Циферблат был разбит вдребезги. Вероятно, при падении в подвал, и часовая стрелка отломилась совсем. Минутная осталась целой и она показывала без пяти минут. Но без пяти чего, узнать не представлялось возможным. Хорошо, хоть число было видно, и Семен понял, что сегодняшний день еще не кончился. Теперь у него была гораздо большая свобода передвижений, и он нащупал носком ноги лестницу, которая вела наверх. Семен еще раз тщательно обшарил ногами доступные ему полки в надежде, что маньяк Голубеев случайно забыл где-нибудь хотя бы гвоздь. Но все было чисто и пусто.
И тогда Семену пришла в голову свежая мысль. Он нагнется ртом поближе к рукам и попытается разорвать ногтями слой скотча на губах. Когда у него освободится рот, Семен сможет кричать и звать на помощь. Конечно, шансов мало, что кто-нибудь его услышит и придет на помощь. Скорее подумают, что в доме смотрят очередной боевик. Но все-таки это было лучше, чем ничего не делать, и Семен стал стараться подцепить ногтем краешек скотча у себя под носом. Ничего не выходило. Семен ругал себя за то, что подстригал ногти, за то, что мало пил молока, и от этого ногти такие мягкие. Он расцарапал себе лицо в кровь, чуть-чуть отклеил скотч от верхней губы и смог закричать: "У-у-у!". Достаточно громко.
Но тут же случилась новая напасть. Семен почувствовал, что он очень сильно хочет есть и пить. В животе урчало и стучало, от голода закружилась голова. Но намного больше, чем есть, Семен хотел писать. Если голод и жажду еще можно было терпеть, то выносить позывы мочевого пузыря становилось все трудней. И как Семен ни крепился, но терпеть далее не было мочи. Писать под себя и сидеть в луже Семен не мог. И так было холодно касаться попой цементного пола, а если еще будет вода, то воспаление легких будет обеспечено. Конечно, смешно заботиться о здоровье легких, когда тебе накануне обещали отстрелить голову, но Семен был оптимистом. И он придумал решение.
Семен расстегнул штаны, приложив сноровку и сообразительность, вызволил из ширинки свой предмет и встал ногами в сторону лестницы, словно собираясь отжиматься от пола. Зажурчала и полилась теплая струйка, запахло не розами, но зато как легко стало Семену. Он закончил обряд мочеиспускания и сел по другую сторону от петли, подальше от своей лужицы. И тут же вспомнил, что он хотел кричать и звать на помощь. Семен набрал в легкие побольше воздуху и закричал: "Эй! Помогите! Кто-нибудь! Help!".
Зря он кричал по-английски. Его и по-русски-то никто не услышал. А англичан в этой местности отродясь не бывало. Но Семен этого не знал и снова закричал еще громче: "Эй! Помогите! Кто-нибудь! Help!". Если бы Семен мог выйти на улицу и послушать самого себя, как он кричит из погреба с полузаклеенным ртом, то он бы убедился, что его совершенно не слышно, и прекратил бы это бесполезное занятие. Но Семен не мог выйти и послушать самого себя. И дело даже не в том, что послушать самого себя, сидящего в подвале, находясь на улице, невозможно. Семен не мог выйти - вот в чем была причина. А если бы он мог выйти наружу, то, уверяю вас, он не стал бы ничего слушать, а просто бросился бы наутек, даже без теплой куртки и ботинок.
И Семен продолжал кричать, срывая голос, пока не услышал шаги наверху.
- Чего раскукарекался петушок? - спросил сверху глухой и тихий голос Голубеева. - Тебя на улице не слышно, так что ты зря голосишь.
Семен рассердился на "петушка", но сразу же простил эту промашку Голубееву ввиду некомпетентности того в тюремных делах. На него было за что сердиться и без "петушка".
- Выпусти меня! - громко сказал Семен.
- Это еще зачем? - спросил Голубеев.
- В туалет хочу, - ответил Семен.
- Делай все под себя, свинья, - сказал Голубеев. - И сиди в своем говне, тухни!
- Сам ты свинья поганая, - рассердился Семен, - ублюдок! Чего ты хочешь от меня? На хрена приковал здесь?
Семен с силой дернул за петлю, к которой был прикован, да едва не вывихнул себе плечо. Тогда он со всего маху пнул лестницу. Она затрещала.
- Давай бесись, - рассмеялся сверху Голубеев, - в аду похуже будет.
- Тебе, - огрызнулся Семен, но слова маньяка его отрезвили. И правда, чего это он дергается, как вошь на поводке. Только силы тратит. Семен решил поговорить с этим мудаком спокойно.
- Как ты меня заметил? - спросил Семен. - Ждал, что ли? Или случайно?
- Ждал, - ответил Голубеев, но не сразу. - Дура какая-то позвонила мне на работу вчера вечером, сказала, что меня разыскивают родственники из Сибири. Я сразу понял, что это либо ты, либо опера, потому что нет у меня родственников в Сибири.
- Как дуру-то звали? - спросил Семен.
- Не помню, - ответил Голубеев, - цветком каким-то...
"Действительно, дура Герцеговина, - подумал Семен, - кретинка! И чего ей вздумалось звонить этому говнюку?". Да что ее ругать-то теперь, сидючи в подвале в наручниках. Раньше нужно было думать.
- Ладно, заткнись пока, - сказал Голубеев, - я буду ужинать.
- Я тоже хочу ужинать! - крикнул ему из подвала Семен.
- На том свете тебя накормят! - ответил Голубеев.
- Не накормят! - уверенно возразил Семен. Он уже воспринимал все происходящее, как какую-то дурацкую игру, как сон. - А когда ты собрался меня на тот свет отправить?
- Скоро, - ответил Голубеев.
- Дай пожрать-то перед смертью, - возмутился Семен, - в Америке, вон, перед электрическим стулом и бреют, и поесть дают, чего закажешь. А я хоть хлеба бы пожевал или сухарик.
- Я тебя побрею серной кислотой, - ответил Голубеев, - если будешь ныть. Сначала сам поем, а потом и тебя покормлю. Обещаю.
Голубеев сел за стол и начал есть наскоро поджаренную яичницу. С предыдущими жертвами он не разговаривал, некогда было, да и незачем. К тому же у них у всех был заклеен скотчем рот. Первый здоровяк чего-то мычал, второй токарь тоже пытался кричать, азербайджанец блеял, как барашек перед мусульманским праздником Курбан-байрам. Девка их, потаскуха, выла, как волчица. А этот, гляди-ка, разговорился. Да еще и острить пытается, умник.
К Семену Голубеев относился иначе, чем ко всем остальным. Он долго за ним наблюдал после отсидки и согласно своей теории о неисправимости преступников, хотел поймать Семена на правонарушениях, как всех остальных. Самый главный постулат теории Голубеева заключался в том, что ежели человек один раз в жизни совершил проступок, то все, значит в него вселился черт и нечего с ним цацкаться, перевоспитывать, сажать в тюрьму, брать на поруки. Нет, преступников нужно уничтожать, очищать от их тлетворного влияния человеческую породу.
В действенности своей теории Голубеев убеждался на практике. Например Танька, едва выйдя с зоны стала проституткой, Алик стал торгашом и вором, и вообще ему черному не место в России. Про Бомбу и разговора нет, это конченый урод. Кирилл вообще стал педерастом, это вне обсуждений. Василий честно работал, но Голубеев был уверен, что он еще бы себя показал, потому что поползновения у него были. Семен, по мнению Голубеева, тоже затаился. И хотя он ни в чем преступном за два года Голубеевым замечен не был, но тоже подлежал уничтожению потому что один раз он запачкался и стало быть в него вселился черт.
Вот посидит Семен еще в погребе до трех часов ночи, а потом поведет его Голубеев к месту, где душа убийцы его дочери отделится от тела и присоединится к остальным. А по дороге Сергей Петрович ему все расскажет. Как ждал он их с зоны, как готовился и как убивал каждого в отдельности. Расскажет, для того чтобы этот недоносок после своей смерти в аду всем остальным все это рассказал. Гражданин Голубеев не был зол на Семена, его уже не жег огонь праведной мести. Он просто знал, что Семена нужно уничтожить, потому что когда-то семь лет назад он поклялся в этом на могиле собственной дочери.
Сергей Петрович закончил трапезу, взял с полочки в коридоре фонарик и откинул с пола ковер. Недолго провозившись с замочком, открыл погреб. Из темного нутра подвала ему в лицо пахнуло ледяным холодом и мочой. Голубеев посветил фонариком вниз и увидел, что Семен вывернулся из того положения, в котором он его оставил, да еще и написал лужу в углу. И умудрился отклеить ото рта скотч.
Семен зажмурился от яркого света фонарика.
- На, поешь, -сказал ему Голубеев, спускаясь вниз по лестнице. Он нес в тарелке два больших бутерброда с салом и стакан с чаем.
Семен подумал, что если маньяк приблизится к нему, то можно будет срубить его подножкой, схватить и душить, пока он не отдаст ключ от наручников. Но как ни придумывал Семен, все это получалось только в теории при огромном везении, если Голубеев станет в погребе так, как того будет нужно Семену, и совсем не будет сопротивляться. Надеяться на это было крайне глупо, и Семен понял, что теория хороша, но фактически все это сделать невозможно. Он не сможет совладать с этим бешеным носорогом со своими скованными руками. Кроме всего прочего, если попытка будет неудачной, маньяк совсем озвереет, а Семен останется без ужина.
Голубеев насторожился. Он, как зверь, почуял опасность.
- Только смотри, не делай глупостей, - сказал он, - а то насыплю сюда на пол хлорки и налью воды.
Семен отрицательно помотал головой. Голубеев спустился и поставил перед ним тарелку с едой.
- Может, руки расцепишь, - предложил Семен. - А то как я буду есть?
- Так же, как и ссал, - ответил Голубеев, - подумай и примени смекалку. Чтобы жизнь медом не казалась.
Семен подцепил двумя руками один бутерброд и с жадностью съел его, почти не жуя. Второй он стал есть медленно, растягивая удовольствие от еды. К запаху мочи Семен уже принюхался, и он ему не мешал. С наслаждением выпил сладкий горячий чай. Половина чая, правда, пролилась на пол - Семену было крайне неудобно держать стакан руками в наручниках. Чай был вкусный, с каким-то горьковатым привкусом, Семен отнес это к особенностям здешней воды. Голубеев крышку погреба не закрывал, а когда пленник поел, Сергей Петрович кинул ему сверху теплую куртку, которую Семен взял утром у Герцеговины Ивановны.
Нет, все это Голубеев делал не из жалости и сострадания к своему узнику - кормил и согревал его. Просто им предстояло идти ночью почти пять километров по лесу, по пустынной заброшенной дороге к железнодорожному полотну. Голубееву Семен нужен был сильным, выспавшимся и сытым, чтобы не тащить его на себе. Поэтому он и подсыпал снотворного в чай пленнику.
Семен накрылся курткой, и ему сразу стало тепло и спокойно. В конце концов, он все равно рано или поздно умрет. И какая разница, через пятьдесят лет или через пятьдесят минут? Миллионы людей живут и умирают, унавоживая своим прахом плодоносные поля, и после них не остается ничего, кроме горстки пепла или кучки грязи. Какая, в общем-то, разница мирозданию от того, что дьяк Иннокентий Парамонович в восемнадцатом веке, например, прожил сто лет, а купец первой гильдии Толстожирнов всего тридцать пять.
Современному человеку разницы никакой, и нет никакого дела ни до Толстожирного, ни до дьяка. Какой-то человек и вовсе не родился, выкинутый в двухнедельном возрасте на помойку за больницей, где делают аборты, а Семен прожил почти тридцать один год. Это немало.
И тут Семен задумался о том, а зачем он вообще живет на свете? Чтобы заработать денег и жить хорошо. Да, это, конечно, достойная цель. Нужно заработать денег, и тогда будет все хорошо. Семен видел людей, которые заработали много денег, и у них все было хорошо. А у Семена не было много денег, не было и идеи, как их заработать.
Это значит, что ему придется всю оставшуюся жизнь впахивать на хлеб насущный с утра до вечера, откладывая деньги на летний отпуск, чтобы потом, купаясь в море, думать о том, что все это скоро кончится, и снова нужно будет идти на работу, и пресмыкаться перед начальством, пузанами, которым всего-навсего просто когда-то повезло в жизни больше, чем ему, и теперь они наверху. А он Семен, как и миллионы ему подобных, работает для того, чтобы зажравшимся баям было хорошо и сытно.
Это жизнь, которую жалко терять? Нет!
"А как же запах полевых цветов и белизна березок, тепло солнышка летом и пушистый снег зимой? Грибной осенний дождик и весенний ветерок, который пахнет наступающим летом? - спросите вы. - Разве не жалко покидать все это?".
"Ах, перестаньте говорить банальностями, - ответит вам Семен. - Часто ли вы сами наслаждались всем этим? Вас больше волнует курс доллара на торгах валютной биржи, цены на водку и колбасу в магазине, неуспеваемость сына в школе и доходы подонка-соседа, который приезжает под вечер в ваш двор на "Мерседесе". О каких березках можно говорить, когда на нос ежесекундно сверху капает дерьмо, и не успеваешь вытираться?"
Но разве дело только в деньгах? Семен часто видел на Невском свободного художника и философа Мишу. Действительно свободного, богатого и счастливого человека. Когда у него появлялся рубль, он считал это большими деньгами, чувствовал себя богачом. Он был счастлив. А зачем ему было иметь денег больше рубля? На рубль можно съесть кусочек хлеба и запить водой. Человеку не нужно много денег, было бы на что поесть, да прикрыть наготу.
Миша находил на помойке добротные вещи и гордо носил их, удивляясь людям, которые имели больше одной рубашки и две пары носок. Ведь носок у Миши не было вовсе. Он и зимой ходил в ботинках на босу ногу, потому что был закаленным. Миша нигде не работал и ни перед кем ни за что не отчитывался, исключая милиционеров, которые частенько допрашивали и били философа, но в тот день, когда его не допрашивали и не били, Миша считал себя счастливым человеком.
Ему не было никакого дела ни до торгов на валютной бирже, ни до политических перипетий. Он останавливал прохожих на Невском и говорил им:
- Послушайте, как поют птицы, почувствуйте, как пахнет сирень!
Люди шарахались от него и говорили: "Ненормальный!", а он был нормальнее их в десять раз. Он жил, у него была масса свободного времени, он не скучал на работе, считая минуты до окончания рабочего дня и тем самым убивая его безвозвратно. Он не тратил свою единственную драгоценную жизнь на заработок средств для покупки вещей, которые ему были абсолютно не нужны. Он прекрасно обходился без холодильника, потому что не делал запасов - корочка хлеба была у него даже в худшие времена. Он не имел телевизора, потому что вокруг него был сплошной телевизор. Он не имел машины, потому что у него не было срочных дел и ему некуда было спешить. Он не имел многого, но абсолютно не страдал по этому поводу. Он был абсолютно счастлив и никому не завидовал.
Можно жить по-разному. Главное, понять ценность этой самой жизни, и тогда все к тебе придет - и счастье, и богатство, и покой. Главное - жить, и тогда все будет. Надо только бороться за жизнь.
Семен не заметил, как заснул. Последние свои мысли он додумывал во сне, а когда очнулся, понял, что Голубеев по новой заклеил ему рот скотчем и застегнул руки наручниками снова за спиной, но уже не приковывая к кольцу торчащему из пола. Крышка наверху не была закрыта, и поэтому Семен, встав, поднялся по ступенькам наверх. За окном было темно, Голубеев сидел за столом, положив рядом с собой ружье.
- Пора, - сказал он, когда Семен вышел наверх.
- М-м? - резонно спросил его Семен, кивнув головой с заклеенным ртом, подразумевая вопрос: "Куда?".
- К архангелам, - ответил Голубеев.
- М-м-м-м, - протянул Семен, имея в виду: "Может быть, передумаешь?"
- Иди, иди на улицу, - сказал Голубеев, вставая, - и не вздумай дергаться и бежать, а то снова получишь прикладом по черепу.
И подтолкнул Семена стволом к выходу. Он и куртку ему накинул на плечи, и отдал ботинки. Какая забота, бляха муха! Они вышли из дома, Голубеев запер дверь, Семен огляделся. Никого, ни единой души вокруг. Во всех домах погашены окна, темнотища, хоть глаз коли.
- Ступай, - сказал Голубеев и толкнул Семена в спину.
Прошли они через двор и вышли на поле, где, вероятно, росла картошка Голубеева. Шли молча, Семен впереди, а его палач сзади. Голубеев светил фонариком под ноги то себе, то пленнику. Семен подумал, что если они сейчас и встретят на дороге кого-нибудь, то человек, вероятнее всего, спрячется в кустах и переждет от греха подальше, пока пройдут мимо два мужика с фонариком. И машина никакая не остановится. Сам Семен тоже не стал бы тормозить, увидев ночью посреди поля двух мужиков, даже если бы один бросился прямо под колеса. Он бы просто объехал его и помчался бы дальше по своим делам. Но если найдется какой-нибудь Дон Кихот и остановится в чистом поле, Голубеев просто-напросто пристрелит и его, и Семена. Они шли и шли, и Семен слышал как шуршит сзади подошвами сапог Голубеев и как громко он сопит и покашливает.
- Вы тогда на суде веселились и ржали, как ненормальные, - произнес вдруг Голубеев сзади, и Семен от неожиданности остановился. - Шагай, шагай! - Голубеев ткнул стволом в спину Семена и продолжил:
- Веселились и ржали... А Инна лежала в земле... Моя дочь... Она была тем, ради чего я жил. Что-то делал. Старался. И вы лишили меня этого. В одночасье. А сами ржали и веселились. Вы не видели, как она росла, как делала первые шаги. Не слышали, как она играла Чайковского на фортепиано, как она читала стихи. Она писала стихи. Милые, добрые стихи о любви. Она не думала, не знала о том, что в мире есть такая погань, как вы. Я ограждал ее от этого. Я не хотел, чтобы она хоть краешком своего плеча коснулась того дерьма, которое творится вокруг. Как я не хотел тогда, чтобы она шла на эту вечеринку. Но я не мог ей запретить, она была уже взрослая! Она считала, что уже взрослая...
И вот ее больше не стало. Из меня вырвали огромный кусок мяса, с болью, с кровью. Я не хотел жить, я хотел уйти за ней к богу, но когда на суде увидел ваши молодые, отвратительно- мерзкие веселые рожи, и услышал нелепый по своей мягкости приговор суда, то понял - нет, я буду жить. Буду жить ради того, чтобы мрази, такой, как вы, не осталось на земле. Ни одного человека.
Да, я умер тогда, вместе с ней, моей дочерью Инной, которую я вырастил один с самого раннего детства. Умерло двое - я и она, но родился третий, безжалостный и жестокий мститель, который ждал семь лет, чтобы свершить справедливый суд. Я не сумасшедший, я все хорошо осознаю. И я даже не хочу уже тебя убивать, но все равно убью, потому что обещал Ей.
Я обещал Ей, убивать вас медленно и жестоко. Чтобы от той грани, где начинает свою пляску смерть, до той, где она разрывает окровавленное сердце, вы смогли ощутить все - боль, страх и унижение! Все муки, через которые прошла она, бедная девочка, когда вы насиловали и убивали Ее. Она наказывает вас сейчас, спустя семь лет, моими руками и руками Господа Бога! Она умерла непорочной, а вы продолжали грешить, и за это вам кара - смерть!
Семен понял, что папашка действительно свихнулся, и ведет его сейчас на заклание, как фермер молодого бычка. Но что было делать? Бежать? Как? Голубеев вел его на веревке, завязанной на шее петлей. Ее он одел тогда, когда они вышли на дорогу и затянул потуже. Руки скованы наручниками, в темноте далеко не убежишь, сразу свалишься.
- Я не мог жить, там, где мы жили с Инной, - продолжал Голубеев, - Все напоминало мне о ней. Она ходила по этой квартире, она касалась этих вещей и теперь все осталось таким же, а ее больше нет. И я уехал вообще из города. Поменялся с братом. Он поехал жить в Питер, а я сюда. Здесь я и начал готовится к вашей казни семь лет назад. Больше всех я ненавидел Бомбу. Тогда, после суда, он прошептал мне, когда вас вели по коридору мимо : "Жаль, что я ее сосать не заставил, суку!". А перед судьями клялся в раскаянии, обещал исправиться. Хрен он исправится! Его таким мама родила! Он подонком был еще в люльке! Он ни капли не раскаялся! Он вышел с зоны еще хуже, чем был!
Мне нужно было спешить, очистить мир от грязи, и я убрал его первым. Утопил в реке. Сначала напоил пивом с клофелином, а потом спящего приволок на мост. Ты даже не подозреваешь сколько я сделал, скольким людям заплатил, чтобы узнать точно когда Бомба вернется домой. У меня было несколько планов уничтожения относительно этого бегемота. Впрочем, и со всеми остальными вами я продумал все до мельчайших деталей. Четыре часа я ждал Бомбу возле дома, а он вышел на другую улицу.
Но у меня были два шустрых пацаненка, которых я нанял за двадцать рублей на нос и они прибежали и сказали мне, что Бомба там с другой стороны улицы. Я поехал и на перекрестке изобразил, что врезался в него случайно. Он думал снять с меня денег, идиот. И, как мудак, купился на бутылку пива, наполненную клофелином. А далее все было просто...
Семену было интересно слушать откровения Голубеева. Он даже на некоторое время забыл куда его самого ведут и жаждал продолжения рассказа. Оно не замедлило себя ждать.
- Тяжелый он был слон, - продолжил Голубеев. - Еле дотащил такую тушу. Ты, наверное, думаешь, он был смелым? Ха-ха-ха! Он натурально обкакался от страха, сидя на мосту над рекой, где я его привязал к перилам! Мычал, как теленок, не хотел подыхать. Я дал ему время перед смертью насладиться маленькой надеждой на спасение, а потом отрезал и ее! Утопил его, как Му-му. И чтоб не всплыл крест ему на шею привязал. Нашел его недалеко уже готовым. Скажешь это не символично? Символично! И очень! Да, Бомба был тупым примитивным быком. Таких нужно уничтожать сразу после рождения, чтобы не загрязнять человеческую породу.
Голубеев помолчал немного, даже шумно вздохнул несколько раз и Семен заметил, что у старика-то одышка! Значит, если будет возможность бежать, то нужно бежать, хотя бы со связанными руками. "Вот значит как почил несчастный Бомба, - подумал Семен, - лежит на дне реки". Да, старик не остановится ни перед чем! Голубеев, покурил, прокашлялся и продолжил свой рассказ:
- Токарь Василий, ваш подельник, в общем-то, встал на путь исправления, говоря языком закона. Он после зоны честно работал, не совершал антиобщественных поступков и даже собрался жениться. Да, женится захотел. А вот этого я ему позволить не мог. Он отнял у меня дочь, зятя, будущих внуков, а сам захотел плодить себе подобных ничтожеств. Знал бы ты, как долго я готовил этот аттракцион. Я узнал досконально распорядок работы цеха и лично его расписание. Я изучил основы токарного дела и человеческой анатомии. Я очень долго готовил эту операцию, и все чудесно получилось. Так, как даже я не ожидал. Словно по маслу. Все у меня это превосходно получилось. Без помарок. Меня пытался задержать сторож - старик с незаряженным ружьем и больной собакой. Я все это знал. Я просто посмеялся над ним и пошел дальше.
И ты знаешь, мне показалось, что кто-то мне помогает. Кто-то невидимый, но очень, очень сильный и могущественный. Он направляет мои стопы куда нужно, он движет моими руками и моими мыслями. Он хранит меня. Даже в случае с твоим внезапным появлением в Кобрино.
Честно сказать, я тебя уже не ждал. Я был уверен, что тебя менты замели еще там, в метро, после того, как я порезал этого вашего педрилку. Я уже позволил себе расслабится, и ты мог бы застать меня врасплох со своим игрушечным пистолетом. Но мне позвонили, и я насторожился. Так скажи, кому из нас помогает Бог?
"Скорее дьявол, - подумал Семен, - Богу вообще нет никакого дела до того, что творится тут, на земле".
- Потом я принялся за вашего азербайджанца, - продолжил свой рассказ Голубеев. - Долго наблюдал за ним и его работниками и даже часто покупал у него шаверму. Я знал, где он живет, догадывался, сколько денег он хранит дома. Его предала женщина, которая у него работала. Безжалостно и не поколебавшись ни минуты, за шестьсот баксов. Мне не жалко было этих денег для несчастной хохлушки, которую трахали бесплатно все азербайджанцы с рынка, которых приводил Алик. К тому же я спокойно забрал у него дома во много раз больше денег, чем отдал женщине. Потому что после того, как проткнул его вертелом, я взял у него ключи из кармана и спокойно пошел к нему домой, где до утра отыскал все что было мне нужно. Я вообще не люблю черных. Особенно азербайджанцев. Их всех нужно уничтожить как нацию. Да и нации-то такой нет. Есть скопище ублюдков, рожденных когда-то от одного черного папы с атрофированным мозгом.
Семену стало жутко. Вот идет сзади него с ружьем человек, для которого он, Семен не более чем фишка в игре. Он совершенно спокойно лишит его жизни и будет жить себе дальше гордясь исполненным долгом по отношению к своей мертвой дочери. Но сам-то он чем лучше их шестерых сопляков, убивших тогда его дочь по случайности, по глупости и чувству безнаказанности, присущей молодым. Нет, они не хотели ее смерти! Так получилось. Конечно, они виноваты. Они унизили и лишили жизни его любимого человека. Но не преднамеренно, не с трезвым мозгом и не по плану. Кроме того они уже понесли наказание! Поэтому, какое право имеет Голубеев судить их всех шестерых, разных и непохожих друг на друга по одной мерке, всем вынося смертный приговор? Он что - господь бог?
Голубеев, как ни в чем ни бывало, продолжал свое повествование:
- Утром, покончив с Аликом, я поехал на работу, а по дороге заехал в гости к Татьяне. Не нужно говорить, что и ее жизнь я знал досконально. Знал даже то, что она беременна. Ты думаешь, это меня остановило? Нет, даже подхлестнуло! Инна тоже могла бы иметь детей. Настоящих, чистых. А не выродков, которые могут родиться у такой шлюхи, как ваша Танька. Что может вылезти из чрева, где побывало столько мужских членов, что можно выгородить густой и высокий забор вокруг моего картофельного поля? Может оттуда выйти хороший ребенок? - спросил Голубеев сам у себя и тут же ответил. - Нет!
И тогда Семену пришла в голову свежая мысль. Он нагнется ртом поближе к рукам и попытается разорвать ногтями слой скотча на губах. Когда у него освободится рот, Семен сможет кричать и звать на помощь. Конечно, шансов мало, что кто-нибудь его услышит и придет на помощь. Скорее подумают, что в доме смотрят очередной боевик. Но все-таки это было лучше, чем ничего не делать, и Семен стал стараться подцепить ногтем краешек скотча у себя под носом. Ничего не выходило. Семен ругал себя за то, что подстригал ногти, за то, что мало пил молока, и от этого ногти такие мягкие. Он расцарапал себе лицо в кровь, чуть-чуть отклеил скотч от верхней губы и смог закричать: "У-у-у!". Достаточно громко.
Но тут же случилась новая напасть. Семен почувствовал, что он очень сильно хочет есть и пить. В животе урчало и стучало, от голода закружилась голова. Но намного больше, чем есть, Семен хотел писать. Если голод и жажду еще можно было терпеть, то выносить позывы мочевого пузыря становилось все трудней. И как Семен ни крепился, но терпеть далее не было мочи. Писать под себя и сидеть в луже Семен не мог. И так было холодно касаться попой цементного пола, а если еще будет вода, то воспаление легких будет обеспечено. Конечно, смешно заботиться о здоровье легких, когда тебе накануне обещали отстрелить голову, но Семен был оптимистом. И он придумал решение.
Семен расстегнул штаны, приложив сноровку и сообразительность, вызволил из ширинки свой предмет и встал ногами в сторону лестницы, словно собираясь отжиматься от пола. Зажурчала и полилась теплая струйка, запахло не розами, но зато как легко стало Семену. Он закончил обряд мочеиспускания и сел по другую сторону от петли, подальше от своей лужицы. И тут же вспомнил, что он хотел кричать и звать на помощь. Семен набрал в легкие побольше воздуху и закричал: "Эй! Помогите! Кто-нибудь! Help!".
Зря он кричал по-английски. Его и по-русски-то никто не услышал. А англичан в этой местности отродясь не бывало. Но Семен этого не знал и снова закричал еще громче: "Эй! Помогите! Кто-нибудь! Help!". Если бы Семен мог выйти на улицу и послушать самого себя, как он кричит из погреба с полузаклеенным ртом, то он бы убедился, что его совершенно не слышно, и прекратил бы это бесполезное занятие. Но Семен не мог выйти и послушать самого себя. И дело даже не в том, что послушать самого себя, сидящего в подвале, находясь на улице, невозможно. Семен не мог выйти - вот в чем была причина. А если бы он мог выйти наружу, то, уверяю вас, он не стал бы ничего слушать, а просто бросился бы наутек, даже без теплой куртки и ботинок.
И Семен продолжал кричать, срывая голос, пока не услышал шаги наверху.
- Чего раскукарекался петушок? - спросил сверху глухой и тихий голос Голубеева. - Тебя на улице не слышно, так что ты зря голосишь.
Семен рассердился на "петушка", но сразу же простил эту промашку Голубееву ввиду некомпетентности того в тюремных делах. На него было за что сердиться и без "петушка".
- Выпусти меня! - громко сказал Семен.
- Это еще зачем? - спросил Голубеев.
- В туалет хочу, - ответил Семен.
- Делай все под себя, свинья, - сказал Голубеев. - И сиди в своем говне, тухни!
- Сам ты свинья поганая, - рассердился Семен, - ублюдок! Чего ты хочешь от меня? На хрена приковал здесь?
Семен с силой дернул за петлю, к которой был прикован, да едва не вывихнул себе плечо. Тогда он со всего маху пнул лестницу. Она затрещала.
- Давай бесись, - рассмеялся сверху Голубеев, - в аду похуже будет.
- Тебе, - огрызнулся Семен, но слова маньяка его отрезвили. И правда, чего это он дергается, как вошь на поводке. Только силы тратит. Семен решил поговорить с этим мудаком спокойно.
- Как ты меня заметил? - спросил Семен. - Ждал, что ли? Или случайно?
- Ждал, - ответил Голубеев, но не сразу. - Дура какая-то позвонила мне на работу вчера вечером, сказала, что меня разыскивают родственники из Сибири. Я сразу понял, что это либо ты, либо опера, потому что нет у меня родственников в Сибири.
- Как дуру-то звали? - спросил Семен.
- Не помню, - ответил Голубеев, - цветком каким-то...
"Действительно, дура Герцеговина, - подумал Семен, - кретинка! И чего ей вздумалось звонить этому говнюку?". Да что ее ругать-то теперь, сидючи в подвале в наручниках. Раньше нужно было думать.
- Ладно, заткнись пока, - сказал Голубеев, - я буду ужинать.
- Я тоже хочу ужинать! - крикнул ему из подвала Семен.
- На том свете тебя накормят! - ответил Голубеев.
- Не накормят! - уверенно возразил Семен. Он уже воспринимал все происходящее, как какую-то дурацкую игру, как сон. - А когда ты собрался меня на тот свет отправить?
- Скоро, - ответил Голубеев.
- Дай пожрать-то перед смертью, - возмутился Семен, - в Америке, вон, перед электрическим стулом и бреют, и поесть дают, чего закажешь. А я хоть хлеба бы пожевал или сухарик.
- Я тебя побрею серной кислотой, - ответил Голубеев, - если будешь ныть. Сначала сам поем, а потом и тебя покормлю. Обещаю.
Голубеев сел за стол и начал есть наскоро поджаренную яичницу. С предыдущими жертвами он не разговаривал, некогда было, да и незачем. К тому же у них у всех был заклеен скотчем рот. Первый здоровяк чего-то мычал, второй токарь тоже пытался кричать, азербайджанец блеял, как барашек перед мусульманским праздником Курбан-байрам. Девка их, потаскуха, выла, как волчица. А этот, гляди-ка, разговорился. Да еще и острить пытается, умник.
К Семену Голубеев относился иначе, чем ко всем остальным. Он долго за ним наблюдал после отсидки и согласно своей теории о неисправимости преступников, хотел поймать Семена на правонарушениях, как всех остальных. Самый главный постулат теории Голубеева заключался в том, что ежели человек один раз в жизни совершил проступок, то все, значит в него вселился черт и нечего с ним цацкаться, перевоспитывать, сажать в тюрьму, брать на поруки. Нет, преступников нужно уничтожать, очищать от их тлетворного влияния человеческую породу.
В действенности своей теории Голубеев убеждался на практике. Например Танька, едва выйдя с зоны стала проституткой, Алик стал торгашом и вором, и вообще ему черному не место в России. Про Бомбу и разговора нет, это конченый урод. Кирилл вообще стал педерастом, это вне обсуждений. Василий честно работал, но Голубеев был уверен, что он еще бы себя показал, потому что поползновения у него были. Семен, по мнению Голубеева, тоже затаился. И хотя он ни в чем преступном за два года Голубеевым замечен не был, но тоже подлежал уничтожению потому что один раз он запачкался и стало быть в него вселился черт.
Вот посидит Семен еще в погребе до трех часов ночи, а потом поведет его Голубеев к месту, где душа убийцы его дочери отделится от тела и присоединится к остальным. А по дороге Сергей Петрович ему все расскажет. Как ждал он их с зоны, как готовился и как убивал каждого в отдельности. Расскажет, для того чтобы этот недоносок после своей смерти в аду всем остальным все это рассказал. Гражданин Голубеев не был зол на Семена, его уже не жег огонь праведной мести. Он просто знал, что Семена нужно уничтожить, потому что когда-то семь лет назад он поклялся в этом на могиле собственной дочери.
Сергей Петрович закончил трапезу, взял с полочки в коридоре фонарик и откинул с пола ковер. Недолго провозившись с замочком, открыл погреб. Из темного нутра подвала ему в лицо пахнуло ледяным холодом и мочой. Голубеев посветил фонариком вниз и увидел, что Семен вывернулся из того положения, в котором он его оставил, да еще и написал лужу в углу. И умудрился отклеить ото рта скотч.
Семен зажмурился от яркого света фонарика.
- На, поешь, -сказал ему Голубеев, спускаясь вниз по лестнице. Он нес в тарелке два больших бутерброда с салом и стакан с чаем.
Семен подумал, что если маньяк приблизится к нему, то можно будет срубить его подножкой, схватить и душить, пока он не отдаст ключ от наручников. Но как ни придумывал Семен, все это получалось только в теории при огромном везении, если Голубеев станет в погребе так, как того будет нужно Семену, и совсем не будет сопротивляться. Надеяться на это было крайне глупо, и Семен понял, что теория хороша, но фактически все это сделать невозможно. Он не сможет совладать с этим бешеным носорогом со своими скованными руками. Кроме всего прочего, если попытка будет неудачной, маньяк совсем озвереет, а Семен останется без ужина.
Голубеев насторожился. Он, как зверь, почуял опасность.
- Только смотри, не делай глупостей, - сказал он, - а то насыплю сюда на пол хлорки и налью воды.
Семен отрицательно помотал головой. Голубеев спустился и поставил перед ним тарелку с едой.
- Может, руки расцепишь, - предложил Семен. - А то как я буду есть?
- Так же, как и ссал, - ответил Голубеев, - подумай и примени смекалку. Чтобы жизнь медом не казалась.
Семен подцепил двумя руками один бутерброд и с жадностью съел его, почти не жуя. Второй он стал есть медленно, растягивая удовольствие от еды. К запаху мочи Семен уже принюхался, и он ему не мешал. С наслаждением выпил сладкий горячий чай. Половина чая, правда, пролилась на пол - Семену было крайне неудобно держать стакан руками в наручниках. Чай был вкусный, с каким-то горьковатым привкусом, Семен отнес это к особенностям здешней воды. Голубеев крышку погреба не закрывал, а когда пленник поел, Сергей Петрович кинул ему сверху теплую куртку, которую Семен взял утром у Герцеговины Ивановны.
Нет, все это Голубеев делал не из жалости и сострадания к своему узнику - кормил и согревал его. Просто им предстояло идти ночью почти пять километров по лесу, по пустынной заброшенной дороге к железнодорожному полотну. Голубееву Семен нужен был сильным, выспавшимся и сытым, чтобы не тащить его на себе. Поэтому он и подсыпал снотворного в чай пленнику.
Семен накрылся курткой, и ему сразу стало тепло и спокойно. В конце концов, он все равно рано или поздно умрет. И какая разница, через пятьдесят лет или через пятьдесят минут? Миллионы людей живут и умирают, унавоживая своим прахом плодоносные поля, и после них не остается ничего, кроме горстки пепла или кучки грязи. Какая, в общем-то, разница мирозданию от того, что дьяк Иннокентий Парамонович в восемнадцатом веке, например, прожил сто лет, а купец первой гильдии Толстожирнов всего тридцать пять.
Современному человеку разницы никакой, и нет никакого дела ни до Толстожирного, ни до дьяка. Какой-то человек и вовсе не родился, выкинутый в двухнедельном возрасте на помойку за больницей, где делают аборты, а Семен прожил почти тридцать один год. Это немало.
И тут Семен задумался о том, а зачем он вообще живет на свете? Чтобы заработать денег и жить хорошо. Да, это, конечно, достойная цель. Нужно заработать денег, и тогда будет все хорошо. Семен видел людей, которые заработали много денег, и у них все было хорошо. А у Семена не было много денег, не было и идеи, как их заработать.
Это значит, что ему придется всю оставшуюся жизнь впахивать на хлеб насущный с утра до вечера, откладывая деньги на летний отпуск, чтобы потом, купаясь в море, думать о том, что все это скоро кончится, и снова нужно будет идти на работу, и пресмыкаться перед начальством, пузанами, которым всего-навсего просто когда-то повезло в жизни больше, чем ему, и теперь они наверху. А он Семен, как и миллионы ему подобных, работает для того, чтобы зажравшимся баям было хорошо и сытно.
Это жизнь, которую жалко терять? Нет!
"А как же запах полевых цветов и белизна березок, тепло солнышка летом и пушистый снег зимой? Грибной осенний дождик и весенний ветерок, который пахнет наступающим летом? - спросите вы. - Разве не жалко покидать все это?".
"Ах, перестаньте говорить банальностями, - ответит вам Семен. - Часто ли вы сами наслаждались всем этим? Вас больше волнует курс доллара на торгах валютной биржи, цены на водку и колбасу в магазине, неуспеваемость сына в школе и доходы подонка-соседа, который приезжает под вечер в ваш двор на "Мерседесе". О каких березках можно говорить, когда на нос ежесекундно сверху капает дерьмо, и не успеваешь вытираться?"
Но разве дело только в деньгах? Семен часто видел на Невском свободного художника и философа Мишу. Действительно свободного, богатого и счастливого человека. Когда у него появлялся рубль, он считал это большими деньгами, чувствовал себя богачом. Он был счастлив. А зачем ему было иметь денег больше рубля? На рубль можно съесть кусочек хлеба и запить водой. Человеку не нужно много денег, было бы на что поесть, да прикрыть наготу.
Миша находил на помойке добротные вещи и гордо носил их, удивляясь людям, которые имели больше одной рубашки и две пары носок. Ведь носок у Миши не было вовсе. Он и зимой ходил в ботинках на босу ногу, потому что был закаленным. Миша нигде не работал и ни перед кем ни за что не отчитывался, исключая милиционеров, которые частенько допрашивали и били философа, но в тот день, когда его не допрашивали и не били, Миша считал себя счастливым человеком.
Ему не было никакого дела ни до торгов на валютной бирже, ни до политических перипетий. Он останавливал прохожих на Невском и говорил им:
- Послушайте, как поют птицы, почувствуйте, как пахнет сирень!
Люди шарахались от него и говорили: "Ненормальный!", а он был нормальнее их в десять раз. Он жил, у него была масса свободного времени, он не скучал на работе, считая минуты до окончания рабочего дня и тем самым убивая его безвозвратно. Он не тратил свою единственную драгоценную жизнь на заработок средств для покупки вещей, которые ему были абсолютно не нужны. Он прекрасно обходился без холодильника, потому что не делал запасов - корочка хлеба была у него даже в худшие времена. Он не имел телевизора, потому что вокруг него был сплошной телевизор. Он не имел машины, потому что у него не было срочных дел и ему некуда было спешить. Он не имел многого, но абсолютно не страдал по этому поводу. Он был абсолютно счастлив и никому не завидовал.
Можно жить по-разному. Главное, понять ценность этой самой жизни, и тогда все к тебе придет - и счастье, и богатство, и покой. Главное - жить, и тогда все будет. Надо только бороться за жизнь.
Семен не заметил, как заснул. Последние свои мысли он додумывал во сне, а когда очнулся, понял, что Голубеев по новой заклеил ему рот скотчем и застегнул руки наручниками снова за спиной, но уже не приковывая к кольцу торчащему из пола. Крышка наверху не была закрыта, и поэтому Семен, встав, поднялся по ступенькам наверх. За окном было темно, Голубеев сидел за столом, положив рядом с собой ружье.
- Пора, - сказал он, когда Семен вышел наверх.
- М-м? - резонно спросил его Семен, кивнув головой с заклеенным ртом, подразумевая вопрос: "Куда?".
- К архангелам, - ответил Голубеев.
- М-м-м-м, - протянул Семен, имея в виду: "Может быть, передумаешь?"
- Иди, иди на улицу, - сказал Голубеев, вставая, - и не вздумай дергаться и бежать, а то снова получишь прикладом по черепу.
И подтолкнул Семена стволом к выходу. Он и куртку ему накинул на плечи, и отдал ботинки. Какая забота, бляха муха! Они вышли из дома, Голубеев запер дверь, Семен огляделся. Никого, ни единой души вокруг. Во всех домах погашены окна, темнотища, хоть глаз коли.
- Ступай, - сказал Голубеев и толкнул Семена в спину.
Прошли они через двор и вышли на поле, где, вероятно, росла картошка Голубеева. Шли молча, Семен впереди, а его палач сзади. Голубеев светил фонариком под ноги то себе, то пленнику. Семен подумал, что если они сейчас и встретят на дороге кого-нибудь, то человек, вероятнее всего, спрячется в кустах и переждет от греха подальше, пока пройдут мимо два мужика с фонариком. И машина никакая не остановится. Сам Семен тоже не стал бы тормозить, увидев ночью посреди поля двух мужиков, даже если бы один бросился прямо под колеса. Он бы просто объехал его и помчался бы дальше по своим делам. Но если найдется какой-нибудь Дон Кихот и остановится в чистом поле, Голубеев просто-напросто пристрелит и его, и Семена. Они шли и шли, и Семен слышал как шуршит сзади подошвами сапог Голубеев и как громко он сопит и покашливает.
- Вы тогда на суде веселились и ржали, как ненормальные, - произнес вдруг Голубеев сзади, и Семен от неожиданности остановился. - Шагай, шагай! - Голубеев ткнул стволом в спину Семена и продолжил:
- Веселились и ржали... А Инна лежала в земле... Моя дочь... Она была тем, ради чего я жил. Что-то делал. Старался. И вы лишили меня этого. В одночасье. А сами ржали и веселились. Вы не видели, как она росла, как делала первые шаги. Не слышали, как она играла Чайковского на фортепиано, как она читала стихи. Она писала стихи. Милые, добрые стихи о любви. Она не думала, не знала о том, что в мире есть такая погань, как вы. Я ограждал ее от этого. Я не хотел, чтобы она хоть краешком своего плеча коснулась того дерьма, которое творится вокруг. Как я не хотел тогда, чтобы она шла на эту вечеринку. Но я не мог ей запретить, она была уже взрослая! Она считала, что уже взрослая...
И вот ее больше не стало. Из меня вырвали огромный кусок мяса, с болью, с кровью. Я не хотел жить, я хотел уйти за ней к богу, но когда на суде увидел ваши молодые, отвратительно- мерзкие веселые рожи, и услышал нелепый по своей мягкости приговор суда, то понял - нет, я буду жить. Буду жить ради того, чтобы мрази, такой, как вы, не осталось на земле. Ни одного человека.
Да, я умер тогда, вместе с ней, моей дочерью Инной, которую я вырастил один с самого раннего детства. Умерло двое - я и она, но родился третий, безжалостный и жестокий мститель, который ждал семь лет, чтобы свершить справедливый суд. Я не сумасшедший, я все хорошо осознаю. И я даже не хочу уже тебя убивать, но все равно убью, потому что обещал Ей.
Я обещал Ей, убивать вас медленно и жестоко. Чтобы от той грани, где начинает свою пляску смерть, до той, где она разрывает окровавленное сердце, вы смогли ощутить все - боль, страх и унижение! Все муки, через которые прошла она, бедная девочка, когда вы насиловали и убивали Ее. Она наказывает вас сейчас, спустя семь лет, моими руками и руками Господа Бога! Она умерла непорочной, а вы продолжали грешить, и за это вам кара - смерть!
Семен понял, что папашка действительно свихнулся, и ведет его сейчас на заклание, как фермер молодого бычка. Но что было делать? Бежать? Как? Голубеев вел его на веревке, завязанной на шее петлей. Ее он одел тогда, когда они вышли на дорогу и затянул потуже. Руки скованы наручниками, в темноте далеко не убежишь, сразу свалишься.
- Я не мог жить, там, где мы жили с Инной, - продолжал Голубеев, - Все напоминало мне о ней. Она ходила по этой квартире, она касалась этих вещей и теперь все осталось таким же, а ее больше нет. И я уехал вообще из города. Поменялся с братом. Он поехал жить в Питер, а я сюда. Здесь я и начал готовится к вашей казни семь лет назад. Больше всех я ненавидел Бомбу. Тогда, после суда, он прошептал мне, когда вас вели по коридору мимо : "Жаль, что я ее сосать не заставил, суку!". А перед судьями клялся в раскаянии, обещал исправиться. Хрен он исправится! Его таким мама родила! Он подонком был еще в люльке! Он ни капли не раскаялся! Он вышел с зоны еще хуже, чем был!
Мне нужно было спешить, очистить мир от грязи, и я убрал его первым. Утопил в реке. Сначала напоил пивом с клофелином, а потом спящего приволок на мост. Ты даже не подозреваешь сколько я сделал, скольким людям заплатил, чтобы узнать точно когда Бомба вернется домой. У меня было несколько планов уничтожения относительно этого бегемота. Впрочем, и со всеми остальными вами я продумал все до мельчайших деталей. Четыре часа я ждал Бомбу возле дома, а он вышел на другую улицу.
Но у меня были два шустрых пацаненка, которых я нанял за двадцать рублей на нос и они прибежали и сказали мне, что Бомба там с другой стороны улицы. Я поехал и на перекрестке изобразил, что врезался в него случайно. Он думал снять с меня денег, идиот. И, как мудак, купился на бутылку пива, наполненную клофелином. А далее все было просто...
Семену было интересно слушать откровения Голубеева. Он даже на некоторое время забыл куда его самого ведут и жаждал продолжения рассказа. Оно не замедлило себя ждать.
- Тяжелый он был слон, - продолжил Голубеев. - Еле дотащил такую тушу. Ты, наверное, думаешь, он был смелым? Ха-ха-ха! Он натурально обкакался от страха, сидя на мосту над рекой, где я его привязал к перилам! Мычал, как теленок, не хотел подыхать. Я дал ему время перед смертью насладиться маленькой надеждой на спасение, а потом отрезал и ее! Утопил его, как Му-му. И чтоб не всплыл крест ему на шею привязал. Нашел его недалеко уже готовым. Скажешь это не символично? Символично! И очень! Да, Бомба был тупым примитивным быком. Таких нужно уничтожать сразу после рождения, чтобы не загрязнять человеческую породу.
Голубеев помолчал немного, даже шумно вздохнул несколько раз и Семен заметил, что у старика-то одышка! Значит, если будет возможность бежать, то нужно бежать, хотя бы со связанными руками. "Вот значит как почил несчастный Бомба, - подумал Семен, - лежит на дне реки". Да, старик не остановится ни перед чем! Голубеев, покурил, прокашлялся и продолжил свой рассказ:
- Токарь Василий, ваш подельник, в общем-то, встал на путь исправления, говоря языком закона. Он после зоны честно работал, не совершал антиобщественных поступков и даже собрался жениться. Да, женится захотел. А вот этого я ему позволить не мог. Он отнял у меня дочь, зятя, будущих внуков, а сам захотел плодить себе подобных ничтожеств. Знал бы ты, как долго я готовил этот аттракцион. Я узнал досконально распорядок работы цеха и лично его расписание. Я изучил основы токарного дела и человеческой анатомии. Я очень долго готовил эту операцию, и все чудесно получилось. Так, как даже я не ожидал. Словно по маслу. Все у меня это превосходно получилось. Без помарок. Меня пытался задержать сторож - старик с незаряженным ружьем и больной собакой. Я все это знал. Я просто посмеялся над ним и пошел дальше.
И ты знаешь, мне показалось, что кто-то мне помогает. Кто-то невидимый, но очень, очень сильный и могущественный. Он направляет мои стопы куда нужно, он движет моими руками и моими мыслями. Он хранит меня. Даже в случае с твоим внезапным появлением в Кобрино.
Честно сказать, я тебя уже не ждал. Я был уверен, что тебя менты замели еще там, в метро, после того, как я порезал этого вашего педрилку. Я уже позволил себе расслабится, и ты мог бы застать меня врасплох со своим игрушечным пистолетом. Но мне позвонили, и я насторожился. Так скажи, кому из нас помогает Бог?
"Скорее дьявол, - подумал Семен, - Богу вообще нет никакого дела до того, что творится тут, на земле".
- Потом я принялся за вашего азербайджанца, - продолжил свой рассказ Голубеев. - Долго наблюдал за ним и его работниками и даже часто покупал у него шаверму. Я знал, где он живет, догадывался, сколько денег он хранит дома. Его предала женщина, которая у него работала. Безжалостно и не поколебавшись ни минуты, за шестьсот баксов. Мне не жалко было этих денег для несчастной хохлушки, которую трахали бесплатно все азербайджанцы с рынка, которых приводил Алик. К тому же я спокойно забрал у него дома во много раз больше денег, чем отдал женщине. Потому что после того, как проткнул его вертелом, я взял у него ключи из кармана и спокойно пошел к нему домой, где до утра отыскал все что было мне нужно. Я вообще не люблю черных. Особенно азербайджанцев. Их всех нужно уничтожить как нацию. Да и нации-то такой нет. Есть скопище ублюдков, рожденных когда-то от одного черного папы с атрофированным мозгом.
Семену стало жутко. Вот идет сзади него с ружьем человек, для которого он, Семен не более чем фишка в игре. Он совершенно спокойно лишит его жизни и будет жить себе дальше гордясь исполненным долгом по отношению к своей мертвой дочери. Но сам-то он чем лучше их шестерых сопляков, убивших тогда его дочь по случайности, по глупости и чувству безнаказанности, присущей молодым. Нет, они не хотели ее смерти! Так получилось. Конечно, они виноваты. Они унизили и лишили жизни его любимого человека. Но не преднамеренно, не с трезвым мозгом и не по плану. Кроме того они уже понесли наказание! Поэтому, какое право имеет Голубеев судить их всех шестерых, разных и непохожих друг на друга по одной мерке, всем вынося смертный приговор? Он что - господь бог?
Голубеев, как ни в чем ни бывало, продолжал свое повествование:
- Утром, покончив с Аликом, я поехал на работу, а по дороге заехал в гости к Татьяне. Не нужно говорить, что и ее жизнь я знал досконально. Знал даже то, что она беременна. Ты думаешь, это меня остановило? Нет, даже подхлестнуло! Инна тоже могла бы иметь детей. Настоящих, чистых. А не выродков, которые могут родиться у такой шлюхи, как ваша Танька. Что может вылезти из чрева, где побывало столько мужских членов, что можно выгородить густой и высокий забор вокруг моего картофельного поля? Может оттуда выйти хороший ребенок? - спросил Голубеев сам у себя и тут же ответил. - Нет!