– Поехали ко мне, – предложила Джаспер.
– Поехали, – согласилась Вив.
Мы все еще слышали буйство вечеринки на третьем этаже Бункера, заодно с бесприютными криками потерявшейся китайской лесбиянки, которая, пока мы бегали вверх-вниз, должно быть, просочилась сквозь нас, как привидение.
Мы забрались в мою машину. Вив и Джаспер сели сзади. К северу от Багдадвиля горело второе кольцо, так что я выехал на бульвар Пико и повернул на Шестую стрит, направляясь на восток, сквозь темные холмы Хенкок-Парка, и нырнул в Черный Проезд сразу за Макартур-Парком. Мы углублялись в даунтаун, мимо Рдеющих Лофтов, к индустриальному вельду сортировочной станции, раскинувшемуся перед старыми готическими каменными мостами восточного Лос-Анджелеса. Запах океана стелился за нами, запах встречных пожаров задувал в окно… Мы увидели дом Джаспер, не доезжая полмили до него; дом одиноко высился на вкривь и вкось пересеченном рельсами пустыре, рядом была свалка, где грудой вздымался искореженный металл, выкорчеванные бетонные балки и заброшенные корпуса автоцистерн, а вокруг было кольцо несильного, но постоянного огня. Огонь никогда не поднимался выше пары футов, но и никогда не гас. Я почувствовал жар за пару сотен ярдов, а когда мы остановились, он окатил салон автомобиля тугой волной. Джаспер вылезла, чтобы открыть голосовой замок на огромной железной двери, впустившей нас в заасфальтированный туннель, по которому мы проехали последние пятьдесят футов к дому.
– Мы поддерживаем огонь, – пробормотала она с заднего сиденья, когда вернулась, – чтобы отпугнуть хулиганов и банды…
– Мы? – сказал я.
У входа в дом открылось небольшое фойе для парковки. Там выжидающе сиял старинный лимузин. «Давайте чего-нибудь выпьем!» – прощебетала Вив, выскакивая из машины, прежде чем та полностью остановилась. Джаспер заметно затихла с того момента, как показался дом. Мы проследовали за ней; распахнувшаяся дверь была маленькой и невзрачной, как вход для прислуги. Сразу за порогом вздымалась бетонная лестница на второй этаж, откуда открывался весь дом – ввинчивающаяся в небо масса башенок, лесенок и балок, ответвляющихся диагонально и параболически, так что оказываешься внутри, когда кажется, что ты снаружи, и снаружи, когда кажется, что ты внутри, кроме тех случаев, когда оказываешься и там, и там одновременно. Этот этаж разбегался в нескольких направлениях, включая кухню, еще одну лестницу и высотное патио; огибавший дом снаружи по периметру узкий металлический мостик растворялся, казалось, в небе, откуда веяло жаром огненного рва. Лестница вела в кабинет, где горел свет, а затем в спальню и оттуда к еще одной лестнице, которая снова вела в ночь, по стене башни к самому верху. По моим подсчетам, в доме было четыре этажа, не считая всех промежуточных полуэтажей, причем два верхних нависали над огромной круглой гостиной на втором этаже, застекленной от края до края.
Стеклянные стены состояли из перемежавшихся окон и зеркал от пола до потолка, каждому окну на другой стороне комнаты было противопоставлено зеркало, так что можно было взглянуть на город и увидеть, как над ним проплывает твое собственное лицо. В середине комнаты, где пол слегка углублялся, низенький черный диван и два таких же черных кресла окружали низенький черный стол, и вся комната была наполнена ледяным синим светом, таким же, как губная помада Джаспер. В центре дома вертикально высился, как металлический хребет, расчлененный корпус автоцистерны – открытый желоб, сквозь который высоко над нами виднелась ночь.
Дом был, видимо, восьмидесяти футов высотой. Из окон гостиной открывалась панорама – промышленные свалки, окрестные холмы, овраг, прорытый черной Лос-Анджелес-ривер, старый бейсбольный стадион, который захватили койоты, и бездомные, и потомки в четвертом поколении негров и латиносов, которых стадион в первую очередь и согнал с места, и, сразу за пламенеющим рвом у дома, – поезда, скользившие в темноте сквозь сортировочную станцию, один из которых беззвучно прозмеился вдоль самой огненной преграды. Мы стояли над бассейном, вторгавшимся в гостиную с патио. Он тоже был сделан из цистерны топливного грузовика – узкий, продолговатый водяной канал, ведущий в гораздо больший бассейн. Огни над ним были включены, и вода в бассейне краснела светом пожаров; далекое отражение лос-анджелесских небоскребов плавало на поверхности. Прямо под силуэтами небоскребов посреди большего водоема завис крупный модуль с аортами и желудочками, как огромное механическое сердце, достаточно просторный, судя по виду, чтобы вместить пару людей. Со всех сторон были, кажется, иллюминаторы. Сквозь воду я увидел наверху конструкции стеклянный люк.
– Что это? – спросил я.
– Батисфера, – ответила Джаспер.
Теперь она совершенно отчетливо нахмурилась и прошла прямо к столу посреди комнаты, на котором стояли бокалы, несколько хрустальных бутылок со спиртным и ведерко, наполненное растаявшим льдом. Она постоянно оглядывалась через плечо на бассейн и потом на лестницу, в сторону кабинета, где из двери был виден свет. Вив напевала под нос и пританцовывала от окон к зеркалам, в то время как Джаспер смешивала ей коктейль; передав бокал Вив, она спросила, не хочу ли я чего-нибудь, и я ответил, что нет.
– Где ты нашла этот дом? – спросила Вив.
Промолчав мгновение, показавшееся мне долгим, Джаспер сказала:
– Это дом моего отчима. Он его построил. Он архитектор… И батисфера его, – добавила она довольно едко.
– То есть он построил эту батисферу? – спросил я. Словно в ответ мне поверхность бассейна вскипела бессчетными пузырьками. Мы втроем наблюдали из темного дома, как вослед пузырькам показалась батисфера, и фыркнул мотор и повлек устройство к краю бассейна. Мотор выключился, и через минуту стеклянный люк наверху батисферы открылся, и наружу вылез солидного вида человек лет пятидесяти, в костюме. Даже при свете бассейна можно было безошибочно разглядеть, что они с Джаспер по-одинаковому смуглы. Отчим? – думал я, наблюдая за ними, когда он взглянул на гостиную из-за стекла и теперь, казалось, заметил, что дома кто-то есть. «Джаспер», – сказал он тоном не вопросительным и не приветственным, а небрежно-обвинительным, и в его манере держаться все казалось обвинением. Он обошел бассейн, поднялся по наружным ступенькам и вошел в дом на следующем этаже, глядя на нас сверху вниз. Перил не было; я уже заметил, что ни у одного из спусков и лестниц не было перил, как будто бы перила нарочно не предусматривались дизайном, чтобы никто никогда не мог почувствовать себя в полном уюте или безопасности. Фигура мужчины проявилась силуэтом на фоне света из гостиной. Вив слегка пошатнулась, но момент не сильно ее впечатлил; и она, и Джаспер успели настолько привыкнуть за вечер к своей наготе, что забыли о ней. Мужчина на балконе, казалось, тоже не замечал, что в его гостиной, покачиваясь на высоких каблуках, стоит блондинка, одетая в одни лишь сползающие чулки, и что вторая блондинка, его падчерица, салютует ему пластмассовым членом, который являлся единственным, что не успело увянуть за вечер.
Он переводил глаза с меня на Вив и снова на меня с явным презрением, и потом обратно на Джаспер, которая ответила на его взгляд и повернулась к нему спиной, подошла к краю черного дивана и плюхнулась на него, глядя в ночь, на кольцо пламени вдалеке, и прихлебывая из своего бокала. С верха лестницы мужчина вновь посмотрел на меня и скрылся в кабинете.
– Что происходит, – заплетающимся языком выговорила Вив. Она была немножко под мухой.
– Ничего, – ответила Джаспер, а потом, через минуту, внезапно просветлела; знакомый психопатический сдвиг.
Она вскочила с дивана так быстро, что ее фаллос чуть не сшиб бутылку скотча, и, схватив Вив, потянула ее, хихикавшую, в другую комнату, под лестницей. Следующие полчаса я слушал, как Джаспер показывает Вив свою жизнь. Из дней юности выплыли памятные альбомы, и поэтические дневники, и глянцевые фоторазвороты из журналов, и газетные вырезки о конкурсах красоты, где до триумфа оставалась всего одна улыбка, хотя на слух мне почудилось, что это обычно оказывалась улыбка какой-нибудь другой девушки. В ее повествовании звучали ноты отчаянной тоски прощания с уже оконченной жизнью.
В какой-то момент, очень отчетливо и трезво, Вив сказала: «Джаспер, не надо так», – и через несколько минут они вернулись. Я сидел в одном из кресел, а Вив и Джаспер развалились на диване.
Несколько минут мы молчали в темноте. Вив попивала уже новый бокал, а Джаспер рассеянно теребила свой фаллос большим пальцем, уйдя в мысли.
– Мой отец – нехороший человек, – в конце концов нарушила она тишину, почувствовав, что должна предложить нам какое-то объяснение. – Поэтому я была так невежлива. Я не знала, что он будет сегодня здесь, я думала, его нет в городе.
Ни я, ни Вив не знали, что сказать.
– Твой отчим, – наконец уточнил я.
– Что? – сказала Джаспер.
– Ты хочешь сказать – твой отчим.
– Я так и сказала.
Вив повернулась ко мне:
– Она так и сказала.
Я не стал с ними спорить. Я ждал, что Джаспер продолжит, но вместо этого через несколько минут она стала рассказывать о том, как жила в Берлине с мужчиной по имени Руди в те времена, когда все животные берлинского зоопарка рыскали по улицам. Однажды вечером, когда Руди не было дома, она взялась за телефон и стала набирать номера наугад. И набирала до тех пор, пока не нашла кого-то, кто не стал вешать трубку; они занялись сексом по телефону, и через пару вечеров она позвонила по другому номеру, чтобы сделать то же самое, и продолжала так неделями, пока в конце концов не вышла на американца, который жил в отеле неподалеку. Так же, как и все другие телефонные номера, его номер Джаспер набрала наобум и потом наобум назвала номер комнаты, когда ответила консьержка. Американец был застенчивым и вовсе не знал, что сказать, когда она заявила ему, что хочет взять у него в рот. Он попросил ее подождать, пока он закроет жалюзи. По телефону его оргазм звучал устрашающе, и ради звуков этого пугающего оргазма она стала звонить ему, всегда примерно в одно и то же время, вечером, пока в конце концов он не стал настаивать, что больше не будет заниматься этим по телефону. В ту же секунду, следуя чистому импульсу, она согласилась встретиться с ним при самых анонимных обстоятельствах: она отправится следующей ночью в гостиницу, снимет номер, и позвонит ему из номера, и скажет название отеля, и оставит дверь незапертой, выключив свет. Они ничего не скажут друг другу. Он отымеет ее, и потом они уйдут, сперва один, потом второй. Именно так, сказала Джаспер, и случилось. Когда она позвонила ему на следующую ночь, он поднял трубку, не говоря ни слова; менее чем через час, ожидая его в темноте, нагая на гостиничной кровати, она услышала звук открывшейся и вновь закрывшейся двери, за которым последовало его приближение. Не говоря ни слова, существуя лишь в виде темного силуэта, он ждал у края кровати, когда она расстегнула его брюки и сунула его себе в рот, и когда она почувствовала, что он вот-вот кончит, она развернулась на четвереньках, склонившись перед ним, и потянулась назад и вложила его в себя. В то время, как он трахал ее, она поняла, что уйдет от Руди.
– У меня не было и тени сомнения, – сказала Джаспер, – что мне больше хотелось чувствовать руки и член совершенно незнакомого мужчины, чем мертвое сердце Руди – хотя бы всего на одну минуту. Когда я вскрикивала, я чувствовала, как он возбуждается. Он был скотиной, конечно, – я поняла это еще из его израненного голоса по телефону. Но, знаете, когда сердце разбито, а мечта улетучилась, так восхитительно чувствовать свое уничтожение. Все, чего мне на самом деле хотелось, – это почувствовать, правда ли его оргазм так же устрашающ, как по телефону.
– И как? – сказала Вив.
– Нет.
– Откуда ты знаешь, – сказал я, судорожно сглотнув, – что это был один и тот же человек?
В первый раз за все время, что я ее знал, Джаспер показалась мне совершенно сбитой с толку:
– Что?
– Что это был тот же человек, с которым ты говорила по телефону.
– Что ты имеешь в виду? – сказала она. На лице Вив тоже было непонимание.
– Откуда ты знаешь, что мужчина, который пришел в номер, был тем же человеком, что и по телефону?
– Откуда я знаю, что это был тот же человек?
Этот вопрос почти привел ее в ярость.
– Забудь.
– Это очень странный вопрос, – сказала она в расстройстве.
– Да, – сказала Вив, глядя на меня, – это очень странный вопрос.
– Как это мог не быть тот же самый мужчина? – спросила Джаспер.
И она, и Вив глядели на меня в ожидании осмысленного ответа.
– Ну… ведь было темно, – только и нашелся я, что ответить.
– Но он, должно быть, сказал что-то, – повернулась Вив к Джаспер. – Потом.
– Он так ничего и не сказал, – ответила Джаспер в полной растерянности. – Он кончил, я встала и оделась в темноте, и оставила его там.
– И так ты его и не увидела, – сказала Вив.
– Нет. Я попробовала позвонить ему на следующий вечер, и… никто не ответил. И тогда я позвонила на следующий вечер, и опять на следующий вечер. И я больше никогда с ним не говорила.
Мы замолчали. Сидели в темноте, уставившись в окна, где далекое пламя начало перетекать в темный туман, который ветер приносит с моря каждый вечер, окрашивая небо красным. Синий свет в комнате и в бассейне, где покачивалась брошенная батисфера, смешался с красным, превращая ночь в вино; глядя из дома на окна и зеркала, сидя в этом низком заглубленном кресле, я утратил всякое ощущение того, что где-то там существует город. Закрыв глаза, я подумал о Берлине. Я не думал о Берлине долгое время и теперь пытался вспомнить, сколько времени прошло с тех пор, как я там был: было ли это прямо перед тем, как умер мой отец, или же прямо после моей свадьбы? Было ли это сразу после того, как все закончилось с Салли, или прямо перед тем, как я начал работать в газете? Я жил в маленьком отеле на Савиньи-плац и каждый вечер ждал в своем номере телефонного звонка, который так шокировал меня в первый раз, поскольку я не знал никого в этом городе, и никто в городе не знал меня. Теперь, лежа на диване в доме Джаспер, я пытался вспомнить, зачем я вообще поехал в Берлин, и все, что я мог придумать, это что я поехал туда ради того, собственно, что там случилось, дабы та часть моего сознания, которая стала для меня невыносимой, могла умереть там без свидетелей. Я поехал в Берлин, потому что это было дальше всего на восток от Лос-Анджелеса, куда я успел забраться, прежде чем новое тысячелетие не прикатилось с ревом по автобану…
В следующий момент я понял, что на какое-то время забылся. Может, на считанные минуты, а может, и на час; но свет из двери наверху лестницы погас, и кто-то выключил свет в бассейне, где, как темная опухоль, дрейфовала батисфера. Оглядевшись, я с удивлением обнаружил, что нахожусь в гостиной один, и, встав, начал бродить вокруг. Заглянул в неосвещенную комнату, где Джаспер показывала Вив памятные безделушки. Поднялся по лестнице. Я прошел мимо темного кабинета, где скрылся отец, или отчим, или кем бы он ни приходился Джаспер, и продолжал подниматься к спальне наверху, едва осознавая, что перил, которые удержали бы меня от падения, не было, и я мог оступиться и слететь в какой-нибудь колодец, который выбросит меня бог весть куда – в огненное поле, или вниз с обрыва, или куда-нибудь к северу от Сан-Луис-Обиспо.
В спальне тоже было темно. Даже на верхнем этаже, в шестидесяти футах над землей, я чувствовал жар окружающего дом огненного рва. Перед окнами, в которых вереница далеких холмов окаймляла город, как острый край вулканического кратера, что-то происходило на кровати. Джаспер лежала на спине, сняв фаллос, вдавленный теперь в подушку рядом с ее лицом; ее профиль блестел в синем свете. Глаза ее были открыты, но она была так неподвижна и лежала, не мигая, что показалась бы мне мертвой, если бы не звук, исходивший от нее, восхитительный низкий клокочущий звук, который она издавала не губами, а всей своей сущностью. В синем свете комнаты я видел, как содрогается все ее мокрое тело, будто в любой момент она могла раскрошиться на куски, как треснувшая статуя. От ее вида глубоко во мне пробудился и с рычанием вырвался на свободу темный аппетит стервятника, я готов был спикировать на эту живую груду; руками она сжимала между ног что-то, похожее на гнездо, и я наполовину ожидал, что оттуда вылетит птица. И вдруг я увидел, что в руках у нее – волосы Вив, и Вив пьет ее, прикрыв глаза. Джаспер попыталась подтащить ее глубже. Она стала извиваться под рвущееся из нее клокотание, и Вив удерживала ее на кровати за запястья, когда вдруг клокочущий звук взорвался, и я услышал, как все изнутри Джаспер хлынуло волной. «Господи, перестань», – простонала Джаспер. Вив продолжала. Наконец Вив остановилась. Все еще свернувшись между ног у Джаспер, она открыла глаза, уставившись прямо на меня. Когда она подняла голову, я увидел у края волос на лобке Джаспер набухшую искорку – от непонятного света, ярче, чем тот, что был в комнате или падал из окна, – кольца в форме кошки.
На обратном пути первый розовый обрывок рассвета выглянул над каньоном, и Вив, сидевшая теперь рядом со мной, вдруг начала всхлипывать. Что с тобой? – спросил я. Внезапно она бурно зарыдала, и все, что мне оставалось делать, это остановить машину у обочины. Что с тобой, что с тобой? – повторял я, пытаясь прижать ее к себе, а она упиралась в дверь машины. Я ожидал от нее какого угодно ответа, только не этого.
– Никто никогда ее не полюбит! – выкрикнула она. – Всю жизнь ее будут окружать только люди, которым совсем нет дела до нее. Она останется одна, совсем одна.
Ну давай же, Вив, пробормотал я, пытаясь оторвать ее от двери, и не прошло и пяти секунд после того, как она оказалась в моих объятиях, как рыдания прекратились и она крепко уснула.
Через несколько дней после вечеринки Вив и той ночи в доме Джаспер я увидел Красного Ангела Лос-Анджелеса в ее маленьком красном «корвете». Видение длилось всего секунду, она выезжала из переулка в конце Джейкоб-Хэмблин-роуд, что было совсем уж нелепо. Какое-то время я пытался догнать ее, виляя между машинами, чтобы не оторвалась, а она катила себе на восток, к Голливуду, пока внезапно, как мне почудилось, не исчезла в красном воздухе встречных пожаров…
После этого поиск Жюстин стал для меня важнейшей задачей. Думаю, в глубине души я знал, что ищу нечто другое, хотя и не знал, что; очень долгое время я вообще едва понимал, что есть что-то такое, что я хочу найти. Но в последнее время я начал чувствовать, что пропасть между мной и памятью сужается, в то время как должна бы шириться, и, решил я, если кто-то и преодолел память, то это Жюстин, вот уже двадцать лет отождествлявшая себя с настоящим Лос-Анджелеса. Я вновь позвонил по номеру, по которому звонил ранее, когда она действительно ответила и прозвучало самое неожиданное «алло», которое я когда-либо слышал; в этот раз она не ответила, в этот раз я услышал запись, которую, как думал, услышу в первый раз, – телефон банально назывался телефоном Международного фан-клуба Жюстин, и меня просили сообщить мою фамилию, телефон и причину, по которой я звоню. Я сказал автоответчику, что я – журналист и хотел бы взять интервью, хотя я мог себе представить, что бы Шейл сказал по этому поводу, после статей о духовных стрип-барах и рецензий на несуществующие фильмы. Несколько вечеров подряд я ходил из клуба в клуб, надеясь, что увижу ее среди тусовки. Но это как раз не имело смысла; Жюстин не могла быть среди тусовки, она создавала тусовку, и все, на что я мог надеяться, это что она проедет мимо в своем красном «корвете» достаточно медленно, чтобы все, кто в тот момент будет выходить из клубов, смогли бы засвидетельствовать ее появление, как свидетельствуют о «Чуде Фатимы»[3] или вспышке НЛО, рассекающего небо.
Однажды вечером я вернулся домой, и в моем автоответчике ожил ее голос. Он звучал так, как и должен был звучать, соответственно изображению на плакатах. Она оставила адрес, добавив, что это «где-то в Голливуд-Хиллз», но не назвала ни числа, ни времени. Как человек с хорошей памятью на числа и время, я в этом уверен. Я никогда не слышал о такой улице, так что достал карту и начал поиски. Адреса было не найти. Я то и дело выбирался на разведку в холмы, колеся туда-сюда и думая, что рано или поздно выеду на нужную улицу, но этого все не случалось, по крайней мере до одной ночи несколько недель спустя, когда я возвращался из долины после визита к матери и был вынужден повернуть в объезд встречного пожара; и вдруг я попал туда. Улица сворачивала от бульвара Вентура и вряд ли вписывалась в шикарную обстановку Голливуд-Хиллз, или того, что действительно считают Голливуд-Хиллз.
Я не хочу зря тебя обнадеживать, так что, наверно, лучше сказать прямо сейчас, что я так и не увидел Жюстин. Я знаю, ты ждешь бурного свидания, но можешь об этом забыть. Вместо этого случилось кое-что другое, менее интересное, чем встреча с Жюстин, признаюсь, но… Я нашел дом, указанный в адресе, это был старый белый дом в испанском стиле; с первого взгляда было ясно, что здесь много лет никто не жил, во всяком случае за те годы, когда Жюстин мелькала на плакатах по всему Лос-Анджелесу. Несмотря на это, я вылез из машины и прошелся в темноте, заглядывая в разбитые окна и за тянущийся вдоль дома забор, и тут я наконец все понял. Мое понимание пришло не как вспышка или внезапный прорыв, а кусочками, осколками, которые постепенно укладывались у меня в голове, – и в этот момент пропасть между мной и моей памятью совсем исчезла; и я был потрясен.
Это была Школа для заик, или то, что я называл Школой для заик, куда я приходил два раза в неделю в возрасте девяти лет, один раз утром, когда встречался наедине с терапевтом, и еще раз вечером, с другими детьми. Я совсем забыл о школе, и теперь, перебравшись через забор и бродя по дворику в темноте, под раскидистым деревом, на котором раньше висели качели, и вокруг заброшенных турников, которые теперь казались крохотными копиями тех, по которым я когда-то лазил, я снова желал забыть о ней. Не потому, что там было так плохо; на самом деле там было вовсе не плохо. Люди, заведовавшие школой, хорошо обращались со мной, и я помню, что прекрасно ладил с другими ребятами, хотя я так и не понял, почему они туда ходили, ведь никто из них, насколько я тогда понимал, не заикался. Насколько я тогда понимал, вполне возможно, что всех их собрали, только чтобы составить мне компанию. («Он сегодня придет! Собирайте ребятишек!») По утрам, во время сессий с терапевтом, я не помню никаких серьезных, терзающих, болезненных обсуждений детских травм или мучений, я просто помню, как играл в доме и во дворике и делал, что хотел; единственным требованием было чтобы я разговаривал, о чем угодно, а терапевт вставлял замечания ровно с той частотой, с какой требовалось, чтобы поддерживать мой монолог. Скоро это стало похоже на разговор с самим собой. Я не помню, чтобы мы касались темы заикания, хотя даже тогда я понимал, из-за чего там находился. И потому что я находился там из-за этого, какое-то время назад я отпустил школу в красный воздух воспоминаний так быстро, как ей этого хотелось; и вот она здесь, Школа для заик, в точности по тому адресу, который дала мне Жюстин. Я искал момента, с которым отождествила себя Жюстин в своем вызове воспоминаниям, так же, как сам Лос-Анджелес бросает вызов воспоминаниям, и вместо этого был встречен воспоминанием, о котором давно забыл, и это показалось мне обманом, таким же, как люди, болтающие о фильме, которого, как они прекрасно знают, не существует.
Я не стал бродить там слишком долго. Ностальгировать я не собирался, это точно. Через некоторое время я уехал и больше не искал Жюстин.
Я сижу в темноте, пью текилу и слушаю монгольское сопрано на Третьей станции в сопровождении эстрадного оркестра, кажется, с Венеры. Я сосредоточиваюсь на звуке собственного дыхания, потому что, когда моя голова уже в будущем, а тело еще в прошлом, мое дыхание – единственное, что, как мне известно, находится в настоящем. Моя квартира в темноте не существует; когда я зажигаю свет, появляются стены, полки, мебель, оконные стекла, стальные балки, которые скрепляют стены с полом, чтобы, если вздрогнет земля, они не разошлись, но когда свет выключен, люкс обретает свою подлинную природу – это вместилище ночи, огни и холмы города врываются в окна, и вопящее небо, которое не остановить ни одной стальной балкой, сдувает стены… Под луной цвета плоти, сияющей сквозь дым и готовое взорваться облако, Лос-Анджелес окружает меня амнезиаскопом. Он простирается от набережных Лос-Анджелес-ривер до голографических писсуаров на Бертон-уэй, от эвкалиптов на Джейкоб-Хэмблин-роуд, выгравированных на фоне света уличных фонарей с такой пронзительной отчетливостью, что рядом с куполами мечетей Багдадвиля они кажутся искрошенным стеклом, поблескивающим в звездном свете. Глядя на запад из окна квартиры, я вижу на полпути между мной и морем острия обелисков – кладбище капсул времени – в Парке Черных Часов, расположенном сразу за остовом старого шоссе. Парк теперь мало кто посещает. Я даже не помню, когда в последний раз там был. Раньше люди бродили от холмика к холмику, от одного стального надгробия к другому, читая, когда был захоронен каждый цилиндр и когда назначено его вскрытие, через пятьдесят лет, через сто, или же – вот оптимисты – через тысячу. Но теперь только опавшие белые листья бесплодных белых деревьев реют вдоль рядов могил и птицы долбят клювами землю в погоне за таинственными памятными сувенирами: захороненной фотографией или альбомом, дневником или признанием, газетной вырезкой или кольцом расторгнутой помолвки, или кассетой с любимой песней, звучавшей в ночь секса. Я живу в Пограничной Часовой Зоне Лос-Анджелеса, которую чаще называют Временем Зет, потому что на карте эта зона напоминает букву «Z». Она проходит длинной полосой вдоль южного края бульвара Сансет, от Бел-Эйр до Кресент-Хайтс, где падает вниз и наискосок, до самого бульвара Венис, и потом прорезает пространство на восток, к даунтауну. В какой-то момент она граничит с Временем Малхолланд в Голливуд-Хиллз, с Временем Голливуда на востоке, с Океанским Временем на западе и Временем Комптон на юге. За Рдеющими Лофтами и Лос-Анджелес-ривер, за Зоной Даунтауна, находится Зона Рассвета, а за Океанской Часовой Зоной, от Багдадвиля до Зумы, – Время Забвения. Когда сколько-то поживешь в Лос-Анджелесе, привыкаешь использовать зоны так, чтобы всегда иметь запас времени; если, например, проехать на зеленый свет по всему бульвару Сан-Висенте, можно приехать туда, куда направляешься, за двадцать три минуты до того, как выехал. В начале моего знакомства с Вив мы всегда назначали наши рандеву и свидания в зоне, где могли провести несколько лишних минут вместе, а на Сансет, на углу Джейкоб-Хэмблин-роуд, перед «Шато Мармон», где проститутки останавливают машины, девушка может перейти улицу в Зону Малхолланд, если хочет ускорить ход ночи, а может перейти обратно во Время Зет, если хочет выгадать несколько лишних минут и несколько лишних долларов…
– Поехали, – согласилась Вив.
Мы все еще слышали буйство вечеринки на третьем этаже Бункера, заодно с бесприютными криками потерявшейся китайской лесбиянки, которая, пока мы бегали вверх-вниз, должно быть, просочилась сквозь нас, как привидение.
Мы забрались в мою машину. Вив и Джаспер сели сзади. К северу от Багдадвиля горело второе кольцо, так что я выехал на бульвар Пико и повернул на Шестую стрит, направляясь на восток, сквозь темные холмы Хенкок-Парка, и нырнул в Черный Проезд сразу за Макартур-Парком. Мы углублялись в даунтаун, мимо Рдеющих Лофтов, к индустриальному вельду сортировочной станции, раскинувшемуся перед старыми готическими каменными мостами восточного Лос-Анджелеса. Запах океана стелился за нами, запах встречных пожаров задувал в окно… Мы увидели дом Джаспер, не доезжая полмили до него; дом одиноко высился на вкривь и вкось пересеченном рельсами пустыре, рядом была свалка, где грудой вздымался искореженный металл, выкорчеванные бетонные балки и заброшенные корпуса автоцистерн, а вокруг было кольцо несильного, но постоянного огня. Огонь никогда не поднимался выше пары футов, но и никогда не гас. Я почувствовал жар за пару сотен ярдов, а когда мы остановились, он окатил салон автомобиля тугой волной. Джаспер вылезла, чтобы открыть голосовой замок на огромной железной двери, впустившей нас в заасфальтированный туннель, по которому мы проехали последние пятьдесят футов к дому.
– Мы поддерживаем огонь, – пробормотала она с заднего сиденья, когда вернулась, – чтобы отпугнуть хулиганов и банды…
– Мы? – сказал я.
У входа в дом открылось небольшое фойе для парковки. Там выжидающе сиял старинный лимузин. «Давайте чего-нибудь выпьем!» – прощебетала Вив, выскакивая из машины, прежде чем та полностью остановилась. Джаспер заметно затихла с того момента, как показался дом. Мы проследовали за ней; распахнувшаяся дверь была маленькой и невзрачной, как вход для прислуги. Сразу за порогом вздымалась бетонная лестница на второй этаж, откуда открывался весь дом – ввинчивающаяся в небо масса башенок, лесенок и балок, ответвляющихся диагонально и параболически, так что оказываешься внутри, когда кажется, что ты снаружи, и снаружи, когда кажется, что ты внутри, кроме тех случаев, когда оказываешься и там, и там одновременно. Этот этаж разбегался в нескольких направлениях, включая кухню, еще одну лестницу и высотное патио; огибавший дом снаружи по периметру узкий металлический мостик растворялся, казалось, в небе, откуда веяло жаром огненного рва. Лестница вела в кабинет, где горел свет, а затем в спальню и оттуда к еще одной лестнице, которая снова вела в ночь, по стене башни к самому верху. По моим подсчетам, в доме было четыре этажа, не считая всех промежуточных полуэтажей, причем два верхних нависали над огромной круглой гостиной на втором этаже, застекленной от края до края.
Стеклянные стены состояли из перемежавшихся окон и зеркал от пола до потолка, каждому окну на другой стороне комнаты было противопоставлено зеркало, так что можно было взглянуть на город и увидеть, как над ним проплывает твое собственное лицо. В середине комнаты, где пол слегка углублялся, низенький черный диван и два таких же черных кресла окружали низенький черный стол, и вся комната была наполнена ледяным синим светом, таким же, как губная помада Джаспер. В центре дома вертикально высился, как металлический хребет, расчлененный корпус автоцистерны – открытый желоб, сквозь который высоко над нами виднелась ночь.
Дом был, видимо, восьмидесяти футов высотой. Из окон гостиной открывалась панорама – промышленные свалки, окрестные холмы, овраг, прорытый черной Лос-Анджелес-ривер, старый бейсбольный стадион, который захватили койоты, и бездомные, и потомки в четвертом поколении негров и латиносов, которых стадион в первую очередь и согнал с места, и, сразу за пламенеющим рвом у дома, – поезда, скользившие в темноте сквозь сортировочную станцию, один из которых беззвучно прозмеился вдоль самой огненной преграды. Мы стояли над бассейном, вторгавшимся в гостиную с патио. Он тоже был сделан из цистерны топливного грузовика – узкий, продолговатый водяной канал, ведущий в гораздо больший бассейн. Огни над ним были включены, и вода в бассейне краснела светом пожаров; далекое отражение лос-анджелесских небоскребов плавало на поверхности. Прямо под силуэтами небоскребов посреди большего водоема завис крупный модуль с аортами и желудочками, как огромное механическое сердце, достаточно просторный, судя по виду, чтобы вместить пару людей. Со всех сторон были, кажется, иллюминаторы. Сквозь воду я увидел наверху конструкции стеклянный люк.
– Что это? – спросил я.
– Батисфера, – ответила Джаспер.
Теперь она совершенно отчетливо нахмурилась и прошла прямо к столу посреди комнаты, на котором стояли бокалы, несколько хрустальных бутылок со спиртным и ведерко, наполненное растаявшим льдом. Она постоянно оглядывалась через плечо на бассейн и потом на лестницу, в сторону кабинета, где из двери был виден свет. Вив напевала под нос и пританцовывала от окон к зеркалам, в то время как Джаспер смешивала ей коктейль; передав бокал Вив, она спросила, не хочу ли я чего-нибудь, и я ответил, что нет.
– Где ты нашла этот дом? – спросила Вив.
Промолчав мгновение, показавшееся мне долгим, Джаспер сказала:
– Это дом моего отчима. Он его построил. Он архитектор… И батисфера его, – добавила она довольно едко.
– То есть он построил эту батисферу? – спросил я. Словно в ответ мне поверхность бассейна вскипела бессчетными пузырьками. Мы втроем наблюдали из темного дома, как вослед пузырькам показалась батисфера, и фыркнул мотор и повлек устройство к краю бассейна. Мотор выключился, и через минуту стеклянный люк наверху батисферы открылся, и наружу вылез солидного вида человек лет пятидесяти, в костюме. Даже при свете бассейна можно было безошибочно разглядеть, что они с Джаспер по-одинаковому смуглы. Отчим? – думал я, наблюдая за ними, когда он взглянул на гостиную из-за стекла и теперь, казалось, заметил, что дома кто-то есть. «Джаспер», – сказал он тоном не вопросительным и не приветственным, а небрежно-обвинительным, и в его манере держаться все казалось обвинением. Он обошел бассейн, поднялся по наружным ступенькам и вошел в дом на следующем этаже, глядя на нас сверху вниз. Перил не было; я уже заметил, что ни у одного из спусков и лестниц не было перил, как будто бы перила нарочно не предусматривались дизайном, чтобы никто никогда не мог почувствовать себя в полном уюте или безопасности. Фигура мужчины проявилась силуэтом на фоне света из гостиной. Вив слегка пошатнулась, но момент не сильно ее впечатлил; и она, и Джаспер успели настолько привыкнуть за вечер к своей наготе, что забыли о ней. Мужчина на балконе, казалось, тоже не замечал, что в его гостиной, покачиваясь на высоких каблуках, стоит блондинка, одетая в одни лишь сползающие чулки, и что вторая блондинка, его падчерица, салютует ему пластмассовым членом, который являлся единственным, что не успело увянуть за вечер.
Он переводил глаза с меня на Вив и снова на меня с явным презрением, и потом обратно на Джаспер, которая ответила на его взгляд и повернулась к нему спиной, подошла к краю черного дивана и плюхнулась на него, глядя в ночь, на кольцо пламени вдалеке, и прихлебывая из своего бокала. С верха лестницы мужчина вновь посмотрел на меня и скрылся в кабинете.
– Что происходит, – заплетающимся языком выговорила Вив. Она была немножко под мухой.
– Ничего, – ответила Джаспер, а потом, через минуту, внезапно просветлела; знакомый психопатический сдвиг.
Она вскочила с дивана так быстро, что ее фаллос чуть не сшиб бутылку скотча, и, схватив Вив, потянула ее, хихикавшую, в другую комнату, под лестницей. Следующие полчаса я слушал, как Джаспер показывает Вив свою жизнь. Из дней юности выплыли памятные альбомы, и поэтические дневники, и глянцевые фоторазвороты из журналов, и газетные вырезки о конкурсах красоты, где до триумфа оставалась всего одна улыбка, хотя на слух мне почудилось, что это обычно оказывалась улыбка какой-нибудь другой девушки. В ее повествовании звучали ноты отчаянной тоски прощания с уже оконченной жизнью.
В какой-то момент, очень отчетливо и трезво, Вив сказала: «Джаспер, не надо так», – и через несколько минут они вернулись. Я сидел в одном из кресел, а Вив и Джаспер развалились на диване.
Несколько минут мы молчали в темноте. Вив попивала уже новый бокал, а Джаспер рассеянно теребила свой фаллос большим пальцем, уйдя в мысли.
– Мой отец – нехороший человек, – в конце концов нарушила она тишину, почувствовав, что должна предложить нам какое-то объяснение. – Поэтому я была так невежлива. Я не знала, что он будет сегодня здесь, я думала, его нет в городе.
Ни я, ни Вив не знали, что сказать.
– Твой отчим, – наконец уточнил я.
– Что? – сказала Джаспер.
– Ты хочешь сказать – твой отчим.
– Я так и сказала.
Вив повернулась ко мне:
– Она так и сказала.
Я не стал с ними спорить. Я ждал, что Джаспер продолжит, но вместо этого через несколько минут она стала рассказывать о том, как жила в Берлине с мужчиной по имени Руди в те времена, когда все животные берлинского зоопарка рыскали по улицам. Однажды вечером, когда Руди не было дома, она взялась за телефон и стала набирать номера наугад. И набирала до тех пор, пока не нашла кого-то, кто не стал вешать трубку; они занялись сексом по телефону, и через пару вечеров она позвонила по другому номеру, чтобы сделать то же самое, и продолжала так неделями, пока в конце концов не вышла на американца, который жил в отеле неподалеку. Так же, как и все другие телефонные номера, его номер Джаспер набрала наобум и потом наобум назвала номер комнаты, когда ответила консьержка. Американец был застенчивым и вовсе не знал, что сказать, когда она заявила ему, что хочет взять у него в рот. Он попросил ее подождать, пока он закроет жалюзи. По телефону его оргазм звучал устрашающе, и ради звуков этого пугающего оргазма она стала звонить ему, всегда примерно в одно и то же время, вечером, пока в конце концов он не стал настаивать, что больше не будет заниматься этим по телефону. В ту же секунду, следуя чистому импульсу, она согласилась встретиться с ним при самых анонимных обстоятельствах: она отправится следующей ночью в гостиницу, снимет номер, и позвонит ему из номера, и скажет название отеля, и оставит дверь незапертой, выключив свет. Они ничего не скажут друг другу. Он отымеет ее, и потом они уйдут, сперва один, потом второй. Именно так, сказала Джаспер, и случилось. Когда она позвонила ему на следующую ночь, он поднял трубку, не говоря ни слова; менее чем через час, ожидая его в темноте, нагая на гостиничной кровати, она услышала звук открывшейся и вновь закрывшейся двери, за которым последовало его приближение. Не говоря ни слова, существуя лишь в виде темного силуэта, он ждал у края кровати, когда она расстегнула его брюки и сунула его себе в рот, и когда она почувствовала, что он вот-вот кончит, она развернулась на четвереньках, склонившись перед ним, и потянулась назад и вложила его в себя. В то время, как он трахал ее, она поняла, что уйдет от Руди.
– У меня не было и тени сомнения, – сказала Джаспер, – что мне больше хотелось чувствовать руки и член совершенно незнакомого мужчины, чем мертвое сердце Руди – хотя бы всего на одну минуту. Когда я вскрикивала, я чувствовала, как он возбуждается. Он был скотиной, конечно, – я поняла это еще из его израненного голоса по телефону. Но, знаете, когда сердце разбито, а мечта улетучилась, так восхитительно чувствовать свое уничтожение. Все, чего мне на самом деле хотелось, – это почувствовать, правда ли его оргазм так же устрашающ, как по телефону.
– И как? – сказала Вив.
– Нет.
– Откуда ты знаешь, – сказал я, судорожно сглотнув, – что это был один и тот же человек?
В первый раз за все время, что я ее знал, Джаспер показалась мне совершенно сбитой с толку:
– Что?
– Что это был тот же человек, с которым ты говорила по телефону.
– Что ты имеешь в виду? – сказала она. На лице Вив тоже было непонимание.
– Откуда ты знаешь, что мужчина, который пришел в номер, был тем же человеком, что и по телефону?
– Откуда я знаю, что это был тот же человек?
Этот вопрос почти привел ее в ярость.
– Забудь.
– Это очень странный вопрос, – сказала она в расстройстве.
– Да, – сказала Вив, глядя на меня, – это очень странный вопрос.
– Как это мог не быть тот же самый мужчина? – спросила Джаспер.
И она, и Вив глядели на меня в ожидании осмысленного ответа.
– Ну… ведь было темно, – только и нашелся я, что ответить.
– Но он, должно быть, сказал что-то, – повернулась Вив к Джаспер. – Потом.
– Он так ничего и не сказал, – ответила Джаспер в полной растерянности. – Он кончил, я встала и оделась в темноте, и оставила его там.
– И так ты его и не увидела, – сказала Вив.
– Нет. Я попробовала позвонить ему на следующий вечер, и… никто не ответил. И тогда я позвонила на следующий вечер, и опять на следующий вечер. И я больше никогда с ним не говорила.
Мы замолчали. Сидели в темноте, уставившись в окна, где далекое пламя начало перетекать в темный туман, который ветер приносит с моря каждый вечер, окрашивая небо красным. Синий свет в комнате и в бассейне, где покачивалась брошенная батисфера, смешался с красным, превращая ночь в вино; глядя из дома на окна и зеркала, сидя в этом низком заглубленном кресле, я утратил всякое ощущение того, что где-то там существует город. Закрыв глаза, я подумал о Берлине. Я не думал о Берлине долгое время и теперь пытался вспомнить, сколько времени прошло с тех пор, как я там был: было ли это прямо перед тем, как умер мой отец, или же прямо после моей свадьбы? Было ли это сразу после того, как все закончилось с Салли, или прямо перед тем, как я начал работать в газете? Я жил в маленьком отеле на Савиньи-плац и каждый вечер ждал в своем номере телефонного звонка, который так шокировал меня в первый раз, поскольку я не знал никого в этом городе, и никто в городе не знал меня. Теперь, лежа на диване в доме Джаспер, я пытался вспомнить, зачем я вообще поехал в Берлин, и все, что я мог придумать, это что я поехал туда ради того, собственно, что там случилось, дабы та часть моего сознания, которая стала для меня невыносимой, могла умереть там без свидетелей. Я поехал в Берлин, потому что это было дальше всего на восток от Лос-Анджелеса, куда я успел забраться, прежде чем новое тысячелетие не прикатилось с ревом по автобану…
В следующий момент я понял, что на какое-то время забылся. Может, на считанные минуты, а может, и на час; но свет из двери наверху лестницы погас, и кто-то выключил свет в бассейне, где, как темная опухоль, дрейфовала батисфера. Оглядевшись, я с удивлением обнаружил, что нахожусь в гостиной один, и, встав, начал бродить вокруг. Заглянул в неосвещенную комнату, где Джаспер показывала Вив памятные безделушки. Поднялся по лестнице. Я прошел мимо темного кабинета, где скрылся отец, или отчим, или кем бы он ни приходился Джаспер, и продолжал подниматься к спальне наверху, едва осознавая, что перил, которые удержали бы меня от падения, не было, и я мог оступиться и слететь в какой-нибудь колодец, который выбросит меня бог весть куда – в огненное поле, или вниз с обрыва, или куда-нибудь к северу от Сан-Луис-Обиспо.
В спальне тоже было темно. Даже на верхнем этаже, в шестидесяти футах над землей, я чувствовал жар окружающего дом огненного рва. Перед окнами, в которых вереница далеких холмов окаймляла город, как острый край вулканического кратера, что-то происходило на кровати. Джаспер лежала на спине, сняв фаллос, вдавленный теперь в подушку рядом с ее лицом; ее профиль блестел в синем свете. Глаза ее были открыты, но она была так неподвижна и лежала, не мигая, что показалась бы мне мертвой, если бы не звук, исходивший от нее, восхитительный низкий клокочущий звук, который она издавала не губами, а всей своей сущностью. В синем свете комнаты я видел, как содрогается все ее мокрое тело, будто в любой момент она могла раскрошиться на куски, как треснувшая статуя. От ее вида глубоко во мне пробудился и с рычанием вырвался на свободу темный аппетит стервятника, я готов был спикировать на эту живую груду; руками она сжимала между ног что-то, похожее на гнездо, и я наполовину ожидал, что оттуда вылетит птица. И вдруг я увидел, что в руках у нее – волосы Вив, и Вив пьет ее, прикрыв глаза. Джаспер попыталась подтащить ее глубже. Она стала извиваться под рвущееся из нее клокотание, и Вив удерживала ее на кровати за запястья, когда вдруг клокочущий звук взорвался, и я услышал, как все изнутри Джаспер хлынуло волной. «Господи, перестань», – простонала Джаспер. Вив продолжала. Наконец Вив остановилась. Все еще свернувшись между ног у Джаспер, она открыла глаза, уставившись прямо на меня. Когда она подняла голову, я увидел у края волос на лобке Джаспер набухшую искорку – от непонятного света, ярче, чем тот, что был в комнате или падал из окна, – кольца в форме кошки.
На обратном пути первый розовый обрывок рассвета выглянул над каньоном, и Вив, сидевшая теперь рядом со мной, вдруг начала всхлипывать. Что с тобой? – спросил я. Внезапно она бурно зарыдала, и все, что мне оставалось делать, это остановить машину у обочины. Что с тобой, что с тобой? – повторял я, пытаясь прижать ее к себе, а она упиралась в дверь машины. Я ожидал от нее какого угодно ответа, только не этого.
– Никто никогда ее не полюбит! – выкрикнула она. – Всю жизнь ее будут окружать только люди, которым совсем нет дела до нее. Она останется одна, совсем одна.
Ну давай же, Вив, пробормотал я, пытаясь оторвать ее от двери, и не прошло и пяти секунд после того, как она оказалась в моих объятиях, как рыдания прекратились и она крепко уснула.
Через несколько дней после вечеринки Вив и той ночи в доме Джаспер я увидел Красного Ангела Лос-Анджелеса в ее маленьком красном «корвете». Видение длилось всего секунду, она выезжала из переулка в конце Джейкоб-Хэмблин-роуд, что было совсем уж нелепо. Какое-то время я пытался догнать ее, виляя между машинами, чтобы не оторвалась, а она катила себе на восток, к Голливуду, пока внезапно, как мне почудилось, не исчезла в красном воздухе встречных пожаров…
После этого поиск Жюстин стал для меня важнейшей задачей. Думаю, в глубине души я знал, что ищу нечто другое, хотя и не знал, что; очень долгое время я вообще едва понимал, что есть что-то такое, что я хочу найти. Но в последнее время я начал чувствовать, что пропасть между мной и памятью сужается, в то время как должна бы шириться, и, решил я, если кто-то и преодолел память, то это Жюстин, вот уже двадцать лет отождествлявшая себя с настоящим Лос-Анджелеса. Я вновь позвонил по номеру, по которому звонил ранее, когда она действительно ответила и прозвучало самое неожиданное «алло», которое я когда-либо слышал; в этот раз она не ответила, в этот раз я услышал запись, которую, как думал, услышу в первый раз, – телефон банально назывался телефоном Международного фан-клуба Жюстин, и меня просили сообщить мою фамилию, телефон и причину, по которой я звоню. Я сказал автоответчику, что я – журналист и хотел бы взять интервью, хотя я мог себе представить, что бы Шейл сказал по этому поводу, после статей о духовных стрип-барах и рецензий на несуществующие фильмы. Несколько вечеров подряд я ходил из клуба в клуб, надеясь, что увижу ее среди тусовки. Но это как раз не имело смысла; Жюстин не могла быть среди тусовки, она создавала тусовку, и все, на что я мог надеяться, это что она проедет мимо в своем красном «корвете» достаточно медленно, чтобы все, кто в тот момент будет выходить из клубов, смогли бы засвидетельствовать ее появление, как свидетельствуют о «Чуде Фатимы»[3] или вспышке НЛО, рассекающего небо.
Однажды вечером я вернулся домой, и в моем автоответчике ожил ее голос. Он звучал так, как и должен был звучать, соответственно изображению на плакатах. Она оставила адрес, добавив, что это «где-то в Голливуд-Хиллз», но не назвала ни числа, ни времени. Как человек с хорошей памятью на числа и время, я в этом уверен. Я никогда не слышал о такой улице, так что достал карту и начал поиски. Адреса было не найти. Я то и дело выбирался на разведку в холмы, колеся туда-сюда и думая, что рано или поздно выеду на нужную улицу, но этого все не случалось, по крайней мере до одной ночи несколько недель спустя, когда я возвращался из долины после визита к матери и был вынужден повернуть в объезд встречного пожара; и вдруг я попал туда. Улица сворачивала от бульвара Вентура и вряд ли вписывалась в шикарную обстановку Голливуд-Хиллз, или того, что действительно считают Голливуд-Хиллз.
Я не хочу зря тебя обнадеживать, так что, наверно, лучше сказать прямо сейчас, что я так и не увидел Жюстин. Я знаю, ты ждешь бурного свидания, но можешь об этом забыть. Вместо этого случилось кое-что другое, менее интересное, чем встреча с Жюстин, признаюсь, но… Я нашел дом, указанный в адресе, это был старый белый дом в испанском стиле; с первого взгляда было ясно, что здесь много лет никто не жил, во всяком случае за те годы, когда Жюстин мелькала на плакатах по всему Лос-Анджелесу. Несмотря на это, я вылез из машины и прошелся в темноте, заглядывая в разбитые окна и за тянущийся вдоль дома забор, и тут я наконец все понял. Мое понимание пришло не как вспышка или внезапный прорыв, а кусочками, осколками, которые постепенно укладывались у меня в голове, – и в этот момент пропасть между мной и моей памятью совсем исчезла; и я был потрясен.
Это была Школа для заик, или то, что я называл Школой для заик, куда я приходил два раза в неделю в возрасте девяти лет, один раз утром, когда встречался наедине с терапевтом, и еще раз вечером, с другими детьми. Я совсем забыл о школе, и теперь, перебравшись через забор и бродя по дворику в темноте, под раскидистым деревом, на котором раньше висели качели, и вокруг заброшенных турников, которые теперь казались крохотными копиями тех, по которым я когда-то лазил, я снова желал забыть о ней. Не потому, что там было так плохо; на самом деле там было вовсе не плохо. Люди, заведовавшие школой, хорошо обращались со мной, и я помню, что прекрасно ладил с другими ребятами, хотя я так и не понял, почему они туда ходили, ведь никто из них, насколько я тогда понимал, не заикался. Насколько я тогда понимал, вполне возможно, что всех их собрали, только чтобы составить мне компанию. («Он сегодня придет! Собирайте ребятишек!») По утрам, во время сессий с терапевтом, я не помню никаких серьезных, терзающих, болезненных обсуждений детских травм или мучений, я просто помню, как играл в доме и во дворике и делал, что хотел; единственным требованием было чтобы я разговаривал, о чем угодно, а терапевт вставлял замечания ровно с той частотой, с какой требовалось, чтобы поддерживать мой монолог. Скоро это стало похоже на разговор с самим собой. Я не помню, чтобы мы касались темы заикания, хотя даже тогда я понимал, из-за чего там находился. И потому что я находился там из-за этого, какое-то время назад я отпустил школу в красный воздух воспоминаний так быстро, как ей этого хотелось; и вот она здесь, Школа для заик, в точности по тому адресу, который дала мне Жюстин. Я искал момента, с которым отождествила себя Жюстин в своем вызове воспоминаниям, так же, как сам Лос-Анджелес бросает вызов воспоминаниям, и вместо этого был встречен воспоминанием, о котором давно забыл, и это показалось мне обманом, таким же, как люди, болтающие о фильме, которого, как они прекрасно знают, не существует.
Я не стал бродить там слишком долго. Ностальгировать я не собирался, это точно. Через некоторое время я уехал и больше не искал Жюстин.
Я сижу в темноте, пью текилу и слушаю монгольское сопрано на Третьей станции в сопровождении эстрадного оркестра, кажется, с Венеры. Я сосредоточиваюсь на звуке собственного дыхания, потому что, когда моя голова уже в будущем, а тело еще в прошлом, мое дыхание – единственное, что, как мне известно, находится в настоящем. Моя квартира в темноте не существует; когда я зажигаю свет, появляются стены, полки, мебель, оконные стекла, стальные балки, которые скрепляют стены с полом, чтобы, если вздрогнет земля, они не разошлись, но когда свет выключен, люкс обретает свою подлинную природу – это вместилище ночи, огни и холмы города врываются в окна, и вопящее небо, которое не остановить ни одной стальной балкой, сдувает стены… Под луной цвета плоти, сияющей сквозь дым и готовое взорваться облако, Лос-Анджелес окружает меня амнезиаскопом. Он простирается от набережных Лос-Анджелес-ривер до голографических писсуаров на Бертон-уэй, от эвкалиптов на Джейкоб-Хэмблин-роуд, выгравированных на фоне света уличных фонарей с такой пронзительной отчетливостью, что рядом с куполами мечетей Багдадвиля они кажутся искрошенным стеклом, поблескивающим в звездном свете. Глядя на запад из окна квартиры, я вижу на полпути между мной и морем острия обелисков – кладбище капсул времени – в Парке Черных Часов, расположенном сразу за остовом старого шоссе. Парк теперь мало кто посещает. Я даже не помню, когда в последний раз там был. Раньше люди бродили от холмика к холмику, от одного стального надгробия к другому, читая, когда был захоронен каждый цилиндр и когда назначено его вскрытие, через пятьдесят лет, через сто, или же – вот оптимисты – через тысячу. Но теперь только опавшие белые листья бесплодных белых деревьев реют вдоль рядов могил и птицы долбят клювами землю в погоне за таинственными памятными сувенирами: захороненной фотографией или альбомом, дневником или признанием, газетной вырезкой или кольцом расторгнутой помолвки, или кассетой с любимой песней, звучавшей в ночь секса. Я живу в Пограничной Часовой Зоне Лос-Анджелеса, которую чаще называют Временем Зет, потому что на карте эта зона напоминает букву «Z». Она проходит длинной полосой вдоль южного края бульвара Сансет, от Бел-Эйр до Кресент-Хайтс, где падает вниз и наискосок, до самого бульвара Венис, и потом прорезает пространство на восток, к даунтауну. В какой-то момент она граничит с Временем Малхолланд в Голливуд-Хиллз, с Временем Голливуда на востоке, с Океанским Временем на западе и Временем Комптон на юге. За Рдеющими Лофтами и Лос-Анджелес-ривер, за Зоной Даунтауна, находится Зона Рассвета, а за Океанской Часовой Зоной, от Багдадвиля до Зумы, – Время Забвения. Когда сколько-то поживешь в Лос-Анджелесе, привыкаешь использовать зоны так, чтобы всегда иметь запас времени; если, например, проехать на зеленый свет по всему бульвару Сан-Висенте, можно приехать туда, куда направляешься, за двадцать три минуты до того, как выехал. В начале моего знакомства с Вив мы всегда назначали наши рандеву и свидания в зоне, где могли провести несколько лишних минут вместе, а на Сансет, на углу Джейкоб-Хэмблин-роуд, перед «Шато Мармон», где проститутки останавливают машины, девушка может перейти улицу в Зону Малхолланд, если хочет ускорить ход ночи, а может перейти обратно во Время Зет, если хочет выгадать несколько лишних минут и несколько лишних долларов…