Страница:
Если t?noj сомнения отрицателен, тогда t?noj'а у сомнения просто нет; сомнение не имеет конституирующего его качества, т.е. сомнения как сомнения не существует. Этот нелепый вывод есть reductio ad absurdum отрицательного понимания сомнения. Если сила сомнения существует - если действительность ее в философии неоспорима - сомнение необходимо должно иметь свою "специфическую энергию", свое определенное и потому позитивное "как". Если б сомнение, будучи в себе отрицательным, т.е. некоторым m? ?n'om - могло поглощать в каком угодно количестве положительные результаты философского исследования - оно было бы абсолютно чудесным явлением, ибо являлось бы прямым нарушением положения: ex nihilo nihil fit . Тогда nihil сомнения непостижимо порождало бы из себя те реальные силы, без наличности которых немыслимо переведение реальных, уже существующих результатов философского исследования в чистое, абсолютное небытие. Но nihil, порождающее из себя реальные силы, которые, исполнив свою функцию в мире реальностей, опять превращаются в nihil, т.е. в ничто - это или чудо, разом опрокидывающее все законы мышления, или фокус, и недостойный, и недостаточно ловкий.
Подобный взгляд опирается на абсолютную фикцию. Тут сомнение искусственно отвлекается от процессов познания, становится чем-то внешним по отношению к живым актам мысли, движет их не изнутри, а извне, не силой влечения, а силой толчка. По этой концепции, сомнение трансцендентно процессу познания нелепость, подобная античному богу qe?j ?p? mhcan?j . Как оно в таком случае движет познание? Чем познание движется, если сомнение вне его? Если это "вне" берется всерьез, как сомнение может изменить направление мысли? Как оно может осуществиться? Если оно действительно вне - остановить или изменить течение мысли оно может только насильственно, только как сила внешняя, посторонняя, но тогда сомнение есть величайший враг мысли, своей наличностью просто уничтожающий мысль. Если оно действительно вне, если мысль по природе своей, во внутренней сути своей сомнения не заключает, тогда, чтоб хранить мысль в ее чистоте и свободе, нужно оберегать ее от всякого вмешательства инородной стихии сомнения, совершенно так же, как нужно охранять свободную жизнь мысли от гнева, от желчи, от чисто аффективного, т.е. внешнего состояния раздраженности.
Тогда сомнение только психологично и ценности гносеологической представить не может. Т.е. это значит отрицать сомнение до конца и лишать его всякого философского смысла. Итак, отрицательная концепция, созданная как будто бы для упрочения сомнения, на самом деле сводит его на абсолютное "нет", превращает в лишенное всякого интереса и смысла nihil.
Мы должны отбросить лживую фикцию. Сомнение внутренно связано с мыслью. Оно не вне, а в самых глубинах мысли. Оно внутренно проникает всякую мысль, музыкально присутствует в самомалейшем движении мышления; оно имманентно процессу познания. Не там больше сомнения, где скепсиса больше, а там, где сильнее энергия мысли, не там сомнение доведено до высших степеней, где настроены очень скептично, а там, где движение мысли потенцировано до молниеносных сверкании. Где нет сомнения - там просто нет мысли; где содержание мысли не охватывается скрытым огнем сомнения и не плавится им непрерывно, где мысль не течет расплавленной массой реального созерцания там нет мысли, там суррогат, подделка, воспоминание о мысли или предчувствие ее - но не сама мысль in actu , живая, божественная, спокойная или бурная, всегда горящая. Сомнение, будучи имманентно актам познания, будучи заложено в самой природе философской мысли, есть то, чем движется мысль, оно есть pr?ton k"no?n философского мышления. Без движения нет мысли, но движется мысль сомнением. Сомнение это то внутреннее, абсолютно неотделимое, имманентное мысли влечение, которое конституирует философскую мысль как явление sui generis, занимающее совершенно самостоятельное место среди других типов человеческой мысли и не сводимое ни на что другое.
Каково же определение t?noj'а этого влечения?
VI
Всякое философское размышление стремится с поверхности вглубь. То, что не затрудняет обычное сознание, то полно трудности для философа. То, что для взгляда, равнодушно скользящего по гладкой лицевой стороне данного, не таит никаких проблем, никаких вопросов, то для философского ока полно самых неожиданных поворотов, изгибов, провалов и увлекательной сложности. Сомнение как неизбежная составная часть философского размышления есть та сила, которая влечет философа к трудностям, к апориям, которая интенсифицирует философское исследование тем, что в самом простом обычном вскрывает неожиданно сложные наслоения X'ов запутанные переплетения неизвестностей. Без различения X'ов, без углубления в трудности Неизвестного философия даже немыслима. Это прекрасно понимал Аристотель, так гениально умевший чувствовать философские апории. В начале II-й книги Метафизики он говорит:
"Желающим что-нибудь хорошо разрешить (e?upor?sai), необходимо сначала хорошо затрудниться (diapor?sai), ведь всякое действительное разрешение (e?porїa) есть распутывание (L?sij) прежде скопившихся затруднений (t?n pr?teron ?poroum?nwn). Распутывать же не могут те, кто не познал узла (L?ein de o?k ?stin ?gnoo?ntaj t?n desm?n)". И тех, кто хочет философствовать, не умея находить трудностей и вскрывать апории - Аристотель не без иронии сравнивает с теми, кто хочет идти неизвестно куда или кто хочет найти неизвестно что .
Итак, пафос сомнения прежде всего - "затрудниться", овладеть апориями данной проблемы, впутаться в "узел", проникнуть в детали той связанности и сложной переплетенности, которую неизбежно таит каждая вещь.
И этот момент нисхождения, момент отказа мысли от всего, что в ней есть, подвиг самоотверженного сораспятия мысли трудностям данного есть момент необычайно характерный для самой священной сути философского сомнения.
Тут в сомнении обнажается существенно-двойственная природа. Оно сразу и сила и слабость, и мощь и бессилие. Нисходя и падая в апории, безвольно и в резиньяции путаясь в "узел" данного, сомнение как бы таит в себе какую-то нищету, какой-то неутолимый голод. И в то же время, уже сойдя и овладев апориями, уже впутавшись в сложность "узла", оно вдруг обретает внутри себя силы, которые его преображают. Нищета становится изобилием, алкание насыщается. Состояние затрудненности переходит в спокойное состояние роста тех философских зачатий, которым оплодотворилось это нисхождение в апории. Тут как бы вечно действителен в мысли платоновский миф: в день рождения Афродиты Порос, опьяненный нектаром, сошелся с Пенией, и та зачала от него Эроса .
Философское сомнение в последнем определении своем есть платоновский Эрос, сын Изобилия и Нищеты. Поэтому так подходит к определению t?noj'а философского сомнения то, что Платон говорит об Эросе. "їОн всегда беден и вовсе не так нежен и красив, как думают многие. Он груб и грязен, бос и бездоменї имея природу матери, он вечно терпит нужду. Но, по отцу, он стремится к добру, красоте, он мужествен, силен, отваженї он всю жизнь философствует (filosof?n di? pant?j to? bїou)ї в один и тот же день при удаче цветет и полнится жизнью, при неудаче вянет, вновь оживая благодаря природе отцаї" .
Подобно Сократу, высшему носителю Эроса по Платону, сомнение похоже на тех силенов, которых "изображают обыкновенно с флейтами или свирелями в руках. Раскройте их и вы найдете внутри божество" . По наружному виду, в аспекте Пении, сомнение тяжело, трудно, безобразно. Оно требует только отречения и не дает взамен ничего. Но внутри, в аспекте Пороса, оно таит величайшую силу и изобилие. Оно волнует так же, как Алкивиада Сократ: "Когда я слышу его, мое сердце бьется сильнее, чем у неистовствующих корибантов , и из глаз моих невольно льются слезы" .
Эрос, окрыляющий философию трепетом и волнением, и есть то божество, которое скрыто находится в силенообразном сомнении.
Итак:
Философское сомнение должно быть мыслимо как имманентное процессам познания. И в своем "что" и в своем "как" оно носит положительную природу. По своему содержанию оно всегда есть снятие какого-нибудь ограниченного утверждения во имя безграничного - идеального. По своему t?noj'у оно совпадает с сыном Пении и Пороса, зачатым в день рождения Афродиты .
НЕЧТО О ЛОГОСЕ, РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ И НАУЧНОСТИ
ПО ПОВОДУ НОВОГО ФИЛОСОФСКОГО ЖУРНАЛА "ЛОГОС".
'/Esti 'd, ?j ?mo? doke?, o? per?
?nomatoj ? amfisb"thsij.
Plato, Res p VII, 533 D . На обложке изображение Гераклита, орнамент из Партенона и крупными греческими буквами написано: "L?goj" .
Что это?
Читаю статью за статьей, за крупным шрифтом мелкий, за мелким рецензии, за рецензиями анонс второго выпуска и широкие обещания дальнейших многочисленных благодеяний варварскому народу русскому - и с изумлением вижу, что обманут во всех своих ожиданиях: никакого Гераклита, никакого L?goj'а, ни одной пылинки с священного Партенона.
Из-под греческой маски, наскоро и неловко одетой, всюду красуется знакомое: Made in Germany.
Чтобы попасть в Афины, необходимо "перелететь"
"їна крыльях лебединых
Двойную грань пространства и вековї"
Это далекое и трудное путешествие составителям нового философского альманаха показалось, очевидно, "несовременным". "Крыльям" они предпочли билеты II-го класса, "двойной грани" русско-немецкую границу, античным Афинам современные: Фрейбург, Гейдельберг, Марбург, Вюрцбург и прочие университетские города несвященной Германской империи. Запасшись там философическими товарами самой последней выделки, они приехали в Россию и тут, окруженные варварством, почувствовали себя носителями высшей культуры, обладателями той единой, в себе согласной, столь блестяще в Германии разработанной, научной философии, во имя которой все бывшее в России объявляется не бывшим, все настоящее не настоящим, а будущее признается лишь в той мере, в какой философская Россия успеет запастись германскими фабрикатами и преодолеть ими, как неким лекарством, свою хаотическую, стихийную иррациональность.
Мы вовсе не против свободы "передвижения". Всякий волен, особенно в период "Lehrjahre" и "Wanderjahre" , вояжировать как угодно: Фрейбург предпочитать Афинам, Марбург - Александрии. Но к чему маскарад? К чему греческая маска - величайшего значения - на малозначительном современном немецком лице?
Скажу больше: я даже не против маскарада. При хорошем режиссере и маскарад может быть интересен, значителен, нужен. К сожалению, за бледной греческой маской, впопыхах надетой, составители "Логоса" являют лицо угрюмое, неоживленное, скованно-проповедническое. У них нет свободы движения, талантливой легкости проявления. Расин тоже маскарад. Но его "Федра", несмотря на всю "ложноклассичность", по справедливому признанию Достоевского, изваяна из мрамора . Составители "Логоса" с первой же строчки забывают о греческой маске и "маскараде" и с заученной тяжеловесностью наставляют, выговаривают, учат, морализируют, зарывают в могилу живое. Они ничего не творят, ни в одной из статей не дают ощутить in actu того, о чем говорят. Бесконечные пожелания, отмежевывания, подходы, приготовления - а к чему, не ясно. Это "что" - к которому все составители "Логоса" готовятся и приступают и о котором непрерывно говорят в "будущей форме" - о котором мечтают и воздыхают - это таинственное "что" ни разу не воплощается в форму раздельных, философски ясных и уловимых положений. Оно так и остается невысказанным. Но это невысказанное "что" рисуется воображению авторов "Логоса" грандиозным, колоссальным, монументальным, и оно-то и питает тот пафос пренебрежения и презрительного невнимания, который пышно цветет даже в десятистрочных рецензиях или в пятистрочных примечаниях. Они воспевают еще не выстроенные укрепления "научной философии", прославляют их еще не осуществленную несокрушимость и, как бы в гипнозе, не замечают смешного несоответствия между тем, что ими действительно сказано, и тем, что им хотелось бы сказать, но что, к сожалению, ими не только не сказано, но даже и не намечено к философскому выявлению в сколько-нибудь определенных чертах. А между тем пыл воинственного пренебрежения соразмерен не тому, что ими сказано, а тому, что ими не сказано, и это составляет самую неприятную сторону "Логоса". Не будь этих необоснованных притязаний, не будь этих презрительно-пренебрежительных взглядов на русскую действительность в ее прошлом и настоящем - появление "Логоса" можно было бы только приветствовать: появился философский альманах с определенно немецким направлением, с девизом "научная философия". Ну и слава Богу! Ура не закричим, но читать будем с удовольствием. К сожалению, весьма скромному и безобидному содержанию "Логоса" претенциозно предпосылается огромная вывеска; бледные, ничем не замечательные статьи вставляются в ярко притязательные рамки; очередной номер обыкновенного философского журнала, даже не талантливый по выполнению, искусственно раздувается самими авторами до степени культурного события, до степени нового важного факта в историческом самосознании России. Это может вызвать иллюзии, а иллюзии, как иллюзии, всегда нежелательны. Вот почему, вместо того чтобы ограничиться краткой рецензией, мы пишем статью и подвергаем "Логос" разбору, которого смело могло бы не быть, если бы составители "Логоса", следуя своим собственным принципам, ограничились только "рациональным" и не привнесли в свое предприятие "иррациональных" - чтобы не сказать - нерациональных мотивов.
I
Начнем с "маски". Многим она может показаться по существу безобидной. Логос так Логос - не все ли равно? Что касается до меня, то если бы мне насыпали между зубов целую горсть песку и заставили его жевать, то эту операцию я бы перенес с большим спокойствием, чем священное имя Логос на обложке нового Альманаха.
Альманах под названием "Логос" появляется в центре России, живущей религией Слова, религией Логоса. Почти две тысячи лет православный Восток таинственно носит в себе святыню религии Слова. Эта святыня утверждена и раскрыта подвигом величайших святых, начиная с апостолов и фиваидских пустынников и продолжая (но не кончая) таким молниеносным свидетелем Слова, как св. Серафим . В глубочайшем, иератическом молчании скрыта эта святыня. Она вся под землей. Как подземная она могла и даже должна была остаться неизвестной для тех, кто существующее мерит простыми, так сказать физиологическими, глазами. И то, чего не видит этими глазами, считает за несуществующее. Но эта динамическая подземная святыня православия была не раз в истории Востока предметом статического философского созерцания. Невидимые лучи этой святыни озаряли видимым светом горные вершины христианского умозрения. Если, по терминологии Востока, p?ntwn teleiot?th ? t?n ?gїwn filosfїa , то следующую (вниз) ступень философского совершенства занимают те, кто эту последнюю, уже осуществленную мудрость - sofїan kat'?n?rgeian - созерцали умом, издали, как Обетованную Землю. Из массы великих творцов и создателей умозрительного богословия Востока назову более крупных и замечательных: это неизвестный автор "Ареопагитик", св. Максим Исповедник, св. Григорий Нисский .
И тут нельзя с достаточной силой <не> подчеркнуть один замечательный факт: как только философская мысль христианского Востока подходила к созерцанию подземной святыни православия - она мгновенно и сознательно вступала в живую стихию Логоса. С юношеской силой и неповторимой свежестью, осознанной эллинскими мыслителями, Логос становится неотъемлемой частью христианского сознания и, углубляясь, преображаясь на православном Востоке, раскидывается в широковетвистое, пышное дерево глубочайшего умозрения. Когда один из самых крупных философов Запада Эригена создает свою систему, которая вызывает невольное изумление в большинстве исследователей как непостижимое "чудо IX-го века" - то это объясняется только тем, что Эригена с гениальной чуткостью оценил совершенное в области мысли Востоком и приник с священной жадностью к "libam sacro Graecorum nectare fartam" . И вся эта мудрость сознательная и принципиально осмысленная философия Логоса.
Если составители "Логоса" могли и должны были не знать мудрость Слова в высшем ее аспекте - в энергии чистого подвига и существенного усвоения Предвечной Истины, если они с своей точки зрения имели условное право игнорировать эту мудрость как несуществующую - то они обязаны были знать о философии Логоса. Пусть философия эта в своем историческом развитии и значении исследована слишком недостаточно, во всяком случае далеко не соответственно своим истинным размерам. Пусть внутренняя суть философии Логоса остается непонятной большинству современных исследователей. Но уж не настолько она неисследована, чтобы философски образованному человеку нашего времени могло бы быть неизвестным, что такое Логос. История Логоса в античной философии исследована с достаточной полнотой. Христианская философия Логоса - вот что выяснено действительно мало. Но самый факт дальнейшего и богатого развития античного зерна Логоса на христианской почве настолько известен, что стал трюизмом .
Почему же составители нового альманаха остановились на названии "Логос"? Звучное слово? Хорошая вывеска? Но позволительно ли даже в самой юношеской погоне за звучным словом заходить так далеко? Что общего между "Логосом" Музагета и Логосом, имеющим свою определенную, более чем двухтысячелетнюю историю в философском сознании человечества? И если ничего общего нет, допустимо ли хотя бы с точки зрения литературных приличий игнорировать эту более чем двухтысячелетнюю историю тем, кто считает себя преимущественными носителями философской культуры и сторонниками не какой-нибудь, а строго-научной философии? Культурность должна воспитывать уважение к тысячелетним культурным фактам, а научность требует, чтобы слова и термины, в которых факты эти закрепились, без всякой нужды, фантастически не употреблялись в качестве простой литературной маски.
Логос в кавычках исчерпывается без остатка идеями кантианства. Эпигон эпигонов, он с юношеской порывистостью бегает по старым дорожкам, проложенным гением Канта и трудолюбием немцев второй половины XIX-го века, обращенным в любимые места философических прогулок для всех, кто философскую одаренность отождествляет с способностью и наклонностью к ежедневной 10-часовой кабинетной работе.
Кантианство есть завершение рационализма. В некоторых пунктах своего личного мировоззрения Кант преодолевал рационализм, и этими поворотами в глубине философии Канта гениально воспользовался Шеллинг, пытавшийся из пустыни сухого и узкого рационализма вывести философскую мысль Европы "в широкое поле объективной науки".
Но кантианство (а не мировоззрение Канта) всецело умещается в рамки рационализма. Его единый принцип - своеобразно осознанный, самодержавный ratio, который в новой философии кладется во главу угла и становится единственным органом философского исследования.
Ratio есть попытка неверного и не всецелого самоопределения мысли. Живая стихия мысли, обладающей, действительной автономией внутреннего, ничем внешним не обусловленного самоопределения - в концепции рационализма превращается в мертвую схему суждения, лишенную всякой активности, всякого внутреннего "начала движения". "Рассудок не судит, судит лишь воля" . - Эта формулировка Мальбранша ярко вскрывает самую сущность рационалистической концепции мысли. Будучи сам в себе неподвижен, лишенный внутренней жизни, не совпадающий с действительной сущностью мысли, ratio ведет лишь призрачную жизнь в сознании новой философии как некая аберрация, как неосуществленная попытка неудавшегося самоопределения. Но, будучи сам в себе призрачен, ratio, становясь единственным господином и нераздельным владыкой философского сознания нового времени, постепенно разрешает всю совокупность действительности в призрак, в непонятно закономерную иллюзию. Последовательно развивая начала, заложенные в самой сущности нового европейского мышления, Беркли принужден признать материальную субстанцию несуществующей. Последовательно развивая принципы философии Беркли, Юм с неизбежной логичностью приходит к признанию, что душевная субстанция не существует совершенно так же, как и материальная. Ratio в своем последовательном завоевании европейской мысли приводит таким образом к пышному, яркому расцвету универсального меонизма. Этот расцветший в Беркли и Юме меонизм принципиально и окончательно закрепляется в трансцендентализме Канта .
Итак, составители "Логоса", примыкая к традициям главного русла европейского мышления, всецело находятся во власти двух основных принципов всей новой философии, нашедших в кантианстве свое завершение: первый явный, всепроникающий принцип - рационализм, второй из него вытекающий, тайный и скрытый, но столь же всепроникающий принцип - меонизм.
Как же относится к этим двум принципам Логос восточного умозрения, т.е. единственный подлинный Логос, ибо история философской мысли не знает другого?
Основным тенденциям европейского мышления L?goj античный и L?goj восточнохристианского умозрения можно противопоставить как прямую противоположность.
Ratio есть результат схематического отвлечения. Рассудок Ивана, Якова и Петра берется в среднем разрезе. Нивелируется то, что всем присуще, чем рассуждают все и всегда, и, тщательно избегая индивидуальных отклонений, мы получаем безличную, отвлеченную, мертвую схему суждения, называемую ratio. Принцип составления этой схемы - количественный.
К осознанию L?goj'а приходят совершенно иным путем. Потенциально присущий всем, он актуален далеко не у всех и далеко не всегда. Чтобы d?namei ?n Логоса перешло в ?nergeїv ?n , необходима та интенсификация сознания, на которую способны лишь гений и вдохновение. Но потенция гения и вдохновения присуща каждому человеку, ибо, по справедливому утверждению Вейнингера, каждый может быть гениальным в отдельных жизненных проявлениях . Логос - это не средний разрез - это вершина сознания. Это не отвлечение, это восхождение по ступеням все большей конкретности. Это - не начало, в безразличии которого тонут все многообразия личности, это живая стихия, в которой личность раскрывается и углубляется. Внутренний принцип L?goj'а качественный.
Но эта противоположность между L?goj'ом и ratio стушевывается перед противоположностью еще более глубокою.
Существо L?goj'а состоит в его божественности. Это не субъективно-человеческий принцип, а объективно-божественный. L?goj - это предвечное определение Самого Абсолютного. Бог, непостижимый в своем существе; Бог, возвышающийся над всякой мыслью и именем; Бог, о Котором можно сказать, что Он есть, но не что Он есть; Бог, непостижимость Которого даже над новой землей грядущего Царства навеки раскинется таинством нового неба - Бог христианства изначально был Логосом ?n arc? ?n ? L?goj . Предвечно сущее Слово, Которое Само о Себе говорит: Аз есмь сый , явилось тем творческим принципом, в Котором и Которым сотворено все существующее. Вселенная, космос, есть раскрытие и откровение изначально сущего Слова. Будучи этим раскрытием и откровением, мир в самых тайных недрах своих "логичен", т.е. сообразен и соразмерен Логосу, и каждая деталь и событие этого мира есть скрытая мысль, тайное движение всепроникающего божественного Слова. Логос как начало человеческого познания не есть Логос другой, отличный от Логоса существенно-божественного. Это тот же самый Логос, только в разных степенях осознания.
Человек, поднимающиеся к "логическому" сознанию, т.е. приходящий к сознанию в себе Логоса, уничтожает разрыв между мыслью и сущим (разрыв фатальный для ratio), ибо себя сознает как божественно-Сущее. Здесь действительно осуществляется перипатетическое t? a?t? ?sti t? noo?n kai noo?menon . Отсюда коренной и универсальный онтологизм в философии Логоса, черта колоссальной важности. Для приверженцев философии Слова самое понятие Истины онотологично. В противоположность меоническому рационализму, говорящему о каком-то призрачном соответствии чего-то с чем-то (как показывает Лосский, доктрина "соответствия" проникает и трансцендентальную философию Канта), восточное умозрение признает истину - бытием в Логосе, т.е. бытием в Истине, каковое бытие возможно лишь чрез становление Логосом, чрез благодать существенного усвоения Слова. (Таково гносеологическое значение религиозного термина q?wsij ). Отсюда та совершенно чуждая и непонятная новому философскому сознанию Запада , но глубоко последовательная в себе динамическая теория познания, по которой степень познания соответствует степени напряженности воли, степени существенной устремленности к Истине, и по которой в лестнице Богопознания, т.е. познания Сущего, далеко всех превышают герои и подвижники духа - святые.
Подобный взгляд опирается на абсолютную фикцию. Тут сомнение искусственно отвлекается от процессов познания, становится чем-то внешним по отношению к живым актам мысли, движет их не изнутри, а извне, не силой влечения, а силой толчка. По этой концепции, сомнение трансцендентно процессу познания нелепость, подобная античному богу qe?j ?p? mhcan?j . Как оно в таком случае движет познание? Чем познание движется, если сомнение вне его? Если это "вне" берется всерьез, как сомнение может изменить направление мысли? Как оно может осуществиться? Если оно действительно вне - остановить или изменить течение мысли оно может только насильственно, только как сила внешняя, посторонняя, но тогда сомнение есть величайший враг мысли, своей наличностью просто уничтожающий мысль. Если оно действительно вне, если мысль по природе своей, во внутренней сути своей сомнения не заключает, тогда, чтоб хранить мысль в ее чистоте и свободе, нужно оберегать ее от всякого вмешательства инородной стихии сомнения, совершенно так же, как нужно охранять свободную жизнь мысли от гнева, от желчи, от чисто аффективного, т.е. внешнего состояния раздраженности.
Тогда сомнение только психологично и ценности гносеологической представить не может. Т.е. это значит отрицать сомнение до конца и лишать его всякого философского смысла. Итак, отрицательная концепция, созданная как будто бы для упрочения сомнения, на самом деле сводит его на абсолютное "нет", превращает в лишенное всякого интереса и смысла nihil.
Мы должны отбросить лживую фикцию. Сомнение внутренно связано с мыслью. Оно не вне, а в самых глубинах мысли. Оно внутренно проникает всякую мысль, музыкально присутствует в самомалейшем движении мышления; оно имманентно процессу познания. Не там больше сомнения, где скепсиса больше, а там, где сильнее энергия мысли, не там сомнение доведено до высших степеней, где настроены очень скептично, а там, где движение мысли потенцировано до молниеносных сверкании. Где нет сомнения - там просто нет мысли; где содержание мысли не охватывается скрытым огнем сомнения и не плавится им непрерывно, где мысль не течет расплавленной массой реального созерцания там нет мысли, там суррогат, подделка, воспоминание о мысли или предчувствие ее - но не сама мысль in actu , живая, божественная, спокойная или бурная, всегда горящая. Сомнение, будучи имманентно актам познания, будучи заложено в самой природе философской мысли, есть то, чем движется мысль, оно есть pr?ton k"no?n философского мышления. Без движения нет мысли, но движется мысль сомнением. Сомнение это то внутреннее, абсолютно неотделимое, имманентное мысли влечение, которое конституирует философскую мысль как явление sui generis, занимающее совершенно самостоятельное место среди других типов человеческой мысли и не сводимое ни на что другое.
Каково же определение t?noj'а этого влечения?
VI
Всякое философское размышление стремится с поверхности вглубь. То, что не затрудняет обычное сознание, то полно трудности для философа. То, что для взгляда, равнодушно скользящего по гладкой лицевой стороне данного, не таит никаких проблем, никаких вопросов, то для философского ока полно самых неожиданных поворотов, изгибов, провалов и увлекательной сложности. Сомнение как неизбежная составная часть философского размышления есть та сила, которая влечет философа к трудностям, к апориям, которая интенсифицирует философское исследование тем, что в самом простом обычном вскрывает неожиданно сложные наслоения X'ов запутанные переплетения неизвестностей. Без различения X'ов, без углубления в трудности Неизвестного философия даже немыслима. Это прекрасно понимал Аристотель, так гениально умевший чувствовать философские апории. В начале II-й книги Метафизики он говорит:
"Желающим что-нибудь хорошо разрешить (e?upor?sai), необходимо сначала хорошо затрудниться (diapor?sai), ведь всякое действительное разрешение (e?porїa) есть распутывание (L?sij) прежде скопившихся затруднений (t?n pr?teron ?poroum?nwn). Распутывать же не могут те, кто не познал узла (L?ein de o?k ?stin ?gnoo?ntaj t?n desm?n)". И тех, кто хочет философствовать, не умея находить трудностей и вскрывать апории - Аристотель не без иронии сравнивает с теми, кто хочет идти неизвестно куда или кто хочет найти неизвестно что .
Итак, пафос сомнения прежде всего - "затрудниться", овладеть апориями данной проблемы, впутаться в "узел", проникнуть в детали той связанности и сложной переплетенности, которую неизбежно таит каждая вещь.
И этот момент нисхождения, момент отказа мысли от всего, что в ней есть, подвиг самоотверженного сораспятия мысли трудностям данного есть момент необычайно характерный для самой священной сути философского сомнения.
Тут в сомнении обнажается существенно-двойственная природа. Оно сразу и сила и слабость, и мощь и бессилие. Нисходя и падая в апории, безвольно и в резиньяции путаясь в "узел" данного, сомнение как бы таит в себе какую-то нищету, какой-то неутолимый голод. И в то же время, уже сойдя и овладев апориями, уже впутавшись в сложность "узла", оно вдруг обретает внутри себя силы, которые его преображают. Нищета становится изобилием, алкание насыщается. Состояние затрудненности переходит в спокойное состояние роста тех философских зачатий, которым оплодотворилось это нисхождение в апории. Тут как бы вечно действителен в мысли платоновский миф: в день рождения Афродиты Порос, опьяненный нектаром, сошелся с Пенией, и та зачала от него Эроса .
Философское сомнение в последнем определении своем есть платоновский Эрос, сын Изобилия и Нищеты. Поэтому так подходит к определению t?noj'а философского сомнения то, что Платон говорит об Эросе. "їОн всегда беден и вовсе не так нежен и красив, как думают многие. Он груб и грязен, бос и бездоменї имея природу матери, он вечно терпит нужду. Но, по отцу, он стремится к добру, красоте, он мужествен, силен, отваженї он всю жизнь философствует (filosof?n di? pant?j to? bїou)ї в один и тот же день при удаче цветет и полнится жизнью, при неудаче вянет, вновь оживая благодаря природе отцаї" .
Подобно Сократу, высшему носителю Эроса по Платону, сомнение похоже на тех силенов, которых "изображают обыкновенно с флейтами или свирелями в руках. Раскройте их и вы найдете внутри божество" . По наружному виду, в аспекте Пении, сомнение тяжело, трудно, безобразно. Оно требует только отречения и не дает взамен ничего. Но внутри, в аспекте Пороса, оно таит величайшую силу и изобилие. Оно волнует так же, как Алкивиада Сократ: "Когда я слышу его, мое сердце бьется сильнее, чем у неистовствующих корибантов , и из глаз моих невольно льются слезы" .
Эрос, окрыляющий философию трепетом и волнением, и есть то божество, которое скрыто находится в силенообразном сомнении.
Итак:
Философское сомнение должно быть мыслимо как имманентное процессам познания. И в своем "что" и в своем "как" оно носит положительную природу. По своему содержанию оно всегда есть снятие какого-нибудь ограниченного утверждения во имя безграничного - идеального. По своему t?noj'у оно совпадает с сыном Пении и Пороса, зачатым в день рождения Афродиты .
НЕЧТО О ЛОГОСЕ, РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ И НАУЧНОСТИ
ПО ПОВОДУ НОВОГО ФИЛОСОФСКОГО ЖУРНАЛА "ЛОГОС".
'/Esti 'd, ?j ?mo? doke?, o? per?
?nomatoj ? amfisb"thsij.
Plato, Res p VII, 533 D . На обложке изображение Гераклита, орнамент из Партенона и крупными греческими буквами написано: "L?goj" .
Что это?
Читаю статью за статьей, за крупным шрифтом мелкий, за мелким рецензии, за рецензиями анонс второго выпуска и широкие обещания дальнейших многочисленных благодеяний варварскому народу русскому - и с изумлением вижу, что обманут во всех своих ожиданиях: никакого Гераклита, никакого L?goj'а, ни одной пылинки с священного Партенона.
Из-под греческой маски, наскоро и неловко одетой, всюду красуется знакомое: Made in Germany.
Чтобы попасть в Афины, необходимо "перелететь"
"їна крыльях лебединых
Двойную грань пространства и вековї"
Это далекое и трудное путешествие составителям нового философского альманаха показалось, очевидно, "несовременным". "Крыльям" они предпочли билеты II-го класса, "двойной грани" русско-немецкую границу, античным Афинам современные: Фрейбург, Гейдельберг, Марбург, Вюрцбург и прочие университетские города несвященной Германской империи. Запасшись там философическими товарами самой последней выделки, они приехали в Россию и тут, окруженные варварством, почувствовали себя носителями высшей культуры, обладателями той единой, в себе согласной, столь блестяще в Германии разработанной, научной философии, во имя которой все бывшее в России объявляется не бывшим, все настоящее не настоящим, а будущее признается лишь в той мере, в какой философская Россия успеет запастись германскими фабрикатами и преодолеть ими, как неким лекарством, свою хаотическую, стихийную иррациональность.
Мы вовсе не против свободы "передвижения". Всякий волен, особенно в период "Lehrjahre" и "Wanderjahre" , вояжировать как угодно: Фрейбург предпочитать Афинам, Марбург - Александрии. Но к чему маскарад? К чему греческая маска - величайшего значения - на малозначительном современном немецком лице?
Скажу больше: я даже не против маскарада. При хорошем режиссере и маскарад может быть интересен, значителен, нужен. К сожалению, за бледной греческой маской, впопыхах надетой, составители "Логоса" являют лицо угрюмое, неоживленное, скованно-проповедническое. У них нет свободы движения, талантливой легкости проявления. Расин тоже маскарад. Но его "Федра", несмотря на всю "ложноклассичность", по справедливому признанию Достоевского, изваяна из мрамора . Составители "Логоса" с первой же строчки забывают о греческой маске и "маскараде" и с заученной тяжеловесностью наставляют, выговаривают, учат, морализируют, зарывают в могилу живое. Они ничего не творят, ни в одной из статей не дают ощутить in actu того, о чем говорят. Бесконечные пожелания, отмежевывания, подходы, приготовления - а к чему, не ясно. Это "что" - к которому все составители "Логоса" готовятся и приступают и о котором непрерывно говорят в "будущей форме" - о котором мечтают и воздыхают - это таинственное "что" ни разу не воплощается в форму раздельных, философски ясных и уловимых положений. Оно так и остается невысказанным. Но это невысказанное "что" рисуется воображению авторов "Логоса" грандиозным, колоссальным, монументальным, и оно-то и питает тот пафос пренебрежения и презрительного невнимания, который пышно цветет даже в десятистрочных рецензиях или в пятистрочных примечаниях. Они воспевают еще не выстроенные укрепления "научной философии", прославляют их еще не осуществленную несокрушимость и, как бы в гипнозе, не замечают смешного несоответствия между тем, что ими действительно сказано, и тем, что им хотелось бы сказать, но что, к сожалению, ими не только не сказано, но даже и не намечено к философскому выявлению в сколько-нибудь определенных чертах. А между тем пыл воинственного пренебрежения соразмерен не тому, что ими сказано, а тому, что ими не сказано, и это составляет самую неприятную сторону "Логоса". Не будь этих необоснованных притязаний, не будь этих презрительно-пренебрежительных взглядов на русскую действительность в ее прошлом и настоящем - появление "Логоса" можно было бы только приветствовать: появился философский альманах с определенно немецким направлением, с девизом "научная философия". Ну и слава Богу! Ура не закричим, но читать будем с удовольствием. К сожалению, весьма скромному и безобидному содержанию "Логоса" претенциозно предпосылается огромная вывеска; бледные, ничем не замечательные статьи вставляются в ярко притязательные рамки; очередной номер обыкновенного философского журнала, даже не талантливый по выполнению, искусственно раздувается самими авторами до степени культурного события, до степени нового важного факта в историческом самосознании России. Это может вызвать иллюзии, а иллюзии, как иллюзии, всегда нежелательны. Вот почему, вместо того чтобы ограничиться краткой рецензией, мы пишем статью и подвергаем "Логос" разбору, которого смело могло бы не быть, если бы составители "Логоса", следуя своим собственным принципам, ограничились только "рациональным" и не привнесли в свое предприятие "иррациональных" - чтобы не сказать - нерациональных мотивов.
I
Начнем с "маски". Многим она может показаться по существу безобидной. Логос так Логос - не все ли равно? Что касается до меня, то если бы мне насыпали между зубов целую горсть песку и заставили его жевать, то эту операцию я бы перенес с большим спокойствием, чем священное имя Логос на обложке нового Альманаха.
Альманах под названием "Логос" появляется в центре России, живущей религией Слова, религией Логоса. Почти две тысячи лет православный Восток таинственно носит в себе святыню религии Слова. Эта святыня утверждена и раскрыта подвигом величайших святых, начиная с апостолов и фиваидских пустынников и продолжая (но не кончая) таким молниеносным свидетелем Слова, как св. Серафим . В глубочайшем, иератическом молчании скрыта эта святыня. Она вся под землей. Как подземная она могла и даже должна была остаться неизвестной для тех, кто существующее мерит простыми, так сказать физиологическими, глазами. И то, чего не видит этими глазами, считает за несуществующее. Но эта динамическая подземная святыня православия была не раз в истории Востока предметом статического философского созерцания. Невидимые лучи этой святыни озаряли видимым светом горные вершины христианского умозрения. Если, по терминологии Востока, p?ntwn teleiot?th ? t?n ?gїwn filosfїa , то следующую (вниз) ступень философского совершенства занимают те, кто эту последнюю, уже осуществленную мудрость - sofїan kat'?n?rgeian - созерцали умом, издали, как Обетованную Землю. Из массы великих творцов и создателей умозрительного богословия Востока назову более крупных и замечательных: это неизвестный автор "Ареопагитик", св. Максим Исповедник, св. Григорий Нисский .
И тут нельзя с достаточной силой <не> подчеркнуть один замечательный факт: как только философская мысль христианского Востока подходила к созерцанию подземной святыни православия - она мгновенно и сознательно вступала в живую стихию Логоса. С юношеской силой и неповторимой свежестью, осознанной эллинскими мыслителями, Логос становится неотъемлемой частью христианского сознания и, углубляясь, преображаясь на православном Востоке, раскидывается в широковетвистое, пышное дерево глубочайшего умозрения. Когда один из самых крупных философов Запада Эригена создает свою систему, которая вызывает невольное изумление в большинстве исследователей как непостижимое "чудо IX-го века" - то это объясняется только тем, что Эригена с гениальной чуткостью оценил совершенное в области мысли Востоком и приник с священной жадностью к "libam sacro Graecorum nectare fartam" . И вся эта мудрость сознательная и принципиально осмысленная философия Логоса.
Если составители "Логоса" могли и должны были не знать мудрость Слова в высшем ее аспекте - в энергии чистого подвига и существенного усвоения Предвечной Истины, если они с своей точки зрения имели условное право игнорировать эту мудрость как несуществующую - то они обязаны были знать о философии Логоса. Пусть философия эта в своем историческом развитии и значении исследована слишком недостаточно, во всяком случае далеко не соответственно своим истинным размерам. Пусть внутренняя суть философии Логоса остается непонятной большинству современных исследователей. Но уж не настолько она неисследована, чтобы философски образованному человеку нашего времени могло бы быть неизвестным, что такое Логос. История Логоса в античной философии исследована с достаточной полнотой. Христианская философия Логоса - вот что выяснено действительно мало. Но самый факт дальнейшего и богатого развития античного зерна Логоса на христианской почве настолько известен, что стал трюизмом .
Почему же составители нового альманаха остановились на названии "Логос"? Звучное слово? Хорошая вывеска? Но позволительно ли даже в самой юношеской погоне за звучным словом заходить так далеко? Что общего между "Логосом" Музагета и Логосом, имеющим свою определенную, более чем двухтысячелетнюю историю в философском сознании человечества? И если ничего общего нет, допустимо ли хотя бы с точки зрения литературных приличий игнорировать эту более чем двухтысячелетнюю историю тем, кто считает себя преимущественными носителями философской культуры и сторонниками не какой-нибудь, а строго-научной философии? Культурность должна воспитывать уважение к тысячелетним культурным фактам, а научность требует, чтобы слова и термины, в которых факты эти закрепились, без всякой нужды, фантастически не употреблялись в качестве простой литературной маски.
Логос в кавычках исчерпывается без остатка идеями кантианства. Эпигон эпигонов, он с юношеской порывистостью бегает по старым дорожкам, проложенным гением Канта и трудолюбием немцев второй половины XIX-го века, обращенным в любимые места философических прогулок для всех, кто философскую одаренность отождествляет с способностью и наклонностью к ежедневной 10-часовой кабинетной работе.
Кантианство есть завершение рационализма. В некоторых пунктах своего личного мировоззрения Кант преодолевал рационализм, и этими поворотами в глубине философии Канта гениально воспользовался Шеллинг, пытавшийся из пустыни сухого и узкого рационализма вывести философскую мысль Европы "в широкое поле объективной науки".
Но кантианство (а не мировоззрение Канта) всецело умещается в рамки рационализма. Его единый принцип - своеобразно осознанный, самодержавный ratio, который в новой философии кладется во главу угла и становится единственным органом философского исследования.
Ratio есть попытка неверного и не всецелого самоопределения мысли. Живая стихия мысли, обладающей, действительной автономией внутреннего, ничем внешним не обусловленного самоопределения - в концепции рационализма превращается в мертвую схему суждения, лишенную всякой активности, всякого внутреннего "начала движения". "Рассудок не судит, судит лишь воля" . - Эта формулировка Мальбранша ярко вскрывает самую сущность рационалистической концепции мысли. Будучи сам в себе неподвижен, лишенный внутренней жизни, не совпадающий с действительной сущностью мысли, ratio ведет лишь призрачную жизнь в сознании новой философии как некая аберрация, как неосуществленная попытка неудавшегося самоопределения. Но, будучи сам в себе призрачен, ratio, становясь единственным господином и нераздельным владыкой философского сознания нового времени, постепенно разрешает всю совокупность действительности в призрак, в непонятно закономерную иллюзию. Последовательно развивая начала, заложенные в самой сущности нового европейского мышления, Беркли принужден признать материальную субстанцию несуществующей. Последовательно развивая принципы философии Беркли, Юм с неизбежной логичностью приходит к признанию, что душевная субстанция не существует совершенно так же, как и материальная. Ratio в своем последовательном завоевании европейской мысли приводит таким образом к пышному, яркому расцвету универсального меонизма. Этот расцветший в Беркли и Юме меонизм принципиально и окончательно закрепляется в трансцендентализме Канта .
Итак, составители "Логоса", примыкая к традициям главного русла европейского мышления, всецело находятся во власти двух основных принципов всей новой философии, нашедших в кантианстве свое завершение: первый явный, всепроникающий принцип - рационализм, второй из него вытекающий, тайный и скрытый, но столь же всепроникающий принцип - меонизм.
Как же относится к этим двум принципам Логос восточного умозрения, т.е. единственный подлинный Логос, ибо история философской мысли не знает другого?
Основным тенденциям европейского мышления L?goj античный и L?goj восточнохристианского умозрения можно противопоставить как прямую противоположность.
Ratio есть результат схематического отвлечения. Рассудок Ивана, Якова и Петра берется в среднем разрезе. Нивелируется то, что всем присуще, чем рассуждают все и всегда, и, тщательно избегая индивидуальных отклонений, мы получаем безличную, отвлеченную, мертвую схему суждения, называемую ratio. Принцип составления этой схемы - количественный.
К осознанию L?goj'а приходят совершенно иным путем. Потенциально присущий всем, он актуален далеко не у всех и далеко не всегда. Чтобы d?namei ?n Логоса перешло в ?nergeїv ?n , необходима та интенсификация сознания, на которую способны лишь гений и вдохновение. Но потенция гения и вдохновения присуща каждому человеку, ибо, по справедливому утверждению Вейнингера, каждый может быть гениальным в отдельных жизненных проявлениях . Логос - это не средний разрез - это вершина сознания. Это не отвлечение, это восхождение по ступеням все большей конкретности. Это - не начало, в безразличии которого тонут все многообразия личности, это живая стихия, в которой личность раскрывается и углубляется. Внутренний принцип L?goj'а качественный.
Но эта противоположность между L?goj'ом и ratio стушевывается перед противоположностью еще более глубокою.
Существо L?goj'а состоит в его божественности. Это не субъективно-человеческий принцип, а объективно-божественный. L?goj - это предвечное определение Самого Абсолютного. Бог, непостижимый в своем существе; Бог, возвышающийся над всякой мыслью и именем; Бог, о Котором можно сказать, что Он есть, но не что Он есть; Бог, непостижимость Которого даже над новой землей грядущего Царства навеки раскинется таинством нового неба - Бог христианства изначально был Логосом ?n arc? ?n ? L?goj . Предвечно сущее Слово, Которое Само о Себе говорит: Аз есмь сый , явилось тем творческим принципом, в Котором и Которым сотворено все существующее. Вселенная, космос, есть раскрытие и откровение изначально сущего Слова. Будучи этим раскрытием и откровением, мир в самых тайных недрах своих "логичен", т.е. сообразен и соразмерен Логосу, и каждая деталь и событие этого мира есть скрытая мысль, тайное движение всепроникающего божественного Слова. Логос как начало человеческого познания не есть Логос другой, отличный от Логоса существенно-божественного. Это тот же самый Логос, только в разных степенях осознания.
Человек, поднимающиеся к "логическому" сознанию, т.е. приходящий к сознанию в себе Логоса, уничтожает разрыв между мыслью и сущим (разрыв фатальный для ratio), ибо себя сознает как божественно-Сущее. Здесь действительно осуществляется перипатетическое t? a?t? ?sti t? noo?n kai noo?menon . Отсюда коренной и универсальный онтологизм в философии Логоса, черта колоссальной важности. Для приверженцев философии Слова самое понятие Истины онотологично. В противоположность меоническому рационализму, говорящему о каком-то призрачном соответствии чего-то с чем-то (как показывает Лосский, доктрина "соответствия" проникает и трансцендентальную философию Канта), восточное умозрение признает истину - бытием в Логосе, т.е. бытием в Истине, каковое бытие возможно лишь чрез становление Логосом, чрез благодать существенного усвоения Слова. (Таково гносеологическое значение религиозного термина q?wsij ). Отсюда та совершенно чуждая и непонятная новому философскому сознанию Запада , но глубоко последовательная в себе динамическая теория познания, по которой степень познания соответствует степени напряженности воли, степени существенной устремленности к Истине, и по которой в лестнице Богопознания, т.е. познания Сущего, далеко всех превышают герои и подвижники духа - святые.