Ерофеев Виктор Владимирович. Русская красавица

   - Да, - вздохнула я. - Лучше бы я не бегала!
   - Как ты красиво бежала!.. Я больше не могу без тебя!
   - Страсти какие! - несмело хихикнула я. - Влюбленный призрак!
   - Ирочка... Разве ты не видишь? Я изнываю, я хочу тебя!
   - Ну, вот! - огорчилась я. - Вели философский разговор, о метафизике и прочих вещах, и что? Все кончается пошло и банально.
   Он закусил губу.
   - Ну, если это сильнее меня! - вскричал он. - Ирочка! Заклинаю тебя нашей земной любовью: отдайся мне!.. Ну, хотя бы разочек...
   Я просто охуела. Я говорю:
   - Ты с ума спятил? Кому я буду отдаваться? Ведь тебя даже, по совести сказать, нет. Так, одна фикция...
   Он возражает, полный дрожи в голосе:
   - У меня серьезные намерения. Я готов жениться. Ты - моя! Я не понимал этого раньше, но теперь это ясно как день. Пока не наслажусь тобой, пока не утолю свою страсть, я буду маяться и слоняться никчемной фигурой страдания. Ну, пожалуйста...
   Я говорю:
   - Очень интересно. Как ты себе это представляешь? Я, извини, этими штуками не занимаюсь. Это что? Это, кажется, некрофилией называется, да? Я с трупами не сплю!
   А он говорит:
   - А я не труп!
   - Ну, все равно! Ты - не живой, не настоящий!
   - Да я, - обижается, - в некотором роде более настоящий, чем ты!
   - Вот, - говорю, - и возвращайся туда, к более настоящим, и делай с ними, что хочешь, а меня не трожь!
   - Значит, так? На поле ты могла подставляться, а мне, твоему кавалеру и жертве, отказываешь?
   - Послушай! Не приставай ко мне! Нет, это ж надо такое! Ты хочешь, чтобы я умерла от разрыва сердца?!
   - Я буду нежный... - прошептал Леонардик.
   - Срать я хотела на твою нежность!
   Все мое спокойствие испарилось. Я жутко разволновалась. Что делать? Заорать? Но ощущаю во внутренностях предательское безволие. Знаю: лучше не сопротивляться. Так напугает, что и в самом деле помру. Не перевести ли лучше в сферу добровольно-принудительного согласия? По опыту знаю, но при чем тут опыт? Ксюша, милая, ты представляешь себе? Такого у меня еще не бывало!
   А он, паскуда, смотрит на меня и, конечно, мысли мои, как с листа бумаги, читает. Ты, говорит, все равно никуда не денешься, все равно - моя.
   И встает с диванчика в возбужденном и трепетном состоянии.
   Я говорю:
   - Ты о Боге подумай!
   А он молча бредет на меня.
   - Ты брось... Такие заходы... Остановись! Стой!
   А он приближается. Я схватила с тумбочки стакан и в него - хуяк! - прямо в голову и не поняла, что произошло, но угодила в зеркало. Бац! Зеркало вдребезги. Дыра-звезда. Тут я совсем оробела.
   - Я, - говорю, - из-за тебя зеркало разбила! А он опять за свое:
   - Ты на поле кому собиралась дать? Не боялась? А здесь боишься?
   - Так на поле, - я чуть не плачу, - я за святое дело бегала, а тут что? Какая-то твоя посмертная похоть...
   - Дура! Я женюсь на тебе!
   - И что дальше?
   - Будем не расставаться!
   - Не подходи ближе! Не подходи!
   А он сел на край кровати, в ногах, и говорит:
   - Неужели ты думаешь, что тебе со мной плохо будет?
   - Знаешь что!.. Философия твоя вся гнилая: ты потому такой пессимизм развел, чтобы мне от тоски в любые, даже ТВОИ объятья броситься, как в петлю! Я теперь понимаю...
   - Неправда... Хочу тебя... - бредит.
   - Ладно-ладно! Не ты один!
   - Мы с тобой неразделимое целое, Жанна!
   - Что? Какая Жанна? Вздор! Теперь я Жанна и еще невесть кто, а как трахнешь меня - опять за говно держать будешь! Знаю! Нетушки!
   А он заявляет:
   - Если будешь сопротивляться, я тебя придушу подушкой. Я сильный!
   Посмотрела я на него. Он действительно сильный. Куда сильнее, чем был при жизни. Жилистый такой... Действительно, думаю, придушит... Что делать? Я говорю:
   - Как тебе не стыдно? Пришел к больной женщине. Обещал ухаживать... У меня горло болит...
   - Жанна, любимая!.. Я тебя так буду любить, что ты про горло думать забудешь!
   - Не преувеличиваешь ли ты, - сомневаюсь, - свои возможности ?
   - Сейчас, - говорит, - увидишь, - и клубный пиджак расстегивает.
   - Погоди-погоди! Не спеши! Ты меня не соблазняй, понял? Все равно не соблазнишь! Я боюсь тебя, понял? Боюсь!!!
   Он положил руку на одеяло со своими отвратительными ногтями и сквозь одеяло начинает мне ногу гладить, гладит, гладит, у меня глаза чуть из орбит не вылазят, а рука все выше, выше, выше. Смотрю: он уже лобок начинает гладить. Я говорю:
   - Все равно ты меня не заведешь. Я с мертвыми не сплю!
   А он ласкает меня и отвечает:
   - Никакой я тебе, повторяю, не мертвый, а даже теплое существо. Потрогай руку.
   И руку жилистую ко мне протягивает. Я невольно отдернулась.
   - Вот еще! Руку щупать! Отчего это ты теплый? Может, снова ожил, а?
   Он загадочно отвечает:
   - Может...
   То есть темнит, но я-то вижу, что он не человек, а кто-то другой, хотя руки теплые.
   - А почему ногти у тебя такие? - задаю коварный вопрос.
   - С ногтями, - говорит, - извини, ничего не поделаешь...
   Ну, значит, не человек!
   - Ты что, Леонардик, насильничать собрался? Не трожь меня!
   А он:
   - Ты меня убила.
   А я:
   - Так ты меня за это уже простил! Ты какой-то непоследовательный!
   - Меня, - отвечает, - от желания распирает, а ты - про последовательность!..
   Ну, что с ним делать? Вижу - не слажу. Я даже оттолкнуть его боюсь...
   А он сидел, сидел - да как бросится! К лицу припал, к губам прижался, свой скверный язык мне сквозь зубы пропихивает, а руками за шею схватился, будто обнимает. Я стала дергаться, туда-сюда по кровати ногами ходить, теряя носки, только смотрю, он одеяло отбросил и рубашку мою к шее закручивает, за груди хватается, за ноги ловит. Я тогда, как уж, вывернулась, пусть лучше со спины, думаю, чтоб не видеть, ничком лежу и ноги не зажимаю, не то, думаю, он меня там всю разворотит и будут разрывы, и бормочу:
   - Ты чего, Леонардик! Ты чего! Сумасшедший! Ты же умер!
   Так я бормочу и ноги на всякий случай не сжимаю, ну, будь что будет, только, шепчу, не убивай! я еще жить немножечко хочу!.. Ой!
   Никогда при жизни храбрецом Леонардик не был, на подвиги не тянул, и долго, бывало, возилась я с ним, раздувая потухший, сырой костер, ой, буквально часами дуешь-дуешь, а все без толку, покуда из искры... такая тоска!.. ой! а здесь, смотрю, дело складывается по-иному, насел, груди руками сдавил, и не так, как прежде, слюняво, страдательно, а крепко, даже, может быть, чуточку крепче, чем надо, то есть именно так, как надо, сдавил, весь выпрямился и пошел! пошел! Я думаю: ну, вот! ну, вот сейчас!.. Однако не тут-то было... И мне самой даже интересно: вот, думаю, какие превращения, кто бы мог подумать! А он вдобавок что-то бормочет, вроде бы как: девочка ты моя, Жанночка любимая, то есть в роль вошел, вообразил невесть что и от этого еще больше распалился. Славно наяривает! Господи, думаю, это ж надо такое! Сначала интеллектуальными беседами про Бога занимал, а потом, сбросив личину, взялся за дело, ой, только еще, ой, еще, Леонардик! Ой, как сладенько, ой! ой! ой! как вкусненько... милый!.. ой! Ай! Господи! Ой, а-а-а-а-а!!!
   Я в подушку вцепилась, вгрызлась в подушку, ору. Кончила раз, другой, и снова забрало, забирает волнами, одна на другую набегает, тело прыгает. Боже ты мой! опомниться не дает, а у него - ну, лучше не придумаешь!.. И я стала визжать и кусаться, и из кожи лезть, подушу кусаю, а потом, чтобы себя совсем не растерять, палец большой в рот положила, сосу...
   Господи, силы дай!.. а он дальше, и дальше, и дальше, он все больше разгоняется и несется, спасу нет! Нет спасу! Ой! Ай! Остановись! Нет, еще!..
   То есть ТАКОЕ!
   Кончаю за разом раз, уже ничего не понимаю, уже не знаю, что со мной, уже я вся свечусь, как жар-птица, уже меня нет, я вся там, и он со мной, и торжествует, и с какими-то замысловатыми невыносимыми вибрациями входит, как только Карлос умел, да и то не совсем, несмотря на парижский шик, только чувствую: ближе! ближе! Ой! Ору. Мамочка родная! Ой! А он все ближе и ближе и сейчас нас обоих не будет - Леонардик! - Жанночка! - в судорогах и слезах поплыла-поплыла - дернулась! - и СВЕРШИЛОСЬ.
   21
   Просыпаюсь от щебета птиц. Теплынь бабьего лета, и пузырятся белые тергалевые занавеси. Лежу поперек кровати, на животе, в обнимку с подушкой. На подушке бурые пятна, из подушки перья торчат, большой палец опух и наполовину откушен. Птицы поют. Одеяло на полу, рубашка порвана - вид в значительной мере растерзанный. Приподнялась и огляделась. Зеркало! Черная звезда. Гребешки и кремы в осколках.
   Потерла лоб. Я даже позабыла, что ангина, но когда потерла, догадалась, что вроде бы спала температура, прочистила горло, и тоже - как будто не жжется, только меня это мало волнует: смотрю, я осталась жива. Ну, я встала, по привычке направилась в ванную, да вдруг, проходя коридор, где горел непогашенный свет, как все вспомню! - и прислонилась к стене, застонала, пот выступил, слабость... Постояла, постояла и поплелась в ванную.
   Газоаппарат гудит. Выдавила я пасту, открыла рот, ощетинила зубы, и вся нелепость утреннего туалета предстала перед глазами. Босая, лохматая, с зубной щеткой в руке, я поняла Катюшу Минкову, мою школьную подружку из захолустья, которая под страшным секретом призналась мне на перемене в восьмом классе, мучаясь своей некрасотой, что она мечтает, чтобы у нее на боку была молния и чтобы однажды она расстегнула ее и вышла из себя, и все стало бы совсем по-иному.
   Но отчего это, - подумала я, отложив в сторону щетку, - мне так окончательно неуютно? - И осенило: запах не тот! Ну, как вам сказать? Ну, как будто разорен мой бергамотовый сад - и сорваны - и гниют мои бергамоты... Такое отчетливое ощущение.
   Ксюша! Ксюша!
   Да только нет моей Ксюши, засела она в своем Фонтенбло, как отрезанный ломоть. Ну, я - куда звонить? - думаю. Не конвоирам же? А на дворе теплынь. Подумала-подумала, набираю телефон Мерзлякова, все-таки у нас с ним дружба. Подходит жена его, голос неласковый, я понимаю, что нельзя, но трубку не вешаю: - Здравствуйте! - говорю. - Позовите Виталия... - Он: - Алле! - А что мне ему сказать? Я говорю: - Витасик! Приезжай скорей! У меня беда! - Он помолчал немного и отвечает: - Значит, статья готова?.. Хорошо, я заеду. Заберу. Спасибо, Марина Львовна! - Меня подавило это убожество ухищрения. Я на грани жизни и смерти, а он: Марина Львовна... Я даже перезвонить хотела, чтобы не приезжал, но он приезжает, часа через два, а я провожу это время в томлении, и даже окно распахнула на всякий случай, впуская дворовую кутерьму, хотя днем они не должны появляться, но черт их разберет, коли они так свирепо трахаются! В рассуждении об этом балдею от ужаса. Но тут, слава Богу, он приезжает, с веселым лицом человека, случайно вырвавшегося в выходной день из семьи, чмокает в щечку и напускается с шуточными претензиями: как, мол, посмела звонить? Витасик, милый, ты прости: неотложность, а не каприз, мир запрокинулся, а сама вся дрожу. Он ко мне присмотрелся: что с тобой?! Он уже знал, что я мимо по полю пробежалась, ничего не вышло, а только поссорились. Ребята тебя целую ночь искали. Куда ты делась? Врут, что искали! Они уехали, говорю. Я у дороги сидела... Ничего... Добралась... Да нет, я почти здорова... Просто они озверели, когда я третий раз побежала, да ну их! это теперь неважно, теперь все неважно - вот - посмотри. Он смотрит: разбитое зеркало. Так. Это еще каким образом? Я зафинделила. В кого? В него. В кого именно? Ну, в него, в Леонардика. То есть во Владимира Сергеевича... Он приходил.
   Витасик так и присел на диванчик. Струсил. Это меня не удивило. Смотрит недоверчиво и одичало. То на меня, то на зеркало. Он что, в зеркале показался? О чем ты говоришь! Здесь, на диванчике, сидел! Витасик подпрыгнул с диванчика...
   Витасик, герой шестидневной любви. Ты бы хоть курточку снял! Он не снял. Он спросил: - Он тебе угрожал? - А ты думал! Он сказал, если кто узнает, что он ко мне приходил, тому несдобровать... - Я зажала ладошкой рот. - Ну, спасибо! - промолвил Витасик. - У меня нет никого, кроме тебя... оправдывалась я. Но Мерзляков хитер, изворотлив умом: - А может быть, он на пушку брал, чтобы ты не болтала? - Я обрадовалась: - Конечно, на пушку!.. Только вдруг он опять придет? - Обещался? - Его ко мне тянет. Он сказал, что Бог совсем не такой, как нам кажется, что, хотя Он есть, это в принципе не имеет значения... - А что имеет? - насторожился Витасик. - Я не поняла, призналась чистосердечно. - Но вообще он говорил о том, что нужно беречь природу, не загрязнять леса и водоемы... - Витасик хмыкнул: - а о том, что нужно лечить больных, не обижать домашних животных, уважать старших, почитать начальство - об этом он тоже распространялся? - Почему ты спрашиваешь? - Каким ты был, - весело и фальшивя запел Витасик, - таким ты и остался... - Это ты зря, - не согласилась я. - Он раскаивается. Он сказал, что он многое понял, однако идею вселенского коммунизма как идею одобряет и поддерживает. - А что он к живой девушке пристает, это его не смущало? - Он же мне сначала в любви признался! - чуть-чуть обиделась я за Леонардика. - И потом: разве он не прав? разве не нужно лечить больных и сажать деревья? - Какое трогательное и гуманное явление! - умилился Витасик. - Я бы попросил у него автограф... - Он бранил свои книги, - вспомнила я. - Да ну? - не поверил Витасик. - Он вообще сомневался! Говорил, что культура повсюду выхолостилась, что только новое откровение способно будет ее оживить. - Витасик наморщил лоб: - Постой, а что он имел в виду под новым откровением?
   Терпеть не могу заумных мужиков: они всегда склонны к отвлеченным словам и многочасовой болтовне в накуренном помещении!
   - При чем тут откровение! - рассердилась я. - Ты мне лучше посоветуй, как мне быть? - А ты сама чего хочешь? - Чтобы он от меня отвязался! - Интересно, это был призрак или привидение? - задумался Витасик. - Какая разница! Главное, он на меня набросился. - А ты? - Я, что я? - Тебе понравилось? - Ты что! вскричала я. - Понравилось! Он подушкой душил! - И сколько раз ты кончила? Не помню... - Ясно. - Ничего не ясно! - возразила я. - Я боюсь, что он повадится меня трахать. Витасик! Я этого не перенесу. Я так могу умереть!.. Витасик помолчал. Ты знаешь, сказал он мне, что Егора с Юрой вчера вызывали? Ты чего там про них порассказала? - Ничего я про них не рассказывала! Просто пришли ко мне два журналиста, ну эти, которые обо мне статейку написали непонятную... - Сами пришли? - Ну да! Они уже обо всем знали... - Во дают! кисло поразился Витасик. - Может, они о нем тоже знают? - предположил он. С Мерзляковым никогда не понятно: то ли шутит, то ли издевается, то ли правду говорит. - Ты сходи в отделение и заяви, что тебя изнасиловали. Ведь он тебя изнасиловал или как? - Знаешь что! - сказала я с гневом. - Что? - нагловато спросил Витасик. - Иди-ка сюда! - приказала я. - Нагнись! - Да... пробормотал виновато Витасик, удостоверившись. - Как будто трупом пахнет! сказала я. - Витасик покачал головой. Запах его огорошил. - Ты ведь умный, сказала я, - ты все знаешь, скажи, такие вещи случались на белом свете? Ну, вдали от людских глаз... Может быть, ведьмы с ними спали? - Витасик беспомощно развел руками. Он ни о чем подобном не слышал. - Что же мне делать? - спросила я и рассказала про Катюшу Минкову и про молнию на боку. - Я вижу только один выход, - сказал Витасик, подумав. - Одевайся! Едем! - Куда? - Он посмотрел на меня странно: - Как куда? В церковь.
   Пока я одевалась и куталась, предохраняясь от возврата панически бросившей меня болезни, Витасик ходил вокруг меня и изучал предметы хорошо знакомой ему спальни. Он был на высоте когда-то, но потом опустился, и мы подружились. Ирочка, скажи мне, пожалуйста, вот эти твои мысли о поле и встреча с Леонардиком - откуда это взялось? Ты же была очень земная девушка. Не попала ли ты ненароком в руки какому-нибудь экстрасенсу? эзотерику? нет? - Я решительно отрицала. - В церковь в брюках не годится? А в шотландской юбке не очень пестрая? - Сойдет, - одобрил Витасик. - Я вообще ни с кем теперь не сплю, - объяснила я. - И вообще после тебя, лапуля, я спала с мужиками безо всякого энтузиазма. - Ты всегда была очень вежливая девушка, - поклонился Витасик. - Нет, я правду говорю! -Я тоже после тебя ни с кем не спал, кроме жены, - улыбнулся мой друг. - А в Бога ты веришь? - спросила я. - Да все никак не решусь... - замялся он. - Знаю, что необходимо и очень полезно, но, может быть, оттого, что все это знаю, - рассказывал он мне по дороге, - стою, понимаешь, и чего-то выжидаю, выжидаю.... - Ну, а после того, что случилось со мной? - Витасик покосился на меня: - Во всяком случае, это вдохновляет... - И опять: то ли шутит, то ли издевается, но у меня с ним дружба.
   И отправились мы с ним за город, будто в Москве церквей нет, а он говорит, что под Москвою как-то вольготнее, ну, поехали, и снова я еду по осеннему пейзажу, мимо желтых деревьев и засыпающих, будто рыбы, прудов, и взлетели мы вскорости на горку, мимо свалки увядших венков и неровных, как детские каракули, оград и крестиков - и вдруг медным самоваром пылает и блещет церковь - приехали. А было воскресенье, и только-только кончилась служба, и народ постепенно расходился, выходил на паперть и крестился, оглянувшись на самовар, и я косыночку накинула - входим, проталкиваемся против течения, а там еще свечками торгуют, я захотела купить, надышанный и насмоленный воздух густ непонятной мне густотой, и я чужой долговязой фигурой стою последняя в очереди за свечками - дылда - со своими эталонными пропорциями, только щиколотки заужены дворянским происхождением, а среди верующих народец мелкий, низкорослый - высокого человека редко когда в церкви встретишь и обязательно на него оглянешься, - но мы замешкались со свечками, зазевались, только собрались направиться к алтарю, а уборщицы нас не пускают, полы, говорят, начинаем мыть, все, давайте-давайте, ставьте свечки и выходите, не задерживайте, а Витасик берет их на обаяние, улыбается уборщицам отлаженной щедрой улыбкой: - Пропустите нас, у нас срочное дело, непременно нужно помолиться, - а они, естественно, не пускают, им все равно, раньше приходить надо, коли молиться надумали, а не дрыхнуть до полудня, и не пускают, будто в магазине перерыв на обед, а Витасик настаивает и даже, утрачивая улыбку, сердиться начинает, вы уже совсем совесть потеряли, мы вам, мол, мыть не помешаем, а они ни в какую и даже толкаются, то есть гонят, но вдруг пропускают, пожалуйста, вижу по лицу Витасика, оказывается, и здесь можно по-хорошему договориться, чтобы все остались довольны, и мы прошли, а они принялись мыть пол и не обращают на нас внимания, хотя только что злые были и неуступчивые.
   Подошли к образам. Пустота. Свечи вокруг горят, догорают. Что делать? Оглянулась я на Витасика. Он шепчет: вставай на колени, ну, я от всей души стала, хотя никогда до этого не становилась, однако раньше ко мне тоже Владимир Сергеевич таким образом не приходил, и я стала. И Витасик стал рядом со мной. Стоим на коленях. Я пальцы сложила и неуверенно перекрестилась, но, по-моему, не ошиблась, перекрестилась, как положено. И он тоже вслед за мной перекрестился. Перекрестился и зарумянился, то есть ему стало стыдно, как рассказывал позже, в кабаке, потому что, рассказывал, в жизни его две неравные вещи смущали: обряды церковные и мужской гомосексуализм, то есть домашнее воспитание провело как бы черту, и умом своим развитым он понимает, что черта эта - вымышленная, но когда это с юности, ну, как у Андрюши, то можно сказать: от природы, и нет черты, а когда ее преодолеваешь, потому что дошел до пресыщения, рассуждал мой Витасик, тогда, несмотря на интерес, никак не избавишься от мысли, правильно ли поступаешь и не обманываешь ли себя. - Ну, а если даже обманываешь? - спросила я Витасика, выпив немного водки, поскольку черту видела менее отчетливо и не понимала, в чем, собственно, проблема, если кто из мужчин нежно тронет его за член. Глупый ты, право, Витасик! А мы оба были некрещеные. Стоим на коленях, как два дурака. Ну, шепчет, давай, Ира, начинай, молись - как? - ну, расскажи, что с тобой произошло, вырази отношение к происшедшему и попроси, горячо попроси, чтобы этого больше не повторилось ну, вот, в двух словах... А теперь молись, а то нас отсюда сейчас попросят. Молись, а я за тебя помолюсь, да и за себя тоже, раз такая оказия, а если что не так, спишем на психотерапию, тоже не страшно, чтобы не выглядеть дураками, только, говорит, какая уж тут психотерапия, если он к тебе сватается и увлекает за собой, а я думаю: нужно в самом деле помолиться, хуже не будет, только я не умею, а иконы все какие-то странные, нет привычки, то есть у меня крестик всегда на шее - хрустальный, с золотым ободком - и иконы - я знала это сокровища, ими обзаводятся и гордятся, и называют досками, и торгуют, и садятся за них на долгие года - все понимаю - страсти и красота, но не мое, как для Витасика педерастия, но я начала молиться, как могла, и губы зашевелились от слов, и я обратилась к Богу первый раз в жизни с такими словами:
   Боже! Я стою перед Тобой на коленях и первый раз произношу Твое имя не потому, что мне хорошо, как тогда, когда сладко вздыхаю и уста шепчут имя Твое, и пристало оно к удовольствию, и я им пользовалась всегда - Ты прости, я не чтобы обидеть Тебя, а по привычке и недоразумению. Но настало другое время, и Ты обо мне все знаешь. Ты даже знаешь простодушную молитву, с которой я обращаюсь к Тебе, не подыскивая подходящих слов, так как подходящие слова это тоже лукавство, и Ты знаешь, что случится со мной после этой молитвы, и завтра, и послезавтра, и через много дней, и Ты знаешь день, в который я умру, как умирают все люди, но Ты, может быть, передумаешь, если я раскаюсь, только если я раскаюсь. Ты уже и это знаешь, и впереди Тебя не забежишь. Так что же мне делать, если все было не совсем так, как рассказывала я Витасику, и вообще, кто знает, как есть на самом деле, кроме Тебя, потому что я многое не понимаю, и Ксюша говорит справедливо, что лобок мой сильнее, чем лобик, и это, согласись, для женщины нормально, так вот, что я хочу сказать? что попросить? А хочу я вот что попросить...
   И тут как прорвалось, и я стала молиться, первая молитва - как первая любовь, все забываешь, и слезы льются. Потому что какая справедливость? Бабы, куда дурнее и подлее меня, живут распрекрасно и даже шикарно, и на руках их носят, а я, конечно, не без греха, да только за что мне такое непосильное наказание? За то, что Леонардик умер с моей помощью? Хорошо. Разберемся. Между прочим, он сам нарушил обещание: не женился, и пусть в моей молитве бытовая шелуха, но ведь и вся здешняя жизнь, извини, шелуха, и ничего, кроме пестрой шелухи. Он не женился, хотя я два года потеряла, а годы шли, и у меня убывала надежда, тем более что Карлос уехал, и вообще. И теперь что получается? Куда мне деться? Я бежала по полю, да! Но я не для себя бежала. Ты скажешь, что у меня был заветный шанс стать святой или просто национальным кумиром. Но ведь я рисковала жизнью! А чем еще может рисковать человек? Он потому и святой, потому и кумир, что жизнь свою ниже народного интереса ставит, а что, когда рискует, про себя думает, потому что не может не думать, и если лукавит святой - это его частное дело! Я, может быть, потому и шла на верную гибель, и голос мне был, что чувствовала: сподоблюсь. Да только колдовство наше русское не заворожит даже самая сладкая баба! Тут приманка, должно быть, послаще... Не знаю, не думала - какая, и думать не хочу. Я и так, прости за грубость, обосралась. И вот новая напасть: Леонардик. Пришел и выеб. Зачем, спрашивается. Хочет жениться. Но разве можно выйти за мертвяка? Говорит, мы по-своему родственные души и что раньше жили в одном веке, но не пересеклись по не зависящим от нас околичностям, а теперь пересеклись, да только сразу не поняли, что к чему, и опять разминулись, и он спохватился, когда уже умер, и затосковал, доживая посмертный свой срок в отведенном Тобою небесном предбаннике, из которого, стало быть, есть еще дорожка назад, и он направился ко мне, пока дело не дошло до финальной кончины облика, ссылаясь на любовь, которая со смертью в нем сильней разгорелась. Так он сказал. Хорошо. А теперь скажи, что мне делать? Не то страшно, что он меня употребил, хотя это тоже страшно, но что за собой зовет, и я сомневаюсь... Витасик, который тут рядом со мной на коленях стоит, он сказал, пока ехали в церковь: все пути ведут к Богу, все, только мало кто идет по любому из них, останавливаются на первом шагу, как вкопанные, и дальше не идут, так жизнь проживают, а ты, Ириша, ушла дальше многих и, возражаю ему, дошла до чертиков. Но Ты меня, конечно, спросишь, а сама ты что хочешь? Мужа Карлоса или что-нибудь вроде него? Этим ли удовлетворишься? И если я скажу: да - Ты скажешь: подумаешь, тоже мне, святой хотела стать, а теперь ей уже Карлоса достаточно или космонавта. Нет, мне космонавт не к лицу. Пусть летает себе без моих слез и участия.
   А что же тебе надо, Ира?
   Запуталась я, Господи! Человека подтолкнула к смертному порогу, а нынче жалуюсь на него, что приходит...
   Ну, что же делать будем?
   Господи, я верую в Тебя так нетвердо, что один раз пишу Твое имя с заглавной буквы, а другой - с маленькой. Господи, запуталась девка, и дай мне срок! Дай в Тебе и в себе разобраться!
   Не разберешься, Ира.
   Почему не разберусь?
   А потому, что не дано тебе разобраться. Что же мне тогда дано, Господи?
   А то, чтобы ты ходила среди людей и высвечивала из-под низа всю их мерзость и некрасоту!
   Господи! Доколе мне на людей раком смотреть и свидетельствовать о их неблагообразии?! Да, я знаю немножко людей с этой стороны и скажу Тебе, что они некрасивы, уродливы и вообще меня разочаровали. Но неужто участь моя подмечать одну только мерзость? Ведь Ты, Господи, по-иному на них смотришь, ведь Ты продолжаешь и множишь их жизнь, а не сжигаешь все горячим железом! Или я не Тебе принадлежу? Нет, Тебе! Тебе. Не отдавай меня никому! Пожалуйста... Дай мне другие глаза! Подними меня с четверенек!
   Нет, Ира.
   Господи! Разве можно отнимать у человека надежду?
   Но как исполнишь свое назначение, ты пойдешь ко Мне, и Я отмою тебя. Близится срок, потому что смеркается твоя красота...