так звали сына одной американской четы, где Агнесса проводила свои уик-энды с Норманом, и под их крышей в Лагуна-Бич она впервые стала принадлежать Норману.
   В общем ребенок звался Рено только в период своего утробного существования. Даже Викторина называла его Рокки. Викторина, жена местного рыбака, знала еще Ксавье и вела его хозяйство. Когда Агнесса отпустила английскую няню, вынужденную осенью сорок первого года возвратиться к себе на родину, Викторина переселилась в дом Буссарделей на мысе Байю. Агнессе хотелось иметь у себя человека, который неотступно наблюдал бы за ее сыном; ему не исполнилось еще полутора лет, как он заболел воспалением легких; в меру своего знания и умения Викторина заслуживала доверия хозяйки, а ее тринадцатилетняя дочь Ирма, девица весьма развитая и разбитная, умела делать все: ходить за птицей, поливать огород, работать на винограднике и даже пилить дрова, не говоря уже о том, что она ездила в магазин за продуктами на материк.
   Жители мыса Байю старались теперь при малейшей возможности обходиться местными ресурсами, не выезжая на материк. Регулярная связь между островом и материком становилась все реже, контроль все строже, и остров стал жить жизнью осажденного города или сторожевого поста где-нибудь в африканской пустыне, отрезанного от внешнего мира. Создалось нечто вроде натурального хозяйства, все добывалось и потреблялось на месте. В зиму сорокового - сорок первого года, когда Лазурный берег начал всерьез голодать, Агнесса решила превратить заведенные еще ее покойным мужем плантации арума и левкоя в огороды. Теперь от самого дома и до моря ступенями спускались грядки, разгороженные низенькими заборчиками. В департаменте Вар их называли "мешаниной", ибо тут выращивались самые разнообразные овощи. Выше были виноградники и оливковые деревца.
   Так и жили вокруг Рокки три женщины с мыса Байю, а нередко им помогал муж Викторины, незаменимый при работах на огороде, да еще и рыбак к тому же, ловивший на удочку и сетями. Погреба наполнялись припасами: бутылками с вином, с оливковым маслом, банками с томатом, консервированными овощами словом, всем, чем дарила обитателей мыса Байю целинная земля, обработанная трудолюбивыми руками маленькой артели - они обходились своим картофелем, кукурузой, горохом, сушеными фруктами.
   Но со времени марсельского сочельника Агнесса уже не могла пройтись по своим владениям, не вспомнив о доме Буссарделей, который некогда был поистине полной чашей... Давно это было.
   К концу февраля, когда уже отцветали мимозы, заметно удлинились дни и солнце по утрам высоко стояло над островом, до мыса Байю дошел слух о скором возвращении Эмильена Бегу. Новость взволновала обитателей Пор-Кро и быстро pacпространилась на два соседних острова. Молодой Бегу считался на всем маленьком архипелаге главной жертвой войны, и имя его произносилось особенно часто, поскольку он был единственным сыном булочника в Пор-Кро, и вот уже два года, как островитяне с тревогой и с сочувствием не упускали случая осведомиться у отца Бегу о его сыне. Каждый из жителей Пор-Кро мог в любую минуту рассказать обо всех испытаниях и злоключениях, через которые прошел бедный малый. Родители не делали из них тайны. Вот почему не только сын, но и старики Бегу, со своими причитаниями и рассказами о солдатской доле, тоже стали как бы героями здешних мест. Солдат Бегу подорвался на мине во время Седанского прорыва; его товарищи бежали и оставили молодого Бегу одного с раздробленной ногой, решив, что он умер; прошли месяцы, родители оплакивали сына, и вдруг прибыло послание, написанное знакомым почерком и довольно необычное по внешнему виду, что-то вроде двойной открытки со штемпелем, изображавшим орла: молодой Бегу был жив, он был в плену, он был на излечении в немецком госпитале; несколько позже пришло другое письмо, уже с другой эмблемой: он находился на излечении во французском госпитале, немцы его отпустили на родину, поскольку тяжелое ранение, повлекшее за собой ампутацию ноги, требовало повторных операций. Теперь все это уже позади, он сообщал о своем возвращении. Агнесса узнала о событии одной из первых: Ирма, доставлявшая хозяйке последние вести этого замкнутого островного мирка, примчалась бегом из порта, рискуя пропустить очередной рейс на материк, куда она отправлялась за провизией.
   Агнесса нанесла визит старикам. Мать Бегу уже заранее начала плакать, говорила не умолкая и, разговаривая, грела утюги -надо же принарядиться для встречи, хотя день приезда Эмильена еще не был известен. Но ведь приедет он не в санитарном автомобиле, а на поезде, поскольку, как видно из последнего письма, он вполне излечился. Значит, можно будет встретить его на Гиерском вокзале.
   В торжественный день население Пор-Кро возросло чуть ли не вдвое. Люди прибывали с островов Леван, Поркероль и даже с полуострова Жнен. Маленький рыбацкий поселок огласили девичьи восклицания, девушки были веселые, нарядные. Яркое солнце освещало радостные юные лица. Здесь не забыли статного красавца Эмильена, довоенные балы, танцульки на Жиенском полуострове, где Эмильен был всегда нарасхват. Ему было тогда двадцать два года, значит, сейчас ему двадцать пять лет, - не бог весть какой старик! Агнесса шла в первых рядах встречающих, хотя и немного в стороне, а рядом торжественно шествовала Ирма, упирая в бедро горшок расцветающих камелий, который она с разрешения хозяйки взяла в оранжерее.
   Все ждали, когда наконец появится из-за острова Баго знакомая моторка. Она шла прямо к рейду, а с берега казалось, что она стоит на месте. Маленькая, но шумная толпа людей задвигалась, замахала руками, закричала. С этого момента все пошло быстрее. Встречающие покинули дальний уголок бухты, откуда лучше было видно, как катер пробирается между мелями, и устремились к маленькой гавани; теперь все различали моторку и сидевшего в моторке рядом с матерью и отцом Эмильена Бегу, медленными взмахами руки отвечавшего на приветствия.
   Наконец моторка пристала к дамбе. Кое-кто из встречавших побежал навстречу, но тут же все отступили на шаг назад. Воцарилось молчание. Отец Бегу взял сына на руки, как ребенка, и с ним вместе вышел на берег. Осторожным движением он сумел поставить Эмильена на единственную уцелевшую ногу. Юноша сделал на месте несколько прыжков, ему поспешили подать костыли, потом он остановился на мгновение на узкой дамбе и всем стала видна пустая брючина, подколотая так высоко, что, казалось, нога ампутирована по самое бедро. Видно было также, как напряглась другая, здоровая нога, поддерживавшая все тело. И в ярком свете эта нога выглядела особенно длинной и тонкой. Калека медленно обвел глазами людей, собравшихся в его честь, но внезапно онемевших при виде ужасного увечья, о котором встречающие уже как-то забыли на радостях или вообще плохо себе это представляли раньше. Все же в эту минуту безмолвия и оцепенения, воцарившегося на берегу, от взглядов встречавших не укрылось, что красавчик Змильен выглядит прекрасно, видимо, заботы врачей и отдых пошли ему на пользу.
   Наконец он двинулся в путь, налегая на костыли. За ним следовали мать и отец; при его приближении толпа молчаливо расступилась, образуя пустоту, Эмильен, не промолвив ни слова, направился к родному дому - к булочной, вошел в дом, за ним вошли родители, дверь мгновение оставалась открытой, потом захлопнулась.
   - Мы придем попозже, - сказала Агнесса Ирме. - Пожалуйста, отнеси цветы бакалейщице и скажи, чтобы она подержала их до вечера, а вечером мы навестим Эмильена и его родителей.
   Ирма скорчила недовольную гримаску.
   - Я бы могла прекрасно сама занести им цветы, - сказала Ирма. - Они совсем не тяжелые. А вдруг вечером вы будете заняты.
   Агнесса навестила семейство Бегу только через день. Сына не оказалось дома. Мать объяснила, что он отправился на виноградник один, на костылях, и, расплакавшись, добавила, что отныне он решил ни с кем не разговаривать.
   - Ну что ж, а вы просто поставьте мои цветы к нему в комнату, мадам Бегу. Я прекрасно понимаю... Я повидаюсь с ним в другой раз.
   Агнесса так и не пришла навестить Эмильена. Рокки схватил насморк, чему причиной были прохладные вечера. Впрочем, весна была ранняя и, как всегда, сопровождалась резкими колебаниями температуры. Глубоко под землей шла обычная весенняя работа природы. На мысе Байю снимали уже первые овощи, а зимние запасы на три четверти были еще не тронуты. Все эти заботы поглощали внимание Агнессы.
   Насчет сухого гороха она не беспокоилась, он еще может полежать, а они тем временем будут питаться свежим горохом, который созревает уже к концу февраля; сухой горошек не испортится... Другое дело консервы. Хозяйка мыса Байю не особенно доверяла консервам собственного изготовления, это был ее первый опыт, причем пришлось довольствоваться самыми примитивными приспособлениями. Она старалась не слишком придавать значение всем этим трудностям, сознавая, что другим приходится куда хуже, решила не подражать многим женщинам, которые вот уже два года были одержимы заботами о пище. Агнесса хмурилась, когда видела, как растут запасы продовольствия в ее погребе, и горько упрекала себя, зачем послушалась Викторину, которой овладел демон накопления. Но Викторина и не думала сдаваться: если она боится оставить дом без продовольствия, то не столько ради мадам, сколько ради маленького.
   Агнесса невольно рассмеялась.
   - Ну хорошо, кукурузная мука предназначается для мальчика, не спорю, а при чем тут консервы из лангустов, эти связки красного перца и чеснока, неужели все это он способен поглотить? А вино двенадцатиградусной крепости? Бедный крошка,
   и это в два с половиной года! - добавила она, повеселев.
   - Вот выдумали! - воскликнула Викторина с провансальским запалом, наставительно подняв палец. - Подумаешь, велика беда - вино чем старше, тем оно, позвольте сказать, лучше, чеснок, когда полежит, только острее пахнет. Нет уж, я знаю
   в чем дело: мадам хочет кого-то облагодетельствовать! А кого, скажите на милость? Если кого из здешних, то позвольте вас предупредить: стоит только начать - и придется раздавать направо и налево с утра до ночи. Что, не права я? Ну-ка, скажите сами.
   - Бог знает, что вы говорите... у меня и в мыслях этого не было, ответила Агнесса, которая не очень любила, когда угадывали ее намерения.
   Викторина и даже юная Ирма, которые живут с ней бок о бок, скоро вообще запретят ей думать.
   - Но, - добавила она вслух, - в нынешнее тяжелое время, когда многим не хватает самого необходимого - держать у себя лишние запасы... Неужели вы сами этого не чувствуете, Викторина?!
   Агнесса вышла и вернулась в погреб позже, во второй половине дня, зная, что в это время Викторина занята стиркой на маленького. Она вновь осмотрела свои богатства, всю эту снедь и решила отобрать наиболее ценное и пригодное для пересылки. Надо, чтобы тюк получился покомпактнее, а главное - не слишком много весил. Мысль о том, что посылка не должна превышать установленного правилами веса, пришла ей в голову внезапно. До сих пор она посылала продовольствие лишь изредка и то только военнопленным. На этот раз следовало действовать согласно правилам, которые ей не были еще известны, поскольку речь шла о совсем другой категории посылок.
   На следующий день Агнесса отправилась в Гиер, где и получила все необходимые сведения. Оттуда же она привезла литровый плоский бидон овальной формы, из алюминия, совсем новенький, - она добыла его у местного аптекаря. Она дождалась вечера и принялась за работу, только когда дом затих.
   Посылку Агнесса готовила с каким-то особенным старанием, чуть ли не лихорадочным: раз десять клала на весы упаковочный материал - картон, бумагу, даже веревки; раз десять взвешивала продукты. Со скорбью душевной пришлось отказаться от большой банки томатной пасты, которая весила чуть ли не половину всей нормы. Вместо большой она положила маленькую баночку с томатом, ей было приятно думать, что тетя Луиза, известная в семье кулинарка, попробует ее пасты. Отсыпая кукурузную муку в маленький полотняный мешочек - тара ее собственного изготовления, - она представила себе, как на авеню Ван-Дейка эта мука превратится в пирожки, оладьи, кашку для маленьких. Наконец она установила реальный вес посылки с точностью до десяти граммов, рассовала по уголкам между банок миндаль, а оставшиеся промежутки заполнила не стружками, а тмином, розмарином и лавровым листом.
   Уже завязывая посылку, Агнесса вдруг наклонилась над всей этой снедью, и слезы навернулись ей на глаза; от этих драгоценных запасов шел острый запах, и, вдохнув его, семья Буссарделей как бы окунется во все ароматы мыса Байю.
   Но она тут же развязала посылку: а вдруг такие посылки подлежат досмотру. Она слышала, что отправка из неоккупированной зоны продуктов, нормированных в Париже, запрещена. При выходе из вокзала пассажиров обыскивали, поскольку разрешалось провозить лишь ненормированные продукты; допускались также плоды собственных садов и огородов. Но ведь в ее посылке в алюминиевом бидоне как раз и было драгоценное оливковое масло. Агнесса взяла одну из этикеток, которые обычно использовала для своих консервных банок, приклеила ее к бидону и крупными буквами написала: "Оливковое масло из фамильного поместья Буссарделей".
   Глава III
   Она решила, что обязательно отвезет посылку сама, и, так как железнодорожная магистраль проходила не через Гиер, а через Ля Полин, она отправилась сначала на ляполинский вокзал. Но это была маленькая железнодорожная ветка, и Агнесса вдруг забеспокоилась, что посылка может пропасть, - раз уж она выбралась из дому, лучше доехать до Тулона. Она предъявила весовщику свою драгоценную кладь, проследила за показанием весов. Приблизив голову к стеклу, за которым ходила большая стрелка, она увидела свое отражение: лицо, тюрбан на голове; отправляясь в путь со своей посылкой, Агнесса завязала шарф тюрбаном. В этот день дул мистраль. Агнесса щедро дала на чай весовщику и вышла из зала, бросив последний взгляд на посылку, которую собрала собственными руками и которая через несколько дней должна попасть в руки ее близких.
   Но, едва сев в поезд, идущий на Гиер, она вдруг забеспокоилась: неизвестно, как Буссардели примут ее дар. Еще вообразят, что она хочет показать свое превосходство над ними; чего доброго, обидятся и, во всяком случае, будут недовольны. Да, но по нынешним временам продовольственная посылка, да еще отправленная с такими трудностями, с такими предосторожностями, - ведь Агнесса поостереглась даже послать обычное межзональное уведомление... Нет, нет, они должны понять. К тому же она вовсе не считает, что они обязаны выражать ей свою благодарность или даже просто подтвердить получение. Нет, что ни говори, она поступила правильно. Перестала терзаться. Вот если бы она стала бесконечно раздумывать, колебаться и отказалась от посылки, было бы куда хуже, никогда бы она себе этого не простила.
   Целых двое суток не могла она отделаться от этих мыслей. "Господи, я все такая же! - говорила она себе. - Та же щепетильность, та же страсть бесконечно взвешивать свои поступки". А она-то надеялась, что Америка отучила ее от этой блажи и ее робинзоновское существование на острове тоже этому способствует. Какое там! Стоило ей обратиться мыслью к авеню Ван-Дейка, и сразу сказалась прежняя натура. И впрямь она все такая же: в двадцать восемь лет осталась все той же барышней Буссардель. Супружество ее длилось несколько недель, а потом безвременно погиб Ксавье, настоящей женской жизнью она жила лишь в горах Калифорнии, где считалась законной женой Нормана, хотя никогда ею не была. Девица, женщина... общественное осуждение в этом случае отнюдь не пустой звук и не пережиток, вот почему рождение ребенка не решало всей проблемы. Термин "девушка-мать" невольно пришел ей на ум.