Эриа Филипп. Золотая решетка

   - А! Хорошо. В таком случае передайте от моего имени мадам де Мофрелан, что армия Леклерка подходит к Парижу с юго-запада. Я хочу ей сообщить: они уже в Кламаре.
   Агнесса решила прекратить телефонные звонки. Но часов в шесть она вдруг заметила в чердачном окошке стоявшего напротив дома маленький сине-бело-красный флажок.
   - Ирма! Люди уже вывешивают в окнах флаги. Давай скорее водрузим наше знамя!
   Длинный шест с обмотанными вокруг него цветными полотнищами наконец-то увидел свет. Уже давно было устроено специальное приспособление за неимением настоящего флагштока: целая система из толстой металлической проволоки, привязанной к ставне окна гостиной. Десять минут ушло на поднятие стяга, и трехцветная волна медленно скатилась вниз, потом ее надуло ветерком, веявшим с авеню Виллье. Рокки захлопал в ладоши. Агнесса открыла калитку и перешла на противоположный тротуар, чтобы со стороны полюбоваться творением своих рук. Вернувшись в садик, она застала Ирму, отбивавшейся от четы привратников, которые умоляли ее о чем-то с бледными от испуга лицами.
   - Мадам, снимите флаг, вас честью просят. Нас жильцы послали.
   - Им не нравится мой флаг? Так вот, плевать я на них хотела. Ирма, поди посмотри, кто звонит.
   Звонили бойцы Сопротивления - трое подростков с карабинами наперевес, с засученными рукавами и повязкой на голой руке.
   - Снимите! - приказал командир. - Слишком рано. Из-за вас будут стрелять по дому.
   - Но уже час назад они были в Кламаре. Армия Леклерка.
   С помощью привратника молодые люди стащили знамя.
   Часов в десять, когда все уже погрузилось во мрак, радио объявило, что одно из соединений Леклерка расположилось на площади Отель де Билль.
   - Нет, не могу сидеть дома, - сказала Агнесса. - Ирма, ляг на мою постель и оставь дверь в комнату Рокки открытой.
   - А куда вы идете?
   - На площадь Отель де Билль. Хочу их видеть, этого нельзя пропустить. Дай мой плащ. Пойду переулками, чтобы меня не задержали по дороге. Когда я вернусь, знаешь, что будет? Мы с тобой вдвоем выпьем за их здоровье по стакану шампанского. Бутылку я припрятала.
   После полуночи она возвратилась домой, разбитая усталостью, и тяжело рухнула на стул.
   - Ну как? - спросила Ирма все тем же возбужденным тоном. - Скорее, рассказывайте! Что вы видели?
   - Ничего. По правде говоря, ничего не видела. Меня к ним просто не подпустили. До улицы Сен-Мартен я легко добралась, но там оказалась баррикада, и притом самая настоящая, с вооружейными людьми. Издали я различила свет, силуэты при свете автомобильных фар. Тут человек, который меня остановил, сказал: "Вы же их видите; вон эти тени - это они и есть". "Правда? Можете мне в этом поклясться?" - "Клянусь, а теперь возвращайтесь-ка домой..." Но, знаешь,- добавила Агнесса, - если говорить по правде, ничего я не видела.
   На следующий день с первыми лучами солнца флаг уже развевался на ветру. Прочно врытое в землю древко, наклоненное под нужным углом, его сшитое из занавесок полотнище царило над всем садиком. Ирма выскользнула за калитку; побежала сначала направо, потом налево и вернулась, еле переводя дух.
   - Мадам, от площади Ваграм до площади Терн только его и видно!
   Агнесса еще в халатике, еще не выходившая из своей тесной спальни, подняла голову и посмотрела на трехцветное чудо, надутое ветром, как парус. Врытый в землю флаг доходил до окон второго этажа и поистине украшал весь фасад. Жильцы с верхнего этажа уже не протестовали.
   Ирма вновь куда-то убежала и принесла из своей комнаты огромный портрет генерала де Голля. Еще при немцах она приобрела его у какого-то деголлевца, который воспроизводил эти портреты с фотографии и продавал их под носом у властей по тридцать пять франков за штуку. Бесстрашная Ирма повесила это священное изображение над своей постелью. А теперь она потребовала, чтобы Агнесса приколола его к их флагу.
   - Ну, подумай сама, - убеждала ее Агнесса. - Во-первых, весь эффект пропадет. А во-вторых, твой портрет разорвется при любом порыве ветра, добавила она, щадя чувства Ирмы.
   Ирма надулась было, но, услышав грохот броневика, проходившего по авеню Виллье в направлении к Шампере, выскочила со своим портретом в руках за калитку и встала на углу площади. Вскоре показалась вторая машина, набитая солдатами в форме защитного цвета, еще издали известив жителей о своем приближении страшным лязгом и грохотом. Ирма выпрямилась, смеясь так заразительно, что даже зубы ее заблестели на солнце, и подняла на вытянутых руках пресловутый портрет. Солдаты в ответ отдали честь, кое-кто поднял два пальца в виде буквы V, и все утро, проезжая мимо выстроившихся на тротуаре зевак, освободители салютовали Ирме из Пор-Кро и генералу де Голлю.
   Глава XV
   После капитуляции немцев в Париже, после триумфальной прогулки генерала де Голля от площади Этуаль до Собора Парижской богоматери, после прохождения американских войск через Елисейские поля Агнесса стала свидетельницей возвращения людей, бежавших от войны, но одетых в военную форму. Светская жизнь, которая в течение четырех лет оккупации процветала только в кружках коллаборационистов, варившихся в собственном соку, вдруг в несколько дней пышно развернулась, но состав участников не очень изменился. Наиболее скомпрометированные лица проворнее прочих обнаружили в своем сердце патриотические чувства, которые им, по их уверениям, приходилось подавлять. Они, оказывается, только делали вид, что симпатизируют немцам для того, чтобы добиться от них смягчения жестоких репрессий, помилования и некоторых сведений, полезных для деголлевцев. Каждый из таких "патриотов" говорил о своей "сети", о кличке, которую он носил в подполье; но если какой-нибудь простак начинал задавать коварные вопросы, а недоверчивые слушатели требовали уточнений, болтун, а чаще всего болтунья, вдруг умолкали: тише, ради бога тише, военные действия еще не окончены и еще многого-многого нельзя сказать. В общем количество тех, кто вдруг заявил о своем принадлежности к Сопротивлению, значительно превысило число подлинных его борцов, которых имелось по спискам триста тысяч человек, что составляло семь десятых процента всего населения Франции, насчитывавшего сорок два миллиона человек. Из комодов и гардеробов вдруг вытащили запрятанные после поражения мундиры, какие носили в период между двумя войнами, и военная форма вновь появилась в квартирах, но красовалась теперь не на плечах хозяина, а на спинках стульев в передней - к сведению визитеров. Почти таким же быстрым темпом, в каком производились в те дни аресты, шли операции "самоочищения" либо посредством личных жертв, либо через третьих лиц. Отцы посылали своих сыновей в отряды добровольцев, и тогда все семейство, обеленное и успокоившееся, с гордостью укрывалось за щитом с изображением карты Франции, начертанной золотом по синему фону. Дамы, отказываясь от развлечений, надевали форму Красного Креста или нестроевых войск. К такого рода маскараду, придававшему женскому облику нечто мужественное, особенно охотно прибегала та самая орава амазонок, которые еще недавно группировались вокруг какой-нибудь герцогини, актрисы или дочери министра и, представляя при оккупации сливки общества, держали в своих руках доходные места, всяческие блага и милости.
   В освобожденной столице живо расплодились бывшие "неоки". Эти парижане, пробывшие в изгнании четыре года, упорно остававшиеся в южной зоне, несмотря на упразднение демаркационной линии, с гордостью заявляли о твердом своем решении не видеть ни одного немца, хотя тогда немцами кишела вся Франция. Начиная с сентября, подхваченные внезапным порывом, рассчитывая на триумфальное возвращение, "неоки" стали постепенно, этапами, продвигаться к Парижу, подобно Наполеону, возвращавшемуся с острова Эльбы.
   Но и военизированное кокетство и запоздалая храбрость бледнели перед нашествием беглецов в мундирах, возвращавшихся с отдаленных рубежей, на которые они отступили. Они прибывали в самолетах и, можно сказать, пачками низвергались с небес в центр Парижа. Просачивание произошло в мгновение ока. Это была шестая колонна. Роскошный отель близ площади Этуаль, так же как знаменитый ресторан - услада многих поколений, так же как некий салон на Ля Мюэт или в Фобур-Сен-Жермен, только что очищенные от немецких зеленых мундиров, вдруг увидели в рамке входных дверей дельцов, адвокатов, сочинителей драм или киносценариев, попрошаек и холуев, которые, удрав из Франции задолго до всякой опасности с чадами и домочадцами, целых четыре года укрывались в канцеляриях - кто в Алжире, кто в Лондоне или в Нью-Йорке - и вдруг возвратились в военной форме цвета хаки с нашивками или без нашивок, но уж непременно со всякими значками и ленточками, с высоко поднятой головой, пронзительным и прямо-таки инквизиторским взором, с карманами, набитыми рассыпным кофе в зернах (из офицерской столовой), который они раздавали полными пригоршнями встречным и поперечным, а вдобавок - и квадратики жевательной резины, удостоверившись предварительно в гражданских чувствах людей, ими облагодетельствованных. Их чествовали - и, конечно, куда больше, чем офицеров и солдат Второй бронетанковой дивизии, которые, пройдя через Париж и соединившись с Седьмой американской армией, сражались тогда в Бургундии.
   И вот, узнав, что Жоффруа Сиксу-Герц прибыл из Лондона в военном мундире, да еще облеченный какой-то миссией, госпожа де Мофрелан почувствовала срочную необходимость укрепить узы родства с этим семейством; она устроила на Лилльской улице прием в честь юного героя; Агнесса была приглашена вместе со своими племянниками Жильбертой и Манюэлем. Она задержалась в Париже яз любви к своему городу, а также в силу необходимости. За последние полгода, прожитые ею в столице, и особенно за недели высадки и Освобождения, она опять привязалась к Парижу. В сердце своем она переживала и все бедствия Парижа, и тоску ожидания, и бурный взрыв восторга освобожденного города, она так боялась, что немцы разрушат Париж, и теперь не могла расстаться с ним. Прошло шесть месяцев, только шесть месяцев, но их оказалось достаточно для того, чтобы Агнесса вновь корнями вросла в почву родного города. Скромные насаждения, которые она сделала собственными руками, желая украсить свой парижский садик и позабавить сына, отнюдь не были просто жестом.
   Да если б она и хотела возвратиться на мыс Байю, туда еще было невозможно пробраться. Дивизия Леклерка вступила в Париж через восемь дней после высадки в Провансе, за два дня до освобождения Тулона; освобождение Иль-де-Франса и долины Роны происходило одновременно. Но все плато Лангра еще оставалось в руках немцев. Нечего было и думать добраться до Лазурного берега прямым сообщением по железной дороге. Агнесса совсем не хотела, без крайней на то необходимости, подвергать сына мукам путешествия кружными путями через провинции, еще не пришедшие в себя после своего пробуждения.
   Когда Агнесса в сопровождении племянника и племянницы поднималась по ступеням крыльца Мофреланов на глазах у обитателей соседнего дома, которые выглядывали из окон, как из театральных лож, рассматривая прибывающих, она услышала нараставший гул великосветского сборища. Но, пройдя через вестибюль в большой зал, она не могла определить, что за прием там происходит. Открывшаяся ее глазам сутолока была ни на что не похожа, и только чрезмерное обилие представителей прессы напоминало ей так называемые cocktails-parties, которые устраивались в Нью-Йорке или в Сан-Франциско во времена ее пребывания в Америке - шумные сборища, куда каждый мог привести с собой кого угодно и чувствовал себя как дома, даже не зная, где он в гостях. В глаза бросались опереточные, старомодные мундиры, затмевавшие штатские пиджаки; среди строго военных одеяний попадались весьма странные наряды: плотно облегающий джемпер, подвернутый над брюками для верховой езды, узкая юбка и стянутая кожаным поясом рубашка цвета хаки; пестрые сборные костюмы, словно на незадачливых статистах, дополнялись беретами, пилотками, которые не снимали с головы даже мужчины, доказывая тем самым свою причастность к подпольной деятельности.
   - Ну, детки, - сказала Агнесса своим спутникам, остановившимся в нерешительности перед всем этим столпотворением, - вы можете делать, что вам угодно. А я только поздороваюсь с госпожой де Мофрелан и улизну.
   - Да что ты, тетя Агнесса! - сказала Жильберта. - Останься. Ты только погляди, до чего забавно!
   Протиснувшись сквозь толпу, Агнесса добралась до хозяйки дома, но потеряла по дороге своих племянников.
   - А-а, вот она! - воскликнула госпожа де Мофрелан и, к великому удивлению Агнессы, расцеловала ее. - Муромский, найдите моего внучатого племянника и приведите его сюда, Я хочу, чтобы он познакомился с мадам Буссардель.
   "Внучатого племянника? Кто же это? - подумала Агнесса. - Ах да! Это племянник ее снохи, теперь она так его называет",
   Вскоре к ним подошел сам Жоффруа, словно сошедший с обложки американских журналов, в военной форме, обтягивавшей его фигуру, как трико акробата. Этот воин, чарующий полукабильской, полуголливудской красотой и самоуверенным холодным взглядом серых глаз, весьма отдаленно напоминал того светского ветрогона, которого Агнесса встретила однажды в поезде на Лазурном берегу в сорок первом году. Она поняла, что в промежутке между двумя этими этапами силою обстоятельств из прежнего Сиксу-Герц вылупился нынешний. Но она заметила также, что при этом превращении он не заслужил ни единой нашивки и на груди у него с левой стороны пестреют лишь какие-то значки, жетоны и висюльки.
   - Я знаю, как много вы сделали для моей бабушки, - сказал он, целуя руку Агнессы. - Это благородно! Да, да, очень благородно!
   - Она и ко мне была поразительно добра, - подхватила госпожа де Мофрелан, обняв "внучатого племянника" за талию. - Она приехала сообщить мне утешительные вести о моей бедненькой подруге. Ах, дорогой мой мальчик, мы действительно поддерживали друг друга в черную годину. Постойте, да ведь именно мадам Буссардель сообщила мне о вступлении Леклерка в Париж.
   - Есть ли у вас вести о вашей бабушке? - спросила Агнесса у юного Жоффруа. - Вероятно, ту местность освободили в начале месяца.
   - Ну, конечно, благодарю вас за внимание. Она скоро двинется в путь.
   Агнесса обернулась: к ней подошла Жильберта и дернула ее за локоть, очарованная душкой военным. Ей представили Жоффруа. Но тотчас ее оттеснили почитатели, плотным кругом обступившие юношу. Какая-то женщина, захлебываясь от восторга, спрашивала, правда ли, что при высадке французских войск в Северной Африке он выступал вместо генерала Жиро.
   - Как? И это уже известно в Париже? - воскликнул он, смеясь. - Ну, разумеется, это я и был. Сам Жиро спал как убитый в каземате Гибралтарской крепости, а я произносил его речь у микрофона Алжирской радиостанции.
   Раздался хор восклицаний. Агнесса видела, как ее племянница, работая локтями, пролезла в первый ряд, оспаривая место у задавшей столь интересный вопрос нескладной долговязой особы, разыгрывавшей девочку: взбитые надо лбом кудряшки, коротенькая клетчатая юбочка с бретельками и скромная белая блузка: к концу оккупации в моду вошла простота туалетов.
   - Но, право, это не единственный случай, - жеманничал Жоффруа. - Когда Эйзенхауэр должен был выступить на французском языке, говорил не он, а полковник Холмс, у него, надо сказать, настоящее американское произношение даже лучше, чем у самого Эйзенхауэра. Словом, такая же история, как с речью Жиро: у меня очень фоногеничный голос.
   - Ах, повторите хоть кусочек его речи! - сюсюкала долговязая особа со взбитыми кудряшками. - Ну, как вы ее читали перед микрофоном? Ну, пожалуйста, пожалуйста! Просим.
   - Т-шш! - зашикали друг на друга слушатели. - Тише! Тише! - А тем временем импровизатор начал: - У микрофона генерал Жиро...
   "Как же это? Как же это?" - думала Агнесса. Она подсчитала, что во время высадки французских войск в Северной Африке Жоффруа не было и двадцати лет. А через год старуха Сиксу-Герц рассказывала ей в Барони, что ее внук уже несколько месяцев живет спокойно у родственников в Каскаэсе, купается в море.
   Когда краснобай закончил свой номер, ему зааплодировали, кричали браво, уверяли, что у него настоящий талант имитатора и в каком-нибудь ночном кабаре он имел бы бешеный успех.
   - А теперь изобразите маршала Петэна! - закричал какой-то любитель.
   - О-о! - скромно отнекивался Жоффруа.- Маршала изобразить чрезвычайно легко. Это всякий может.
   Слушатели настаивали.
   - Фра-ан-цу-у-зы! - заблеял наследник Сиксу-Герцев.
   - Ах, проказник! Должна признаться, что это забавно, - воскликнула госпожа де Мофрелан. - Ведь забавно, верно, Агнесса? Как он ловко подметил черточку старческого слабоумия... Правду говорят, что для солдата нет ничего святого.
   - Манюэль, - сказала Агнесса, разыскав племянника в соседней гостиной. - Я отдала долг вежливости и теперь удираю. Сестра остается на твоем попечении. Приведи ее домой.
   - Не беспокойся за нас, - ответил Манюэль. - В наши годы можно обойтись без няньки.
   - Любезен как всегда! Ну что ж, нянька покидает вас без малейших угрызений совести.
   - Агнесса! Агнесса! - воскликнула Сибилла Мофрелан, схватив ее за рукав. - Вы уже уходите?
   - Да, моя дорогая. Но оставляю вам своего племянника и племянницу. А я не могу. Право, не в силах. Такое множество народу. Я еще не гожусь для светской жизни. Совсем отвыкла.
   - Да вы хоть видели моего двоюродного братца Жоффруа?
   - Ну, конечно. Он даже сказал мне несколько любезных слов.
   - И будьте уверены, что сделал это не просто из вежливости. Он навел справки. Он наводит справки о всех наших знакомых. Вы же понимаете, после своих героических поступков он не желает пожимать руку кому попало. То есть людям, которые дурно вели себя во время оккупации.
   - Вот как? А кто же ему дает справки?
   - Я, бабушка, все кто угодно. Он спросил у меня: "Скажи, только без дураков, как там эти Буссардели? Якшались с немцами?"
   Агнесса даже вздрогнула:
   - Он так спросил про нас?
   - Да. Я ему ответила: "Ну, о них никто слова дурного не скажет, ручаюсь тебе".
   - Как мне благодарить вас, Сибилла? Вы слишком добры.
   - Ничуть. Я просто справедлива. Я не забыла, чем вы рисковали ради его бабушки.
   - Ну, теперь моя очередь вернуть вам такой же любезный упрек, какой вы мне когда-то сделали, и я скажу: "Сибилла, вы преувеличиваете".
   Агнесса сбежала с празднества. Племянница ее и в самом деле могла обойтись без опекунши. Ей, правда, только что исполнилось восемнадцать лет, но у нее уже были все основания считать себя взрослой особой: ей формально предоставили право распоряжаться своим состоянием. И, несомненно, Манюэль, который был на год моложе сестры, тоже получит это право, достигнув восемнадцати лет. Жильберта и Манюэль были детьми Симона от первого брака и после смерти отца, погибшего в плену, остались круглыми сиротами. Не потому ли из всех детей семейства Буссарделей в них меньше всего проявлялось буссарделевских черт? Они держали себя более свободно, чаще вращались в свете, чем их многочисленные кузены и кузины, больше встречались с мальчиками и девочками иного общественного круга, имели на все свои собственные взгляды, притом далеко не всегда наивные. Так, например, они, несмотря на юный свой возраст, весьма заботились о своих материальных интересах (в этом они еще немного походили на остальных членов семейства), но говорили, что времена недвижимого имущества уже миновали, оно уже не приносит больших прибылей, опутано всякими ограничениями, мораторием, шкалой налогов, - словом, становится все менее и менее доходным. Поступление крупных сумм в установленные сроки платежей отошло в прошлое, и бывшим владельцам участков следует немедленно заменить свое недвижимое имущество движимым. Подобные теории, основанные на весьма незначительном опыте, вызвало! в семье негодование, особенно у старейших ее членов, которые еще помнили, какие сказочные прибыли приносили земельные участки. Нападать на догмат святости недвижимого имущества - значило ниспровергать основу основ династии Буссарделей. Только мачеха, состоявшая опекуншей двух еретиков, да их бабушка с отцовской стороны прислушивались к ним, но терпимость Жанны, второй жены Симона, можно было объяснить нежеланием портить отношения с падчерицей и пасынком, а Мари Буссардель была ослеплена своей страстной нежностью к внукам, на которых она перенесла всю свою любовь к погибшему сыну. Валентин, являвшийся вторым опекуном, не разделял этих новых взглядов и не желал давать свое согласие на продажу недвижимого имущества, унаследованного племянниками, как то предлагали его мать и невестка. Он предпочел избавиться от ответственности и настоял на досрочном предоставлении им прав юридической дееспособности, что позволяло им поступать как угодно.
   Первое немаловажное следствие этого совсем недавнего освобождения Жильберты от опеки выразилось, однако, не в продаже земельных владений. Через несколько месяцев бойкая девица стала героиней события, о котором Агнесса узнала, уже будучи на мысе Байю - она наконец возвратилась на остров, заперев свою квартиру на площади Брезиль, ибо решила сохранить ее за собой на случай приездов в Париж. Наконец-то она могла вновь любоваться летом, осенью и зимой своим красным домиком в сиянье южного солнца, амфитеатром скал и морскими просторами. На мысе ничего не изменилось. Не изменилось ничего ни в Кань, ни в Ле Лаванду. О судьбе ее подруги не было никаких вестей. Мано со дня ареста исчезла бесследно, а освобождения заключенных из концентрационных лагерей, находившихся на территории Германии, нужно было ожидать еще долгие месяцы.
   Прошла зима, вернулась весенняя пора, и в конце апреля Агнесса узнала, что Жильберта Буссардель выходит замуж за Жоффруа Сиксу-Герц.
   "Ты, конечно, понимаешь, что этот брак нас очень огорчил, - писала тетя Эмма, сообщая Агнессе новость. - Твоя бабушка, которая была святой женщиной, твой бедный дед которого я обожала, и все наши предки, начиная от братьев-близнецов, родившихся во время оккупации 1815 года, заключали прекрасные брачные союзы, и теперь, думается мне, кости их переворачиваются в могилах на кладбище Пер-Лашез. Ах, как времена переменились, как вращается колесо судьбы! Но ничего не поделаешь, надо смириться. Свадьбу откладывать нельзя. Впрочем, это не тема для письма. Кажется, ты познакомила в прошлом году друг с другом этих ветренников? (О, я тебя за это не упрекаю - такова воля рока!) И вот теперь будь добра пожаловать к нам на авеню Ван-Дейка: в субботу на следующей неделе я даю вечер в честь их помолвки. Придется и это вытерпеть!"
   Причины внезапной свадьбы проступали слишком ясно сквозь эпистолярные обиняки целомудренной тети Эммы. Агнесса и не подумала уклониться от церемонии. Приключение ее племянницы имело некоторые сходные черты с ее собственным браком, и Агнесса не считала возможным изображать негодование. Очень мало ее волновало и вторжение в семейный круг Буссарделей юноши еврейского происхождения, но она без труда представляла себе ярость всего клана. Агнесса жалела лишь о том, что Жильберта влюбилась именно в этого еврея. Так или иначе, она поехала, оставив ребенка на попечение двух женщин. Тетя Эмма встретила племянницу на вокзале.
   - Ах, я так хотела поговорить с тобой наедине! - заявила она без всяких предисловий. - Я нарочно отказалась от провожатых, чтобы высказать тебе все, что накипело. А то дома я проповедую стойкость в беде: заварил кашу - не жалей масла. И стараюсь сама подавать пример. Но, если уж говорить по душам, да еще с тобой, кисанька... Зайдем на минутку в буфет. Носильщик! Идите за нами.
   Агнесса попыталась ее успокоить, урезонить и даже лукаво пожурила за то, что, оказывается, у тети Эммы есть предрассудки, довольно близко напоминающие расистские, тогда как сами Буссардели едва избежали преследований со стороны немецких фашистов. Упрек, по-видимому, задел тетю Эмму за живое, она сделала большие глаза.
   - Ах, да что ж это! Как не стыдно меня так расстраивать! Этого только не хватало! Как будто у меня никогда не было твердых убеждений. Нет, нет! лепетала она, махая руками. - Нет! Обращаться с ними, как с ровней, помогать им, когда их преследуют, разумеется, водить с ними знакомство, поскольку это необходимо и в деловых отношениях и в обществе... даже аплодировать им, когда они выступают на подмостках, как виртуозы-музыканты или замечательные актеры, - ну, в общем, не давать им почувствовать, что мы с ними разной породы, - согласна, пусть будет так!.. Но вступать с ними в брак - нет, нет! - воскликнула старая девица и, придвинувшись на диванчике к Агнессе, добавила дрожащим голосом: - Ведь я родословную Буссарделей наизусть знаю, вплоть до наших предков из Турени и из Савойи, еще тех времен, когда Савойя не принадлежала Франции, да, да, могу тебя заверить. Ну так вот, нигде, никогда - ни единого, ни единого! Вот какова была наша буржуазия.
   На следующий день в старинном особняке состоялся прием. Ни в атмосфере этого семейного празднества, ни в выражении лиц Буссарделей, их родственников и свойственников ничто не указывало на глубокое смятение всего клана. Такова была их выдержка. И их умение скрывать свои истинные чувства, которое они часто проявляли безо всякой нужды, сейчас пошло им на пользу и даже походило на твердость характера.
   В самом деле, неловко себя чувствовали не они, а лагерь Сиксу-Герцев. Агнесса из деликатности поговорила с госпожой Сикс-Герц лишь минут пять, не желая смущать старуху воспоминаниями о пережитых ею унижениях, когда ей приходилось играть в Барони роль нищей крестьянки. Но со времени Освобождения все это семейство вновь собралось в столице, за исключением тех его членов, которые были высланы и, как стало достоверно известно родным, погибли в газовых камерах - о них вообще не упоминалось. Остальные же, возвратившись из Италии, из Португалии, из Англии или из Америки, объединились вокруг почтенной матроны, которая обрела прежний свой облик и, утратив вдруг акцент жителей Нижнего Дофине, опять заговорила, как все Герцы. Сейчас они окружили ее в большой гостиной на авеню Ван-Дейка, и даже тут, в доме Буссарделей, с которыми готовились породниться, держались немножко в стороне.