Страница:
– Расскажите мне о моем янычаре, – попросил Филипп. – Почему же все-таки он ходит в турецком платье?
– После того как Франсиско был взят в плен папскими моряками, его привезли в крепость Сан-Анджело, и там он выложил все свои вины: и вероотступничество, и пиратство, и убийство добрых католиков под стенами Вены. Как вы понимаете, этого с лихвою хватило бы, чтобы быть повешенным, и не один раз, а семижды. Но его святейшество, каким-то чудом прознав о его злоключениях – кажется, из письма, которое послал ему некий великодушный германец, – велел привести к себе нашего Франсиско чуть ли не за час до казни. Не знаю, известно ли вам, – тут он прищелкнул языком, – что наш Франсиско – первейший в свете фигляр. Ну так вот, он призвал на помощь свои дарования и сплел такую историю, что наместник Святого Петра расчувствовался, пустил слезу и даровал ему жизнь, обязав, правда, до конца дней носить турецкое платье. Папа не ошибся в выборе наказания: не проходит недели, чтобы Франсиско не отколотили дубьем, дрекольем или еще чем похуже. По большей части достается ему из-за его лютого пристрастия к женскому полу.
– Великодушный германец, написавший папе, – это я, – весьма непринужденно сказал Филипп.
Юркий человечек переменился в лице.
– Так, значит, вы…
– Филипп фон Гуттен.
– Дон Филипп! – завопил тот в восторге. – Осчастливьте! Позвольте пожать вам руку! Нечасто встретишь на этом свете такого знатного господина, который заступался бы за обездоленных! Разрешите представиться, и не глядите, что я так бедно одет. Я дворянин из старинного рода и чистокровный баск. Зовут меня Лопе де Агирре. До сего дня я добывал себе пропитание тем, что объезжал коней.
Гуттен вместе с новым знакомцем выхлопотал Франсиско Герреро освобождение из-под стражи, для чего пришлось немало побегать по разнообразным канцеляриям военных и гражданских ведомств. Весть о гибели Альфингера подтвердилась, а потому отправка уже готовой экспедиции откладывалась на неопределенный срок.
– Думается мне, – говорил Франсиско, наслаждаясь за стаканом вина новообретенной свободой, – думается мне, сеньор Гуттен, что пора тебе взяться за ум и со всех ног мчаться за этим немцем Федерманом. Провалиться мне на этом месте, если его сделают губернатором. Эй, чертов сын! – окликнул он кабатчика. – Подай еще пинту этого «Вальдепеньяса» и по стакану лимонного сока для моих друзей!
– Ты прав! – отвечал Филипп. – Немедля отправлюсь за ним.
Янычар искоса оглядел Франца, а потом вдруг добавил, звучно отрыгнув: – Хочешь добрый совет? Не езди в Америку. И уж во всяком случае не ищи Дом Солнца.
Гуттен принужденно улыбнулся.
– Вот уже второй человек отговаривает меня от этой затеи. Первым был великий звездочет Иоганн Фауст. Может, ты тоже астролог и чернокнижник?
– Нет, клянусь Магометом! Но зато я андалусиец. А вдобавок к этому столько всякого видел и испытал, что сумел в совершенстве познать людские сердца. Таким, как ты, за морем делать нечего. Нужно обладать волчьей хваткой Лопе де Агирре, чтобы не сплоховать посреди прочего зверья. А человек, который дважды спас жизнь отпетому горемыке, будет лакомым куском для всей тамошней своры. Прости меня за прямоту, Филипп, ты еще слишком юн и не успел очерстветь душой. Оставайся здесь! Сиди дома! Держись поближе к императору! Место твое – рядом с ним!
Гуттен, усмехнувшись на эти слова, стал расспрашивать Лопе де Агирре о дороге на Барселону. Однако Герреро не успокоился. Он снова рыгнул, снова смерил Франца взглядом и не без раздражения произнес:
– А желаешь получить еще один совет? Дай-ка своему слуге коленом под зад, и чем скорее, тем лучше. У него на лбу написано, кто он таков, и кончит он плохо. Поверь мне, у меня глаз наметан.
Гуттен, не переставая посмеиваться, встал из-за стола.
– Ну, господа, прощайте. Нам пора. Судьба нас разводит, но я верю, что она уготовила нам еще встречи.
– Я ни капли в этом не сомневаюсь! – отвечал янычар. – Если уж два раза сводила она таких разных людей, как твоя милость и я, то уж наверняка столкнет и в третий. Дай-то бог, чтобы третья встреча случилась при обстоятельствах более веселых, да что-то плохо в это верится.
Филипп и Франц вышли из таверны и сели на коней. Гуттен сказал:
– Двинемся по дороге, ведущей к Кармоне. У меня предчувствие, что там мы найдем Клауса Федермана, который отныне держит в руках все дела конкисты.
– Поедемте, сударь, – согласился Франц, который в это время перемигивался с каким-то прохожим.
В Кармоне Филипп осведомился у первого же альгвасила, не видал ли тот чужеземца лет тридцати, с рыжей подстриженной бородкой, правильными чертами лица и с дергающейся головой.
– Не видал и видеть не хочу, – неприязненно ответил тот.
Филиппу, обескураженному таким ответом, ничего не оставалось, как проглотить обиду и пришпорить коня.
– Не отставай, не отставай, Франц! Гляди! Кажется, нам повезло: вон два рыцаря ордена Сантьяго. Может быть, они окажутся более приветливыми и разговорчивыми?.. Приветствую вас, господа, – по-испански обратился он к встречным.
– Guten Morgen, mein Herr, – вежливо поздоровались те.
«Нет, не зря испанцы так нас ненавидят, – думал Филипп, пока они обменивались любезностями. – Нас здесь четыре тысячи; плюнешь – в немца попадешь. А увидеть на немце плащ с крестом Святого Иакова – для испанца оскорбление не меньшее, чем помочиться на могилу самого апостола».
– Мы недавно оставили Федермана в кабачке в самом конце этой улицы, – сказал один рыцарь, а второй подхватил со смехом:
– И не думаю, чтобы он скоро оттуда ушел. Купно с какой-то красоткой, смуглой, как мавританка, он, кажется, собирается принести дары к алтарю Венеры.
– Правильно сделал, что отыскал меня, – сказал Федерман, не спуская глаз с Франца и своей случайной подружки, молча игравших в шашки за соседним столом. – Амвросий Альфингер отправился к праотцам, и Вельзерам некем заменить его на посту губернатора Венесуэлы – гожусь для этого дела я один, ибо я один смогу найти Дом Солнца. Вскоре я отправляюсь в Аугсбург через Лион, а ты поезжай в Севилью и жди меня там. Через два месяца вернусь. Вдвоем мы горы свернем, Филипп фон Гуттен!.. Однако скажи-ка мне: твой оруженосец… это он или она? Не собираешься ли ты выдать кошку за кролика или, вернее, смазливую девчонку за безбородого парня? А! Покраснел, покраснел! Кажется, я попал в самую точку! Не бойся, я не оскорблю ее стыдливости и никому не скажу о своей догадке. Неглупо придумано: переодел милашку в мужское платье и можно не бояться этих диких мест, где бродят толпы насильников и убийц… Ну, прощай, Филипп, я отправляюсь наверх слегка потешить плоть, а потом и в путь. Мне надо выехать затемно. В экспедиции ты станешь моей правой рукой. Итак, возвращайся в Севилью. До скорой встречи, брат мой!
Насмешливые похвалы Федермана его предусмотрительности встревожили Филиппа. Если Франц кажется переряженной женщиной, что подумают о его слуге их будущие спутники? Каких только сложностей не повлечет за собой это двусмысленное положение! После смерти Генриха Четвертого, брата Изабеллы Католической, который был всем известен как низкий распутник, началась гражданская война за престолонаследие, и «Сатурнов порок» стал преследоваться с невиданной дотоле жестокостью. И принцы, и владетельные герцоги расставались с жизнью по обвинению в содомском грехе: уличенных оскопляли и вешали или сжигали живьем. В Испании немцев окружает такая ненависть, что злобному извету поверит всякий. Что же делать? А может быть, и впрямь переодеть Франца в женское платье? Конечно, девица – вожделенная добыча для разбойников, но отчего бы им с Францем не присоединиться к какому-нибудь хорошо вооруженному отряду, как поступают купцы и паломники?
– Так я и сделаю! – воскликнул он, стукнув кулаком по столу, но вопрос, заданный им самому себе, остудил его пыл: «А если Франц заупрямится? Бедняга бежит от худой славы, которую откровения Камерариуса сделали совсем невыносимой. Он говорит, что впервые чувствует себя таким счастливым. Оттого у меня рука не поднимается прогнать слугу, хотя все его ужимки и повадки таковы, что могут навлечь на нас сильнейшие подозрения с самыми непредсказуемыми последствиями. Повешенные в Толедо – лишнее тому доказательство, грубые предупреждения янычара должны были насторожить меня, а недоверчивость Федермана – всерьез напугать. Нет, от Франца надлежит отделаться при первом же удобном случае. Если он все еще будет при мне ко времени нашей следующей встречи с Федерманом… Надо успеть поговорить с Клаусом перед тем, как он уедет. Надо подтвердить его мимолетное подозрение… Но мне ненавистна ложь! Рыцарю лгать не подобает, а уж мне, Гуттену, в особенности… Однако честь дороже… Дождусь, когда Федерман спустится от своей мавританки, изложу ему свои опасения… А вдруг она поможет раздобыть для Франца женское платье? А-а, вот и он!»
– Меня не проведешь! – от души расхохотался Федерман. – Ты совершенно прав и легко можешь влипнуть. Инквизиция притянет к ответу – пропал. Баба, во что ее ни переряди, бабой останется. Ты, моя прелесть, – обратился он к мавританке, – раздобудешь моему другу какие-нибудь тряпки? Ну, прощай, Филипп. До встречи в Севилье.
Когда Гуттен предстал перед Францем с платьем и накладной косой и изложил ему свое дело, тот сначала потерял дар речи, а потом расплакался:
– Как же это, ваша милость? Неужто мне никогда больше не носить штанов?
Гуттен принялся было уговаривать его, а потом, исчерпав все доводы, сказал сухо:
– Ты волен поступать как знаешь, но помни: я не тронусь в путь по этому разбойному краю с таким слугой. Надевай юбки, да поживей! Жду тебя внизу.
Филипп вел беседу с трактирщиком, когда во двор один за другим влетели пять кавалеристов, громогласно потребовавших вина.
– Простите, сеньор, – обратился Филипп к тому, кто казался их начальником, молодому человеку, чьи правильные черты портило брюзгливое выражение, – не в Севилью ли вы направляетесь?
– Именно туда, – отвечал тот, окинув его надменным взглядом.
По ступеням деревянной лестницы неуверенно застучали каблучки, и офицер обернулся. Это спускался Франц, которого длинное платье и накладная коса превратили в хорошенькую девушку. Трактирщик расхохотался:
– Так я и думал! Уж больно смазлив был ваш слуга, чтобы поверить в его мужскую природу!
– Это моя сестра, – поспешил объясниться Филипп. – Мы прибегли к этому маскараду из страха перед бандитами, наводнившими все окрестности.
– И совершенно правильно поступили. Уму непостижимо, что ныне творится на дорогах.
Офицер, так же как и его подчиненные, пялил глаза на Франца.
Филипп кашлянул, чтобы привлечь их внимание.
– Хотел бы обратиться к вам, господа, с просьбой. Не позволите ли вы нам с сестрой следовать за вами до Севильи?
– Почтем за честь! – не задумываясь, воскликнул офицер.
– Сестра моя ездит на лошади по-мужски…
– Да она и сюда-то попала в мужском платье, – вставил трактирщик.
– Мы добрались из самой Германии без всяких приключений, но тут нас предупредили, что дороги небезопасны, и мы решили попросить защиты и покровительства у таких доблестных и умелых воинов, как вы, господа.
– Вы не могли сделать лучшего выбора, – без ложной скромности заявил офицер. – Позвольте представиться: капитан Лопе де Монтальво. Вон тот – Франсиско де Веласко, родом из Аревало; это – Франсиско Инфанте из Толедо, а это – Хуан де Себальос, уроженец Валдивиэсо. Они состоят у меня под началом. А вот это – Эрнан Перес де ла Муэла, лекарь, которому скучно стало заниматься своим врачеванием дома.
– Весьма рад познакомиться, – со всей любезностью отвечал Филипп. – Меня зовут фон Гуттен, а это моя сестра Франсина. Мы направляемся в Севилью, а оттуда в Кадис. Там сядем на корабль и поплывем на родину.
– Что ж! – сказал капитан, не сводя глаз с переряженного Франца, – по первому вашему слову мы готовы тронуться в путь.
Вскоре кавалькада уже скакала по дороге на Севилью.
– Ваша сестрица прекрасно держится в седле, – заметил Лопе де Монтальво, зачарованно глядя, как на два корпуса впереди колышется над седлом зад Франца. – До сих пор ничего подобного видеть не приходилось.
– Франсина, – слегка упавшим голосом сообщил Филипп, – всегда была привержена к забавам, несвойственным ее полу.
– Да что вы! – замахал на него руками капитан. – Она так несравненно изящна! Просто диву даешься…
Гуттен посматривал на него со все возрастающим беспокойством: было очевидно, что капитан, как и его подчиненные, в восторге от оруженосца. На первом же привале намерения их открылись со всей очевидностью, все наперебой пытались услужить лже-Франсине: Хуан де Себальос расстелил свой плащ, чтобы ей было мягче сидеть, Лопе де Монтальво поспешил вручить ей маленький бурдюк с водой, ибо она на ломаном испанском уведомила его, что не терпит вина.
Гуттен растянулся под деревом. В десяти шагах от него, устроившись возле каких-то развалин, кавалеристы утоляли голод хлебом и колбасой. В сторонке млел от сладких речей капитана Франц.
Солдаты время от времени посматривали туда, и до Филиппа доносились обрывки их разговора.
– Да, природа не поскупилась. Девица всем взяла: что лицо, что фигура, – заметил лекарь, низкорослый, толстый, плешивый человек с мягкими движениями.
– В толк не возьму, почему так носится капитан с этой потаскушкой, – фыркнул тот, кого звали Франсиско Веласко, – а то, что она потаскушка, сомнений не вызывает. Она совсем не под пару этому важному немцу. Провалиться мне на этом месте, если они брат и сестра! Поглядите, как он хмурится, когда наш капитан начинает ее обхаживать. Я, слава богу, навидался знатных дам и уж как-нибудь отличу их от уличных красоток, что бы те на себя ни напялили. Хотелось бы знать, для чего таскает ее немчура за собой.
– Известно для чего, – отозвался маленький, смуглый и гибкий солдат по имени Инфанте. – Но если она и впрямь принадлежит к почтенному сословию шлюх, ей придется одарить и нас своими милостями, даром, что ли, везут ее в Севилью с такими королевскими почестями?
– Заткнулся бы ты, – наставительно сказал Веласко. – Недостойно порядочного человека извлекать выгоду из несчастья ближнего, воззвавшего к нему о помощи. И не важно, один ли этот ближний путешествует или в сопровождении потаскушки.
Под хихиканье Франца и жаркий шепот капитана Филипп задремал.
Его разбудила команда Лопе де Монтальво. Капитан галантно взялся за стремя, чтобы помочь Францу сесть в седло. «Господи мой боже, – подумал Филипп, глядя на это, – кажется, я попал из огня да в полымя. Франц в штанах был всего лишь женоподобный увалень, а в юбке – ни дать ни взять проститутка самого последнего разбора».
Во все продолжение пути Франц искусно и бесстыдно кокетничал с капитаном, который поведал ему, что является отпрыском древнего рода и что в Саламанке находится его замок.
– Отец хотел, чтобы я постригся в монахи, но я не для того был рожден. Что, однако, прикажете делать второму сыну? Перед ним одна дорога: монастырь и университет. Тогда я взял да и увязался за первым же вербовщиком, забредшим в наши края. И не ошибся! Мне на роду написано воевать! Я ведь участвовал в осаде и штурме Рима.
– Вы из Германии? – спросил Гуттена поравнявшийся с ним Веласко, отхаркнувшись и смачно сплюнув.
– Да…– рассеянно отвечал тот.
– И на том спасибо, – буркнул солдат.
– За что спасибо? – очнулся наконец Филипп.
– Спасибо, говорю, что хоть не фламандец. Мы их на дух не переносим. Впрочем, сказать по совести, и вас . тоже.
– Позволено ли будет спросить, по какой причине?
– Понятия не имею, – сказал Веласко и, подхлестнув коня, поскакал вперед.
Под вечер они добрались до постоялого двора, и, едва лишь оставшись с Францем наедине, Филипп дал волю своему гневу.
– Ты вовсе ополоумел! Как только прибудем в Севилью, я дам тебе денег и немедля отправлю в Германию! Не хватало мне еще расхлебывать кашу, которую ты завариваешь!
– Возьмите меня в Новый Свет! – умолял его Франц. – Мне легче помереть, чем вернуться в Баварию. Ей-богу, я не тот, за кого все меня принимают… Я буду храбрым солдатом! Позвольте мне доказать вам это, и клянусь спасением души, вы не раскаетесь!
Но Гуттен, истомленный тяготами пути, уже спал.
Была глубокая ночь, когда он внезапно, как от толчка, проснулся. Комнату заливал яркий свет луны, и Филипп вздрогнул: круглая ярко-желтая луна явственно отблескивала кроваво-красным. В ушах у него звучал голос доктора Фауста: «Когда полная луна станет цвета крови, встретишь свой смертный час. Окажешься ввергнут в пучину бедствий, испытаешь грозную опасность. Не могу определить какую… Знаю одно: будь настороже, а еще лучше – воротись туда, откуда пришел. Но погоди… я вижу… вижу! Смерть настигнет тебя в ночь полнолуния, по вине женщины, от руки испанца, на голой равнине…»
Гуттен встал с кровати и вдруг заметил, что Франца в комнате нет. Ведомый недобрым предчувствием, он сошел по лестнице в хлебный амбар, неслышно проскользнул внутрь и в ужасе отпрянул. Капитан Лопе де Монтальво совершал с Францем то, что, по словам Камерариуса, совершал Франц с Фаустом.
«Не зря у луны сегодня такой зловещий отсвет, – ошеломленно подумал он. – Это луна доктора Фауста».
8. СЕВИЛЬЯ
– После того как Франсиско был взят в плен папскими моряками, его привезли в крепость Сан-Анджело, и там он выложил все свои вины: и вероотступничество, и пиратство, и убийство добрых католиков под стенами Вены. Как вы понимаете, этого с лихвою хватило бы, чтобы быть повешенным, и не один раз, а семижды. Но его святейшество, каким-то чудом прознав о его злоключениях – кажется, из письма, которое послал ему некий великодушный германец, – велел привести к себе нашего Франсиско чуть ли не за час до казни. Не знаю, известно ли вам, – тут он прищелкнул языком, – что наш Франсиско – первейший в свете фигляр. Ну так вот, он призвал на помощь свои дарования и сплел такую историю, что наместник Святого Петра расчувствовался, пустил слезу и даровал ему жизнь, обязав, правда, до конца дней носить турецкое платье. Папа не ошибся в выборе наказания: не проходит недели, чтобы Франсиско не отколотили дубьем, дрекольем или еще чем похуже. По большей части достается ему из-за его лютого пристрастия к женскому полу.
– Великодушный германец, написавший папе, – это я, – весьма непринужденно сказал Филипп.
Юркий человечек переменился в лице.
– Так, значит, вы…
– Филипп фон Гуттен.
– Дон Филипп! – завопил тот в восторге. – Осчастливьте! Позвольте пожать вам руку! Нечасто встретишь на этом свете такого знатного господина, который заступался бы за обездоленных! Разрешите представиться, и не глядите, что я так бедно одет. Я дворянин из старинного рода и чистокровный баск. Зовут меня Лопе де Агирре. До сего дня я добывал себе пропитание тем, что объезжал коней.
Гуттен вместе с новым знакомцем выхлопотал Франсиско Герреро освобождение из-под стражи, для чего пришлось немало побегать по разнообразным канцеляриям военных и гражданских ведомств. Весть о гибели Альфингера подтвердилась, а потому отправка уже готовой экспедиции откладывалась на неопределенный срок.
– Думается мне, – говорил Франсиско, наслаждаясь за стаканом вина новообретенной свободой, – думается мне, сеньор Гуттен, что пора тебе взяться за ум и со всех ног мчаться за этим немцем Федерманом. Провалиться мне на этом месте, если его сделают губернатором. Эй, чертов сын! – окликнул он кабатчика. – Подай еще пинту этого «Вальдепеньяса» и по стакану лимонного сока для моих друзей!
– Ты прав! – отвечал Филипп. – Немедля отправлюсь за ним.
Янычар искоса оглядел Франца, а потом вдруг добавил, звучно отрыгнув: – Хочешь добрый совет? Не езди в Америку. И уж во всяком случае не ищи Дом Солнца.
Гуттен принужденно улыбнулся.
– Вот уже второй человек отговаривает меня от этой затеи. Первым был великий звездочет Иоганн Фауст. Может, ты тоже астролог и чернокнижник?
– Нет, клянусь Магометом! Но зато я андалусиец. А вдобавок к этому столько всякого видел и испытал, что сумел в совершенстве познать людские сердца. Таким, как ты, за морем делать нечего. Нужно обладать волчьей хваткой Лопе де Агирре, чтобы не сплоховать посреди прочего зверья. А человек, который дважды спас жизнь отпетому горемыке, будет лакомым куском для всей тамошней своры. Прости меня за прямоту, Филипп, ты еще слишком юн и не успел очерстветь душой. Оставайся здесь! Сиди дома! Держись поближе к императору! Место твое – рядом с ним!
Гуттен, усмехнувшись на эти слова, стал расспрашивать Лопе де Агирре о дороге на Барселону. Однако Герреро не успокоился. Он снова рыгнул, снова смерил Франца взглядом и не без раздражения произнес:
– А желаешь получить еще один совет? Дай-ка своему слуге коленом под зад, и чем скорее, тем лучше. У него на лбу написано, кто он таков, и кончит он плохо. Поверь мне, у меня глаз наметан.
Гуттен, не переставая посмеиваться, встал из-за стола.
– Ну, господа, прощайте. Нам пора. Судьба нас разводит, но я верю, что она уготовила нам еще встречи.
– Я ни капли в этом не сомневаюсь! – отвечал янычар. – Если уж два раза сводила она таких разных людей, как твоя милость и я, то уж наверняка столкнет и в третий. Дай-то бог, чтобы третья встреча случилась при обстоятельствах более веселых, да что-то плохо в это верится.
Филипп и Франц вышли из таверны и сели на коней. Гуттен сказал:
– Двинемся по дороге, ведущей к Кармоне. У меня предчувствие, что там мы найдем Клауса Федермана, который отныне держит в руках все дела конкисты.
– Поедемте, сударь, – согласился Франц, который в это время перемигивался с каким-то прохожим.
В Кармоне Филипп осведомился у первого же альгвасила, не видал ли тот чужеземца лет тридцати, с рыжей подстриженной бородкой, правильными чертами лица и с дергающейся головой.
– Не видал и видеть не хочу, – неприязненно ответил тот.
Филиппу, обескураженному таким ответом, ничего не оставалось, как проглотить обиду и пришпорить коня.
– Не отставай, не отставай, Франц! Гляди! Кажется, нам повезло: вон два рыцаря ордена Сантьяго. Может быть, они окажутся более приветливыми и разговорчивыми?.. Приветствую вас, господа, – по-испански обратился он к встречным.
– Guten Morgen, mein Herr, – вежливо поздоровались те.
«Нет, не зря испанцы так нас ненавидят, – думал Филипп, пока они обменивались любезностями. – Нас здесь четыре тысячи; плюнешь – в немца попадешь. А увидеть на немце плащ с крестом Святого Иакова – для испанца оскорбление не меньшее, чем помочиться на могилу самого апостола».
– Мы недавно оставили Федермана в кабачке в самом конце этой улицы, – сказал один рыцарь, а второй подхватил со смехом:
– И не думаю, чтобы он скоро оттуда ушел. Купно с какой-то красоткой, смуглой, как мавританка, он, кажется, собирается принести дары к алтарю Венеры.
– Правильно сделал, что отыскал меня, – сказал Федерман, не спуская глаз с Франца и своей случайной подружки, молча игравших в шашки за соседним столом. – Амвросий Альфингер отправился к праотцам, и Вельзерам некем заменить его на посту губернатора Венесуэлы – гожусь для этого дела я один, ибо я один смогу найти Дом Солнца. Вскоре я отправляюсь в Аугсбург через Лион, а ты поезжай в Севилью и жди меня там. Через два месяца вернусь. Вдвоем мы горы свернем, Филипп фон Гуттен!.. Однако скажи-ка мне: твой оруженосец… это он или она? Не собираешься ли ты выдать кошку за кролика или, вернее, смазливую девчонку за безбородого парня? А! Покраснел, покраснел! Кажется, я попал в самую точку! Не бойся, я не оскорблю ее стыдливости и никому не скажу о своей догадке. Неглупо придумано: переодел милашку в мужское платье и можно не бояться этих диких мест, где бродят толпы насильников и убийц… Ну, прощай, Филипп, я отправляюсь наверх слегка потешить плоть, а потом и в путь. Мне надо выехать затемно. В экспедиции ты станешь моей правой рукой. Итак, возвращайся в Севилью. До скорой встречи, брат мой!
Насмешливые похвалы Федермана его предусмотрительности встревожили Филиппа. Если Франц кажется переряженной женщиной, что подумают о его слуге их будущие спутники? Каких только сложностей не повлечет за собой это двусмысленное положение! После смерти Генриха Четвертого, брата Изабеллы Католической, который был всем известен как низкий распутник, началась гражданская война за престолонаследие, и «Сатурнов порок» стал преследоваться с невиданной дотоле жестокостью. И принцы, и владетельные герцоги расставались с жизнью по обвинению в содомском грехе: уличенных оскопляли и вешали или сжигали живьем. В Испании немцев окружает такая ненависть, что злобному извету поверит всякий. Что же делать? А может быть, и впрямь переодеть Франца в женское платье? Конечно, девица – вожделенная добыча для разбойников, но отчего бы им с Францем не присоединиться к какому-нибудь хорошо вооруженному отряду, как поступают купцы и паломники?
– Так я и сделаю! – воскликнул он, стукнув кулаком по столу, но вопрос, заданный им самому себе, остудил его пыл: «А если Франц заупрямится? Бедняга бежит от худой славы, которую откровения Камерариуса сделали совсем невыносимой. Он говорит, что впервые чувствует себя таким счастливым. Оттого у меня рука не поднимается прогнать слугу, хотя все его ужимки и повадки таковы, что могут навлечь на нас сильнейшие подозрения с самыми непредсказуемыми последствиями. Повешенные в Толедо – лишнее тому доказательство, грубые предупреждения янычара должны были насторожить меня, а недоверчивость Федермана – всерьез напугать. Нет, от Франца надлежит отделаться при первом же удобном случае. Если он все еще будет при мне ко времени нашей следующей встречи с Федерманом… Надо успеть поговорить с Клаусом перед тем, как он уедет. Надо подтвердить его мимолетное подозрение… Но мне ненавистна ложь! Рыцарю лгать не подобает, а уж мне, Гуттену, в особенности… Однако честь дороже… Дождусь, когда Федерман спустится от своей мавританки, изложу ему свои опасения… А вдруг она поможет раздобыть для Франца женское платье? А-а, вот и он!»
– Меня не проведешь! – от души расхохотался Федерман. – Ты совершенно прав и легко можешь влипнуть. Инквизиция притянет к ответу – пропал. Баба, во что ее ни переряди, бабой останется. Ты, моя прелесть, – обратился он к мавританке, – раздобудешь моему другу какие-нибудь тряпки? Ну, прощай, Филипп. До встречи в Севилье.
Когда Гуттен предстал перед Францем с платьем и накладной косой и изложил ему свое дело, тот сначала потерял дар речи, а потом расплакался:
– Как же это, ваша милость? Неужто мне никогда больше не носить штанов?
Гуттен принялся было уговаривать его, а потом, исчерпав все доводы, сказал сухо:
– Ты волен поступать как знаешь, но помни: я не тронусь в путь по этому разбойному краю с таким слугой. Надевай юбки, да поживей! Жду тебя внизу.
Филипп вел беседу с трактирщиком, когда во двор один за другим влетели пять кавалеристов, громогласно потребовавших вина.
– Простите, сеньор, – обратился Филипп к тому, кто казался их начальником, молодому человеку, чьи правильные черты портило брюзгливое выражение, – не в Севилью ли вы направляетесь?
– Именно туда, – отвечал тот, окинув его надменным взглядом.
По ступеням деревянной лестницы неуверенно застучали каблучки, и офицер обернулся. Это спускался Франц, которого длинное платье и накладная коса превратили в хорошенькую девушку. Трактирщик расхохотался:
– Так я и думал! Уж больно смазлив был ваш слуга, чтобы поверить в его мужскую природу!
– Это моя сестра, – поспешил объясниться Филипп. – Мы прибегли к этому маскараду из страха перед бандитами, наводнившими все окрестности.
– И совершенно правильно поступили. Уму непостижимо, что ныне творится на дорогах.
Офицер, так же как и его подчиненные, пялил глаза на Франца.
Филипп кашлянул, чтобы привлечь их внимание.
– Хотел бы обратиться к вам, господа, с просьбой. Не позволите ли вы нам с сестрой следовать за вами до Севильи?
– Почтем за честь! – не задумываясь, воскликнул офицер.
– Сестра моя ездит на лошади по-мужски…
– Да она и сюда-то попала в мужском платье, – вставил трактирщик.
– Мы добрались из самой Германии без всяких приключений, но тут нас предупредили, что дороги небезопасны, и мы решили попросить защиты и покровительства у таких доблестных и умелых воинов, как вы, господа.
– Вы не могли сделать лучшего выбора, – без ложной скромности заявил офицер. – Позвольте представиться: капитан Лопе де Монтальво. Вон тот – Франсиско де Веласко, родом из Аревало; это – Франсиско Инфанте из Толедо, а это – Хуан де Себальос, уроженец Валдивиэсо. Они состоят у меня под началом. А вот это – Эрнан Перес де ла Муэла, лекарь, которому скучно стало заниматься своим врачеванием дома.
– Весьма рад познакомиться, – со всей любезностью отвечал Филипп. – Меня зовут фон Гуттен, а это моя сестра Франсина. Мы направляемся в Севилью, а оттуда в Кадис. Там сядем на корабль и поплывем на родину.
– Что ж! – сказал капитан, не сводя глаз с переряженного Франца, – по первому вашему слову мы готовы тронуться в путь.
Вскоре кавалькада уже скакала по дороге на Севилью.
– Ваша сестрица прекрасно держится в седле, – заметил Лопе де Монтальво, зачарованно глядя, как на два корпуса впереди колышется над седлом зад Франца. – До сих пор ничего подобного видеть не приходилось.
– Франсина, – слегка упавшим голосом сообщил Филипп, – всегда была привержена к забавам, несвойственным ее полу.
– Да что вы! – замахал на него руками капитан. – Она так несравненно изящна! Просто диву даешься…
Гуттен посматривал на него со все возрастающим беспокойством: было очевидно, что капитан, как и его подчиненные, в восторге от оруженосца. На первом же привале намерения их открылись со всей очевидностью, все наперебой пытались услужить лже-Франсине: Хуан де Себальос расстелил свой плащ, чтобы ей было мягче сидеть, Лопе де Монтальво поспешил вручить ей маленький бурдюк с водой, ибо она на ломаном испанском уведомила его, что не терпит вина.
Гуттен растянулся под деревом. В десяти шагах от него, устроившись возле каких-то развалин, кавалеристы утоляли голод хлебом и колбасой. В сторонке млел от сладких речей капитана Франц.
Солдаты время от времени посматривали туда, и до Филиппа доносились обрывки их разговора.
– Да, природа не поскупилась. Девица всем взяла: что лицо, что фигура, – заметил лекарь, низкорослый, толстый, плешивый человек с мягкими движениями.
– В толк не возьму, почему так носится капитан с этой потаскушкой, – фыркнул тот, кого звали Франсиско Веласко, – а то, что она потаскушка, сомнений не вызывает. Она совсем не под пару этому важному немцу. Провалиться мне на этом месте, если они брат и сестра! Поглядите, как он хмурится, когда наш капитан начинает ее обхаживать. Я, слава богу, навидался знатных дам и уж как-нибудь отличу их от уличных красоток, что бы те на себя ни напялили. Хотелось бы знать, для чего таскает ее немчура за собой.
– Известно для чего, – отозвался маленький, смуглый и гибкий солдат по имени Инфанте. – Но если она и впрямь принадлежит к почтенному сословию шлюх, ей придется одарить и нас своими милостями, даром, что ли, везут ее в Севилью с такими королевскими почестями?
– Заткнулся бы ты, – наставительно сказал Веласко. – Недостойно порядочного человека извлекать выгоду из несчастья ближнего, воззвавшего к нему о помощи. И не важно, один ли этот ближний путешествует или в сопровождении потаскушки.
Под хихиканье Франца и жаркий шепот капитана Филипп задремал.
Его разбудила команда Лопе де Монтальво. Капитан галантно взялся за стремя, чтобы помочь Францу сесть в седло. «Господи мой боже, – подумал Филипп, глядя на это, – кажется, я попал из огня да в полымя. Франц в штанах был всего лишь женоподобный увалень, а в юбке – ни дать ни взять проститутка самого последнего разбора».
Во все продолжение пути Франц искусно и бесстыдно кокетничал с капитаном, который поведал ему, что является отпрыском древнего рода и что в Саламанке находится его замок.
– Отец хотел, чтобы я постригся в монахи, но я не для того был рожден. Что, однако, прикажете делать второму сыну? Перед ним одна дорога: монастырь и университет. Тогда я взял да и увязался за первым же вербовщиком, забредшим в наши края. И не ошибся! Мне на роду написано воевать! Я ведь участвовал в осаде и штурме Рима.
– Вы из Германии? – спросил Гуттена поравнявшийся с ним Веласко, отхаркнувшись и смачно сплюнув.
– Да…– рассеянно отвечал тот.
– И на том спасибо, – буркнул солдат.
– За что спасибо? – очнулся наконец Филипп.
– Спасибо, говорю, что хоть не фламандец. Мы их на дух не переносим. Впрочем, сказать по совести, и вас . тоже.
– Позволено ли будет спросить, по какой причине?
– Понятия не имею, – сказал Веласко и, подхлестнув коня, поскакал вперед.
Под вечер они добрались до постоялого двора, и, едва лишь оставшись с Францем наедине, Филипп дал волю своему гневу.
– Ты вовсе ополоумел! Как только прибудем в Севилью, я дам тебе денег и немедля отправлю в Германию! Не хватало мне еще расхлебывать кашу, которую ты завариваешь!
– Возьмите меня в Новый Свет! – умолял его Франц. – Мне легче помереть, чем вернуться в Баварию. Ей-богу, я не тот, за кого все меня принимают… Я буду храбрым солдатом! Позвольте мне доказать вам это, и клянусь спасением души, вы не раскаетесь!
Но Гуттен, истомленный тяготами пути, уже спал.
Была глубокая ночь, когда он внезапно, как от толчка, проснулся. Комнату заливал яркий свет луны, и Филипп вздрогнул: круглая ярко-желтая луна явственно отблескивала кроваво-красным. В ушах у него звучал голос доктора Фауста: «Когда полная луна станет цвета крови, встретишь свой смертный час. Окажешься ввергнут в пучину бедствий, испытаешь грозную опасность. Не могу определить какую… Знаю одно: будь настороже, а еще лучше – воротись туда, откуда пришел. Но погоди… я вижу… вижу! Смерть настигнет тебя в ночь полнолуния, по вине женщины, от руки испанца, на голой равнине…»
Гуттен встал с кровати и вдруг заметил, что Франца в комнате нет. Ведомый недобрым предчувствием, он сошел по лестнице в хлебный амбар, неслышно проскользнул внутрь и в ужасе отпрянул. Капитан Лопе де Монтальво совершал с Францем то, что, по словам Камерариуса, совершал Франц с Фаустом.
«Не зря у луны сегодня такой зловещий отсвет, – ошеломленно подумал он. – Это луна доктора Фауста».
8. СЕВИЛЬЯ
Как только они прибыли в Севилью и распрощались с кавалеристами, Филипп напустился на Франца:
– Мерзостный развратник!
– За что вы меня браните, ваша милость? – захныкал тот.
– Не вздумай лгать и изворачиваться! Я все видел своими глазами! Ты блудодействовал с Лопе де Монтальво!
К несказанному изумлению, Франц, перестав всхлипывать, вдруг отвечал независимо и даже с некоторою надменностью:
– Ваша честь нимало не пострадала, сударь. Я просил капитана пощадить мое девство, оттого мы и согрешили с ним, слегка погрешив против природы.
– Твое счастье, что ты додумался до этого! – задыхаясь от ярости, вскричал Филипп. – Знаешь, что сделал бы он с тобой, если бы распознал, кто ты на самом деле?!
– Кто же этого не знает! – ответствовал Франц, грызя ноготь.
Филипп сделался уже не багровым, а почти лиловым.
– Тебя он изрубил бы в куски, – запинаясь, еле выговорил он, – а меня бы счел твоим сожителем! Сейчас же в его глазах я всего лишь рогоносец. Ну, хватит! С меня довольно! Убирайся вон! Вот тебе двадцать флоринов, возвращайся в Баварию. Если ты еще раз попадешься мне на глаза, я самолично сведу тебя в трибунал Святейшей Инквизиции и буду от души рад, когда тебя привяжут к столбу и хорошенько поджарят!
На следующий день Филипп отправился на вербовочную биржу. Первым, кого он увидел там, был капитан Лопе де Монтальво. Рядом стояли и остальные. По улыбочкам на их лицах Филипп тотчас догадался, что они осведомлены о победе капитана, хотя он и не посвятил их во все подробности того, как именно была она одержана.
– Здравствуйте, сударь! – сказал Лопе, подходя к нему. – Где же ваша прелестная сестрица?
С большим трудом Филиппу удалось напустить на себя веселый и беззаботный вид.
– Полноте, капитан! Не делайте вид, что поверили в мою басню! Какая там сестрица! Это обыкновенная уличная девка, с которой я спознался в Кордове. В чаянии богатства она и приехала из наших краев в Испанию.
Капитан принужденно рассмеялся:
– Да, вы вдвоем славно провели меня! Однако, признаюсь вам, вчера ночью я сполна расчелся с нею за этот обман…
– Знаю, знаю, – сказал Филипп, вновь становясь снисходительным. – Не успела эта распутница воротиться из овина, как тотчас все мне выложила…
– Я только одного не постигаю, – в недоумении продолжал испанец, – зачем она уверяла меня в своей непорочности?
– Зачем? – переспросил не без злорадства Филипп. – Затем, что она развращена до мозга костей и обычная любовь ей приелась. Рано или поздно ей отрежут нос или еще что-нибудь… Не думаю, что вам стоило…
– Если бы я знал, – вскричал в возмущении капитан, – я переломал бы ей все ребра! Ну да ладно, черт с нею! Что привело вас на биржу?
– Я – второй человек в той экспедиции, которую Вельзеры отправляют в Новый Свет на будущей неделе, – слегка напыжился Гуттен.
Враждебности Лопе де Монтальво как не бывало.
– Так это вы станете во главе экспедиции? Мы ведь затем и приехали в Севилью, чтобы записаться.
– Что ж, добро пожаловать, – приветливо и снисходительно промолвил Гуттен. – Я готов поручиться за вас, если будет надо.
– Это большая честь для меня, – покорным и льстивым тоном сказал Лопе. – Как, однако же, тесен мир. Хочу попросить вас еще об одной милости. Пусть история с этой потаскушкой останется между нами.
– Будьте покойны, мой друг. Я нем как могила. Покончив с этим щекотливым делом, Филипп предложил:
– Войдем же в этот храм или на биржу, а вернее, во храм, ставший биржей.
На первой же ступеньке капитан взял его за руку.
– Хочу уведомить вас об одной неувязке. Среди этих вербовщиков есть и такие, кто приехал из Венесуэлы. Знаете, зачем? Просить, чтобы немцев не назначали губернаторами в колонии.
– В договоре, скрепленном подписью его величества, такого пункта нет. Но к чему эти разговоры? Взойдем и увидим, что нам приготовили.
В Патио-де-лос-Наранхас стояла целая толпа оживленно переговаривавшихся, размахивавших руками людей. Гуттен отыскал Альберта Кона, представителя дома Вельзеров в Севилье.
– Город Коро поверг к ногам императора покорнейшую просьбу не назначать больше наших с вами земляков на должности губернаторов и капитан-генералов. Они признают только истинных кастильцев.
– Но почему? – в недоумении спросил Филипп. – Ведь мы все – подданные Священной Римской империи.
– Ни кастильцы, ни каталонцы, ни арагонцы так не считают и впредь считать не намерены.
– Какие же доводы они приводят?
– Испания, говорят они, внесла наибольший вклад в дело завоевания Индий, и нечего теперь другим пользоваться плодами их рук.
– Но это же глупо!
– Глупо или нет, но кастильцы чинят нам всякого рода препоны. В Америке нам теперь трудно не то что занять видный пост – трудно даже уехать туда. Только в самое последнее время положение изменилось, поскольку государь для борьбы с алжирскими пиратами объявил неслыханный набор на флот. Испанцам пришлось немного потесниться и разрешить записываться и чужеземцам. В нашей экспедиции есть даже албанцы, не говоря уж об итальянцах, немцах и шотландцах. По правде говоря, не представляю, как вы будете управляться с этим плавучим Вавилоном. Так вот, вернемся к просителям из Коро: отказать им – дело нелегкое и тонкое.
– Но каковы же истинные причины их ненависти к нам?
– Они утверждают, что правление Амвросия Альфингера было сущим бедствием для страны, что именно по его вине погибло столько народу, что он приказывал сечь кастильцев и приговаривал их к смертной казни по самым вздорным поводам и за совершеннейшие пустяки. Еще утверждают, что с немцами невозможно найти общий язык, а значит, достичь успеха в каком бы то ни было начинании. Исходя из всего вышеизложенного, они протестуют против немцев-губернаторов.
– Но разве нет у Вельзеров, у тех, кому принадлежит Венесуэла, права смещать и назначать там должностных лиц?
Альберт Кон взглянул на Филиппа благосклонно.
– К прискорбию, нет. Такие назначения – в воле одного лишь монарха. До сих пор он смотрел на самоуправство Вельзеров сквозь пальцы, но теперь, боюсь, все изменится: наших с вами хозяев обвиняют, помимо прочего, и в том, что они присваивают себе средства, предназначенные для поступления в казну. Королевская пятина и отдаленно не соответствует действительности.
– Да, положение создалось затруднительное, – уныло сказал Филипп, припомнив, как во время их последнего свидания с императором тот настоятельно требовал неотступно следить за доходами Вельзеров.
– Разумеется, последнее слово остается за государем. Хочу надеяться, что он оценит и щедрое жертвование, предпринятое Вельзерами, и то, как скоро сумели они отправить в Америку пятьсот человек последнего набора. Осталась всего сотня, чтобы загрузить пять судов, ожидающих в Санлукаре. Мы с этим справимся без проволочек. Вон сколько желающих записаться. Поглядите, кстати, какие молодцы.
К каждому из четырех чиновников, ведавших вербовкой, стояла длинная очередь, которая состояла из волонтеров и свидетелей – по два на каждого. Свидетели эти должны были подтвердить, что лично знакомы с записывающимися и что это люди порядочные, признающие лишь римскую католическую апостольскую церковь, что в их жилах нет ни капли мавританской или иудейской крови. Внимание Гуттена привлек очень смуглый, почти бронзовый человек.
– А вон тот? – спросил он Кона. – Разве он не мавр?
– Ах, дон Филипп, похоже, вы совсем не знаете Испании: законы здесь говорят одно, а те, кто следит за их исполнением, – другое. Вот, к примеру, евреям строго-настрого запрещено заниматься делами, касающимися Нового Света. Ну а как быть со мной – полномочным представителем дома Вельзеров в Севилье? Это лишь один случай, а я бы мог назвать вам добрую сотню… Взгляните-ка на тех двоих молодцов – у них вырваны ноздри и отрезаны уши. Так карают лишь за самые тяжкие преступления. Но свидетели, несомненно, заявят, что это честнейшие в свете люди, а чиновники за пару-тройку дукатов запишут их. А вон те, – он указал на троих белокурых и голубоглазых парней, лица которых беспрестанно искажались странными гримасами, – страдают недугом, именуемым «пляска святого Витта» и доставшимся им от отцов и дедов. Я хорошо их знаю: они уроженцы того же городка, что и я. Они не то что лютеране, а самые доподлинные еретики, члены секты катаров. [7] И это всем известно. И все-таки они отправятся в Америку.
– Мерзостный развратник!
– За что вы меня браните, ваша милость? – захныкал тот.
– Не вздумай лгать и изворачиваться! Я все видел своими глазами! Ты блудодействовал с Лопе де Монтальво!
К несказанному изумлению, Франц, перестав всхлипывать, вдруг отвечал независимо и даже с некоторою надменностью:
– Ваша честь нимало не пострадала, сударь. Я просил капитана пощадить мое девство, оттого мы и согрешили с ним, слегка погрешив против природы.
– Твое счастье, что ты додумался до этого! – задыхаясь от ярости, вскричал Филипп. – Знаешь, что сделал бы он с тобой, если бы распознал, кто ты на самом деле?!
– Кто же этого не знает! – ответствовал Франц, грызя ноготь.
Филипп сделался уже не багровым, а почти лиловым.
– Тебя он изрубил бы в куски, – запинаясь, еле выговорил он, – а меня бы счел твоим сожителем! Сейчас же в его глазах я всего лишь рогоносец. Ну, хватит! С меня довольно! Убирайся вон! Вот тебе двадцать флоринов, возвращайся в Баварию. Если ты еще раз попадешься мне на глаза, я самолично сведу тебя в трибунал Святейшей Инквизиции и буду от души рад, когда тебя привяжут к столбу и хорошенько поджарят!
На следующий день Филипп отправился на вербовочную биржу. Первым, кого он увидел там, был капитан Лопе де Монтальво. Рядом стояли и остальные. По улыбочкам на их лицах Филипп тотчас догадался, что они осведомлены о победе капитана, хотя он и не посвятил их во все подробности того, как именно была она одержана.
– Здравствуйте, сударь! – сказал Лопе, подходя к нему. – Где же ваша прелестная сестрица?
С большим трудом Филиппу удалось напустить на себя веселый и беззаботный вид.
– Полноте, капитан! Не делайте вид, что поверили в мою басню! Какая там сестрица! Это обыкновенная уличная девка, с которой я спознался в Кордове. В чаянии богатства она и приехала из наших краев в Испанию.
Капитан принужденно рассмеялся:
– Да, вы вдвоем славно провели меня! Однако, признаюсь вам, вчера ночью я сполна расчелся с нею за этот обман…
– Знаю, знаю, – сказал Филипп, вновь становясь снисходительным. – Не успела эта распутница воротиться из овина, как тотчас все мне выложила…
– Я только одного не постигаю, – в недоумении продолжал испанец, – зачем она уверяла меня в своей непорочности?
– Зачем? – переспросил не без злорадства Филипп. – Затем, что она развращена до мозга костей и обычная любовь ей приелась. Рано или поздно ей отрежут нос или еще что-нибудь… Не думаю, что вам стоило…
– Если бы я знал, – вскричал в возмущении капитан, – я переломал бы ей все ребра! Ну да ладно, черт с нею! Что привело вас на биржу?
– Я – второй человек в той экспедиции, которую Вельзеры отправляют в Новый Свет на будущей неделе, – слегка напыжился Гуттен.
Враждебности Лопе де Монтальво как не бывало.
– Так это вы станете во главе экспедиции? Мы ведь затем и приехали в Севилью, чтобы записаться.
– Что ж, добро пожаловать, – приветливо и снисходительно промолвил Гуттен. – Я готов поручиться за вас, если будет надо.
– Это большая честь для меня, – покорным и льстивым тоном сказал Лопе. – Как, однако же, тесен мир. Хочу попросить вас еще об одной милости. Пусть история с этой потаскушкой останется между нами.
– Будьте покойны, мой друг. Я нем как могила. Покончив с этим щекотливым делом, Филипп предложил:
– Войдем же в этот храм или на биржу, а вернее, во храм, ставший биржей.
На первой же ступеньке капитан взял его за руку.
– Хочу уведомить вас об одной неувязке. Среди этих вербовщиков есть и такие, кто приехал из Венесуэлы. Знаете, зачем? Просить, чтобы немцев не назначали губернаторами в колонии.
– В договоре, скрепленном подписью его величества, такого пункта нет. Но к чему эти разговоры? Взойдем и увидим, что нам приготовили.
В Патио-де-лос-Наранхас стояла целая толпа оживленно переговаривавшихся, размахивавших руками людей. Гуттен отыскал Альберта Кона, представителя дома Вельзеров в Севилье.
– Город Коро поверг к ногам императора покорнейшую просьбу не назначать больше наших с вами земляков на должности губернаторов и капитан-генералов. Они признают только истинных кастильцев.
– Но почему? – в недоумении спросил Филипп. – Ведь мы все – подданные Священной Римской империи.
– Ни кастильцы, ни каталонцы, ни арагонцы так не считают и впредь считать не намерены.
– Какие же доводы они приводят?
– Испания, говорят они, внесла наибольший вклад в дело завоевания Индий, и нечего теперь другим пользоваться плодами их рук.
– Но это же глупо!
– Глупо или нет, но кастильцы чинят нам всякого рода препоны. В Америке нам теперь трудно не то что занять видный пост – трудно даже уехать туда. Только в самое последнее время положение изменилось, поскольку государь для борьбы с алжирскими пиратами объявил неслыханный набор на флот. Испанцам пришлось немного потесниться и разрешить записываться и чужеземцам. В нашей экспедиции есть даже албанцы, не говоря уж об итальянцах, немцах и шотландцах. По правде говоря, не представляю, как вы будете управляться с этим плавучим Вавилоном. Так вот, вернемся к просителям из Коро: отказать им – дело нелегкое и тонкое.
– Но каковы же истинные причины их ненависти к нам?
– Они утверждают, что правление Амвросия Альфингера было сущим бедствием для страны, что именно по его вине погибло столько народу, что он приказывал сечь кастильцев и приговаривал их к смертной казни по самым вздорным поводам и за совершеннейшие пустяки. Еще утверждают, что с немцами невозможно найти общий язык, а значит, достичь успеха в каком бы то ни было начинании. Исходя из всего вышеизложенного, они протестуют против немцев-губернаторов.
– Но разве нет у Вельзеров, у тех, кому принадлежит Венесуэла, права смещать и назначать там должностных лиц?
Альберт Кон взглянул на Филиппа благосклонно.
– К прискорбию, нет. Такие назначения – в воле одного лишь монарха. До сих пор он смотрел на самоуправство Вельзеров сквозь пальцы, но теперь, боюсь, все изменится: наших с вами хозяев обвиняют, помимо прочего, и в том, что они присваивают себе средства, предназначенные для поступления в казну. Королевская пятина и отдаленно не соответствует действительности.
– Да, положение создалось затруднительное, – уныло сказал Филипп, припомнив, как во время их последнего свидания с императором тот настоятельно требовал неотступно следить за доходами Вельзеров.
– Разумеется, последнее слово остается за государем. Хочу надеяться, что он оценит и щедрое жертвование, предпринятое Вельзерами, и то, как скоро сумели они отправить в Америку пятьсот человек последнего набора. Осталась всего сотня, чтобы загрузить пять судов, ожидающих в Санлукаре. Мы с этим справимся без проволочек. Вон сколько желающих записаться. Поглядите, кстати, какие молодцы.
К каждому из четырех чиновников, ведавших вербовкой, стояла длинная очередь, которая состояла из волонтеров и свидетелей – по два на каждого. Свидетели эти должны были подтвердить, что лично знакомы с записывающимися и что это люди порядочные, признающие лишь римскую католическую апостольскую церковь, что в их жилах нет ни капли мавританской или иудейской крови. Внимание Гуттена привлек очень смуглый, почти бронзовый человек.
– А вон тот? – спросил он Кона. – Разве он не мавр?
– Ах, дон Филипп, похоже, вы совсем не знаете Испании: законы здесь говорят одно, а те, кто следит за их исполнением, – другое. Вот, к примеру, евреям строго-настрого запрещено заниматься делами, касающимися Нового Света. Ну а как быть со мной – полномочным представителем дома Вельзеров в Севилье? Это лишь один случай, а я бы мог назвать вам добрую сотню… Взгляните-ка на тех двоих молодцов – у них вырваны ноздри и отрезаны уши. Так карают лишь за самые тяжкие преступления. Но свидетели, несомненно, заявят, что это честнейшие в свете люди, а чиновники за пару-тройку дукатов запишут их. А вон те, – он указал на троих белокурых и голубоглазых парней, лица которых беспрестанно искажались странными гримасами, – страдают недугом, именуемым «пляска святого Витта» и доставшимся им от отцов и дедов. Я хорошо их знаю: они уроженцы того же городка, что и я. Они не то что лютеране, а самые доподлинные еретики, члены секты катаров. [7] И это всем известно. И все-таки они отправятся в Америку.