Страница:
Навстречу им провели человек пятьсот индейцев с колодками на шее.
– Они будут проданы на невольничьем рынке в Санто-Доминго, – объяснил Эстебан Мартин. – Они из племени хирахаров, которое не признает ни истинной веры, ни коронной власти.
При виде индейцев Спира впервые выказал некое подобие интереса:
– Что ж, не хотели добром покориться, пусть подчинятся силе!
Эстебан, обрадованный тем, что в этом сплошном монолите появилась щелка, добавил:
– Они стоят недешево – по шести золотых за голову.
– Да неужели? – спросил Спира, кривя губы в подобии улыбки. – В таком случае отберите мне сотню этих дикарей – я должен расплатиться с адмиралом.
– Это непростое дело, ваша милость, – заметил переводчик. – В окрестностях индейцев уже не осталось: те, кого не убили или не обратили в рабство, бежали в горы.
– А это разве не индейцы? – Спира показал на тех, кто сопровождал колонну. – Чем они плохи?
– Это индейцы племени какетио, ваша милость…
– Ну и что с того? Не все ли равно?
– Индейцы индейцам рознь. Они верноподданные императора и добрые католики. Живут с нами в мире и помогают отбивать набеги хирахаров. Его величество особым указом запретил их трогать.
Шли уже целый час, и зной становился все удушливей. По лбу Спиры из-под кожаного шлема, который он, казалось, не снимал никогда, ручьями стекал пот. Мартин снял плащ, прочие испанцы последовали его примеру, и капитан-генерал недовольно поморщился, увидев убожество и ветхость их платья.
– Что же это за оборванцы? – спросил он Филиппа по-немецки.
– Они принадлежат к благородному сословию, хотя по одежде этого не скажешь. Мельхиор Грубель успел рассказать мне, как сильно они тут нуждаются.
– Да откуда же такая нищета? Разве не в этом краю находится Дом Солнца? Разве не в Коро самый крупный невольничий рынок?
Коро вконец разочаровал губернатора. Он ожидал увидеть город – пусть даже небогатый, а увидел скопление глинобитных домиков под соломенными крышами. Двести пятьдесят проживавших там испанцев больше напоминали свинопасов, переживших мор и глад, чем гордых завоевателей: у всех были изможденные, искаженные отчаянием лица, потухшие взоры, вялые движения, рваная одежда. Когда оркестр грянул марш, ему отозвался лай бесчисленных собак и на единственную пыльную улочку Коро высыпала толпа людей в лохмотьях. Это были христиане, туземцы же и вовсе ходили нагишом: ничем не прикрытые груди индейских женщин немедленно вызвали плотоядные восторги Веласко.
– Здешние женщины – самые изящные, веселые и покладистые на всем побережье Карибского моря, – объяснил ему хирург. – Оттого мы и торчим в этом богом забытом захолустье, которое, кажется, и вам пришлось по вкусу.
Спира и Гуттен разместились в двух просторных хижинах, крытых пальмовыми листьями.
Вечером Филипп решил прогуляться по Коро. Участники экспедиции шумно праздновали прибытие, сопровождая пиршество обильными возлияниями: слышался пронзительный голос Переса де ла Муэлы и хохот Себальоса; хмур и молчалив был один только Лопе де Монтальво.
– Ну, как вам понравился город, капитан? – решился спросить его Филипп.
– Дыра! Знать бы раньше, я бы последовал примеру того дворянина из Тенерифе…
– А он как поступил?
– Вместе с охотниками за рабами уплыл в Санто-Доминго. Здесь толку не будет.
Осмотревшись в Коро повнимательней, Филипп увидел, что городок со всех сторон окружен песками пустыни; что у церкви растут четыре раскидистые сейбы, а кроме этого, растительности нет вовсе; что церковь представляет собой грубо сколоченный помост на восьми сваях без крыши и стен. Индейцы, молча сидевшие на корточках и вдыхавшие ароматный дым каких-то листьев, называвшихся «табак», не обращали на него никакого внимания.
Он вернулся в свою хижину около полуночи. Удушающая жара не спадала, и Филипп вспомнил, что со времени своего путешествия по Альпам ни разу не мерз и позабыл, что такое холод. В Севилье он постоянно обливался потом. На Канарских островах думал, что задохнется, хотя с моря задувал легонький бриз. Здесь, в Венесуэле, ему казалось, что от зноя расплавится земля. На улице еще чувствовалось какое-то дуновение, но в эту лачугу оно не проникало. «Господи боже, я не выдержу! – изнывая, думал Филипп и вспоминал Кёнигсхофен. – Кёнигсхофен в феврале! Заснеженные поля! Снежные бабы! Толстые шерстяные рукавицы! Потрескивание поленьев в очаге! Матушка вяжет, отец играет в карты. За окном мороз, а в комнатах – приятное тепло. Милый, далекий Кёнигсхофен!»
Его разбудил горн, игравший утреннюю зорю. Филипп поспешно оделся и отправился было к губернатору, но его тотчас окружили Перес де ла Муэла, Себальос и Веласко.
– Знаете, дон Филипп, ваших земляков здесь все ненавидят, – сказал Себальос.
– Да, по всему видать, этот Амвросий Альфингер был зверь зверем, он опустошил весь край, перебил тысячи индейцев, да и христианам от него досталось.
– А мне сказали, – вмешался Веласко, – что никакого Дома Солнца нет в природе, все это – чистейшая брехня.
– Но до чего же дружно все ненавидят немцев! – твердил свое Себальос.
Филиппу стало невмоготу слушать их. По счастью, в эту минуту губернатор вышел из своей хижины и зашагал по направлению к церкви, выстроенной попечением епископа Родриго де Бастидаса, который, по словам Вильегаса, терпеть не мог Коро и большую часть времени проводил в Санто-Доминго.
Прежде чем начать мессу, пришлось согнать развалившуюся перед алтарем свинью и пяток кур. Полуобнаженные индеанки – головы их были повязаны красными платками, – опустившись на колени, молились со всем жаром новообращенных.
– Не церковь, а самое настоящее языческое капище! – воскликнул, поглядев на это, Спира.
– Не забывайте, ваша милость, вы в Венесуэле, – заметил Вильегас.
– Почему вы не можете их заставить прикрыть свою наготу?
– Потому что тогда они перестанут ходить к мессе. Епископ считает, что отправление литургии важнее, чем одеяние прихожан.
– Он еретик, этот ваш епископ. Я немедля уведомлю об этом Святейшую Инквизицию.
– Конечно, у дона Родриго есть свои причуды и странности, – сказал алькальд, – но зато он единственный человек, с которым считаются жители Коро.
– Давно он уехал?
– За месяц до вашего прибытия.
Спира обвел дощатые своды церкви злобным взором:
– Это не божий храм, а загон для скотины. Один только алтарь хорош.
– Спасибо, ваша милость, – произнес у него за спиной Эстебан Мартин.
– Наш Мартин не только толмач и воин, но и искусный резчик-краснодеревец. Все статуи святых в Коро – его произведения. Не желаете ли взглянуть, ваша милость?
Спира все с тем же злобно-брюзгливым видом приблизился к алтарю и стал пристально разглядывать резьбу.
– Издали мне показалось, что это вполне пристойно, но теперь вижу – это поношение. Образ Пречистой Девы – жалкая поделка, агнец – просто ублюдок какой-то.
Он наклонился, всматриваясь в одну из фигур.
– А это что? – В голосе его слышалось смятение.
– Это устрица, ваша милость. Раковина ее должна означать непроницаемость нашей веры…
– Какая же это устрица? Скорее утиная лапа!
– Прошу прощения, ваша милость, – дрогнувшим голосом сказал Мартин, – как видно, дарование мое не позволило воплотить достойное намерение.
Затрясшись от ярости, Спира приказал:
– Немедля убрать это!
– Слушаю, ваша милость, – печально и покорно промолвил художник.
Спира в бешенстве повернулся к нему спиной.
– Уйдем отсюда!
Гуттен следовал за губернатором в двух шагах и думал, что с того дня, как Спира велел заживо сжечь Франца, нрав его сделался еще круче, поступки – еще более странными, действия – безрассудными. «Уж не порча ли на нем?»
Вильегас поставил на стол кувшин неведомого напитка.
– Попробуйте, ваша милость, его гонят из мякоти здешней агавы. Прислан мне как диковина неделю назад.
– Тьфу! – сплюнул губернатор, едва пригубив. – Что за черт! Словно жидкий огонь. Как его можно пить?!
– Вы не правы, ваша милость, – со снисходительной улыбкой ответил Вильегас. – Пьют, и в изрядных количествах. С тех пор как Амвросий Альфингер преподнес несколько кувшинов в дар императору, мы должны посылать по бутылке на каждый корабль, заходящий в порт.
В эту минуту появился еще один испанец. Не в пример прочим он носил безукоризненный колет черного бархата и, судя по всему, нимало не страдал от жары. У него была черная, тщательно подстриженная бородка, глубоко запавшие глаза и скорбная складка губ, которые тотчас раздвинулись в любезную и приветливую улыбку, едва вошедший узнал среди присутствующих Спиру.
– Представляю вам, ваша милость, Хуана де Карвахаля, – сказал Вильегас, – он писец в нашей ратуше, а при покойном вашем предшественнике отправлял обязанности секретаря.
Спира сдвинул брови, глаза его вспыхнули.
– Я был секретарем Альфингера, – поспешил объясниться Карвахаль, – но к злодействам его никакого касательства не имел.
Лицо губернатора разгладилось, но тотчас раскаленными углями загорелись глаза Педро де Лимпиаса и он, что-то невнятно бормоча и странно гримасничая, вылетел на улицу.
– Мне известны все преступные деяния Амвросия Альфингера, – сказал Спира, – а вас, сеньор Карвахаль, попросил бы забыть, что о мертвых плохо не говорят, и рассказать мне об участии в них Николауса Федермана.
Карвахаль чуть подался назад, и на лице его промелькнуло выражение жестокого ликования. Он пригладил бородку и уже открыл было рот для ответа, как в комнату вошел кривоногий человек самой мрачной и отталкивающей наружности. Он подал Вильегасу письмо и исчез за дверью, так и не произнеся ни слова.
– Можно ли после этого не верить в предзнаменования? – весело начал Карвахаль. – Вы спросили меня про Федермана, и как раз в эту минуту появляется Санчо де Мурга – человек, бывший при нем палачом…
– Объяснитесь, – сказал Спира, выпрямляясь в кресле.
– Да-да, ваша милость. Вы, без сомнения, в избытке наслушались рассказов о злодеяниях Альфингера и почти ничего не знаете о преступлениях Федермана. А я – я, которому приходилось страдать от них обоих, – невольно задаюсь вопросом: кто из них был хуже? Кто пролил больше крови?
Гуттен покраснел и сжал кулаки. Карвахаль продолжал:
– Скажу вам для примера: когда они вели рабов в колодках и кто-нибудь из них терял силы от долгих переходов, Санчо во исполнение воли Федермана рубил им головы, чтобы не задерживать караван. Я своими глазами видел, как он обезглавил трех красивых индеанок.
Недоверчивый ропот вновь прибывших потонул в негодующих возгласах жителей Коро.
– Федерман, – все больше распаляясь, говорил Карвахаль, – величайший убийца в Новом Свете, подлец и негодяй, вполне заслуживший свою жалкую гибель в морской пучине!
С порога раздался звучный голос Педро Лимпиаса:
– Долго ли ты еще будешь клеветать, мерзавец? Карвахаль побледнел. Лимпиас бросился к нему; Гольденфинген и Лопе едва успели удержать его, и тот забился в их руках, рыча от ярости:
– Мерзавец! Подлец! Клеветник! Все, что ты наговорил, – наглая ложь. Ты не можешь простить сеньору Николасу, что та старая потаскуха предпочла его тебе! Вот ты и бесишься!
– Придите в себя, Лимпиас, или я прикажу посадить вас под арест! Ступайте прочь! – в ярости закричал Спира.
Как только дверь за Лимпиасом закрылась, губернатор ласково попросил Карвахаля как можно подробнее рассказать о деяниях Федермана, и рассказ этот затянулся далеко за полдень. Гуттен, которому стало невтерпеж от этого потока ненависти, попросил разрешения удалиться.
– Разрешаю, – с неожиданным благодушием ответил Спира, – и прошу только возвратиться к вечерне. Мы отужинаем вместе.
Гуттен, ни с кем больше не прощаясь, вышел из комнаты и отправился на поиски Лимпиаса. Он обнаружил его неподалеку от церкви в игривой беседе с полногрудой томной индеанкой.
– Такого подлеца, как этот Карвахаль, свет не видывал! – вскричал он. – Правда, что Николаус Федерман был человек не без причуд, рука у него была тяжелая, а отвага граничила с безрассудством; правда и то, что он приколол скольких-то там индейцев, не в добрый час попавшихся ему, но делать из него злобного кровопийцу не позволено никому, и меньше всех – этому сукину сыну.
Смех и голоса заставили их обернуться: двое солдат пинками гнали перед собой престарелого индейца, который блаженно улыбался, невзирая на удары, которыми подгоняли его солдаты, и град камней, которыми осыпали его мальчишки. Все тело старика было покрыто язвами.
– Бедняга, – с глубоким сочувствием произнес Лимпиас. – Этот безумец – вовсе не индеец, как можно было бы подумать, а самый что ни на есть кастилец. Зовут его Франсиско Мартин. Он был один из тех, кто под началом капитана Басконии вез сокровища из Маракаибо и сбился с пути. Умирая в сельве с голоду, он отведал человечины, и она так пришлась ему по вкусу, что он примкнул к какому-то дикому племени людоедов. Чуть больше года назад удалось изловить его и доставить в Коро. Что же сделал он, залечив раны и немного отъевшись? Сказал, что тоскует по жене и детям, и, ни с кем не простившись, сбежал обратно. За ним отрядили людей, поймали его, а он удрал снова. Это уже третий раз. Епископ распорядился отправить его в Испанию – может быть, тамошним лекарям и монахам удастся изгнать бесов, обуявших несчастного.
Вечером Гуттен явился к губернатору. Спира не скрывал тревоги:
– Меня только что известили о том, что два часа назад в гавани бросил якорь корабль с вооруженными людьми на борту. Кто они? Зачем приплыли? Если это подкрепление, придется отправить их обратно: в Коро не хватит продовольствия.
Была уже глубокая ночь, когда возле домика, где ночевал Филипп, осадил своего взмыленного коня какой-то всадник. Филипп осторожно выглянул наружу. Перед ним, улыбаясь, стоял живой и невредимый Николаус Федерман.
– После второго выхода, – начал он свой рассказ, – вы вернулись в гавань, а меня вынесло в открытое море. Мы благополучно добрались до Канарских островов, но отправились не в Тенерифе, а в Гомеру, которой управляет мой приятель Санчо де Эррера. Во исполнение давно задуманного плана оттуда мы поплыли в Санто-Доминго: ведь именно там решаются все дела, так или иначе имеющие касательство к Индиям. Эрреру я попросил молчать о том, что мы погостили у него на острове, и он уважил мою просьбу, оставив вас в неведении. Прибыли мы в Санто-Доминго, и как ты думаешь, кого повстречали там? Родриго де Бастидаса, епископа Коро! Ему не больше тридцати лет, он пузат, как винная бочка, но смышлен на редкость: схватывает на лету. Я поведал ему обо всех моих передрягах в Америке, рассказал и про Дом Солнца и тотчас заручился его поддержкой. Дело дошло до того, что он настрочил длинное письмо императору, без околичностей уведомив его, что Спира никак не годится в губернаторы, а я с моей хваткой и опытностью просто-таки создан для этой должности. А? Каково?
Филипп, покраснев, замялся.
– По мнению епископа, – продолжал, не дожидаясь ответа, Федерман, – ты тоже должен написать государю по праву приближенного и в память его к себе благоволения.
Филипп пристально поглядел на него, пригладил по своему обыкновению бороду и после долгого молчания сурово произнес:
– Я очень люблю тебя, Клаус, и всей душой желал бы доставить тебе этот высокий пост. Но и пальцем не пошевелю для этого.
– Почему же, позвольте осведомиться? – спросил Федерман, и плутовская веселость его вмиг сменилась ледяной холодностью.
– По простой причине. Недостойно порядочного человека строить козни против своего начальника, особенно если тот удостаивал его своей доверенностью.
На следующее утро Гуттен нос к носу столкнулся возле церкви с Федерманом и Лимпиасом. Оба держались за бока от смеха.
– Слыхали новость, дон Филипп? – закричал Лимпиас. – Каналья Карвахаль, чуть только прознав о прибытии нашего друга, поспешил убраться в Санто-Доминго на том самом корабле, что вчера вошел в гавань.
– Он говорил обо мне так, будто я питаюсь исключительно человечиной, – еле вымолвил задыхающийся от хохота Федерман, – а экспедиция наша, по его словам, проклята, как и всякое предприятие, затеянное немцами. Как тебе это понравится? Да, кстати! Отчего же ты ничего не рассказал мне о том бедолаге, которого Спира спалил живьем перед выходом в море?
– Я никогда не говорю дурно о своих друзьях, – мягко, но непреклонно ответствовал на это Филипп.
Спира вплотную занялся подготовкой экспедиции. Федерман принес ему карту, хоть и сам сомневался в ее достоверности.
– Двигаться надлежит на юго-запад, покуда путь нам не пересечет горная цепь, тянущаяся с севера на юг. Но с запада к ней не пройти, вот правильный путь. – И он провел линию от Коро вниз.
– За этими горами, – сказал Лимпиас, – лежит цветущее плоскогорье Баркисимето, а за ним – льяносы, истинный рай для лошадей. Вся беда в том, что на этой дороге они переломают себе все кости.
– Неужели? – встрепенулся Лопе де Монтальво, которого Спира назначил командовать конницей. – Вот странность: человек пройти может, а конь – нет?
– Кавалерия и главные силы, – не удостаивая его ответом, сказал Федерман, – пройдут берегом моря, а потом вдоль реки Яракуй выйдут к Долине Красоток, названной так потому, что тамошние индеанки самые хорошенькие и покладистые.
– Этот человек, даром что немец, так похотлив, что даст сто очков вперед и Веласко, и Себальосу, – пробормотал Перес де ла Муэла.
– Через перевал отправим нам навстречу, к верховьям реки Кохедес, пехоту, которая в Баркисимето к этому времени отъестся.
Спира, внимательно слушавший его и время от времени жмуривший свой поврежденный глаз, вдруг скривил губы и ядовито осведомился:
– Все это прекрасно, сударь мой, мне только хотелось бы знать, почему вы все время говорите «мы, нам, нас»?
Федерман побагровел.
– Разве я не пойду с вами? – спросил он.
– Ни в коем случае. Вы останетесь в Коро, будете замещать меня на время моего отсутствия и поддерживать в этом крае должный мир и порядок.
Федерман поник головой, блуждающим взором оглядел присутствующих.
– Разумеется, к вам, сеньор Лимпиас, это не относится, – продолжал Спира. – Ваш опыт и превосходное знание индейских наречий сослужат нам добрую службу.
– Я не расстанусь с доном Николасом, – резко ответил тот. – Если вы оставляете его в Коро, значит, остаюсь и я.
Казалось, что Федерман после взрыва яростного негодования почел за лучшее смириться, несмотря на продолжающиеся унижения и придирки Спиры.
– Это коварная бестия, – объяснял он Филиппу, – он ждет, что я вспылю, чтобы обвинить меня в неповиновении, но я ему такого удовольствия не доставлю. Слишком хорошую школу прошел я у Альфингера, чтобы попасться в такую ловушку.
Однако время шло, и постепенно Федерман, чьи отношения с губернатором все больше портились, стал терять влияние на участников экспедиции, многие из которых раньше служили под его началом. Филипп с беспокойством видел, что мужественный и открытый Клаус то и дело сталкивается с явными и скрытыми оскорблениями, что за спиной у него шепчутся, а приход его встречают с угрюмым безразличием. Столкновение с Санчо де Мургой в присутствии Спиры окончательно спутало его карты.
– О, какой негодяй! – с горечью говорил он Филиппу, оставаясь с ним наедине. – Но погоди, он мне за все заплатит. Он не знает, с кем придется ему иметь дело. Хорхе Спира своей смертью не умрет. Погоди, погоди, дай только ему покинуть Коро, и рука мстителя, в которую я сам вложу оружие, настигнет его еще до истечения четвертых суток! Этот мститель здесь, в Коро, он член экспедиции… Он вместе с вами двинется по сельве, он будет ночевать с вами у одного костра. Спира кое в чем виноват перед ним, он – причина его несчастья, просто бедняга еще не знает об этом, не знает, кто причина его неизбывных мук, бессонницы и отчаянья. Накануне отправления – ночью или на рассвете – я открою ему тайну, расскажу всю правду, и у него останется еще целый день, чтобы подготовить месть, а свершится она, чтобы никто ничего не заподозрил, в непроглядной тьме или в первой же стычке с индейцами.
– Ты не сделаешь этого, Клаус, – еле выдавил Филипп, с трудом обретая дар речи. – Ты бредишь, опомнись!
– Нет, нет, не от чего мне опоминаться, – со зловещим спокойствием отвечал тот. – Слушай меня внимательно: когда Спира подохнет, ты станешь на его место, ну, а поскольку все это произойдет в нескольких лигах от Коро, ты пошлешь за мной, и я, как помощник губернатора, стану его преемником и возглавлю экспедицию.
– Ты не сделаешь этого! – закипая гневом, повторил Филипп.
– Сделаю! Кто может помешать мне? Ты? Довольно одного моего слова, чтобы привести эту машину в движение, и ты не успеешь ничего сделать, как не сможешь и изобличить меня перед Спирой, ибо имени мстителя я тебе не открою. А кроме того, ты и сам не захочешь предать меня: донос – это деяние, недостойное рыцаря, и в особенности – рыцаря, носящего имя фон Гуттен.
На рассвете Филиппа разбудил стук копыт – мимо его дома проходила кавалерия, и в предутреннем сумраке он различил перед эскадроном фигуру Федермана.
– Я послал его в Маракаибо, – сказал ему Спира несколько часов спустя, – городок занят индейцами, надо их выбить оттуда.
– Туда ему и дорога, – вполголоса заметил Лопе де Монтальво, – он всегда был не по вкусу мне.
– Не в том дело, что не по вкусу, – поддел его Гольденфинген. – Сдается мне, ты просто хочешь командовать кавалерией, а?
– Как ты смеешь, мерзавец! – вскочил тот, обнажая меч.
– В чем дело? – спросил Спира, обернувшись.
– Ничего особенного, сударь, – с обычным своим шутовством ответил Себальос, – Лопе показывал толстяку новый способ заточки клинка.
Спира, яростно сверкая глазами, выругал Гольденфингена, а потом направился к площади в сопровождении Санчо де Мурги, которому после его ссоры с Федерманом доверял всецело.
Гольденфинген, чуть не плача, глядел им вслед.
– Ума не приложу, что с ним стало, – сказал он Филиппу. – Он прямо как одержимый… Злоба так и кипит в нем. До своего приезда в Севилью был мне как отец родной. В Севилье он сильно изменился, а здесь, в Коро, его и вовсе узнать нельзя: шпыняет меня на каждом шагу, сторонится как чумного… Что случилось? В чем причина?
В эту минуту Спира обернулся и крикнул ему:
– Я принял решение послать через перевал в Баркисимето передовой отряд в сто человек!
– Мне думается, это будет разумно, ваша милость.
– Наплевать на то, что вам «думается»! – тотчас вспыхнул Спира. – Отряд поведете вы вместе с Хуаном Карденасом.
– Как, ваша милость?.. Да ведь я местности не знаю! Разве смогу я…
– Молчать! Исполняйте приказ! Выступать завтра поутру!
– Видите, сударь? – спросил Гуттена моряк, когда Спира скрылся из виду. – Он ненавидит меня, а за что – бог весть.
– Полно, Андреас, не ломай себе голову, – принялся утешать его Филипп. – Карденас покажет дорогу, а ты будешь командовать отрядом. Я думаю, он оказал тебе великую честь.
Гольденфинген почесал в затылке.
– Может, вы и правы. Я порядком туповат и часто не могу верно понять поступки людей. Простите мне мое неразумие.
Хромоногий Санчо де Мурга в тот же день уведомил Спиру:
– Дело плохо, ваша милость.
– Что стряслось?
– Мы извели всех индейцев племени хирахара в округе, а племя какетио, как вы знаете, неприкосновенно… Не знаю, где взять носильщиков…
Спира поднялся и с перекошенным лицом прошелся взад-вперед по комнате. Охотник за рабами глядел на него выжидательно. Наконец губернатор резко остановился:
– Захватите какетио!
– Но закон запрещает…
– Здесь единственный закон – моя воля! Делайте, что вам говорят.
– Слушаю, ваша милость. Сегодня же набьем им колодки.
Его люди, за которыми увязался и Себальос, обшарили близлежащие деревни, и вскоре невольники уже сидели в деревянных клетках на церковной площади. Мурга с гордостью показал Спире добычу:
– Почти пятьсот человек! Женщин я поместил отдельно. Поглядите-ка вон на ту, видите, как хороша? В Санто-Доминго за нее отвалят не меньше пятнадцати золотых. Кажется, это дочь вождя. Видите – она вам улыбается, плутовка!
Однако захват мирных индейцев не прошел даром: возмущенные жители Коро собрались на площади.
– Это приведет к войне, – говорил Хуан де Вильегас. – Индейцы справедливо почтут себя обманутыми.
– Это нарушение договора! – вторил ему Дамиан де Барриос.
Какой-то всадник галопом влетел на площадь. Это был хирург Диего де Монтес.
– Губернатор-то полез в воду, не зная броду! – закричал он. – Следом за мной спешит епископ Родриго де Бастидас, уподобившийся льву рыкающему. Он обуян праведным гневом.
– Епископ? – разом спросили Вильегас и Барриос. – Когда же это он вернулся из Санто-Доминго?
– Как раз в ту минуту, когда я появился в гавани. Не успел он сойти на берег, как ему рассказали о случившемся.
– И что он?..
– А он сказал: «Проклятый тевтон узнает, чего стоит кастилец!»
Диего де Монтеса окружили и стали расспрашивать, но громкий стук копыт оповестил горожан, что епископ Родриго де Бастидас въезжает в Коро. Прелат был в полном облачении, но с мечом на боку.
– Они будут проданы на невольничьем рынке в Санто-Доминго, – объяснил Эстебан Мартин. – Они из племени хирахаров, которое не признает ни истинной веры, ни коронной власти.
При виде индейцев Спира впервые выказал некое подобие интереса:
– Что ж, не хотели добром покориться, пусть подчинятся силе!
Эстебан, обрадованный тем, что в этом сплошном монолите появилась щелка, добавил:
– Они стоят недешево – по шести золотых за голову.
– Да неужели? – спросил Спира, кривя губы в подобии улыбки. – В таком случае отберите мне сотню этих дикарей – я должен расплатиться с адмиралом.
– Это непростое дело, ваша милость, – заметил переводчик. – В окрестностях индейцев уже не осталось: те, кого не убили или не обратили в рабство, бежали в горы.
– А это разве не индейцы? – Спира показал на тех, кто сопровождал колонну. – Чем они плохи?
– Это индейцы племени какетио, ваша милость…
– Ну и что с того? Не все ли равно?
– Индейцы индейцам рознь. Они верноподданные императора и добрые католики. Живут с нами в мире и помогают отбивать набеги хирахаров. Его величество особым указом запретил их трогать.
Шли уже целый час, и зной становился все удушливей. По лбу Спиры из-под кожаного шлема, который он, казалось, не снимал никогда, ручьями стекал пот. Мартин снял плащ, прочие испанцы последовали его примеру, и капитан-генерал недовольно поморщился, увидев убожество и ветхость их платья.
– Что же это за оборванцы? – спросил он Филиппа по-немецки.
– Они принадлежат к благородному сословию, хотя по одежде этого не скажешь. Мельхиор Грубель успел рассказать мне, как сильно они тут нуждаются.
– Да откуда же такая нищета? Разве не в этом краю находится Дом Солнца? Разве не в Коро самый крупный невольничий рынок?
Коро вконец разочаровал губернатора. Он ожидал увидеть город – пусть даже небогатый, а увидел скопление глинобитных домиков под соломенными крышами. Двести пятьдесят проживавших там испанцев больше напоминали свинопасов, переживших мор и глад, чем гордых завоевателей: у всех были изможденные, искаженные отчаянием лица, потухшие взоры, вялые движения, рваная одежда. Когда оркестр грянул марш, ему отозвался лай бесчисленных собак и на единственную пыльную улочку Коро высыпала толпа людей в лохмотьях. Это были христиане, туземцы же и вовсе ходили нагишом: ничем не прикрытые груди индейских женщин немедленно вызвали плотоядные восторги Веласко.
– Здешние женщины – самые изящные, веселые и покладистые на всем побережье Карибского моря, – объяснил ему хирург. – Оттого мы и торчим в этом богом забытом захолустье, которое, кажется, и вам пришлось по вкусу.
Спира и Гуттен разместились в двух просторных хижинах, крытых пальмовыми листьями.
Вечером Филипп решил прогуляться по Коро. Участники экспедиции шумно праздновали прибытие, сопровождая пиршество обильными возлияниями: слышался пронзительный голос Переса де ла Муэлы и хохот Себальоса; хмур и молчалив был один только Лопе де Монтальво.
– Ну, как вам понравился город, капитан? – решился спросить его Филипп.
– Дыра! Знать бы раньше, я бы последовал примеру того дворянина из Тенерифе…
– А он как поступил?
– Вместе с охотниками за рабами уплыл в Санто-Доминго. Здесь толку не будет.
Осмотревшись в Коро повнимательней, Филипп увидел, что городок со всех сторон окружен песками пустыни; что у церкви растут четыре раскидистые сейбы, а кроме этого, растительности нет вовсе; что церковь представляет собой грубо сколоченный помост на восьми сваях без крыши и стен. Индейцы, молча сидевшие на корточках и вдыхавшие ароматный дым каких-то листьев, называвшихся «табак», не обращали на него никакого внимания.
Он вернулся в свою хижину около полуночи. Удушающая жара не спадала, и Филипп вспомнил, что со времени своего путешествия по Альпам ни разу не мерз и позабыл, что такое холод. В Севилье он постоянно обливался потом. На Канарских островах думал, что задохнется, хотя с моря задувал легонький бриз. Здесь, в Венесуэле, ему казалось, что от зноя расплавится земля. На улице еще чувствовалось какое-то дуновение, но в эту лачугу оно не проникало. «Господи боже, я не выдержу! – изнывая, думал Филипп и вспоминал Кёнигсхофен. – Кёнигсхофен в феврале! Заснеженные поля! Снежные бабы! Толстые шерстяные рукавицы! Потрескивание поленьев в очаге! Матушка вяжет, отец играет в карты. За окном мороз, а в комнатах – приятное тепло. Милый, далекий Кёнигсхофен!»
Его разбудил горн, игравший утреннюю зорю. Филипп поспешно оделся и отправился было к губернатору, но его тотчас окружили Перес де ла Муэла, Себальос и Веласко.
– Знаете, дон Филипп, ваших земляков здесь все ненавидят, – сказал Себальос.
– Да, по всему видать, этот Амвросий Альфингер был зверь зверем, он опустошил весь край, перебил тысячи индейцев, да и христианам от него досталось.
– А мне сказали, – вмешался Веласко, – что никакого Дома Солнца нет в природе, все это – чистейшая брехня.
– Но до чего же дружно все ненавидят немцев! – твердил свое Себальос.
Филиппу стало невмоготу слушать их. По счастью, в эту минуту губернатор вышел из своей хижины и зашагал по направлению к церкви, выстроенной попечением епископа Родриго де Бастидаса, который, по словам Вильегаса, терпеть не мог Коро и большую часть времени проводил в Санто-Доминго.
Прежде чем начать мессу, пришлось согнать развалившуюся перед алтарем свинью и пяток кур. Полуобнаженные индеанки – головы их были повязаны красными платками, – опустившись на колени, молились со всем жаром новообращенных.
– Не церковь, а самое настоящее языческое капище! – воскликнул, поглядев на это, Спира.
– Не забывайте, ваша милость, вы в Венесуэле, – заметил Вильегас.
– Почему вы не можете их заставить прикрыть свою наготу?
– Потому что тогда они перестанут ходить к мессе. Епископ считает, что отправление литургии важнее, чем одеяние прихожан.
– Он еретик, этот ваш епископ. Я немедля уведомлю об этом Святейшую Инквизицию.
– Конечно, у дона Родриго есть свои причуды и странности, – сказал алькальд, – но зато он единственный человек, с которым считаются жители Коро.
– Давно он уехал?
– За месяц до вашего прибытия.
Спира обвел дощатые своды церкви злобным взором:
– Это не божий храм, а загон для скотины. Один только алтарь хорош.
– Спасибо, ваша милость, – произнес у него за спиной Эстебан Мартин.
– Наш Мартин не только толмач и воин, но и искусный резчик-краснодеревец. Все статуи святых в Коро – его произведения. Не желаете ли взглянуть, ваша милость?
Спира все с тем же злобно-брюзгливым видом приблизился к алтарю и стал пристально разглядывать резьбу.
– Издали мне показалось, что это вполне пристойно, но теперь вижу – это поношение. Образ Пречистой Девы – жалкая поделка, агнец – просто ублюдок какой-то.
Он наклонился, всматриваясь в одну из фигур.
– А это что? – В голосе его слышалось смятение.
– Это устрица, ваша милость. Раковина ее должна означать непроницаемость нашей веры…
– Какая же это устрица? Скорее утиная лапа!
– Прошу прощения, ваша милость, – дрогнувшим голосом сказал Мартин, – как видно, дарование мое не позволило воплотить достойное намерение.
Затрясшись от ярости, Спира приказал:
– Немедля убрать это!
– Слушаю, ваша милость, – печально и покорно промолвил художник.
Спира в бешенстве повернулся к нему спиной.
– Уйдем отсюда!
Гуттен следовал за губернатором в двух шагах и думал, что с того дня, как Спира велел заживо сжечь Франца, нрав его сделался еще круче, поступки – еще более странными, действия – безрассудными. «Уж не порча ли на нем?»
Вильегас поставил на стол кувшин неведомого напитка.
– Попробуйте, ваша милость, его гонят из мякоти здешней агавы. Прислан мне как диковина неделю назад.
– Тьфу! – сплюнул губернатор, едва пригубив. – Что за черт! Словно жидкий огонь. Как его можно пить?!
– Вы не правы, ваша милость, – со снисходительной улыбкой ответил Вильегас. – Пьют, и в изрядных количествах. С тех пор как Амвросий Альфингер преподнес несколько кувшинов в дар императору, мы должны посылать по бутылке на каждый корабль, заходящий в порт.
В эту минуту появился еще один испанец. Не в пример прочим он носил безукоризненный колет черного бархата и, судя по всему, нимало не страдал от жары. У него была черная, тщательно подстриженная бородка, глубоко запавшие глаза и скорбная складка губ, которые тотчас раздвинулись в любезную и приветливую улыбку, едва вошедший узнал среди присутствующих Спиру.
– Представляю вам, ваша милость, Хуана де Карвахаля, – сказал Вильегас, – он писец в нашей ратуше, а при покойном вашем предшественнике отправлял обязанности секретаря.
Спира сдвинул брови, глаза его вспыхнули.
– Я был секретарем Альфингера, – поспешил объясниться Карвахаль, – но к злодействам его никакого касательства не имел.
Лицо губернатора разгладилось, но тотчас раскаленными углями загорелись глаза Педро де Лимпиаса и он, что-то невнятно бормоча и странно гримасничая, вылетел на улицу.
– Мне известны все преступные деяния Амвросия Альфингера, – сказал Спира, – а вас, сеньор Карвахаль, попросил бы забыть, что о мертвых плохо не говорят, и рассказать мне об участии в них Николауса Федермана.
Карвахаль чуть подался назад, и на лице его промелькнуло выражение жестокого ликования. Он пригладил бородку и уже открыл было рот для ответа, как в комнату вошел кривоногий человек самой мрачной и отталкивающей наружности. Он подал Вильегасу письмо и исчез за дверью, так и не произнеся ни слова.
– Можно ли после этого не верить в предзнаменования? – весело начал Карвахаль. – Вы спросили меня про Федермана, и как раз в эту минуту появляется Санчо де Мурга – человек, бывший при нем палачом…
– Объяснитесь, – сказал Спира, выпрямляясь в кресле.
– Да-да, ваша милость. Вы, без сомнения, в избытке наслушались рассказов о злодеяниях Альфингера и почти ничего не знаете о преступлениях Федермана. А я – я, которому приходилось страдать от них обоих, – невольно задаюсь вопросом: кто из них был хуже? Кто пролил больше крови?
Гуттен покраснел и сжал кулаки. Карвахаль продолжал:
– Скажу вам для примера: когда они вели рабов в колодках и кто-нибудь из них терял силы от долгих переходов, Санчо во исполнение воли Федермана рубил им головы, чтобы не задерживать караван. Я своими глазами видел, как он обезглавил трех красивых индеанок.
Недоверчивый ропот вновь прибывших потонул в негодующих возгласах жителей Коро.
– Федерман, – все больше распаляясь, говорил Карвахаль, – величайший убийца в Новом Свете, подлец и негодяй, вполне заслуживший свою жалкую гибель в морской пучине!
С порога раздался звучный голос Педро Лимпиаса:
– Долго ли ты еще будешь клеветать, мерзавец? Карвахаль побледнел. Лимпиас бросился к нему; Гольденфинген и Лопе едва успели удержать его, и тот забился в их руках, рыча от ярости:
– Мерзавец! Подлец! Клеветник! Все, что ты наговорил, – наглая ложь. Ты не можешь простить сеньору Николасу, что та старая потаскуха предпочла его тебе! Вот ты и бесишься!
– Придите в себя, Лимпиас, или я прикажу посадить вас под арест! Ступайте прочь! – в ярости закричал Спира.
Как только дверь за Лимпиасом закрылась, губернатор ласково попросил Карвахаля как можно подробнее рассказать о деяниях Федермана, и рассказ этот затянулся далеко за полдень. Гуттен, которому стало невтерпеж от этого потока ненависти, попросил разрешения удалиться.
– Разрешаю, – с неожиданным благодушием ответил Спира, – и прошу только возвратиться к вечерне. Мы отужинаем вместе.
Гуттен, ни с кем больше не прощаясь, вышел из комнаты и отправился на поиски Лимпиаса. Он обнаружил его неподалеку от церкви в игривой беседе с полногрудой томной индеанкой.
– Такого подлеца, как этот Карвахаль, свет не видывал! – вскричал он. – Правда, что Николаус Федерман был человек не без причуд, рука у него была тяжелая, а отвага граничила с безрассудством; правда и то, что он приколол скольких-то там индейцев, не в добрый час попавшихся ему, но делать из него злобного кровопийцу не позволено никому, и меньше всех – этому сукину сыну.
Смех и голоса заставили их обернуться: двое солдат пинками гнали перед собой престарелого индейца, который блаженно улыбался, невзирая на удары, которыми подгоняли его солдаты, и град камней, которыми осыпали его мальчишки. Все тело старика было покрыто язвами.
– Бедняга, – с глубоким сочувствием произнес Лимпиас. – Этот безумец – вовсе не индеец, как можно было бы подумать, а самый что ни на есть кастилец. Зовут его Франсиско Мартин. Он был один из тех, кто под началом капитана Басконии вез сокровища из Маракаибо и сбился с пути. Умирая в сельве с голоду, он отведал человечины, и она так пришлась ему по вкусу, что он примкнул к какому-то дикому племени людоедов. Чуть больше года назад удалось изловить его и доставить в Коро. Что же сделал он, залечив раны и немного отъевшись? Сказал, что тоскует по жене и детям, и, ни с кем не простившись, сбежал обратно. За ним отрядили людей, поймали его, а он удрал снова. Это уже третий раз. Епископ распорядился отправить его в Испанию – может быть, тамошним лекарям и монахам удастся изгнать бесов, обуявших несчастного.
Вечером Гуттен явился к губернатору. Спира не скрывал тревоги:
– Меня только что известили о том, что два часа назад в гавани бросил якорь корабль с вооруженными людьми на борту. Кто они? Зачем приплыли? Если это подкрепление, придется отправить их обратно: в Коро не хватит продовольствия.
Была уже глубокая ночь, когда возле домика, где ночевал Филипп, осадил своего взмыленного коня какой-то всадник. Филипп осторожно выглянул наружу. Перед ним, улыбаясь, стоял живой и невредимый Николаус Федерман.
– После второго выхода, – начал он свой рассказ, – вы вернулись в гавань, а меня вынесло в открытое море. Мы благополучно добрались до Канарских островов, но отправились не в Тенерифе, а в Гомеру, которой управляет мой приятель Санчо де Эррера. Во исполнение давно задуманного плана оттуда мы поплыли в Санто-Доминго: ведь именно там решаются все дела, так или иначе имеющие касательство к Индиям. Эрреру я попросил молчать о том, что мы погостили у него на острове, и он уважил мою просьбу, оставив вас в неведении. Прибыли мы в Санто-Доминго, и как ты думаешь, кого повстречали там? Родриго де Бастидаса, епископа Коро! Ему не больше тридцати лет, он пузат, как винная бочка, но смышлен на редкость: схватывает на лету. Я поведал ему обо всех моих передрягах в Америке, рассказал и про Дом Солнца и тотчас заручился его поддержкой. Дело дошло до того, что он настрочил длинное письмо императору, без околичностей уведомив его, что Спира никак не годится в губернаторы, а я с моей хваткой и опытностью просто-таки создан для этой должности. А? Каково?
Филипп, покраснев, замялся.
– По мнению епископа, – продолжал, не дожидаясь ответа, Федерман, – ты тоже должен написать государю по праву приближенного и в память его к себе благоволения.
Филипп пристально поглядел на него, пригладил по своему обыкновению бороду и после долгого молчания сурово произнес:
– Я очень люблю тебя, Клаус, и всей душой желал бы доставить тебе этот высокий пост. Но и пальцем не пошевелю для этого.
– Почему же, позвольте осведомиться? – спросил Федерман, и плутовская веселость его вмиг сменилась ледяной холодностью.
– По простой причине. Недостойно порядочного человека строить козни против своего начальника, особенно если тот удостаивал его своей доверенностью.
На следующее утро Гуттен нос к носу столкнулся возле церкви с Федерманом и Лимпиасом. Оба держались за бока от смеха.
– Слыхали новость, дон Филипп? – закричал Лимпиас. – Каналья Карвахаль, чуть только прознав о прибытии нашего друга, поспешил убраться в Санто-Доминго на том самом корабле, что вчера вошел в гавань.
– Он говорил обо мне так, будто я питаюсь исключительно человечиной, – еле вымолвил задыхающийся от хохота Федерман, – а экспедиция наша, по его словам, проклята, как и всякое предприятие, затеянное немцами. Как тебе это понравится? Да, кстати! Отчего же ты ничего не рассказал мне о том бедолаге, которого Спира спалил живьем перед выходом в море?
– Я никогда не говорю дурно о своих друзьях, – мягко, но непреклонно ответствовал на это Филипп.
Спира вплотную занялся подготовкой экспедиции. Федерман принес ему карту, хоть и сам сомневался в ее достоверности.
– Двигаться надлежит на юго-запад, покуда путь нам не пересечет горная цепь, тянущаяся с севера на юг. Но с запада к ней не пройти, вот правильный путь. – И он провел линию от Коро вниз.
– За этими горами, – сказал Лимпиас, – лежит цветущее плоскогорье Баркисимето, а за ним – льяносы, истинный рай для лошадей. Вся беда в том, что на этой дороге они переломают себе все кости.
– Неужели? – встрепенулся Лопе де Монтальво, которого Спира назначил командовать конницей. – Вот странность: человек пройти может, а конь – нет?
– Кавалерия и главные силы, – не удостаивая его ответом, сказал Федерман, – пройдут берегом моря, а потом вдоль реки Яракуй выйдут к Долине Красоток, названной так потому, что тамошние индеанки самые хорошенькие и покладистые.
– Этот человек, даром что немец, так похотлив, что даст сто очков вперед и Веласко, и Себальосу, – пробормотал Перес де ла Муэла.
– Через перевал отправим нам навстречу, к верховьям реки Кохедес, пехоту, которая в Баркисимето к этому времени отъестся.
Спира, внимательно слушавший его и время от времени жмуривший свой поврежденный глаз, вдруг скривил губы и ядовито осведомился:
– Все это прекрасно, сударь мой, мне только хотелось бы знать, почему вы все время говорите «мы, нам, нас»?
Федерман побагровел.
– Разве я не пойду с вами? – спросил он.
– Ни в коем случае. Вы останетесь в Коро, будете замещать меня на время моего отсутствия и поддерживать в этом крае должный мир и порядок.
Федерман поник головой, блуждающим взором оглядел присутствующих.
– Разумеется, к вам, сеньор Лимпиас, это не относится, – продолжал Спира. – Ваш опыт и превосходное знание индейских наречий сослужат нам добрую службу.
– Я не расстанусь с доном Николасом, – резко ответил тот. – Если вы оставляете его в Коро, значит, остаюсь и я.
Казалось, что Федерман после взрыва яростного негодования почел за лучшее смириться, несмотря на продолжающиеся унижения и придирки Спиры.
– Это коварная бестия, – объяснял он Филиппу, – он ждет, что я вспылю, чтобы обвинить меня в неповиновении, но я ему такого удовольствия не доставлю. Слишком хорошую школу прошел я у Альфингера, чтобы попасться в такую ловушку.
Однако время шло, и постепенно Федерман, чьи отношения с губернатором все больше портились, стал терять влияние на участников экспедиции, многие из которых раньше служили под его началом. Филипп с беспокойством видел, что мужественный и открытый Клаус то и дело сталкивается с явными и скрытыми оскорблениями, что за спиной у него шепчутся, а приход его встречают с угрюмым безразличием. Столкновение с Санчо де Мургой в присутствии Спиры окончательно спутало его карты.
– О, какой негодяй! – с горечью говорил он Филиппу, оставаясь с ним наедине. – Но погоди, он мне за все заплатит. Он не знает, с кем придется ему иметь дело. Хорхе Спира своей смертью не умрет. Погоди, погоди, дай только ему покинуть Коро, и рука мстителя, в которую я сам вложу оружие, настигнет его еще до истечения четвертых суток! Этот мститель здесь, в Коро, он член экспедиции… Он вместе с вами двинется по сельве, он будет ночевать с вами у одного костра. Спира кое в чем виноват перед ним, он – причина его несчастья, просто бедняга еще не знает об этом, не знает, кто причина его неизбывных мук, бессонницы и отчаянья. Накануне отправления – ночью или на рассвете – я открою ему тайну, расскажу всю правду, и у него останется еще целый день, чтобы подготовить месть, а свершится она, чтобы никто ничего не заподозрил, в непроглядной тьме или в первой же стычке с индейцами.
– Ты не сделаешь этого, Клаус, – еле выдавил Филипп, с трудом обретая дар речи. – Ты бредишь, опомнись!
– Нет, нет, не от чего мне опоминаться, – со зловещим спокойствием отвечал тот. – Слушай меня внимательно: когда Спира подохнет, ты станешь на его место, ну, а поскольку все это произойдет в нескольких лигах от Коро, ты пошлешь за мной, и я, как помощник губернатора, стану его преемником и возглавлю экспедицию.
– Ты не сделаешь этого! – закипая гневом, повторил Филипп.
– Сделаю! Кто может помешать мне? Ты? Довольно одного моего слова, чтобы привести эту машину в движение, и ты не успеешь ничего сделать, как не сможешь и изобличить меня перед Спирой, ибо имени мстителя я тебе не открою. А кроме того, ты и сам не захочешь предать меня: донос – это деяние, недостойное рыцаря, и в особенности – рыцаря, носящего имя фон Гуттен.
На рассвете Филиппа разбудил стук копыт – мимо его дома проходила кавалерия, и в предутреннем сумраке он различил перед эскадроном фигуру Федермана.
– Я послал его в Маракаибо, – сказал ему Спира несколько часов спустя, – городок занят индейцами, надо их выбить оттуда.
– Туда ему и дорога, – вполголоса заметил Лопе де Монтальво, – он всегда был не по вкусу мне.
– Не в том дело, что не по вкусу, – поддел его Гольденфинген. – Сдается мне, ты просто хочешь командовать кавалерией, а?
– Как ты смеешь, мерзавец! – вскочил тот, обнажая меч.
– В чем дело? – спросил Спира, обернувшись.
– Ничего особенного, сударь, – с обычным своим шутовством ответил Себальос, – Лопе показывал толстяку новый способ заточки клинка.
Спира, яростно сверкая глазами, выругал Гольденфингена, а потом направился к площади в сопровождении Санчо де Мурги, которому после его ссоры с Федерманом доверял всецело.
Гольденфинген, чуть не плача, глядел им вслед.
– Ума не приложу, что с ним стало, – сказал он Филиппу. – Он прямо как одержимый… Злоба так и кипит в нем. До своего приезда в Севилью был мне как отец родной. В Севилье он сильно изменился, а здесь, в Коро, его и вовсе узнать нельзя: шпыняет меня на каждом шагу, сторонится как чумного… Что случилось? В чем причина?
В эту минуту Спира обернулся и крикнул ему:
– Я принял решение послать через перевал в Баркисимето передовой отряд в сто человек!
– Мне думается, это будет разумно, ваша милость.
– Наплевать на то, что вам «думается»! – тотчас вспыхнул Спира. – Отряд поведете вы вместе с Хуаном Карденасом.
– Как, ваша милость?.. Да ведь я местности не знаю! Разве смогу я…
– Молчать! Исполняйте приказ! Выступать завтра поутру!
– Видите, сударь? – спросил Гуттена моряк, когда Спира скрылся из виду. – Он ненавидит меня, а за что – бог весть.
– Полно, Андреас, не ломай себе голову, – принялся утешать его Филипп. – Карденас покажет дорогу, а ты будешь командовать отрядом. Я думаю, он оказал тебе великую честь.
Гольденфинген почесал в затылке.
– Может, вы и правы. Я порядком туповат и часто не могу верно понять поступки людей. Простите мне мое неразумие.
Хромоногий Санчо де Мурга в тот же день уведомил Спиру:
– Дело плохо, ваша милость.
– Что стряслось?
– Мы извели всех индейцев племени хирахара в округе, а племя какетио, как вы знаете, неприкосновенно… Не знаю, где взять носильщиков…
Спира поднялся и с перекошенным лицом прошелся взад-вперед по комнате. Охотник за рабами глядел на него выжидательно. Наконец губернатор резко остановился:
– Захватите какетио!
– Но закон запрещает…
– Здесь единственный закон – моя воля! Делайте, что вам говорят.
– Слушаю, ваша милость. Сегодня же набьем им колодки.
Его люди, за которыми увязался и Себальос, обшарили близлежащие деревни, и вскоре невольники уже сидели в деревянных клетках на церковной площади. Мурга с гордостью показал Спире добычу:
– Почти пятьсот человек! Женщин я поместил отдельно. Поглядите-ка вон на ту, видите, как хороша? В Санто-Доминго за нее отвалят не меньше пятнадцати золотых. Кажется, это дочь вождя. Видите – она вам улыбается, плутовка!
Однако захват мирных индейцев не прошел даром: возмущенные жители Коро собрались на площади.
– Это приведет к войне, – говорил Хуан де Вильегас. – Индейцы справедливо почтут себя обманутыми.
– Это нарушение договора! – вторил ему Дамиан де Барриос.
Какой-то всадник галопом влетел на площадь. Это был хирург Диего де Монтес.
– Губернатор-то полез в воду, не зная броду! – закричал он. – Следом за мной спешит епископ Родриго де Бастидас, уподобившийся льву рыкающему. Он обуян праведным гневом.
– Епископ? – разом спросили Вильегас и Барриос. – Когда же это он вернулся из Санто-Доминго?
– Как раз в ту минуту, когда я появился в гавани. Не успел он сойти на берег, как ему рассказали о случившемся.
– И что он?..
– А он сказал: «Проклятый тевтон узнает, чего стоит кастилец!»
Диего де Монтеса окружили и стали расспрашивать, но громкий стук копыт оповестил горожан, что епископ Родриго де Бастидас въезжает в Коро. Прелат был в полном облачении, но с мечом на боку.