Страница:
В назначенный час епископ в торжественном облачении, сопровождаемый четырьмя алебардщиками, пройдя через раздавшуюся толпу, взошел на амвон.
– По праву, дарованному мне аудиенсией Санто-Доминго, я назначаю капитан-генералом и губернатором Венесуэлы дона Филиппа фон Гуттена. Господь да благословит его!
Негодующие крики потонули в восторженном реве. Варфоломей крепко обнял Филиппа.
– Отец до смерти обрадуется твоему назначению, брат мой, – сказал он.
– Надо известить Лопе де Монтальво, – сказал Гуттен Геваре. – Возьмите троих солдат и отправляйтесь в Баркисимето. Передайте, что скоро я тронусь в путь с сотней кавалеристов и отрядом пехоты.
22. ГОСУДАРСТВЕННАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ
23. СУДЬБА ЛЕБЕДЯ
24. ОКАЯННЫЙ КРАЙ
– По праву, дарованному мне аудиенсией Санто-Доминго, я назначаю капитан-генералом и губернатором Венесуэлы дона Филиппа фон Гуттена. Господь да благословит его!
Негодующие крики потонули в восторженном реве. Варфоломей крепко обнял Филиппа.
– Отец до смерти обрадуется твоему назначению, брат мой, – сказал он.
– Надо известить Лопе де Монтальво, – сказал Гуттен Геваре. – Возьмите троих солдат и отправляйтесь в Баркисимето. Передайте, что скоро я тронусь в путь с сотней кавалеристов и отрядом пехоты.
22. ГОСУДАРСТВЕННАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ
В январе 1541 года отряд выступил в Баркисимето.
– Коро совсем обезлюдел, – горделиво сказал Филипп. – У нас теперь настоящее войско: двести кавалеристов (если считать и тех, что остались с Монтальво) и двадцать аркебузиров – грозная сила в здешних краях. Мы завоюем Эльдорадо и привезем столько золота, что рядом с нами твой отец покажется нищим. Заботит меня лишь, что Коро остался без защиты.
Через пять недель они прибыли на место, и здесь, к несказанному своему удивлению, убедились, что отряд Лопе исчез, а в лагере осталось только десять человек, в числе которых были Хуан Кинкосес, Диего де Монтес, падре Тудела и Хуан Гевара.
– Что происходит? Где солдаты? Ушли на разведку?
– О, если бы! – печально ответил капеллан. – Лопе де Монтальво, прослышав о вашем назначении и о прибытии юного Вельзера, впал в такое неистовство, что сорвал с себя шляпу, швырнул ее оземь и закричал: «Я не потерплю этого! Филипп фон Гуттен приносит нам только несчастья: величайший астролог мира предрек ему крушение всех надежд и гибель! Недаром же наш лекарь Перес де ла Муэла отказался принять участие в новом походе! Пойдемте в Санта-Марту, тамошний наместник – родня мне, он примет нас так, как мы того заслуживаем!» Ну а потом он вылил целый ушат помоев на всех немцев, и на вашу милость в особенности. Одни стали кричать «Смерть германцам!», другие – «Долой Вельзера! Не пристало природным кастильцам сносить чужеземный гнет!». И вот по приказу Монтальво девяносто конных и десяток пеших покинули лагерь и двинулись в Санта-Марту. Должно отметить доблесть Кинкосеса, который, рискуя погибнуть от руки Монтальво, защищал вас. Так же вели себя и Диего де Монтес и все, кто остался вам верен. Все они не поддались стихии мятежа, а это дорогого стоит в стране коварства и измен.
Филипп кусал губы, слушая эти путаные речи. Одна мысль сверлила его: «Возможно ли с сотней кавалеристов завоевать Эльдорадо? Кто ответит на этот вопрос? Господь бог. Да еще доктор Фауст, но, наверно, уж и косточки его сгнили».
– Мне надобно кое-что сказать вашей милости, – сказал ему Диего де Монтес.
– С радостью выслушаю вас. Говорите, – любезно отвечал Филипп, но уже первые слова заставили его насторожиться.
– Говорят, дон Филипп, вы – неустрашимый воин и доблестный боец, хотя осмотрительны и благоразумны… Но никто никогда не видел, чтобы вы путались с женщинами…
– Верно. Никто и никогда. Ну и что ж с того?
– Да дело-то в том, что у нас в Испании – не знаю, как в других странах, – вошедший в возраст мужчина без женщины обходиться не может.
– К чему вы клоните, дон Диего?
– Вы уж простите меня, ваша милость, но я все же скажу: вы ведь не первый год живете среди испанцев, а у нас мужская сила считается первейшей добродетелью. Тот, кто сторонится женщин, невольно навлекает на себя подозрения.
Гуттен вскочил как ужаленный.
– Из-за того, что я не желаю блудить со вшивыми индеанками, вы сомневаетесь в моей мужественности?
– Нет, ваша милость. И я, и те десятеро, что остались вам верны, вполне в ней уверены.
– Ну так в чем же дело?
– Кое-кто вовсе не считает вас мужчиной.
– Кто? Назовите имя этого негодяя!
– Лопе де Монтальво.
«Франц-Франсина, – подумал Филипп. – Так я и знал! Если Франц, прикинувшись женщиной, обманул Лопе, могут ли быть сомнения в том, что хозяин под стать слуге? Вот отчего Лопе питал ко мне беспричинную ненависть, которую я старался не замечать».
– Как только вы уехали в Коро, капитан Лопе стал твердить, что давнишние, еще севильские его подозрения подтвердились, – стараясь выражаться поприличней, продолжал Диего, – однако поначалу никто ему не верил. Но если вы и впредь будете хранить свое целомудрие столь же ревностно, при первом же столкновении ваши недоброжелатели вновь пустят в ход сплетню.
– Выслушайте меня, дон Диего, и я надеюсь, мои слова покончат с этим недоразумением. – И Филипп поведал о том, как баварский крестьянин Франц Вейгер, переодевшись женщиной, склонил ко греху неустрашимого кастильца.
– Сознаете ли вы, ваша милость, как обманчива внешность? Иной раз приходится больше заботиться о видимости, чем о сути. Желаете добрый совет? Позабудьте свою сдержанность – блудодействуйте напропалую! Человеку молодому и здоровому это сам бог велел. Попробуйте, каковы на вкус эти индеанки, что в таком изобилии вьются возле нашего лагеря. По красоте они не уступят андалусийкам, а пылу их позавидуют даже мавританки. Не чурайтесь их, ваша милость! Блудите вволю, а падре Тудела отпустит вам ваши грехи, приняв во внимание, что блуд ваш – не прихоть, но государственная необходимость.
От беседы с Монтесом в душе Филиппа остался горький осадок.
«Нет, – думал он, – разумеется, эти хорошенькие дикарки вовсе не внушают мне отвращения – у них такие длинные стройные шеи и груди как маленькие дыни. Какое там отвращение – напротив, меня влечет к ним. Но я хотел служить примером добродетели моим солдатам, уподобившись нашему государю, который в отличие от распутного Франциска так благоразумен и сдержан. Как разговорился-то Диего!.. Однако жара сегодня несносная, – размышлял он, обливаясь потом. – Костер не отгоняет москитов, зато я если не изжарюсь заживо, то уж, наверно, прокопчусь…»
Желание гнетет его, не дает ему покоя. Все равно – герцогиня ли, Каталина, или Амапари, или еще кто-нибудь. Ему нужна женщина, ее упругая, живая, влажная плоть. Желание, мгновенно покончив со всеми его колебаниями, заставляет Филиппа выпрыгнуть из гамака, желание гонит его к журчащему во тьме ручью. Филипп бросается в воду, но ни холодная вода, ни смех солдат не в силах ни погасить его пыл, ни хотя бы утишить его. Он выходит на берег и неожиданно слышит женский голос:
– На какого зверя изготовили вы свое копье, сеньор губернатор?
Филипп всматривается в темноту.
– Амапари! – восклицает он, узнав наложницу Лопе де Монтальво, как всегда обнаженную и как всегда улыбающуюся.
Раз, и другой, и третий ярко разгорается тлеющая головня, раз, и другой, и третий раздувает индеанка пламя.
– Откуда ты взялась? – спросил он, тяжело дыша.
– Я поджидала тебя. Мне не хотелось идти с Лопе в ту страну, где на вершинах гор лежат облака.
– Ах, боже мой! – вскричал вдруг Гуттен, объятый неведомым, отцовским чувством.
– Что с вами, сеньор? – снисходительно спросила индеанка, не переставая ласкать его.
– Ты, наверно, понесла от меня!
– Нет, сеньор. Об этом уже без вас озаботились месяца три назад.
– Неужели правда? – радостно воскликнул Филипп. До самого рассвета, покуда колчан его не опустел, посылал он стрелы в цель.
– Ответьте мне, дон Диего, почему в этом полуденном краю все чувства обострены так, что кусаются, точно бешеные псы?
– Ах, ваша милость, – отвечал хирург, поглаживая бороду. – Господь знает, что делает. В здешних широтах жизнь человеческая висит на волоске, и волосок этот может оборвать лихорадка, или голод, или наводнение, или засуха, или отравленная стрела, или клык ягуара, или землетрясение, или ядовитое жало какой-нибудь твари. Десять тысяч смертей приходится здесь на одну в Европе. Вот потому-то господь и рассудил по справедливости, что для мирового равновесия нужно, чтобы и людей здесь рождалось соответственно больше. Верно?
– Верно, – растерянно кивнул Филипп.
– Как же иначе достичь ему своей цели, как не заставляя нас тут совокупляться с большим пылом и рвением, чем за морем? В Новом Свете любострастие из смертного греха превращается в главную добродетель. Так я недавно и сказал дону Бастидасу: «Будь я епископом, всякую проповедь оканчивал бы словами: „Братие, совокупляйтесь! Жизнь прекрасна и быстротечна, а место ушедших в лучший мир не должно пустовать!“
Без особых происшествий миновал сезон дождей. Филипп не смог выполнить обещания, данного самому себе, и продолжал время от времени сходиться в укромных уголках с Амапари. Лишь через три месяца прекратились их встречи, хоть Филиппу нелегко далось это.
Накануне Рождества 1541 года Филипп и Диего де Монтес видели, как мимо, неся огромный живот, прошла индеанка. Лицо ее было искажено.
– Рожать отправилась, – мрачно сказал хирург. – Выберет местечко на берегу реки и родит без всяких повитух.
– Скоро полночь, – значительно сказал Филипп.
– Ну и что? – еще больше помрачнев, ответствовал Диего. – У жизни много общего с рекой, а смерть похожа на тьму.
На следующее утро на берегу обнаружили бездыханную Амапари.
– Случается, – не выказывая особенной скорби, сказал Диего. – Головка испанского младенца застрянет в индейском чреве – пиши пропало. Бессовестное это занятие – брюхатить индеанок, а? Какого вы мнения, ваша милость? То ли будет, когда индейцы возьмутся за испанок…
Варфоломей Вельзер немного скрашивал одиночество Гуттена. Несмотря на юные годы и свойственную молодости резвость, он был рассудителен, послушен и деятелен. Однажды он сказал:
– Мы с отцом совершенно уверены, что уж на этот раз отыщем Эльдорадо. Вот потому-то он и прислал меня сюда.
Гуттен улыбнулся ему.
– Уверенность нашу подкрепляют рассказы Гольденфингена. Е~ли принять в расчет то, как он суеверен.
– Ты встречался с Андреасом? – привскочил на месте Гуттен.
– Да. Отец пригласил его в Аугсбург, чтобы тот поведал обо всем, что видел. Я присутствовал при этой беседе. Он превозносил тебя до небес и проклинал Шпайера.
– Шпайера, то есть Хорхе Спиру? Мне казалось, они ладили.
– Ладили до тех пор, пока Гольденфинген не узнал, кто сжег его жену. Ведь это Спира донес на Берту в инквизицию, это он ее пытал, и первым поднес факел к костру тоже он.
В этой беседе Филипп получил ответы на многие вопросы, занимавшие его.
– Хорошо, что Спира умер, – сказал юноша. – Андреас, чуть только узнал о его смерти, отправился в наши края.
К дереву, у подножия которого разговаривали Гуттен и Вельзер, нерешительно приблизились Хуан Кинкосес, Дамиан де Барриос и Алонсо Пачеко.
– С вашего позволения, сеньор губернатор, – обстоятельно начал Кинкосес, – мы бы желали кое-что вам сказать…
– Говорите, друзья мои, – благодушно отвечал Гуттен. – Чем я могу вам помочь?
– С тех пор как удрал капитан Лопе де Монтальво, должность вашего заместителя не занята… Надо бы вам назначить кого-нибудь из тех, кому вы доверяете…
– Он дело говорит, – поддержал его Дамиан де Барриос.
– Да, господа, вы правы, – сказал Гуттен. – Назначаю моим заместителем дона Варфоломея Вельзера.
– Воля ваша, – после долгого молчания разочарованно протянул Алонсо Пачеко.
– Коро совсем обезлюдел, – горделиво сказал Филипп. – У нас теперь настоящее войско: двести кавалеристов (если считать и тех, что остались с Монтальво) и двадцать аркебузиров – грозная сила в здешних краях. Мы завоюем Эльдорадо и привезем столько золота, что рядом с нами твой отец покажется нищим. Заботит меня лишь, что Коро остался без защиты.
Через пять недель они прибыли на место, и здесь, к несказанному своему удивлению, убедились, что отряд Лопе исчез, а в лагере осталось только десять человек, в числе которых были Хуан Кинкосес, Диего де Монтес, падре Тудела и Хуан Гевара.
– Что происходит? Где солдаты? Ушли на разведку?
– О, если бы! – печально ответил капеллан. – Лопе де Монтальво, прослышав о вашем назначении и о прибытии юного Вельзера, впал в такое неистовство, что сорвал с себя шляпу, швырнул ее оземь и закричал: «Я не потерплю этого! Филипп фон Гуттен приносит нам только несчастья: величайший астролог мира предрек ему крушение всех надежд и гибель! Недаром же наш лекарь Перес де ла Муэла отказался принять участие в новом походе! Пойдемте в Санта-Марту, тамошний наместник – родня мне, он примет нас так, как мы того заслуживаем!» Ну а потом он вылил целый ушат помоев на всех немцев, и на вашу милость в особенности. Одни стали кричать «Смерть германцам!», другие – «Долой Вельзера! Не пристало природным кастильцам сносить чужеземный гнет!». И вот по приказу Монтальво девяносто конных и десяток пеших покинули лагерь и двинулись в Санта-Марту. Должно отметить доблесть Кинкосеса, который, рискуя погибнуть от руки Монтальво, защищал вас. Так же вели себя и Диего де Монтес и все, кто остался вам верен. Все они не поддались стихии мятежа, а это дорогого стоит в стране коварства и измен.
Филипп кусал губы, слушая эти путаные речи. Одна мысль сверлила его: «Возможно ли с сотней кавалеристов завоевать Эльдорадо? Кто ответит на этот вопрос? Господь бог. Да еще доктор Фауст, но, наверно, уж и косточки его сгнили».
– Мне надобно кое-что сказать вашей милости, – сказал ему Диего де Монтес.
– С радостью выслушаю вас. Говорите, – любезно отвечал Филипп, но уже первые слова заставили его насторожиться.
– Говорят, дон Филипп, вы – неустрашимый воин и доблестный боец, хотя осмотрительны и благоразумны… Но никто никогда не видел, чтобы вы путались с женщинами…
– Верно. Никто и никогда. Ну и что ж с того?
– Да дело-то в том, что у нас в Испании – не знаю, как в других странах, – вошедший в возраст мужчина без женщины обходиться не может.
– К чему вы клоните, дон Диего?
– Вы уж простите меня, ваша милость, но я все же скажу: вы ведь не первый год живете среди испанцев, а у нас мужская сила считается первейшей добродетелью. Тот, кто сторонится женщин, невольно навлекает на себя подозрения.
Гуттен вскочил как ужаленный.
– Из-за того, что я не желаю блудить со вшивыми индеанками, вы сомневаетесь в моей мужественности?
– Нет, ваша милость. И я, и те десятеро, что остались вам верны, вполне в ней уверены.
– Ну так в чем же дело?
– Кое-кто вовсе не считает вас мужчиной.
– Кто? Назовите имя этого негодяя!
– Лопе де Монтальво.
«Франц-Франсина, – подумал Филипп. – Так я и знал! Если Франц, прикинувшись женщиной, обманул Лопе, могут ли быть сомнения в том, что хозяин под стать слуге? Вот отчего Лопе питал ко мне беспричинную ненависть, которую я старался не замечать».
– Как только вы уехали в Коро, капитан Лопе стал твердить, что давнишние, еще севильские его подозрения подтвердились, – стараясь выражаться поприличней, продолжал Диего, – однако поначалу никто ему не верил. Но если вы и впредь будете хранить свое целомудрие столь же ревностно, при первом же столкновении ваши недоброжелатели вновь пустят в ход сплетню.
– Выслушайте меня, дон Диего, и я надеюсь, мои слова покончат с этим недоразумением. – И Филипп поведал о том, как баварский крестьянин Франц Вейгер, переодевшись женщиной, склонил ко греху неустрашимого кастильца.
– Сознаете ли вы, ваша милость, как обманчива внешность? Иной раз приходится больше заботиться о видимости, чем о сути. Желаете добрый совет? Позабудьте свою сдержанность – блудодействуйте напропалую! Человеку молодому и здоровому это сам бог велел. Попробуйте, каковы на вкус эти индеанки, что в таком изобилии вьются возле нашего лагеря. По красоте они не уступят андалусийкам, а пылу их позавидуют даже мавританки. Не чурайтесь их, ваша милость! Блудите вволю, а падре Тудела отпустит вам ваши грехи, приняв во внимание, что блуд ваш – не прихоть, но государственная необходимость.
От беседы с Монтесом в душе Филиппа остался горький осадок.
«Нет, – думал он, – разумеется, эти хорошенькие дикарки вовсе не внушают мне отвращения – у них такие длинные стройные шеи и груди как маленькие дыни. Какое там отвращение – напротив, меня влечет к ним. Но я хотел служить примером добродетели моим солдатам, уподобившись нашему государю, который в отличие от распутного Франциска так благоразумен и сдержан. Как разговорился-то Диего!.. Однако жара сегодня несносная, – размышлял он, обливаясь потом. – Костер не отгоняет москитов, зато я если не изжарюсь заживо, то уж, наверно, прокопчусь…»
Желание гнетет его, не дает ему покоя. Все равно – герцогиня ли, Каталина, или Амапари, или еще кто-нибудь. Ему нужна женщина, ее упругая, живая, влажная плоть. Желание, мгновенно покончив со всеми его колебаниями, заставляет Филиппа выпрыгнуть из гамака, желание гонит его к журчащему во тьме ручью. Филипп бросается в воду, но ни холодная вода, ни смех солдат не в силах ни погасить его пыл, ни хотя бы утишить его. Он выходит на берег и неожиданно слышит женский голос:
– На какого зверя изготовили вы свое копье, сеньор губернатор?
Филипп всматривается в темноту.
– Амапари! – восклицает он, узнав наложницу Лопе де Монтальво, как всегда обнаженную и как всегда улыбающуюся.
Раз, и другой, и третий ярко разгорается тлеющая головня, раз, и другой, и третий раздувает индеанка пламя.
– Откуда ты взялась? – спросил он, тяжело дыша.
– Я поджидала тебя. Мне не хотелось идти с Лопе в ту страну, где на вершинах гор лежат облака.
– Ах, боже мой! – вскричал вдруг Гуттен, объятый неведомым, отцовским чувством.
– Что с вами, сеньор? – снисходительно спросила индеанка, не переставая ласкать его.
– Ты, наверно, понесла от меня!
– Нет, сеньор. Об этом уже без вас озаботились месяца три назад.
– Неужели правда? – радостно воскликнул Филипп. До самого рассвета, покуда колчан его не опустел, посылал он стрелы в цель.
– Ответьте мне, дон Диего, почему в этом полуденном краю все чувства обострены так, что кусаются, точно бешеные псы?
– Ах, ваша милость, – отвечал хирург, поглаживая бороду. – Господь знает, что делает. В здешних широтах жизнь человеческая висит на волоске, и волосок этот может оборвать лихорадка, или голод, или наводнение, или засуха, или отравленная стрела, или клык ягуара, или землетрясение, или ядовитое жало какой-нибудь твари. Десять тысяч смертей приходится здесь на одну в Европе. Вот потому-то господь и рассудил по справедливости, что для мирового равновесия нужно, чтобы и людей здесь рождалось соответственно больше. Верно?
– Верно, – растерянно кивнул Филипп.
– Как же иначе достичь ему своей цели, как не заставляя нас тут совокупляться с большим пылом и рвением, чем за морем? В Новом Свете любострастие из смертного греха превращается в главную добродетель. Так я недавно и сказал дону Бастидасу: «Будь я епископом, всякую проповедь оканчивал бы словами: „Братие, совокупляйтесь! Жизнь прекрасна и быстротечна, а место ушедших в лучший мир не должно пустовать!“
Без особых происшествий миновал сезон дождей. Филипп не смог выполнить обещания, данного самому себе, и продолжал время от времени сходиться в укромных уголках с Амапари. Лишь через три месяца прекратились их встречи, хоть Филиппу нелегко далось это.
Накануне Рождества 1541 года Филипп и Диего де Монтес видели, как мимо, неся огромный живот, прошла индеанка. Лицо ее было искажено.
– Рожать отправилась, – мрачно сказал хирург. – Выберет местечко на берегу реки и родит без всяких повитух.
– Скоро полночь, – значительно сказал Филипп.
– Ну и что? – еще больше помрачнев, ответствовал Диего. – У жизни много общего с рекой, а смерть похожа на тьму.
На следующее утро на берегу обнаружили бездыханную Амапари.
– Случается, – не выказывая особенной скорби, сказал Диего. – Головка испанского младенца застрянет в индейском чреве – пиши пропало. Бессовестное это занятие – брюхатить индеанок, а? Какого вы мнения, ваша милость? То ли будет, когда индейцы возьмутся за испанок…
Варфоломей Вельзер немного скрашивал одиночество Гуттена. Несмотря на юные годы и свойственную молодости резвость, он был рассудителен, послушен и деятелен. Однажды он сказал:
– Мы с отцом совершенно уверены, что уж на этот раз отыщем Эльдорадо. Вот потому-то он и прислал меня сюда.
Гуттен улыбнулся ему.
– Уверенность нашу подкрепляют рассказы Гольденфингена. Е~ли принять в расчет то, как он суеверен.
– Ты встречался с Андреасом? – привскочил на месте Гуттен.
– Да. Отец пригласил его в Аугсбург, чтобы тот поведал обо всем, что видел. Я присутствовал при этой беседе. Он превозносил тебя до небес и проклинал Шпайера.
– Шпайера, то есть Хорхе Спиру? Мне казалось, они ладили.
– Ладили до тех пор, пока Гольденфинген не узнал, кто сжег его жену. Ведь это Спира донес на Берту в инквизицию, это он ее пытал, и первым поднес факел к костру тоже он.
В этой беседе Филипп получил ответы на многие вопросы, занимавшие его.
– Хорошо, что Спира умер, – сказал юноша. – Андреас, чуть только узнал о его смерти, отправился в наши края.
К дереву, у подножия которого разговаривали Гуттен и Вельзер, нерешительно приблизились Хуан Кинкосес, Дамиан де Барриос и Алонсо Пачеко.
– С вашего позволения, сеньор губернатор, – обстоятельно начал Кинкосес, – мы бы желали кое-что вам сказать…
– Говорите, друзья мои, – благодушно отвечал Гуттен. – Чем я могу вам помочь?
– С тех пор как удрал капитан Лопе де Монтальво, должность вашего заместителя не занята… Надо бы вам назначить кого-нибудь из тех, кому вы доверяете…
– Он дело говорит, – поддержал его Дамиан де Барриос.
– Да, господа, вы правы, – сказал Гуттен. – Назначаю моим заместителем дона Варфоломея Вельзера.
– Воля ваша, – после долгого молчания разочарованно протянул Алонсо Пачеко.
23. СУДЬБА ЛЕБЕДЯ
– Ну, вот и лету конец, – сказал Филипп, – а подкреплений мне так и не прислали. До сезона ливней остается меньше трех месяцев. Если промедлим, нам придется сидеть тут до октября. Что ты мне посоветуешь?
– Надо немедля пуститься в путь, – ответил на это Вельзер-младший.
Известие о том, что сын банкира сделался правой рукой губернатора, не слишком обрадовало испанцев. Испытанные и закаленные воины – Санчо Брисеньо, Хуан Гевара и Дамиан де Барриос – считали, что у них на этот пост имеется больше прав.
– Я бы понял, – злобно шипел некий Мартин де Артьяга, – если бы Гуттен, чтобы потрафить Вельзеру-папаше, назначил этого сосунка епископом, королевским казначеем или, на худой конец, знаменщиком в каком-нибудь богом забытом захолустье вроде нашего Коро! Но ставить нас под его начало в таком деле, как завоевание Эльдорадо, – значит бросить всем нам вызов!
– Мартин прав, – пробурчал Пачеко, – я бы тысячу раз предпочел подчиняться портному Луису Леону, чем этому сопляку.
В тот же вечер и падре Тудела сказал Филиппу:
– С назначением Вельзера вы дали маху.
– Варфоломей – на редкость смышленый мальчуган и заткнет за пояс любого из этих вояк.
– Пусть так, но этого далеко не достаточно.
– Что ж поделаешь, – примирительным тоном молвил Филипп, – отец его – полновластный хозяин страны, где мы живем.
От этих слов священник схватился за голову:
– Ни слова больше, ради бога! Для нас, испанцев, кроме господа бога, есть только один хозяин – его величество император. Придерживаться иного мнения – значит навлечь на себя серьезнейшие неприятности.
Вспомните, что вы не в Европе, а в загадочном краю, называемом Новый Свет. Чуть только вы ступили на этот берег, как должны распроститься с прежними взглядами. Здесь никому нет дела до наследственных привилегий и выгод. Люди желают подчиняться только тем, кто с оружием в руках доказал свою опытность, сметливость и отвагу, – иная иерархия здесь немыслима…
– Верховые! – крикнул солдат.
Гуттен и священник поднялись на ноги. Вздымая тучу пыли, бодрой рысью к ним подскакали три всадника. В передовом они узнали Педро Лимпиаса.
– Добро пожаловать в Баркисимето! – приветствовал его Филипп.
– В последнюю минуту решил и я сопровождать вас на пути к Эльдорадо, – соскочив с лошади, молвил Лимпиас.
– Ваша опытность, маэсе, обеспечит нам успех! – радостно отвечал Филипп.
– К сожалению, – прошамкал беззубым ртом Лимпиас, – кроме нас троих, никто больше идти не пожелал.
– Известно ли вам, что его преосвященство, наш общий, давний и добрый друг дон Родриго де Бастидас, назначен возглавить епархию Пуэрто-Рико и готовится покинуть Коро? Просил кланяться вашей милости, – сказал один из спутников Лимпиаса, снимая сапог, чтобы вылить из него воду.
Лицо Гуттена омрачилось:
– Я рад за него, хотя для Венесуэлы это немалая потеря.
– Епископ прислал вам письмо, – сказал Лимпиас, протягивая Филиппу свернутый трубкой лист пергамента, запечатанный красным сургучом. – Посланный им слуга догнал нас на полдороге сюда и вручил его. Должно быть, что-то очень важное и спешное – видите, сколько печатей.
«В ноябре сего 1541 года остров Кубагуа из-за землетрясения на треть ушел под воду, – бледнея, читал Филипп. – Большая часть жителей его погибла. Педро Лимпиасу и его спутникам ничего об этом не ведомо, и я прошу вас не сообщать им о прискорбном происшествии, ибо в противном случае вполне вероятно, что ваши люди потребуют возвращения в Коро: почти у каждого в числе погибших были родные и друзья».
– Бедный Франсиско Веласко! – пробормотал Филипп, вспоминая своего беспутного товарища. – Как странно, что этот отчаянный рубака нашел свой конец не в бою и не в пьяной драке. Упокой, господи, его душу! Следуя совету епископа, он сжег письмо. Лимпиас, заинтересованный этой таинственностью, доверительно спросил его:
– Дурные вести?
– И да, и нет, – поглядев ему прямо в глаза, отвечал Филипп. – Не хотите ли, маэсе, стать моим квартирмейстером?
– Предполагаю, ваша милость, что об этом и шла речь в письме епископа, раз он развел вокруг него такую таинственность?
– Епископа мои дела не касаются, – гордо и сурово прервал его Филипп. – Это я, рыцарь фон Гуттен, губернатор и капитан-генерал Венесуэлы, предлагаю вам должность в моем войске.
– С благодарностью принимаю ее, ваша милость. Для меня честь служить у вас под началом, – не стал отнекиваться и чиниться тот.
– Ура! – закричали обступившие их солдаты.
– Ну, это-то назначение вы, надеюсь, одобрите? – с просветленным лицом обратился Филипп к священнику. – Лимпиас испытан всеми родами смерти и, кажется, любим и почитаем солдатами.
– Пожалуй, чересчур любим и слишком почитаем, – чуть замявшись, ответил падре Тудела.
– Не говорите загадками, прошу вас! Объяснитесь!
– Вы совершили ошибку, взяв к себе в заместители Вельзера, а теперь допустили новую, ибо назначили на ответственнейшую должность человека завистливого и вздорного, проведшего в здешних краях полтора десятка лет и имеющего на солдат такое влияние, какого не имеет никто.
– Не могу взять в толк ваши речи, падре! Вельзер юн и неопытен – это плохо; Лимпиас стар и умудрен – опять нехорошо!
– Крайности одинаково пагубны, а стремиться надобно к золотой середине. Люди, которых вы сделали своими ближайшими помощниками, – это порох и вода. По самой их природе неминуемо возникнет соперничество, и стоит лишь одному сказать «да», как второй тотчас скажет «нет»!
– Так ведь не в том ли заключается искусство политика, как вы сами мне внушали, чтобы подчиненные недолюбливали друг друга?
– Во всем нужна мера. А разница между несмышленышем немцем и седобородым кастильцем так велика, что вам не поставить ее себе на службу, как не вычерпать моря.
– Почему вы загодя так уверены, что Вельзер не уживется с Лимпиасом? Они ведь даже не знакомы?..
– Насколько я понимаю, лебедь тоже не водит знакомства с ягуаром. Но сведите их нос к носу и посмотрите, что получится.
Педро Лимпиас проворно сновал по лагерю, отдавая последние распоряжения. Войско было уже готово выступить. Падре Тудела сказал Филиппу сущую правду: помощники не ладили между собой. Испанцу и в голову не приходило спрашивать у Вельзера совета, прежде чем отдать распоряжение, и напрасно пытался юноша дать почувствовать свою власть: солдаты прекословили ему, а то и вовсе не желали повиноваться.
– Сначала узнаю у маэсе Лимпиаса, надо ли, – дерзко ответил Алонсо Пачеко, когда Вельзер приказал ему идти в дозор.
– То есть как это «узнаю»? – взорвался юноша. – Лимпиас – мой подчиненный!
Алонсо с вызовом поглядел на него и, отойдя на несколько шагов, замысловато выбранился.
Лимпиас на рожон не лез, открытого столкновения избегал, но, когда Вельзер, с каждым разом горячась все сильней, отдавал ему какое-либо распоряжение, глядел на него непонимающе. И вот однажды Варфоломей, видя, что старик и не думает выполнять приказ, потерял голову от ярости:
– Вы оглохли, маэсе Лимпиас?! Что, черт вас побери, происходит?!
Лимпиас с живостью поворотился к нему, глаза его вспыхнули:
– Не смейте кричать! Я вам в отцы гожусь! Не родился еще человек, которому бы я дозволил поднять на себя голос!
Вельзер неминуемо сцепился бы с ним, если бы не падре Тудела, который вовремя вмешался и почти силой увел юношу, что-то ему нашептывая.
– Чертовы немцы! – пробормотал Лимпиас, с ненавистью глядя ему вслед.
Гуттен, сидя на поваленном дереве, раздумывал об этих распрях. Лимпиас еще шагов за двадцать стал бочком подбираться к нему.
– Что заботит вашу милость?
– Да так, ничего особенного, – ответил Филипп, указав ему на место рядом с собой.
– Ведомо ли вам, что за неделю до отъезда я получил письмо от Франсиско Веласко?
– От Веласко? – переспросил, не веря своим ушам, Филипп.
– Да-да. Фортуна ему улыбнулась. Он теперь в Кубагуа, разбогател на жемчуге.
Филипп почувствовал дурноту, представив, как Веласко будет погребен под толщей воды на дне морском.
– Пишет, что нам бы надо плюнуть на Эльдорадо. Состояние можно сколотить только в Кубагуа. Я думал-думал и вот решил рассказать вам…
Гуттен нахмурился.
– Так вы предлагаете идти в Кубагуа?..
– Нет, ваша милость! – поспешил возразить тот. – Я всего лишь имел в виду, что если вы перемените решение, то я, как всегда, буду готов выполнить любой ваш приказ…
Гуттен, раздосадованный известием, а еще больше – подозрительными речами Лимпиаса, приказал:
– Озаботьтесь, чтобы все было готово к походу. Выступаем завтра утром. Больше вас не задерживаю.
Лимпиас, побагровев, двинулся обратно.
– Проклятые немцы! – вырвалось у него.
– Что вы сказали? – спросил выросший как из-под земли Вельзер.
Растерявшийся от неожиданности Лимпиас что-то забормотал.
– Советую вам поменьше болтать, если не хотите беды, – твердо сказал юноша. – Я знаю, вам не по вкусу немцы и ненавистен дом Вельзеров. Что ж, скатертью дорога, никто вас не держит.
– Простите меня, сударь, – пролепетал Лимпиас. – Сам не знаю, что говорю, такое уж у меня свойство. Простите мне несдержанные речи и, сделайте милость, не передавайте их губернатору.
– Хорошо, на этот раз я буду великодушен, но впредь вы должны вести себя как подобает.
– Обещаю вам и клянусь, это больше не повторится. Опустив голову, сгорбившись, он медленно побрел дальше, но, отойдя на почтительное расстояние, остановился, сплюнул и злобно прошептал:
– Не хватало еще, чтобы этот вертопрах навлек на меня немилость Гуттена.
– Надо немедля пуститься в путь, – ответил на это Вельзер-младший.
Известие о том, что сын банкира сделался правой рукой губернатора, не слишком обрадовало испанцев. Испытанные и закаленные воины – Санчо Брисеньо, Хуан Гевара и Дамиан де Барриос – считали, что у них на этот пост имеется больше прав.
– Я бы понял, – злобно шипел некий Мартин де Артьяга, – если бы Гуттен, чтобы потрафить Вельзеру-папаше, назначил этого сосунка епископом, королевским казначеем или, на худой конец, знаменщиком в каком-нибудь богом забытом захолустье вроде нашего Коро! Но ставить нас под его начало в таком деле, как завоевание Эльдорадо, – значит бросить всем нам вызов!
– Мартин прав, – пробурчал Пачеко, – я бы тысячу раз предпочел подчиняться портному Луису Леону, чем этому сопляку.
В тот же вечер и падре Тудела сказал Филиппу:
– С назначением Вельзера вы дали маху.
– Варфоломей – на редкость смышленый мальчуган и заткнет за пояс любого из этих вояк.
– Пусть так, но этого далеко не достаточно.
– Что ж поделаешь, – примирительным тоном молвил Филипп, – отец его – полновластный хозяин страны, где мы живем.
От этих слов священник схватился за голову:
– Ни слова больше, ради бога! Для нас, испанцев, кроме господа бога, есть только один хозяин – его величество император. Придерживаться иного мнения – значит навлечь на себя серьезнейшие неприятности.
Вспомните, что вы не в Европе, а в загадочном краю, называемом Новый Свет. Чуть только вы ступили на этот берег, как должны распроститься с прежними взглядами. Здесь никому нет дела до наследственных привилегий и выгод. Люди желают подчиняться только тем, кто с оружием в руках доказал свою опытность, сметливость и отвагу, – иная иерархия здесь немыслима…
– Верховые! – крикнул солдат.
Гуттен и священник поднялись на ноги. Вздымая тучу пыли, бодрой рысью к ним подскакали три всадника. В передовом они узнали Педро Лимпиаса.
– Добро пожаловать в Баркисимето! – приветствовал его Филипп.
– В последнюю минуту решил и я сопровождать вас на пути к Эльдорадо, – соскочив с лошади, молвил Лимпиас.
– Ваша опытность, маэсе, обеспечит нам успех! – радостно отвечал Филипп.
– К сожалению, – прошамкал беззубым ртом Лимпиас, – кроме нас троих, никто больше идти не пожелал.
– Известно ли вам, что его преосвященство, наш общий, давний и добрый друг дон Родриго де Бастидас, назначен возглавить епархию Пуэрто-Рико и готовится покинуть Коро? Просил кланяться вашей милости, – сказал один из спутников Лимпиаса, снимая сапог, чтобы вылить из него воду.
Лицо Гуттена омрачилось:
– Я рад за него, хотя для Венесуэлы это немалая потеря.
– Епископ прислал вам письмо, – сказал Лимпиас, протягивая Филиппу свернутый трубкой лист пергамента, запечатанный красным сургучом. – Посланный им слуга догнал нас на полдороге сюда и вручил его. Должно быть, что-то очень важное и спешное – видите, сколько печатей.
«В ноябре сего 1541 года остров Кубагуа из-за землетрясения на треть ушел под воду, – бледнея, читал Филипп. – Большая часть жителей его погибла. Педро Лимпиасу и его спутникам ничего об этом не ведомо, и я прошу вас не сообщать им о прискорбном происшествии, ибо в противном случае вполне вероятно, что ваши люди потребуют возвращения в Коро: почти у каждого в числе погибших были родные и друзья».
– Бедный Франсиско Веласко! – пробормотал Филипп, вспоминая своего беспутного товарища. – Как странно, что этот отчаянный рубака нашел свой конец не в бою и не в пьяной драке. Упокой, господи, его душу! Следуя совету епископа, он сжег письмо. Лимпиас, заинтересованный этой таинственностью, доверительно спросил его:
– Дурные вести?
– И да, и нет, – поглядев ему прямо в глаза, отвечал Филипп. – Не хотите ли, маэсе, стать моим квартирмейстером?
– Предполагаю, ваша милость, что об этом и шла речь в письме епископа, раз он развел вокруг него такую таинственность?
– Епископа мои дела не касаются, – гордо и сурово прервал его Филипп. – Это я, рыцарь фон Гуттен, губернатор и капитан-генерал Венесуэлы, предлагаю вам должность в моем войске.
– С благодарностью принимаю ее, ваша милость. Для меня честь служить у вас под началом, – не стал отнекиваться и чиниться тот.
– Ура! – закричали обступившие их солдаты.
– Ну, это-то назначение вы, надеюсь, одобрите? – с просветленным лицом обратился Филипп к священнику. – Лимпиас испытан всеми родами смерти и, кажется, любим и почитаем солдатами.
– Пожалуй, чересчур любим и слишком почитаем, – чуть замявшись, ответил падре Тудела.
– Не говорите загадками, прошу вас! Объяснитесь!
– Вы совершили ошибку, взяв к себе в заместители Вельзера, а теперь допустили новую, ибо назначили на ответственнейшую должность человека завистливого и вздорного, проведшего в здешних краях полтора десятка лет и имеющего на солдат такое влияние, какого не имеет никто.
– Не могу взять в толк ваши речи, падре! Вельзер юн и неопытен – это плохо; Лимпиас стар и умудрен – опять нехорошо!
– Крайности одинаково пагубны, а стремиться надобно к золотой середине. Люди, которых вы сделали своими ближайшими помощниками, – это порох и вода. По самой их природе неминуемо возникнет соперничество, и стоит лишь одному сказать «да», как второй тотчас скажет «нет»!
– Так ведь не в том ли заключается искусство политика, как вы сами мне внушали, чтобы подчиненные недолюбливали друг друга?
– Во всем нужна мера. А разница между несмышленышем немцем и седобородым кастильцем так велика, что вам не поставить ее себе на службу, как не вычерпать моря.
– Почему вы загодя так уверены, что Вельзер не уживется с Лимпиасом? Они ведь даже не знакомы?..
– Насколько я понимаю, лебедь тоже не водит знакомства с ягуаром. Но сведите их нос к носу и посмотрите, что получится.
Педро Лимпиас проворно сновал по лагерю, отдавая последние распоряжения. Войско было уже готово выступить. Падре Тудела сказал Филиппу сущую правду: помощники не ладили между собой. Испанцу и в голову не приходило спрашивать у Вельзера совета, прежде чем отдать распоряжение, и напрасно пытался юноша дать почувствовать свою власть: солдаты прекословили ему, а то и вовсе не желали повиноваться.
– Сначала узнаю у маэсе Лимпиаса, надо ли, – дерзко ответил Алонсо Пачеко, когда Вельзер приказал ему идти в дозор.
– То есть как это «узнаю»? – взорвался юноша. – Лимпиас – мой подчиненный!
Алонсо с вызовом поглядел на него и, отойдя на несколько шагов, замысловато выбранился.
Лимпиас на рожон не лез, открытого столкновения избегал, но, когда Вельзер, с каждым разом горячась все сильней, отдавал ему какое-либо распоряжение, глядел на него непонимающе. И вот однажды Варфоломей, видя, что старик и не думает выполнять приказ, потерял голову от ярости:
– Вы оглохли, маэсе Лимпиас?! Что, черт вас побери, происходит?!
Лимпиас с живостью поворотился к нему, глаза его вспыхнули:
– Не смейте кричать! Я вам в отцы гожусь! Не родился еще человек, которому бы я дозволил поднять на себя голос!
Вельзер неминуемо сцепился бы с ним, если бы не падре Тудела, который вовремя вмешался и почти силой увел юношу, что-то ему нашептывая.
– Чертовы немцы! – пробормотал Лимпиас, с ненавистью глядя ему вслед.
Гуттен, сидя на поваленном дереве, раздумывал об этих распрях. Лимпиас еще шагов за двадцать стал бочком подбираться к нему.
– Что заботит вашу милость?
– Да так, ничего особенного, – ответил Филипп, указав ему на место рядом с собой.
– Ведомо ли вам, что за неделю до отъезда я получил письмо от Франсиско Веласко?
– От Веласко? – переспросил, не веря своим ушам, Филипп.
– Да-да. Фортуна ему улыбнулась. Он теперь в Кубагуа, разбогател на жемчуге.
Филипп почувствовал дурноту, представив, как Веласко будет погребен под толщей воды на дне морском.
– Пишет, что нам бы надо плюнуть на Эльдорадо. Состояние можно сколотить только в Кубагуа. Я думал-думал и вот решил рассказать вам…
Гуттен нахмурился.
– Так вы предлагаете идти в Кубагуа?..
– Нет, ваша милость! – поспешил возразить тот. – Я всего лишь имел в виду, что если вы перемените решение, то я, как всегда, буду готов выполнить любой ваш приказ…
Гуттен, раздосадованный известием, а еще больше – подозрительными речами Лимпиаса, приказал:
– Озаботьтесь, чтобы все было готово к походу. Выступаем завтра утром. Больше вас не задерживаю.
Лимпиас, побагровев, двинулся обратно.
– Проклятые немцы! – вырвалось у него.
– Что вы сказали? – спросил выросший как из-под земли Вельзер.
Растерявшийся от неожиданности Лимпиас что-то забормотал.
– Советую вам поменьше болтать, если не хотите беды, – твердо сказал юноша. – Я знаю, вам не по вкусу немцы и ненавистен дом Вельзеров. Что ж, скатертью дорога, никто вас не держит.
– Простите меня, сударь, – пролепетал Лимпиас. – Сам не знаю, что говорю, такое уж у меня свойство. Простите мне несдержанные речи и, сделайте милость, не передавайте их губернатору.
– Хорошо, на этот раз я буду великодушен, но впредь вы должны вести себя как подобает.
– Обещаю вам и клянусь, это больше не повторится. Опустив голову, сгорбившись, он медленно побрел дальше, но, отойдя на почтительное расстояние, остановился, сплюнул и злобно прошептал:
– Не хватало еще, чтобы этот вертопрах навлек на меня немилость Гуттена.
24. ОКАЯННЫЙ КРАЙ
Солнце едва успело разогнать предрассветный туман, а войско уже двинулось.
На протяжении трехсот лиг не встречалось им ни одной живой души, и вот наконец они пришли в прилепившуюся на горном отроге индейскую деревушку, которой во время предыдущей экспедиции Спира дал имя Санта-Мария-де-Льянос. За перевалом уже лежал Попайан – провинция, управляемая Белалькасаром.
Узнав от касика, что несколько недель назад отряд во главе с Хименесом де Кесадой спустился с плоскогорья и, нигде не задерживаясь, прошел прямо на юг, они встревожились и уже собрались было вдогонку за своими соперниками, но хлынули апрельские ливни; преследование стало невозможным. Жители деревушки, не в пример тем, кто встречался отряду Гуттена раньше, были радушны и гостеприимны: щедро снабжали испанцев едой, предоставляли им своих жен и выстроили исполинский шалаш, вместивший сотню всадников и два десятка пехотинцев.
В начале октября дожди прекратились, и Гуттен произнес слова, которых все так жадно и давно ждали:
– Господа, в путь! К Эльдорадо!
После долгого марша по спаленной солнцем долине они вышли к деревне, с двух сторон окруженной илистой рекой. Здешние индейцы не знали одежды, были подозрительны и держались настороженно. Они рассказали про Кесаду: несмотря на то что прошло уже несколько месяцев, его отряд миновал деревню лишь неделю назад.
– И его, значит, задержали дожди! – обрадовался Гуттен. – Завтра же тронемся за ним вдогонку.
В тот день к ним подошел индеец в полотняной рубахе и красной шерстяной шапке. Жители всячески выказывали ему свое почтение, а он держался как человек, привыкший повелевать.
– Ты не должен идти по следам белого человека, – сказал он Гуттену при посредстве Лимпиаса и вытащил из заплечной сумки золотой и серебряный слитки. – Я тоже хочу отправиться туда, где мой брат отыскал это. Сокровища не в том месте, где ты предполагаешь, а по эту сторону хребта, там, где рождается солнце. Иди в Макатоа. Там тебе скажут, как добраться до Оуарики, до страны омагуа.
– Он дурачит нас! – вскричал Гуттен. – Этот человек знает, как найти Эльдорадо, а потому по доброй воле или подчиняясь силе отведет нас к Кесаде.
Выслушав перевод, индеец смиренно произнес:
– Кровь твоих людей падет на твою голову.
В зарослях колючего кустарника, сменившего лесную чащобу, они наткнулись на скелет лошади и на христианское надгробье, а потом кресты и дочиста обглоданные водой и ветром лошадиные кости стали попадаться все чаще, и напуганные этим зрелищем солдаты принялись поговаривать о возвращении. Проснувшись на восьмой день, обнаружили, что индеец исчез.
– Вперед! – твердил Гуттен, оставаясь глух к ропоту недовольных и советам благоразумных.
– До чего же он упрям! – бурчал Дамиан де Барриос. – Можно подумать, ищет погибели себе и нам всем. Пристало ли нам сносить такое?
– Замолчи, дурень! – вмешался Кинкосес. – Замолчи, покуда не отведал моего меча!
Ветер смерти дул над отрядом. Взобравшись на холм, напоминавший орлиную голову, Филипп с непривычной для всех, кто знал его, уверенностью сказал солдатам:
– Отсюда начинается дорога к Эльдорадо. Я не мог ошибиться. Нам предстоит идти на восток еще дней восемь, пока не выйдем к горной цепи, тянущейся вдоль хребта Анд. Там и стоит город золота.
Его слова подбодрили оборванных и босых солдат, и вот пришел день, когда передовые разглядели на юге бурое пятнышко: там начиналась Макаренская сьерра, названная так в честь небесной покровительницы Севильи.
Не успели пройти и лиги, как обнаружили засеянные поля и деревню – первый за три месяца нескончаемых переходов след человеческого присутствия. Испанцы уже предвкушали отдых и угощение, как вдруг на них, пуская тучи стрел и отчаянно вопя, ринулась толпа уродливых тщедушных дикарей. Это было знаменитое племя чоке, почитавших человечину до такой степени, что не брезговали и собственными мертвецами. Отразив нападение, запасшись провизией, отряд двинулся дальше, к югу. Но испанцев ожидало тяжкое разочарование, от которого из всех уст вырвался единый горестный вопль: горный хребет, долженствовавший привести их к Эльдорадо, оказался причудливо изогнутым отрогом Анд.
На протяжении трехсот лиг не встречалось им ни одной живой души, и вот наконец они пришли в прилепившуюся на горном отроге индейскую деревушку, которой во время предыдущей экспедиции Спира дал имя Санта-Мария-де-Льянос. За перевалом уже лежал Попайан – провинция, управляемая Белалькасаром.
Узнав от касика, что несколько недель назад отряд во главе с Хименесом де Кесадой спустился с плоскогорья и, нигде не задерживаясь, прошел прямо на юг, они встревожились и уже собрались было вдогонку за своими соперниками, но хлынули апрельские ливни; преследование стало невозможным. Жители деревушки, не в пример тем, кто встречался отряду Гуттена раньше, были радушны и гостеприимны: щедро снабжали испанцев едой, предоставляли им своих жен и выстроили исполинский шалаш, вместивший сотню всадников и два десятка пехотинцев.
В начале октября дожди прекратились, и Гуттен произнес слова, которых все так жадно и давно ждали:
– Господа, в путь! К Эльдорадо!
После долгого марша по спаленной солнцем долине они вышли к деревне, с двух сторон окруженной илистой рекой. Здешние индейцы не знали одежды, были подозрительны и держались настороженно. Они рассказали про Кесаду: несмотря на то что прошло уже несколько месяцев, его отряд миновал деревню лишь неделю назад.
– И его, значит, задержали дожди! – обрадовался Гуттен. – Завтра же тронемся за ним вдогонку.
В тот день к ним подошел индеец в полотняной рубахе и красной шерстяной шапке. Жители всячески выказывали ему свое почтение, а он держался как человек, привыкший повелевать.
– Ты не должен идти по следам белого человека, – сказал он Гуттену при посредстве Лимпиаса и вытащил из заплечной сумки золотой и серебряный слитки. – Я тоже хочу отправиться туда, где мой брат отыскал это. Сокровища не в том месте, где ты предполагаешь, а по эту сторону хребта, там, где рождается солнце. Иди в Макатоа. Там тебе скажут, как добраться до Оуарики, до страны омагуа.
– Он дурачит нас! – вскричал Гуттен. – Этот человек знает, как найти Эльдорадо, а потому по доброй воле или подчиняясь силе отведет нас к Кесаде.
Выслушав перевод, индеец смиренно произнес:
– Кровь твоих людей падет на твою голову.
В зарослях колючего кустарника, сменившего лесную чащобу, они наткнулись на скелет лошади и на христианское надгробье, а потом кресты и дочиста обглоданные водой и ветром лошадиные кости стали попадаться все чаще, и напуганные этим зрелищем солдаты принялись поговаривать о возвращении. Проснувшись на восьмой день, обнаружили, что индеец исчез.
– Вперед! – твердил Гуттен, оставаясь глух к ропоту недовольных и советам благоразумных.
– До чего же он упрям! – бурчал Дамиан де Барриос. – Можно подумать, ищет погибели себе и нам всем. Пристало ли нам сносить такое?
– Замолчи, дурень! – вмешался Кинкосес. – Замолчи, покуда не отведал моего меча!
Ветер смерти дул над отрядом. Взобравшись на холм, напоминавший орлиную голову, Филипп с непривычной для всех, кто знал его, уверенностью сказал солдатам:
– Отсюда начинается дорога к Эльдорадо. Я не мог ошибиться. Нам предстоит идти на восток еще дней восемь, пока не выйдем к горной цепи, тянущейся вдоль хребта Анд. Там и стоит город золота.
Его слова подбодрили оборванных и босых солдат, и вот пришел день, когда передовые разглядели на юге бурое пятнышко: там начиналась Макаренская сьерра, названная так в честь небесной покровительницы Севильи.
Не успели пройти и лиги, как обнаружили засеянные поля и деревню – первый за три месяца нескончаемых переходов след человеческого присутствия. Испанцы уже предвкушали отдых и угощение, как вдруг на них, пуская тучи стрел и отчаянно вопя, ринулась толпа уродливых тщедушных дикарей. Это было знаменитое племя чоке, почитавших человечину до такой степени, что не брезговали и собственными мертвецами. Отразив нападение, запасшись провизией, отряд двинулся дальше, к югу. Но испанцев ожидало тяжкое разочарование, от которого из всех уст вырвался единый горестный вопль: горный хребет, долженствовавший привести их к Эльдорадо, оказался причудливо изогнутым отрогом Анд.