Страница:
Все одобрительно закивали.
Савенко выбрался из толпы и пошел прочь.
– А этот получит благодарность атамана! – крикнул ему вслед Белан.
Когда уже вдали показался поселок, пронесся шумный, но непродолжительный дождь. Мягкая дорожная пыль сразу стала похожа на шершавое решето.
Когда в воздухе засверкали быстрые струйки, Хаким снял свою мерлушковую шапку и расстегнул ворот рубахи, подставив дождю грудь.
От приятной влаги стало легко дышать, с пахнущим водой ветром, казалось, унеслась прочь усталость.
Хаким с наслаждением дышал всей грудью. Знойный воздух степного полдня, будто испуганный шумом и блеском дождевых струй, поспешно уползал куда-то в степь.
– Посмотрите, Байеке, как высохла земля, – сказал Хажимукан своему спутнику. – Такой дождь ее не насытит, только прибьет ненадолго пыль. Если бы вон та повернула сюда, – показал он на огромную сизую тучу, тяжело клубившуюся вдали.
– Эта сюда не повернет, – ответил Байес. – У нее свой путь. Это речная тучка. Она пойдет вдоль Яика, над лесом, над лугами, а в степь ее не заманишь.
Хаким, ехавший верхом, осмотрел небо. Его поразили слова Байеса – «речная тучка».
Действительно, там, где протекал Яик, плыли дождевые тучи, а над степью простерлось чистое белесо-голубое небо.
«Говорит так, будто оставил на туче свою метку, – усмехнулся Хаким. – А ведь верно. Тонко подмечено. Степные облака от горячего степного воздуха поднимаются ввысь и рассеиваются как пух, никогда не собираясь в одном месте. А холодная вода Яика, леса и рощи тянут их к себе. Вот почему тучи льнут к сырым болотистым местам. Чего только он не знает!»
– Посмотри-ка, – воскликнул Хажимукан, – льет над самим Яиком, будто в нем мало воды.
В самом деле – от тучи потянулась вниз дымчатая неровная бахрома.
– По-моему, – продолжал Хажимукан, – хохлы сеют так много хлеба потому, что у них на восточной стороне земля хорошая и дожди обильные. Посмотри, какая возле села пшеница – колос к колосу.
– Не только потому, что земля хорошая, – ответил Байес. – Есть и другая причина… – Он не договорил. Путники подъехали к окраине села. – Хорошо, если Карпыч дома. Как бы не уехал куда.
Деревня находилась в двадцати пяти верстах от Уральска. Здесь жили русские и украинцы.
Навстречу им вышел сам Петр Карпыч Фроловский, средних лет мужчина, богатырского сложения, с черной окладистой бородой.
– Здравствуйте, Байеке, как здоровье, как жена, дети? – спросил по-казахски Фроловский, распахивая ворота.
– Хорошо. Все живы, здоровы. А как вы? Жаркие дни наступили. И дождь стороной прошел.
– Ваша правда, Байеке. Выгорают посевы.
– Как дела, Карпыч, б городе все спокойно? – спросил Хаким.
– Спокойно? – переспросил Фроловский. – Какое там спокойствие…
Хаким почувствовал в словах Петра Карпыча какую-то затаенную горечь.
Байес и Хажимукан распрягли лошадей, отвели их под навес в тень. Хозяин пригласил гостей посидеть на скамейке возле дома.
Хажимукан достал из кармана насыбай. Насыпал на ладонь щепотку табаку, понюхал его и несколько раз чихнул.
Хаким в это время умывался. Шумно отфыркиваясь, он лил себе на шею и на голову воду из чайника.
Хажимукан сунул обратно в карман сверток с табаком и взял из рук Хакима чайник.
Фроловский, ковыряя хворостиной землю возле скамейки, говорил:
– Пшеница хорошо поднялась. Дали бы только убрать ее вовремя, обмолотить и засыпать в закрома. Вот та сторона, – показал он по направлению на Уральск, – хуже засухи для нас.
Хажимукан никогда раньше не встречал этого человека, не знал ничего о нем и про себя решил: «Наверное, из богатых крестьян. А как радушно он встретил Байеке, – видно, они друзья».
Хаким же по-своему охарактеризовал Фроловского: «Степенный и самостоятельный человек. А глаза – видать, умен. И речь ведет складную. Неспроста Абеке сказал: «Будете искать меня – зайдете к нему. Он покажет».
Хозяин не стал больше докучать гостям своими расспросами, он и сам не рассказывал ничего.
Байес, видимо почувствовав неловкость от продолжительного молчания, познакомил Фроловского со своими спутниками:
– Это Хажимукан – рыбак из нашего аула. Вы ведь знаете, что у нас много рыбы. И вот все беднейшие наши рыбаки объединились в артель. Артелью как раз и руководит Хажимукан. Мы с ним повстречались по дороге сюда, он тоже направлялся в вашу сторону за солью. А у этого джигита, – показал он на Хакима, – к тебе дело есть. Сам я, как и прежде, езжу всюду и собираю шкурки. Мы решили остановиться у вас.
– Я и сам знаю, Байеке, зачем крестьянин приезжает в город: соль, спички, мыло. Не пообедаете ли у нас с дороги? Жена сегодня сготовила борщ. Обычно летом все едят окрошку, а я вот люблю борщ в любое время года.
Хажимукан, никогда до этого не евший борща, ел небольшими глотками, подозрительно деликатно. Кашлял, чихал. Не съев и половину тарелки, он отодвинул ее к краешку стола. А к жареному мясу, поданному с квашеной капустой, даже не притронулся, опасаясь, что оно свиное. Байес и Хаким, боясь обидеть хозяина и в то же время понимая состояние Хажимукана, сказали, что у того, видно, «голова разболелась от жары». Сами же они с удовольствием съели свой борщ до дна и поблагодарили хозяина за угощение.
После обеда все вышли во двор. Байес отозвал Петра Карповича в сторону, под навес, и начал разговор издалека. Коснулся событий в Уральске, рассказал о новых налогах, недовольстве населения и, наконец, спросил:
– Карпыч, нам надо увидеться с Абдрахманом Айтиевым. Сто лет вам буду благодарен, если сведете с ним.
Фроловский внимательно слушал и глядел куда-то в сторону, лишь изредка бросая быстрый взгляд на Байеса. Он давно знал этого человека, был уверен в его честности и благородстве.
Ответил Петр Карпович медленно, взвешивая каждое слово:
– Байес Махмедович, я знаю, что в торговых делах ты человек сведущий. И тебе и мне, хроме земли и торговли, ничего не надо. Верно я говорю? Так вот, не достанете ли вы мне в городе машинного масла? Позарез нужно.
Байес понял это как упрек: «Ты торговец, тебе нельзя доверять».
– Карпыч, не виляй хвостом, как лиса, – тихо сказал Байес, – Абдрахман мой друг. Он был у меня дома и ушел из нашего аула недели две назад. Уходя, сказал: «Если понадоблюсь, обратись к Карпычу». Нужно, чтобы ты устроил свидание с ним или с близким ему человеком. Надо посоветоваться насчет школы.
Из осторожности Байес не говорил о том, ради чего в действительности приехал сюда.
Фроловский прищурился, ухмыльнулся в бороду и почесал затылок.
– Кроме хозяйства своего, Байеке, мы ничего не ведаем… Вот, кажется, вчера брат его ходил в селе. Петро! – окликнул Фроловский сына. – Поди сюда.
Когда стройный парень, еще почти подросток, распутывавший развешанные сети, подошел, Фроловский спросил:
– Петро, ты не видел Аблашку?
Петро недоверчиво покосился на Байеса и ответил:
– Не видел я его, тату. Кажись, не видал…
Байес перехватил недоверчивый взгляд Петра и понял, что этот тоже хитрит.
– Тату, а что, если я отведу этого джигита к Малышу?
– Так он не знает его… Хотя ладно, отведи. Пусть побеседуют, – решил Петр Карпович.
Через некоторое время Петро и Хаким отправились в соседнюю деревню. Она находилась в восьми верстах от Теректы.
Пока они шли, наступили сумерки.
Хаким заметил, что, хотя соседняя деревня была близко, Петро вел его кружным путем. К деревне подошли они с противоположной стороны.
– Почему ты обогнул село? – поинтересовался Хаким. – Ведь дорога ведет прямо…
Петро ничего не ответил.
«Что это он, – удивился Хаким, – не умеет разговаривать или пренебрегает мною? Крепок, видно, орешек. А посмотреть – совсем мальчик, хоть и рослый».
Как ни старался Хаким втянуть своего спутника в разговор, Петро до самого поселка не проронил ни единого слова. Даже не ответил на вопрос Хакима, кто такой Малыш. Хаким решил, что Малыш, наверное, казах, который сведет его с Абдрахманом.
Небольшая деревня, скорее хутор, стояла на краю лога, неподалеку от реки. Миновав крайний дом, Петро вошел в ворота соседнего дома. Хаким растерянно остановился, не понимая, куда исчез его провожатый. Но через минуту он снова появился, а следом за ним вышел Амир.
Прежде они здоровались друг с другом обычно, а сейчас неизвестно почему обнялись. Может быть, потому, что очень долго не виделись.
Хаким пристально вглядывался в лицо Амира.
– Совсем не изменился, – сказал он, – только загорел. Я очень скучал по вас, особенно по тебе, Амир. Только когда расстаешься, понимаешь, что рядом нет товарища. Как давно все было: наш класс, друзья… – Большие ноздри крупного носа Хакима вздрагивали от возбуждения.
Внешне Амир действительно не изменился. Но его речь и даже его жесты стали другими. Раньше Амир любил поговорить, а теперь стал скуп на слова.
– Что молчишь? – спросил Хаким. – Или не соскучился?
В черных глазах Амира, смотревших на него в упор, что-то вспыхнуло, казалось, пробежала какая-то неуловимая искра.
– Жду, когда сам заговоришь, – тихо ответил он.
«Что с ним? Или он не рад встрече? – подумал Хаким. – Может быть, я напомнил ему о смерти отца. Но ясно, что его тревожит какая-то забота».
– Если я начну говорить, – сказал Хаким, – то придется сказать много. Так много, что и дня не хватит. Сюда я приехал разыскать Абдрахмана, он был у нас в ауле…
Амир поспешно поднял указательный палец и прошептал: «Тсс».
Хаким осекся на полуслове.
Амир теперь смотрел себе под ноги и молчал, словно забыл что-то и никак не мог вспомнить. Наконец он обратился к Петру:
– Спасибо тебе, что привел моего друга. Можешь идти, Петро.
Петро ничего не ответил. Молча повернулся и ушел, словно чужой.
Выйдя на деревенскую улицу, он сунул в карманы руки и зашагал домой, беспечно насвистывая.
Друзья продолжали молчать.
– У меня и в мыслях не было встретить тебя здесь, – снова заговорил Хаким. – В первую минуту мне показалось, что ты совсем не изменился. А теперь вижу, что это не так. Ты стал другим. Ведь раньше тебе всегда не хватало выдержки. А теперь даже имя Абдрахмана не решаешься произнести. Я понимаю – ты боишься, как бы не подслушали чужие уши…
– Я не ожидал тебя встретить здесь, – поспешно прервал его Амир. – Интересно! Как твои дела? – Он снова обнял Хакима и повел в дом. – Идем, я тебя с папой познакомлю. Ах да, я совсем забыл, что ты знаком с ним, в прошлом году видел его.
«Какой папа? – опешил Хаким. – Разыгрывает он меня или хитрит?»
Едва Хаким переступил порог дома, как сразу же узнал отца Амира, стоявшего у окна.
От неожиданности Хаким остановился в дверях и растерянно переводил взгляд то на Мендигерея, то на Амира. Отец и сын видели, как Хаким переменился в лице. Еще бы, перед ним был умерший человек, изрубленный на куски казаками. Он же своими ушами слышал об этом.
Наконец, опомнившись, Хаким снял шапку, словно он вошел в церковь, и едва слышно произнес:
– Ассаламуалейкум.
Мендигерей не узнал его, но, заметив, что гость почему-то растерялся, приветливо ответил:
– Алейкумуассалам. Проходи, дорогой, проходи. – Мендигерей пригласил его сесть рядом с собой.
Но Хаким бочком отошел в сторону и сел возле печки на низкую скамеечку. В комнате было тесно. Слева у входа стояли маленький столик и стул. У противоположной стены – койка, накрытая стеганым одеялом. Земляной пол аккуратно застлан чистыми половиками. Если бы Хаким не видел хозяев этого дома, он не смог бы сказать, казахи или русские живут здесь. «Значит, Амир правду сказал, что хочет меня познакомить со своим отцом, – подумал Хаким. – Это он. Он самый… большевик Мендигерей. Значит, вранье, будто он убит».
Мендигерей тем временем пригляделся к Хакиму и спросил у сына:
– Я, кажется, не узнал этого джигита, Амир. Это тот самый твой товарищ, о котором ты мне говорил?
– Да, папа. Это Хаким Жунусов. Он тоже учился в Уральске в реальном училище. Папа, помнишь, ты видел его прошлой осенью в Теке?
– Я так и догадался. Трудно упомнить, когда видел человека только один раз.
Лампы не зажигали. В комнате царил полумрак. И все же, когда Мендигерей повернулся, Хаким увидел длинный красный рубец, проходивший по его голове, спускавшийся по затылку и шее под ворот рубашки. И сразу в памяти Хакима возникли страшные события, путаные, туманные видения. Но что пришлось видеть и перенести Мендигерею, он даже представить себе не мог. Видимо, ему дорогой ценой удалось вырваться из когтей смерти. Подтверждением тому был багровый рубец, похожий на свежий след от удара нагайки. Мендигерей теперь не мог повернуть шею, а неуклюже оборачивался всем корпусом.
В ту же ночь Хаким услышал от своего товарища страшную историю, в которую трудно было поверить, но которая действительно была.
Близилась весна. Конь отъелся за зиму. Сошники железного плуга хорошо отточены. Сбруя тоже в исправности.
Иван Андреевич никогда не допускал, чтобы в его небольшом хозяйстве было что-нибудь недоделано. Он вовремя вспахивал землю, в срок сеял. Одним из первых начинал косить сено и с уборкой хлеба тоже управлялся не последним. Еще до наступления осени он успевал обмазать и побелить дом и пристройки. В сарае, в коровнике и свинарнике зимой была теплынь и чистота, как в хате.
Иван Андреевич был молчаливым и замкнутым человеком. Молчал он не только на собраниях и на сходках, но и дома. Ему некогда было разговаривать. Вычистив конюшню, свинарник и коровник, он задавал скотине корм. Едва сделав одно дело, немедленно принимался за другое: подшивал старые пимы, сапожничал, менял старые черенки у вил, граблей и лопат. Если выпадала свободная минутка, он успевал изготовить запасное топорище или ручку для молотка.
Жена занималась домашними делами, дети были еще малы, вот и приходилось все делать самим.
Занятый своей работой, Иван Андреевич не заметил, как в хату вошел Остап.
– Иван, дело есть, одевайся.
«И ворота и сени как будто были заперты, как он вошел?» – подумал Иван Андреевич, снизу вверх глядя на Остапа, стоявшего, широко расставив ноги, у двери.
– Что зенки вылупил, как баран? – хрипло пробасил Остап. – Не узнаешь?
Не только Гречко, но все казаки в поселке не могли противиться дикому произволу Песковых и Калашниковых. Сейчас Остап Песков был под хмельком. Иван Андреевич понял это по его налитым кровью глазам и неуклюжей позе. Остап стоял чуть пошатываясь и наклонив вперед голову, как бугай. В таких случаях он нередко пускал в ход кулаки.
– Ты что, хохлацкая харя, прячешься в доме, когда мы вылавливаем комиссаров? – закричал он. – Живо собирайся. Да захвати лом.
Иван Андреевич торопливо надел пимы, накинул на плечи короткий полушубок. Спросить, куда надо идти, он не решился. Найдя лом, он вслед за Остапом вышел со двора.
– Туда! – прохрипел Остап, показывая на берег.
Они вышли на окраину села. Речка Ямбулатовка протекала всего в какой-нибудь полуверсте от дома Гречко.
Когда приблизились к берегу, уже стали сгущаться сумерки, но Иван Андреевич разглядел что-то черневшее на берегу.
Остап показал туда рукой и весело прохрипел:
– Видишь, что это? Это зарубленный мной комиссар. Ступай вниз, проруби лед и сбрось его в прорубь. Понял?
Иван Андреевич оцепенело стоял, глядя на темневшее тело убитого.
– Пошевеливайся, хохлацкая рожа! – толкнул его Остап.
Они спустились с берега. Иван Андреевич начал долбить ломом толстый лед. Сейчас, принявшись за работу, он уже ни о чем не думал, только долбил и долбил. Ему не было дела до того, кто убит и как все это произошло.
Зима в этом году была долгой и суровой. Вода промерзла на целый аршин. Лед поддавался с трудом. Лом звенел, из-под острия его летела белая пыль. Иван Андреевич уже вытирал со лба пот, но до воды было еще далеко.
– Долго ты еще будешь копаться? – спросил Остап. Ему, как видно, надоело стоять здесь на открытом ветру и ждать.
– Зараз, – едва сдерживая злобу, ответил Иван Андреевич и снова принялся долбить.
Песковы привыкли нанимать работников целыми группами и помыкали ими, как скотиной. Особенно доставалось кротким и боязливым иногородникам, избегавшим ссор и драк. К числу таких принадлежал и Гречко. Он давно уже поселился здесь и считался коренным жителем. И все-таки казаки считали приезжих хохлов низким сословием.
Иван Андреевич безропотно выполнял все, что бы ему ни приказали. Потребуется ли станичному атаману человек для какой-нибудь работы – зовут Гречко, нужно лошадь – берут у Гречко, поломались у кого ворота – нужны руки Гречко. Даже сегодня, чтобы утопить зарубленного комиссара, Остапу Пескову опять-таки понадобился Гречко.
Остап знал безропотного и исполнительного хохла и не сомневался, что тот выполнит его приказание. Сам он начал мерзнуть, да и спешил закончить «дело» с большевиком Мендигереем, как было приказано из Дарьинска. Видя, как усердно Гречко долбит лед, он смягчился и великодушно прорычал:
– Сними с этого киргизского комиссара шинель и возьми себе. Ему и без нее будет тепло подо льдом. Сапоги тоже можешь взять себе.
Остап сказал это так, будто расплачивался с Гречко деньгами из собственного кармана, и неуклюжей медвежьей походкой пошел прочь в густую темноту ночи.
И только сейчас до сознания Гречко дошли страшные слова: «комиссар», «киргиз». «Какое черное дело совершили эти нечестивцы? И бога не боятся. Выходит, и Быкова тоже убьют, если он им попадется».
Занятый работой, Иван Андреевич не замечал холода: он бил и бил ломом звенящий лед. И вот наконец вода.
Прорубь была достаточно широка, чтобы спустить в нее тело убитого. Иван Андреевич расстегнул шубу и огляделся. Кругом ни души. На безоблачном небе холодные крупные звезды.
«А ведь это выше проруби, где люди берут воду, – вдруг понял Иван Андреевич. – Труп зимой никуда не унесет. Он будет лежать подо льдом до самого паводка. А скотина чутка. Лошадь ни за что не станет пить воду там, где лежит труп. А люди?»
Он снова оглядел высокие берега и темное звездное небо. Оно было похоже на ток. А Млечный Путь напоминал брошенную лопатой на ток пшеницу. Там, куда уходит Млечный Путь, в той стороне Калмыково, родное село Ивана Андреевича. До него много верст киргизских степей. Иван Андреевич часто ездил степью, часто приходилось ему бывать у гостеприимных киргизов. Эти люди всегда готовы были поделиться с ним последним куском хлеба, последней чашкой кумыса. И вдруг его словно обожгло: «Киргизский комиссар… А может быть, он тоже из тех краев? Пришел сюда за своей смертью». По расположению звезд Иван Андреевич определил, что наступила полночь. Он взобрался на берег и пошел к убитому. Село уже заснуло. Оттуда не доносилось ни звука, только в окнах дома станичного атамана горел свет.
Когда до убитого оставалось несколько шагов, Гречко услышал слабый, едва слышный стон. Он остановился, замер. Прошла минута. Иван Андреевич стоял, приподняв над ухом наушник шапки. Нет, показалось. Он подошел к лежавшему человеку. «А вдруг… Нет, не может быть. Ослышался». Он наклонился.
Человек лежал, уткнувшись лицом в снег. Одна рука была подвернута, другая безжизненно вытянулась на снегу. Слева валялся брошенный тымак[92]. Приглядевшись, Гречко увидел в снегу наган недалеко от правой руки убитого. Ладонь была раскрыта, рука обнажена до локтя.
Иван Андреевич взял руку, чтобы перевернуть человека на спину. Кисть была холодна как лед, но выше, под рукавом, Иван Андреевич ощутил тепло.
Гречко торопливо перевернул человека на спину. Тот слабо застонал. Иван Андреевич подтянул поближе тымак и положил его под голову раненого, поправил черный шарф, положил руки на грудь. Пуговицы шинели были застегнуты, воротник поднят.
«Выживет ли? – с испугом подумал Иван Андреевич. – Или безнадежный?»
Рука его непроизвольно скользнула за борт шинели к груди этого полумертвеца. Сердце билось.
Разомлела душа старого солдата, три года воевавшего на германском фронте. Немало друзей похоронил Иван Андреевич, немало и вынес раненых с поля боя. Сейчас в нем заговорила не только жалость, но и солдатский долг – во что бы то ни стало спасти раненого. Но как? Нести на спине – далеко. Потеряет последние силы и умрет.
Не раздумывая больше, Иван Андреевич побежал домой. На бегу он тщательно обдумывал все – где спрятать раненого, чем перевязать раны, как привезти.
Едва вбежав в дом, он, не переводя дыхания, крикнул жене:
– Скорее зажги в бане свет, протри все насухо, а окна завесь и трубу закрой.
Жена недоуменно уставилась на него.
– Атаман, что ли, тебе дал такое поручение? – спросила она.
– Скорее. Потом сама все увидишь. Некогда. – И он выбежал за дверь.
Спустя полчаса Иван Андреевич привез на санках раненого. Вдвоем с женой они внесли его в баню. Раненый был без сознания. Его уложили на полок. В бане было тепло, как раз в этот день ее протопили.
С головы раненого смыли кровь, промыли и перевязали рану. Из своей фронтовой фляжки Иван Андреевич влил в рот ему немного спирта. Этот спирт у него всегда хранился на дне сундука «на всякий случай».
Раненый чуть шевельнулся. Не приходя в сознание, чуть приоткрыл глаза, и Иван Андреевич узнал его. Это был близкий друг Айтиева.
Жена, с жалостью глядя на него, сказала:
– Не сносить тебе головы, Иван, если узнает Остап.
– Не узнает, – спокойно ответил Иван Андреевич. – Ночь побудет здесь. А завтрашней ночью доставлю его Аблашке. Откуда Остапу знать, что я не утопил его? Не будет же он нырять в прорубь да обшаривать дно. Не бойся, иди спи. А я с ним побуду.
Мендигерей видел, с какой радостью встретил его сын своего товарища. Друзья, уютно устроившись в уголке, оживленно беседовали, и Мендигерей решил не беспокоить сына просьбой перевязать рану. Он снял рубашку и одной рукой начал осторожно сматывать бинт.
– Раны у папы еще не зажили, – говорил Амир. – Видишь, сам делает перевязку. Я пока не могу оставлять его одного. А он совсем не бережет себя, собирает отряд. Спит мало. Правая рука у него совсем не действует, и самочувствие плохое, а других утешает. Если у кого-нибудь беда, успокаивает: «Ничего, говорит, могло быть и хуже». И люди рады приветливому слову. А сколько ему пришлось пережить… Помню, вызвал меня в Теке Абдрахман и сказал, что отец погиб… Что было со мной… От меня одна тень осталась. Вернулся я из Теке домой. И боялся увидеть маму, она ведь и так слабенькая, всегда боится, как бы что не случилось с отцом, постоянно плачет. Я уже видел ее причитающей, с распущенными волосами, и мое сердце обливалось кровью. Прихожу домой, а она мне говорит: «Спасибо нашему ученому деверю, он спас жизнь твоему отцу. А то бы ты остался сиротинкой, мой верблюжонок, ягодка моя». И она принялась меня целовать. Но слова ее не дошли до моего сознания, в голове все помутилось, и я разревелся. Мать тоже плачет, а я не замечаю, что ее слезы – от радости. Она ласкает меня и приговаривает: «Бедняжка, ты, наверное, думал, что отец умер. Если бы ты увидел его в тот день, когда его привезли, потерял бы рассудок. А мне все это пришлось пережить».
– Амиржан, ты не обо мне ли рассказываешь? – прислушавшись к разговору, спросил Мендигерей. – Это длинная история, дорогой. Оставь лучше ее. Ведь все обошлось, а могло быть и похуже… Если бы тогда не свела меня судьба с Гречко, а попался бы я в руки какому-нибудь кровопийце казаку, гнил бы сейчас на дне реки. И то сказать, незнакомый человек, простой крестьянин спас меня. А рисковал головой. Видно, не суждено еще мне умереть. Провалялся я в постели полтора месяца, едва-едва выжил. Какими только лекарствами не поили меня! Ведь на мне живого места не осталось. Правая рука совсем не действует, – как видно, повреждены сухожилия. Но это еще не беда. Человек и без правой руки пригоден к делу.
Увидев длинный багровый шрам на голове Мендигерея, Хаким понял, какая страшная рана была нанесена этому человеку, но сейчас он увидел еще и другое – на правой, безжизненно висящей руке его не было пальцев. Он обморозил их, и они отвалились. Хаким не мог одолеть давящего чувства жалости и сострадания.
– Я о тебе многое слышал от Абдрахмана и учителя Халена, – перевел разговор на другое Мендигерей. – Так что заочно знаком с тобой. Участвовать в революции, служить делу освобождения своего народа – это долг каждого сознательного джигита. Я горячо одобряю твое желание служить своему народу.
Ранее, когда Хаким жил и учился в Уральске, он не общался с революционерами, не знал, чего хотят эти люди. Но его всегда восхищало их мужество, их самоотверженность. Он знал имена Дмитриева, Червякова, Абдрахмана, Сахипгерея. Когда же услышал о зверской расправе над Мендигереем, не мог сдержать слез. Эти люди казались ему особенными, героями с большими и бесстрашными сердцами. Дело, которое они делали, было не всякому по плечу. Каждый день, каждый час они рисковали своей жизнью.
Савенко выбрался из толпы и пошел прочь.
– А этот получит благодарность атамана! – крикнул ему вслед Белан.
Глава вторая
1
По дороге от Анхаты на Теректы ехали трое. Байес и Хажимукан – в телеге. Хаким сидел верхом.Когда уже вдали показался поселок, пронесся шумный, но непродолжительный дождь. Мягкая дорожная пыль сразу стала похожа на шершавое решето.
Когда в воздухе засверкали быстрые струйки, Хаким снял свою мерлушковую шапку и расстегнул ворот рубахи, подставив дождю грудь.
От приятной влаги стало легко дышать, с пахнущим водой ветром, казалось, унеслась прочь усталость.
Хаким с наслаждением дышал всей грудью. Знойный воздух степного полдня, будто испуганный шумом и блеском дождевых струй, поспешно уползал куда-то в степь.
– Посмотрите, Байеке, как высохла земля, – сказал Хажимукан своему спутнику. – Такой дождь ее не насытит, только прибьет ненадолго пыль. Если бы вон та повернула сюда, – показал он на огромную сизую тучу, тяжело клубившуюся вдали.
– Эта сюда не повернет, – ответил Байес. – У нее свой путь. Это речная тучка. Она пойдет вдоль Яика, над лесом, над лугами, а в степь ее не заманишь.
Хаким, ехавший верхом, осмотрел небо. Его поразили слова Байеса – «речная тучка».
Действительно, там, где протекал Яик, плыли дождевые тучи, а над степью простерлось чистое белесо-голубое небо.
«Говорит так, будто оставил на туче свою метку, – усмехнулся Хаким. – А ведь верно. Тонко подмечено. Степные облака от горячего степного воздуха поднимаются ввысь и рассеиваются как пух, никогда не собираясь в одном месте. А холодная вода Яика, леса и рощи тянут их к себе. Вот почему тучи льнут к сырым болотистым местам. Чего только он не знает!»
– Посмотри-ка, – воскликнул Хажимукан, – льет над самим Яиком, будто в нем мало воды.
В самом деле – от тучи потянулась вниз дымчатая неровная бахрома.
– По-моему, – продолжал Хажимукан, – хохлы сеют так много хлеба потому, что у них на восточной стороне земля хорошая и дожди обильные. Посмотри, какая возле села пшеница – колос к колосу.
– Не только потому, что земля хорошая, – ответил Байес. – Есть и другая причина… – Он не договорил. Путники подъехали к окраине села. – Хорошо, если Карпыч дома. Как бы не уехал куда.
Деревня находилась в двадцати пяти верстах от Уральска. Здесь жили русские и украинцы.
Навстречу им вышел сам Петр Карпыч Фроловский, средних лет мужчина, богатырского сложения, с черной окладистой бородой.
– Здравствуйте, Байеке, как здоровье, как жена, дети? – спросил по-казахски Фроловский, распахивая ворота.
– Хорошо. Все живы, здоровы. А как вы? Жаркие дни наступили. И дождь стороной прошел.
– Ваша правда, Байеке. Выгорают посевы.
– Как дела, Карпыч, б городе все спокойно? – спросил Хаким.
– Спокойно? – переспросил Фроловский. – Какое там спокойствие…
Хаким почувствовал в словах Петра Карпыча какую-то затаенную горечь.
Байес и Хажимукан распрягли лошадей, отвели их под навес в тень. Хозяин пригласил гостей посидеть на скамейке возле дома.
Хажимукан достал из кармана насыбай. Насыпал на ладонь щепотку табаку, понюхал его и несколько раз чихнул.
Хаким в это время умывался. Шумно отфыркиваясь, он лил себе на шею и на голову воду из чайника.
Хажимукан сунул обратно в карман сверток с табаком и взял из рук Хакима чайник.
Фроловский, ковыряя хворостиной землю возле скамейки, говорил:
– Пшеница хорошо поднялась. Дали бы только убрать ее вовремя, обмолотить и засыпать в закрома. Вот та сторона, – показал он по направлению на Уральск, – хуже засухи для нас.
Хажимукан никогда раньше не встречал этого человека, не знал ничего о нем и про себя решил: «Наверное, из богатых крестьян. А как радушно он встретил Байеке, – видно, они друзья».
Хаким же по-своему охарактеризовал Фроловского: «Степенный и самостоятельный человек. А глаза – видать, умен. И речь ведет складную. Неспроста Абеке сказал: «Будете искать меня – зайдете к нему. Он покажет».
Хозяин не стал больше докучать гостям своими расспросами, он и сам не рассказывал ничего.
Байес, видимо почувствовав неловкость от продолжительного молчания, познакомил Фроловского со своими спутниками:
– Это Хажимукан – рыбак из нашего аула. Вы ведь знаете, что у нас много рыбы. И вот все беднейшие наши рыбаки объединились в артель. Артелью как раз и руководит Хажимукан. Мы с ним повстречались по дороге сюда, он тоже направлялся в вашу сторону за солью. А у этого джигита, – показал он на Хакима, – к тебе дело есть. Сам я, как и прежде, езжу всюду и собираю шкурки. Мы решили остановиться у вас.
– Я и сам знаю, Байеке, зачем крестьянин приезжает в город: соль, спички, мыло. Не пообедаете ли у нас с дороги? Жена сегодня сготовила борщ. Обычно летом все едят окрошку, а я вот люблю борщ в любое время года.
Хажимукан, никогда до этого не евший борща, ел небольшими глотками, подозрительно деликатно. Кашлял, чихал. Не съев и половину тарелки, он отодвинул ее к краешку стола. А к жареному мясу, поданному с квашеной капустой, даже не притронулся, опасаясь, что оно свиное. Байес и Хаким, боясь обидеть хозяина и в то же время понимая состояние Хажимукана, сказали, что у того, видно, «голова разболелась от жары». Сами же они с удовольствием съели свой борщ до дна и поблагодарили хозяина за угощение.
После обеда все вышли во двор. Байес отозвал Петра Карповича в сторону, под навес, и начал разговор издалека. Коснулся событий в Уральске, рассказал о новых налогах, недовольстве населения и, наконец, спросил:
– Карпыч, нам надо увидеться с Абдрахманом Айтиевым. Сто лет вам буду благодарен, если сведете с ним.
Фроловский внимательно слушал и глядел куда-то в сторону, лишь изредка бросая быстрый взгляд на Байеса. Он давно знал этого человека, был уверен в его честности и благородстве.
Ответил Петр Карпович медленно, взвешивая каждое слово:
– Байес Махмедович, я знаю, что в торговых делах ты человек сведущий. И тебе и мне, хроме земли и торговли, ничего не надо. Верно я говорю? Так вот, не достанете ли вы мне в городе машинного масла? Позарез нужно.
Байес понял это как упрек: «Ты торговец, тебе нельзя доверять».
– Карпыч, не виляй хвостом, как лиса, – тихо сказал Байес, – Абдрахман мой друг. Он был у меня дома и ушел из нашего аула недели две назад. Уходя, сказал: «Если понадоблюсь, обратись к Карпычу». Нужно, чтобы ты устроил свидание с ним или с близким ему человеком. Надо посоветоваться насчет школы.
Из осторожности Байес не говорил о том, ради чего в действительности приехал сюда.
Фроловский прищурился, ухмыльнулся в бороду и почесал затылок.
– Кроме хозяйства своего, Байеке, мы ничего не ведаем… Вот, кажется, вчера брат его ходил в селе. Петро! – окликнул Фроловский сына. – Поди сюда.
Когда стройный парень, еще почти подросток, распутывавший развешанные сети, подошел, Фроловский спросил:
– Петро, ты не видел Аблашку?
Петро недоверчиво покосился на Байеса и ответил:
– Не видел я его, тату. Кажись, не видал…
Байес перехватил недоверчивый взгляд Петра и понял, что этот тоже хитрит.
– Тату, а что, если я отведу этого джигита к Малышу?
– Так он не знает его… Хотя ладно, отведи. Пусть побеседуют, – решил Петр Карпович.
Через некоторое время Петро и Хаким отправились в соседнюю деревню. Она находилась в восьми верстах от Теректы.
Пока они шли, наступили сумерки.
Хаким заметил, что, хотя соседняя деревня была близко, Петро вел его кружным путем. К деревне подошли они с противоположной стороны.
– Почему ты обогнул село? – поинтересовался Хаким. – Ведь дорога ведет прямо…
Петро ничего не ответил.
«Что это он, – удивился Хаким, – не умеет разговаривать или пренебрегает мною? Крепок, видно, орешек. А посмотреть – совсем мальчик, хоть и рослый».
Как ни старался Хаким втянуть своего спутника в разговор, Петро до самого поселка не проронил ни единого слова. Даже не ответил на вопрос Хакима, кто такой Малыш. Хаким решил, что Малыш, наверное, казах, который сведет его с Абдрахманом.
Небольшая деревня, скорее хутор, стояла на краю лога, неподалеку от реки. Миновав крайний дом, Петро вошел в ворота соседнего дома. Хаким растерянно остановился, не понимая, куда исчез его провожатый. Но через минуту он снова появился, а следом за ним вышел Амир.
2
Хаким и Амир бросились друг к другу, обнялись.Прежде они здоровались друг с другом обычно, а сейчас неизвестно почему обнялись. Может быть, потому, что очень долго не виделись.
Хаким пристально вглядывался в лицо Амира.
– Совсем не изменился, – сказал он, – только загорел. Я очень скучал по вас, особенно по тебе, Амир. Только когда расстаешься, понимаешь, что рядом нет товарища. Как давно все было: наш класс, друзья… – Большие ноздри крупного носа Хакима вздрагивали от возбуждения.
Внешне Амир действительно не изменился. Но его речь и даже его жесты стали другими. Раньше Амир любил поговорить, а теперь стал скуп на слова.
– Что молчишь? – спросил Хаким. – Или не соскучился?
В черных глазах Амира, смотревших на него в упор, что-то вспыхнуло, казалось, пробежала какая-то неуловимая искра.
– Жду, когда сам заговоришь, – тихо ответил он.
«Что с ним? Или он не рад встрече? – подумал Хаким. – Может быть, я напомнил ему о смерти отца. Но ясно, что его тревожит какая-то забота».
– Если я начну говорить, – сказал Хаким, – то придется сказать много. Так много, что и дня не хватит. Сюда я приехал разыскать Абдрахмана, он был у нас в ауле…
Амир поспешно поднял указательный палец и прошептал: «Тсс».
Хаким осекся на полуслове.
Амир теперь смотрел себе под ноги и молчал, словно забыл что-то и никак не мог вспомнить. Наконец он обратился к Петру:
– Спасибо тебе, что привел моего друга. Можешь идти, Петро.
Петро ничего не ответил. Молча повернулся и ушел, словно чужой.
Выйдя на деревенскую улицу, он сунул в карманы руки и зашагал домой, беспечно насвистывая.
Друзья продолжали молчать.
– У меня и в мыслях не было встретить тебя здесь, – снова заговорил Хаким. – В первую минуту мне показалось, что ты совсем не изменился. А теперь вижу, что это не так. Ты стал другим. Ведь раньше тебе всегда не хватало выдержки. А теперь даже имя Абдрахмана не решаешься произнести. Я понимаю – ты боишься, как бы не подслушали чужие уши…
– Я не ожидал тебя встретить здесь, – поспешно прервал его Амир. – Интересно! Как твои дела? – Он снова обнял Хакима и повел в дом. – Идем, я тебя с папой познакомлю. Ах да, я совсем забыл, что ты знаком с ним, в прошлом году видел его.
«Какой папа? – опешил Хаким. – Разыгрывает он меня или хитрит?»
Едва Хаким переступил порог дома, как сразу же узнал отца Амира, стоявшего у окна.
От неожиданности Хаким остановился в дверях и растерянно переводил взгляд то на Мендигерея, то на Амира. Отец и сын видели, как Хаким переменился в лице. Еще бы, перед ним был умерший человек, изрубленный на куски казаками. Он же своими ушами слышал об этом.
Наконец, опомнившись, Хаким снял шапку, словно он вошел в церковь, и едва слышно произнес:
– Ассаламуалейкум.
Мендигерей не узнал его, но, заметив, что гость почему-то растерялся, приветливо ответил:
– Алейкумуассалам. Проходи, дорогой, проходи. – Мендигерей пригласил его сесть рядом с собой.
Но Хаким бочком отошел в сторону и сел возле печки на низкую скамеечку. В комнате было тесно. Слева у входа стояли маленький столик и стул. У противоположной стены – койка, накрытая стеганым одеялом. Земляной пол аккуратно застлан чистыми половиками. Если бы Хаким не видел хозяев этого дома, он не смог бы сказать, казахи или русские живут здесь. «Значит, Амир правду сказал, что хочет меня познакомить со своим отцом, – подумал Хаким. – Это он. Он самый… большевик Мендигерей. Значит, вранье, будто он убит».
Мендигерей тем временем пригляделся к Хакиму и спросил у сына:
– Я, кажется, не узнал этого джигита, Амир. Это тот самый твой товарищ, о котором ты мне говорил?
– Да, папа. Это Хаким Жунусов. Он тоже учился в Уральске в реальном училище. Папа, помнишь, ты видел его прошлой осенью в Теке?
– Я так и догадался. Трудно упомнить, когда видел человека только один раз.
Лампы не зажигали. В комнате царил полумрак. И все же, когда Мендигерей повернулся, Хаким увидел длинный красный рубец, проходивший по его голове, спускавшийся по затылку и шее под ворот рубашки. И сразу в памяти Хакима возникли страшные события, путаные, туманные видения. Но что пришлось видеть и перенести Мендигерею, он даже представить себе не мог. Видимо, ему дорогой ценой удалось вырваться из когтей смерти. Подтверждением тому был багровый рубец, похожий на свежий след от удара нагайки. Мендигерей теперь не мог повернуть шею, а неуклюже оборачивался всем корпусом.
В ту же ночь Хаким услышал от своего товарища страшную историю, в которую трудно было поверить, но которая действительно была.
3
Двадцать седьмого марта сосед Быковых Иван Андреевич Гречко сидел у себя дома и чинил прохудившийся хомут. Он не заметил, как в окно заглянула Марфа, разыскивавшая Игната. Позабыв обо всем на свете, он зашивал хомут тонким просмоленным шнурком из сыромятины. От усердия очки сползли у него на кончик длинного носа. Он прошивал редкой стежкой даже не распоровшиеся места, чтобы хомут служил подольше.Близилась весна. Конь отъелся за зиму. Сошники железного плуга хорошо отточены. Сбруя тоже в исправности.
Иван Андреевич никогда не допускал, чтобы в его небольшом хозяйстве было что-нибудь недоделано. Он вовремя вспахивал землю, в срок сеял. Одним из первых начинал косить сено и с уборкой хлеба тоже управлялся не последним. Еще до наступления осени он успевал обмазать и побелить дом и пристройки. В сарае, в коровнике и свинарнике зимой была теплынь и чистота, как в хате.
Иван Андреевич был молчаливым и замкнутым человеком. Молчал он не только на собраниях и на сходках, но и дома. Ему некогда было разговаривать. Вычистив конюшню, свинарник и коровник, он задавал скотине корм. Едва сделав одно дело, немедленно принимался за другое: подшивал старые пимы, сапожничал, менял старые черенки у вил, граблей и лопат. Если выпадала свободная минутка, он успевал изготовить запасное топорище или ручку для молотка.
Жена занималась домашними делами, дети были еще малы, вот и приходилось все делать самим.
Занятый своей работой, Иван Андреевич не заметил, как в хату вошел Остап.
– Иван, дело есть, одевайся.
«И ворота и сени как будто были заперты, как он вошел?» – подумал Иван Андреевич, снизу вверх глядя на Остапа, стоявшего, широко расставив ноги, у двери.
– Что зенки вылупил, как баран? – хрипло пробасил Остап. – Не узнаешь?
Не только Гречко, но все казаки в поселке не могли противиться дикому произволу Песковых и Калашниковых. Сейчас Остап Песков был под хмельком. Иван Андреевич понял это по его налитым кровью глазам и неуклюжей позе. Остап стоял чуть пошатываясь и наклонив вперед голову, как бугай. В таких случаях он нередко пускал в ход кулаки.
– Ты что, хохлацкая харя, прячешься в доме, когда мы вылавливаем комиссаров? – закричал он. – Живо собирайся. Да захвати лом.
Иван Андреевич торопливо надел пимы, накинул на плечи короткий полушубок. Спросить, куда надо идти, он не решился. Найдя лом, он вслед за Остапом вышел со двора.
– Туда! – прохрипел Остап, показывая на берег.
Они вышли на окраину села. Речка Ямбулатовка протекала всего в какой-нибудь полуверсте от дома Гречко.
Когда приблизились к берегу, уже стали сгущаться сумерки, но Иван Андреевич разглядел что-то черневшее на берегу.
Остап показал туда рукой и весело прохрипел:
– Видишь, что это? Это зарубленный мной комиссар. Ступай вниз, проруби лед и сбрось его в прорубь. Понял?
Иван Андреевич оцепенело стоял, глядя на темневшее тело убитого.
– Пошевеливайся, хохлацкая рожа! – толкнул его Остап.
Они спустились с берега. Иван Андреевич начал долбить ломом толстый лед. Сейчас, принявшись за работу, он уже ни о чем не думал, только долбил и долбил. Ему не было дела до того, кто убит и как все это произошло.
Зима в этом году была долгой и суровой. Вода промерзла на целый аршин. Лед поддавался с трудом. Лом звенел, из-под острия его летела белая пыль. Иван Андреевич уже вытирал со лба пот, но до воды было еще далеко.
– Долго ты еще будешь копаться? – спросил Остап. Ему, как видно, надоело стоять здесь на открытом ветру и ждать.
– Зараз, – едва сдерживая злобу, ответил Иван Андреевич и снова принялся долбить.
Песковы привыкли нанимать работников целыми группами и помыкали ими, как скотиной. Особенно доставалось кротким и боязливым иногородникам, избегавшим ссор и драк. К числу таких принадлежал и Гречко. Он давно уже поселился здесь и считался коренным жителем. И все-таки казаки считали приезжих хохлов низким сословием.
Иван Андреевич безропотно выполнял все, что бы ему ни приказали. Потребуется ли станичному атаману человек для какой-нибудь работы – зовут Гречко, нужно лошадь – берут у Гречко, поломались у кого ворота – нужны руки Гречко. Даже сегодня, чтобы утопить зарубленного комиссара, Остапу Пескову опять-таки понадобился Гречко.
Остап знал безропотного и исполнительного хохла и не сомневался, что тот выполнит его приказание. Сам он начал мерзнуть, да и спешил закончить «дело» с большевиком Мендигереем, как было приказано из Дарьинска. Видя, как усердно Гречко долбит лед, он смягчился и великодушно прорычал:
– Сними с этого киргизского комиссара шинель и возьми себе. Ему и без нее будет тепло подо льдом. Сапоги тоже можешь взять себе.
Остап сказал это так, будто расплачивался с Гречко деньгами из собственного кармана, и неуклюжей медвежьей походкой пошел прочь в густую темноту ночи.
И только сейчас до сознания Гречко дошли страшные слова: «комиссар», «киргиз». «Какое черное дело совершили эти нечестивцы? И бога не боятся. Выходит, и Быкова тоже убьют, если он им попадется».
Занятый работой, Иван Андреевич не замечал холода: он бил и бил ломом звенящий лед. И вот наконец вода.
Прорубь была достаточно широка, чтобы спустить в нее тело убитого. Иван Андреевич расстегнул шубу и огляделся. Кругом ни души. На безоблачном небе холодные крупные звезды.
«А ведь это выше проруби, где люди берут воду, – вдруг понял Иван Андреевич. – Труп зимой никуда не унесет. Он будет лежать подо льдом до самого паводка. А скотина чутка. Лошадь ни за что не станет пить воду там, где лежит труп. А люди?»
Он снова оглядел высокие берега и темное звездное небо. Оно было похоже на ток. А Млечный Путь напоминал брошенную лопатой на ток пшеницу. Там, куда уходит Млечный Путь, в той стороне Калмыково, родное село Ивана Андреевича. До него много верст киргизских степей. Иван Андреевич часто ездил степью, часто приходилось ему бывать у гостеприимных киргизов. Эти люди всегда готовы были поделиться с ним последним куском хлеба, последней чашкой кумыса. И вдруг его словно обожгло: «Киргизский комиссар… А может быть, он тоже из тех краев? Пришел сюда за своей смертью». По расположению звезд Иван Андреевич определил, что наступила полночь. Он взобрался на берег и пошел к убитому. Село уже заснуло. Оттуда не доносилось ни звука, только в окнах дома станичного атамана горел свет.
Когда до убитого оставалось несколько шагов, Гречко услышал слабый, едва слышный стон. Он остановился, замер. Прошла минута. Иван Андреевич стоял, приподняв над ухом наушник шапки. Нет, показалось. Он подошел к лежавшему человеку. «А вдруг… Нет, не может быть. Ослышался». Он наклонился.
Человек лежал, уткнувшись лицом в снег. Одна рука была подвернута, другая безжизненно вытянулась на снегу. Слева валялся брошенный тымак[92]. Приглядевшись, Гречко увидел в снегу наган недалеко от правой руки убитого. Ладонь была раскрыта, рука обнажена до локтя.
Иван Андреевич взял руку, чтобы перевернуть человека на спину. Кисть была холодна как лед, но выше, под рукавом, Иван Андреевич ощутил тепло.
Гречко торопливо перевернул человека на спину. Тот слабо застонал. Иван Андреевич подтянул поближе тымак и положил его под голову раненого, поправил черный шарф, положил руки на грудь. Пуговицы шинели были застегнуты, воротник поднят.
«Выживет ли? – с испугом подумал Иван Андреевич. – Или безнадежный?»
Рука его непроизвольно скользнула за борт шинели к груди этого полумертвеца. Сердце билось.
Разомлела душа старого солдата, три года воевавшего на германском фронте. Немало друзей похоронил Иван Андреевич, немало и вынес раненых с поля боя. Сейчас в нем заговорила не только жалость, но и солдатский долг – во что бы то ни стало спасти раненого. Но как? Нести на спине – далеко. Потеряет последние силы и умрет.
Не раздумывая больше, Иван Андреевич побежал домой. На бегу он тщательно обдумывал все – где спрятать раненого, чем перевязать раны, как привезти.
Едва вбежав в дом, он, не переводя дыхания, крикнул жене:
– Скорее зажги в бане свет, протри все насухо, а окна завесь и трубу закрой.
Жена недоуменно уставилась на него.
– Атаман, что ли, тебе дал такое поручение? – спросила она.
– Скорее. Потом сама все увидишь. Некогда. – И он выбежал за дверь.
Спустя полчаса Иван Андреевич привез на санках раненого. Вдвоем с женой они внесли его в баню. Раненый был без сознания. Его уложили на полок. В бане было тепло, как раз в этот день ее протопили.
С головы раненого смыли кровь, промыли и перевязали рану. Из своей фронтовой фляжки Иван Андреевич влил в рот ему немного спирта. Этот спирт у него всегда хранился на дне сундука «на всякий случай».
Раненый чуть шевельнулся. Не приходя в сознание, чуть приоткрыл глаза, и Иван Андреевич узнал его. Это был близкий друг Айтиева.
Жена, с жалостью глядя на него, сказала:
– Не сносить тебе головы, Иван, если узнает Остап.
– Не узнает, – спокойно ответил Иван Андреевич. – Ночь побудет здесь. А завтрашней ночью доставлю его Аблашке. Откуда Остапу знать, что я не утопил его? Не будет же он нырять в прорубь да обшаривать дно. Не бойся, иди спи. А я с ним побуду.
Мендигерей видел, с какой радостью встретил его сын своего товарища. Друзья, уютно устроившись в уголке, оживленно беседовали, и Мендигерей решил не беспокоить сына просьбой перевязать рану. Он снял рубашку и одной рукой начал осторожно сматывать бинт.
– Раны у папы еще не зажили, – говорил Амир. – Видишь, сам делает перевязку. Я пока не могу оставлять его одного. А он совсем не бережет себя, собирает отряд. Спит мало. Правая рука у него совсем не действует, и самочувствие плохое, а других утешает. Если у кого-нибудь беда, успокаивает: «Ничего, говорит, могло быть и хуже». И люди рады приветливому слову. А сколько ему пришлось пережить… Помню, вызвал меня в Теке Абдрахман и сказал, что отец погиб… Что было со мной… От меня одна тень осталась. Вернулся я из Теке домой. И боялся увидеть маму, она ведь и так слабенькая, всегда боится, как бы что не случилось с отцом, постоянно плачет. Я уже видел ее причитающей, с распущенными волосами, и мое сердце обливалось кровью. Прихожу домой, а она мне говорит: «Спасибо нашему ученому деверю, он спас жизнь твоему отцу. А то бы ты остался сиротинкой, мой верблюжонок, ягодка моя». И она принялась меня целовать. Но слова ее не дошли до моего сознания, в голове все помутилось, и я разревелся. Мать тоже плачет, а я не замечаю, что ее слезы – от радости. Она ласкает меня и приговаривает: «Бедняжка, ты, наверное, думал, что отец умер. Если бы ты увидел его в тот день, когда его привезли, потерял бы рассудок. А мне все это пришлось пережить».
– Амиржан, ты не обо мне ли рассказываешь? – прислушавшись к разговору, спросил Мендигерей. – Это длинная история, дорогой. Оставь лучше ее. Ведь все обошлось, а могло быть и похуже… Если бы тогда не свела меня судьба с Гречко, а попался бы я в руки какому-нибудь кровопийце казаку, гнил бы сейчас на дне реки. И то сказать, незнакомый человек, простой крестьянин спас меня. А рисковал головой. Видно, не суждено еще мне умереть. Провалялся я в постели полтора месяца, едва-едва выжил. Какими только лекарствами не поили меня! Ведь на мне живого места не осталось. Правая рука совсем не действует, – как видно, повреждены сухожилия. Но это еще не беда. Человек и без правой руки пригоден к делу.
Увидев длинный багровый шрам на голове Мендигерея, Хаким понял, какая страшная рана была нанесена этому человеку, но сейчас он увидел еще и другое – на правой, безжизненно висящей руке его не было пальцев. Он обморозил их, и они отвалились. Хаким не мог одолеть давящего чувства жалости и сострадания.
– Я о тебе многое слышал от Абдрахмана и учителя Халена, – перевел разговор на другое Мендигерей. – Так что заочно знаком с тобой. Участвовать в революции, служить делу освобождения своего народа – это долг каждого сознательного джигита. Я горячо одобряю твое желание служить своему народу.
Ранее, когда Хаким жил и учился в Уральске, он не общался с революционерами, не знал, чего хотят эти люди. Но его всегда восхищало их мужество, их самоотверженность. Он знал имена Дмитриева, Червякова, Абдрахмана, Сахипгерея. Когда же услышал о зверской расправе над Мендигереем, не мог сдержать слез. Эти люди казались ему особенными, героями с большими и бесстрашными сердцами. Дело, которое они делали, было не всякому по плечу. Каждый день, каждый час они рисковали своей жизнью.