Страница:
Прозрачная ночная степь. Едешь и едешь под пылью звезд и не знаешь, много ли ты проехал, далеко ли ты. Кругом ни лесочка, ни холмика, ни на чем задержаться взгляду. И только по самой дороге бывалый путник может определить, где он находится. Да и ему нелегко запомнить все извилины бесконечного степного пути. А лошади отлично запоминают. Сбившись с дороги, путник отпускает поводья, предоставляя коню выбирать путь. Старый конь не собьется с дороги даже в пургу. Хорошо помнят дорогу и верблюды.
Хакиму часто приходилось ездить в этих местах, но он не мог определить, где находится караван. Он смотрел на вооруженных людей, сопровождавших караван. На каждую подводу приходилось по два всадника. Они словно железной цепью опутали обоз.
Чтобы точно определить, где сейчас шел караван, надо было спрыгнуть с телеги и оглядеться. Но Хаким знал, что это может вызвать подозрение. Больше всего теперь он боялся испортить дело. Мендигерей сказал, что караван «встретят», но кто, он не сказал. И от этого Хаким нервничал, не находил себе места: «Хорошо, если люди, что сейчас сидят в засаде, смогут противостоять двадцати вооруженным всадникам Аблаева. Ведь я же не сообщил, что обоз сопровождает вооруженный отряд. И если Аблаев отобьет нападение, мне придется уносить ноги. Меня в Джамбейте, конечно, сразу же арестуют. Все это может стоить головы. Через несколько часов качнется бой. Бой насмерть. И кто-то навсегда останется лежать в степи. Но в чем виноват этот широкоплечий казах со спокойным голосом или молчаливый великан, что, не подозревая ни о чем, ведет караван? Его заставил Ахметша отвезти оружие к хану Жаханше. Значит, эти люди должны отдать жизнь за хана Жаханшу? А кто сделал Жаханшу таким всесильным, что он распоряжается человеческими судьбами? Да, сложна жизнь. Врагом тебе становится человек, которого ты до этого никогда не видел и который тебе не причинил никакого зла. Но в бою этого человека надо убить, иначе он убьет тебя. Надо ли жалеть Аблаева? Такие, как он, в одну ночь свергли советскую власть в Уральске, упрятали в тюрьму советских руководителей. Вон как изувечили они Мендигерея. Выжил он только благодаря случайности.
«Если мы позволим каравану дойти до Джамбейты, – думал он, – то получится, что мы сами вооружим своего врага. Нет, оружие это должно служить нам, и только нам. Обоз не должен дойти до Джамбейты».
Караван миновал Барбастау, перешел вброд реку, и вот уже исчезли вдали огни этого городка. Снова потянулась однообразная степь. Верблюды широко шагали по мягкой дорожной пыли. Белесое облако поднималось за обозом и стояло неподвижно над дорогой.
Хаким решил поговорить с широколицым казахом, ехавшим верхом рядом с его фургоном, и тихонько запел:
Последние слова нарочно изменил и спел их, как бы обращаясь к своему спутнику.
Разливается Шынгырлау, хоть она не Яик.
Только путь ночной, как Яик, велик.
И когда устаешь – нет вины никакой
В том, что песню вполголоса запоешь…
Хорошо ей в седле плыть почти над рекой,
Песня, песня степная, снова сердце тревожь!
Песню услышали и другие всадники. Но никто не оборвал Хакима. Всем наскучил долгий однообразный путь. «Значит, в условленном месте смогу запеть, как было согласовано», – подумал Хаким и, оборвав песню, сказал ехавшему рядом всаднику:
– Сон что-то одолел… А эта песня совсем тоску наводит. Вот если бы спеть в тишине «Айдай», сон бы как рукой сняло. И ночь бы раскололась пополам. Жаль, я не знаю этой песни. А вы, случайно, не знаете ее? Если знаете, спойте…
Он пытался разглядеть в темноте лицо всадника, но не мог даже понять, стар тот или молод. Заметил только усы. Джигит был плотный, широкоплечий. Ответил он Хакиму не сразу. Помолчал немного, потом приблизился к телеге и сказал:
– Что ты говоришь, мирза? Как может песня навести на сон? Сочинил ее какой-то бедняга, одинокий человек, может быть, тогда, когда после сорока сынов умерла его единственная дочь. Растревожил ты своей песней мне душу, мирза.
Джигит говорил тихо. И хотя Хаким не видел его лица, он знал, что лицо это печально.
– Выходит, агасы[102], вы никогда раньше не слышали песню Ергали? – спросил Хаким.
– Какого Ергали?
– Аязбая.
– Нет. Не слыхал. И песню его не слыхал раньше, и его самого не знаю.
– Говорят, геройской души был человек. Я знаю только один куплет из его песни. – Хаким помолчал и спросил: – Который час, агасы?
– Скоро полночь. А мы сейчас как раз на полдороге между Барбастау и Ханкулем.
– На полпути между Барбастау и Ханкулем? – переспросил Хаким. – Точно ли так?
– Точно середина. Вон, видишь холм Каракстау?
– Выходит, на рассвете будем в Анхате?
– Даже раньше. Видишь, как идут нары! Завтра днем дойдем до самого Кзыл-Уйя.
Хаким пригнулся ниже к телеге и пристально всмотрелся в темноту. Действительно, справа поодаль от дороги чернел небольшой холмик, похожий на кучу мусора.
«Каракстау, – Хаким вздрогнул. – Это условленное место. Пора…»
Он приподнялся и запел во весь голос:
Усатый всадник подъехал ближе и умоляюще сказал:
Подо мною конь вороной скачет.
Чалых когда-то гнали с Яика.
Но к рукам приберем табун, мой мальчик, —
Новый пригоним со свистом и гиком.
– Тише, тише, мирза.
Но Хаким сделал вид, будто не слышал его слов, и продолжал еще громче:
Если даже за несколько верст от дороги есть люди, они непременно услышат песню.
Но к рукам приберем табун, мой мальчик, —
Новый пригоним со свистом и гиком.
6
Пустынной кажется огромная степь. Не на чем остановиться взору. Лишь кое-где возвышаются одинокие курганы, овеянные легендами. Народ никогда не перестает о них говорить. Один из таких холмов называется «Сырымшыккан». Это название говорит о том, что когда-то на вершине холма был батыр Сырым.Если взобраться на вершину холма, то можно увидеть круто изогнутый, точно голубая сабля, Яик, селения, расположенные вдоль реки, и, словно мираж, дома большого города. Это Уральск. А с другой стороны лежит изумрудный Ханкуль, точно тостаган – чаша – из зеленого полированного дерева.
Путники, движущиеся по большой дороге от Барбастау до Копирли, кажутся муравьями, а караваны – точно нитки с нанизанными на них бусами. Время от времени вдали виднеются табуны коней, похожие на камешки, брошенные гадальщиком.
Говорят, будто батыр Сырым велел тысяче джигитов насыпать этот курган за время, пока успеет закипеть молоко, чтобы увидеть своих врагов, находившихся в сорока верстах.
Сегодня на вершине этого холма стоял Абдрахман.
Он стоял, точно алиф[103], и смотрел в сторону Барбастау. Он пристально следил за крошечной точкой, что отделилась от табуна коней, точно откатилось просяное зернышко.
Солнце, багровея, тяжело опускалось к горизонту, зной заметно спал.
Черная точка, похожая на просяное зернышко, – всадник. Всадник увидел на холме Абдрахмана, видимо, казавшегося ему с расстояния пятнадцати километров не толще былинки, и соскочил с коня. Отвел его в сторону, потом снова сел в седло и поскакал на запад по направлению к озеру Ханкуль. Скакал долго, точно птица, летевшая над землей. Затем развернулся и поскакал в обратную сторону.
Глаза Абдрахмана, следившего за ним, устали от напряжения, но он отлично понял, что это означает.
Всадник был джигитом из отряда Капи. Все они носили широкие шекпены из верблюжьей шерсти, оружие держали под полой шекпена, на плече же у них всегда был курук. Они ничем внешне не отличались от табунщиков.
Еще накануне вечером люди из отряда Капи, получив известие о движении обоза Ахметши, выехали в степь, а сегодня прятались среди табунов коней, ожидая сигнала. И вот условный сигнал был подан.
Абдрахман торопливо спустился с холма к своему отряду. К полуночи он должен был вывести джигитов к кургану, что на полпути к Барабастау, и встретить обоз Ахметши…
Песня Хакима понравилась и Аблаеву.
«Смотри, как этот хитрец заливается, – пробормотал он. – Подожди, эта песня будет для тебя последней».
– Скажи ему, чтобы заткнулся! – сказал офицер одному из джигитов. – Здесь нет девушек, чтобы слушать его.
Джигит не расслышал и, подъехав поближе, спросил:
– Что изволите? Девушек нет, говорите?
– Идиот! – закричал взбешенный Аблаев. – Я тебе говорю – прекрати эту песню. У, верблюд. Ума ни крупинки.
– Есть, господин, – ответил джигит и развернул коня. Но в конец обоза он не поскакал, а стал дожидаться, когда подъедет последний фургон.
Аблаев не знал имен солдат, отряженных для сопровождения обоза. Уже перед самым отъездом из Уральска он отобрал пятнадцать рослых и сильных джигитов.
– Мне нужно, чтобы все боялись их вида, – сказал офицер.
Среди этих великанов, каждый из которых свободно мог унести на своих широченных плечах двух человек, находился Каримгали, сын сыбызгиста Каипкожи.
Каримгали из всех людей обоза знал только молчаливого караван-баши и его мальчика, что пас верблюдов. А того, кто пел, он и в глаза не видел.
«Кто это поет, – подумал Каримгали. – С чего поет в такую ночь? Вот если бы была сыбызга, на которой играл мой отец, то можно было бы сыграть…»
В этот-то миг его и окликнул Аблаев. Задумавшийся о своем Каримгали сразу не понял приказания…
Когда последняя телега поравнялась с ним, он, досадуя на свою оплошность, закричал громовым голосом:
– Здесь нет девушек, чтобы песни распевать! Заткни глотку или плетью огрею!
Хаким умолк. Он испугался, что Каримгали узнает его и поднимет на ноги весь караван.
«Уж лучше молчать, – подумал он. – Вот где пришлось встретиться с этим несчастным сородичем-горемыкой. Если наши нападут на караван, первая же пуля сразит Каримгали. Лучшую мишень для винтовки трудно себе представить. Что же делать?..»
Внезапно впереди раздался громкий окрик:
– Стой!
Хаким вздрогнул. Он не успел ничего разглядеть, как одновременно грянули два винтовочных выстрела.
Эхо с невероятной быстротой понеслось в пустоту степи.
Люди Аблаева, испуганные этими ночными выстрелами, растерялись.
Всадник, ехавший рядом с Хакимом, в страхе промолвил «алла» и прижался к телеге.
Хаким видел, как заметался, дергая коня за повод, Каримгали, этот наивный и робкий верзила.
– Каримгали! Каримгали! – закричал Хаким. – Слезай с коня, быстрее! С коня и под телегу, красные пришли.
Каримгали едва понял смысл слов Хакима и, спрыгнув с лошади, бросился к телеге.
– Хаким, откуда ты взялся? – спросил он, задыхаясь.
Хаким стоял с другой стороны телеги. Он сочувственно смотрел на перепуганного Каримгали. Удивляться было нечему. Не мог этот парень, не отличавший черного от белого, за две недели превратиться в бывалого солдата.
– Сюда прячься. Все прячьтесь под телеги, – сказал Хаким, – бросайте оружие, иначе всех перестреляют.
Аблаев вначале тоже испугался. Но он не допускал мысли, что в этом месте может встретиться вооруженный отряд красных, и решил, что обоз выстрелом из винтовки остановил конный казачий разъезд, обычно объезжавший по ночам эти места.
– Вы кто такие? – выходя вперед, с достоинством спросил Аблаев.
– Что за груз везете? – спросил голос из темноты.
– Господа, прошу проверить без выстрелов и без крика, – ответил Аблаев. – Это обоз Войскового правительства. Идет в Джамбейту. Вот документы. Я начальник отряда.
Вооруженные люди Айтиева окружили Аблаева и сопровождающих его двух солдат.
– Офицера и этих возьмите под арест, – сказал Абдрахман. – Обыщите обоз. Если они везут оружие, снимите с них голову!
Аблаев слышал, что перед ним казах, но не знал, что это тот самый Айтиев, которого преследовал он с весны.
– Господа, груз проверялся в городе, – запротестовал было Аблаев. – Вы не имеете права задерживать нас. Вот удостоверение Войскового правительства. Я не допущу самоуправства.
Но обнаженные сабли, сверкнувшие в темноте, заставили его замолчать.
Кто-то схватил Аблаева за шиворот, кто-то вырвал из кобуры наган. И Аблаев только тут все понял. Однако он продолжал лепетать нелепо и бессвязно:
– Господа, это обоз Войскового правительства. Не имеете права ночью задерживать нас в пути. Вы за это ответите…
В это время раздался сильный голос казаха, говорившего перед тем по-русски:
– Всем сдать оружие. В случае вооруженного сопротивления открываем огонь по обозу из двух пулеметов. Обоз окружен Красной Армией.
Рослые джигиты Аблаева, которые должны были на всех нагонять страх, не только побросали оружие, но и забились под телеги и под верблюдов.
Плечистый джигит, что ехал рядом с Хакимом, вполголоса сказал Каримгали:
– Слышишь? Это казах… Выходит, казахи тоже становятся красными… И мы казахи. Может быть, нас не тронут?..
Но Каримгали ничего не ответил. Он был так ошеломлен всем происшедшим, встречей с Хакимом, ночным нападением на обоз, что не мог всего этого осмыслить. Помолчав, он вдруг сказал:
– Наш Хаким везде. Пай, пай! Там Хаким, тут Хаким. Нет места, где бы не был Хаким. Даже ночью встретился.
На лице Каримгали появилась детская простодушная улыбка. Но некому было смотреть на него, все думали только о том, как спасти свою голову.
Тем временем люди Абдрахмана разоружили конвой, согнали всех великанов в кучу.
– Сколько было людей в конвое?
– Пятнадцать солдат, два караванщика и офицер. Верблюдов – двадцать один и одиннадцать фургонов с оружием. А сколько оружия, знает Аблаев, – доложил Хаким.
Абдрахман выслушал Хакима и повернулся к группе пленных джигитов.
– Ханские солдаты! – сказал он. – Знаете ли вы сами, что делаете? Да откуда вам знать? Вы, темные, заблудившиеся люди, везете оружие своему врагу Жаханше от кровавого атамана Мартынова. Думали ли вы, зачем и кому нужны эти винтовки? Они нужны ханам и атаманам, чтобы заткнуть рот своему народу, который не хочет больше быть у них в рабстве. А народ – это вы. И, не понимая, что делаете, вы служите своим врагам. Вы совершили преступление против своего народа. Но мы знаем, что вы неграмотные, обманутые люди, и поэтому не станем вас судить. Отправляйтесь домой, и пусть никогда больше ваши руки не возьмут оружие, чтобы защищать ханов и господ. Мы освобождаем всех, кроме Аблаева.
– Пусть множится твое потомство, агатай! – сказал один из джигитов. – Не по своей воле мы здесь. Клянемся тебе, не будем больше служить хану.
Аблаев понял, что ему несдобровать.
– Господин, – дрожащим голосам заговорил он, – я тоже не виноват. Мне приказали вести караван в Джамбейту… Я обещаю не служить больше ханским властям, не брать в руки оружия… Пощадите меня…
Совсем недавно Аблаев казался Хакиму жестоким и властным человеком. Холодный упрямый взгляд его злых глаз не обещал ничего хорошего. А сейчас он, позабыв о своей офицерской чести, униженно умолял пощадить его.
– Господин Аблаев, не к лицу офицеру так себя вести, – сказал Хаким.
Аблаев бросился Хакиму в ноги.
– Господин Жунусов, я знаю, вы осуждаете меня. Но я не виноват. Я никогда не желал зла своему народу. Вчера мне приказали сопровождать этот караван, и я выполнял приказ так же, как эти солдаты. Господин Жунусов, существует древний казахский обычай щадить побежденных. Клянусь вам до конца своих дней не поднимать руки против Советов. Пощадите меня.
Хакиму стало жаль Аблаева.
– Абеке, – сказал он, – если джигит падает в ноги – это значит, что он умер заживо. Пощадите его.
Абдрахман на это ничего не ответил. Он повернул коня и сказал:
– Пора в путь, товарищи.
Снова заскрипели подводы. Длинный караван двинулся на восток. Он уходил все дальше и дальше в серую предрассветную мглу.
На дороге осталась горстка людей, растерянных, молчаливых. Среди них стоял и Аблаев.
Глава четвертая
1
Маленький пастушонок достал спрятанные от дождя круглые сухие жапа[104] и разжег костер. Стало тепло, как в юрте. Пламя приятным жаром обдавало ему личико. От пунцовых жапа накалились камешки. Мальчик сложил их в костер вместе с сухими жапа.Круглое личико пастушонка раскраснелось. Он следил за огнем.
Как красивы раскаленные докрасна пестрые камешки, они становятся то густо-розовыми, то вишнево-коричневыми, словно отсветы на облаках, когда вечером заходит солнце.
Костер разгорелся так, что уже трудно различить, где кизяк, где камешек. Все превратилось в сплошное красное пламя. И пестро-белые камешки, покрытые черными крапинками, уже походили на пестрые цветы.
Вот мальчик достал веточкой из костра один раскаленный камешек и бросил его в молоко, стоявшее в деревянной чашке с выщербленным краем. Раздался короткий звук «пш». Поверхность молока там, где упал камешек, забурлила и подернулась пленкой.
За первым камешком пастушонок бросил в молоко второй, третий… Вот уже на поверхности молока появилась белая пузырчатая пена. Мальчик бросал в чашку камешек за камешком.
Наконец молоко забурлило и стало подниматься вверх.
Маленький пастушонок сегодня, как обычно, надоил овечьего молока в чашку и вскипятил его раскаленными камешками. Мальчик продрог от холода, а горячее молоко приятно обжигало рот, к тому же оно было вкусным, потому что долго кипело.
Детское тельце, кое-как прикрытое рваной рубашкой, посинело от дождя, покрылось пупырышками и требовало тепла. Что может сравниться с овечьим молоком, когда его пьешь, сидя у жаркого костра?
Круглое личико пастушонка разрумянилось, глаза весело заблестели.
Как красиво небо после дождя! Как зелено вокруг! Для мальчика трава служила подушкой, а земля постелью.
Маленький пастушонок весь разгорелся и распарился от молока. Он немного полежал, опершись на руку подбородком, потом лег на спину и вытянулся, раскинув ножонки.
Шли вереницы пестрых облаков. Те их края, что были обращены к солнцу, белели словно снег, а глубины казались темными.
Вдали, где-то у Ханкуля, идет беловато-серый дождь. Вниз тянутся косые струи, словно нити волокна на домашнем ткацком станке, когда ткут мешковину.
Наверно, этот ветер втянул в себя дождь. Мир молчит, затаив дыхание; нигде ни шороха, ни движения, все дремлет. Не вздрогнет ни единый стебелек шелковистого ковыля, что обычно волнуется как море, остановились легкие перекати-поле, что всегда беспрестанно бегут под ветром по степи, цепляясь друг за друга.
Облака прикрыли макушку Кос-Обы и оттуда тянутся белой вереницей. Они кажутся идущими в синеве белыми нарами с вьюками на горбах. Впереди небесного каравана гордо вышагивает белоголовый атан с гибкой шеей, и кажется, его ведет за поводок караван-баши в меховой шапке.
«Они тоже кочуют, как и люди, – думает мальчик. – Вон и верблюды идут с поклажей на спине… Облака, должно быть, горячие, ведь они близко к солнцу…»
Мальчик сомкнул веки, затем с усилием открыл глаза и снова закрыл.
Спящему пастушонку нет дела до овец, что щиплют зеленую траву, омытую дождем, и уходят все дальше и дальше. Мальчик и во сне привычно покрикивает на них: «Шай! Шай!»
Пастушонка звали Кали. Он был младший сын сыбызгиста Каипкожи. Хаджи Шугул уже два года нанимал его на лето пасти ягнят и телят возле аула.
Днем, когда маленький Кали привязывал ягнят и связывал парами овец для дойки, его заставляли еще и пригонять кобылиц к жели. Больше мальчику ничего не доверялось. Мелкие поручения женщин были не в счет.
Избалованные снохи хаджи и другие аульные девушки часто брали с собой собирать кизяк и мальчика Кали. Сами они ничего не делали, лишь занимались болтовней, а Кали один таскал мешки с кизяком. Поднять их он не мог и неуклюже волочил по земле. Так он натаскивал один целый воз. Он собирал шерсть при стрижке овец, выполнял массу других поручений, которые никто не принимал во внимание.
Хаджи знал, что мальчик умеет делать все, причем делать основательно и аккуратно. И все же его два года держали возле аула, поручая разные мелкие дела.
Лишь в этом году ему позволили пасти овец, и то после того, как одного из пастухов направили в Джамбейту со стадом для ханской кухни.
Кали был очень мал ростом и невзрачен. Невозможно было поверить, что ему шел уже шестнадцатый год. Бог, видно, не захотел уделить ему частицу роста от его долговязого отца и широкогрудого великана брата. Кали ростом – как говорят казахи – выше подорожника, ниже полынки, лицо круглое, как у матери, и всегда немного красное, как пережаренный баурсак. Его маленький носик, кажется, не ухватишь и пальцами. Недаром насмешник Шугул назвал его «кошачьим носом».
Тем не менее расчетливый и хитрый хаджи Шугул ценил трудолюбие и понятливость мальчика.
Но была у Кали одна слабость – он любил поспать.
Хаджи Шугул нанял его без особых затрат.
– Кошачий нос, – сказал он, – я тебя пошлю пасти овец. Если будешь хорошо работать, получишь в награду не ягненка, а красную овцу. Ты знаешь, сколько расплодится голов от этой овцы через десять лет?
Маленький Кали молчал, удивленно уставившись на хаджи Шугула.
– У тебя даже не хватает ума подсчитать. Смотри – на второй год из одной овцы станет две, а на третий – четыре, на четвертый – восемь, на пятый – шестнадцать, на шестой – тридцать две, на седьмой – шестьдесят четыре, на восьмой – сто двадцать восемь, на девятый – двести пятьдесят шесть, а на десятый год пятьсот двенадцать голов. На одиннадцатом же году поголовье увеличится до одной тысячи двадцати четырех овец. Понял?
Ошеломленный Кали не мог и рта разинуть. Еще бы! Он сразу стал хозяином тысячи баранов.
Ему и в голову не пришло усомниться в доводах хаджи Шугула. Ведь всегда все получалось так, как говорил хаджи Шугул, известный всей волости.
И вот с тех пор как Кали стал пастухом, из его головы не выходила мысль получить обещанную овцу с ягненком. Ту самую овцу, которая стоит тысячи.
Кали спит и во сне понукает овец: «Шай! Шай!» Кто знает, может быть, он сейчас гонит свое собственное стадо из тысячи голов на сочные луга…
Кали спит. Он давно привык спать со стадом на пастбище. Ходьба пешком, однообразный простор ковыльной степи, овцы, с утра и до вечера овцы, – все это убаюкивает, как колыбель. Особенно хочется спать после того, как согреешься теплым молоком.
О смерти отца Кали узнал вчера от табунщика Аманкула. Аманкулу никто не поручал сообщить Кали о смерти отца, он сам это сделал, по своей воле. Аманкул вовсе не считал Кали маленьким и относился к нему вполне серьезно.
Мальчик, увидев всадника, скачущего к нему, решил показать свое проворство. Он начал сгонять овец в кучу, громко крича: «Шай! Шай!»
Аманкул подъехал, слез с коня и позвал Кали.
– Иди сюда, Калижан. – Он осмотрелся и заметил: – Ты уже стал взрослым, один справляешься с таким стадом овец. Я всегда считал тебя джигитом… Вот что, Кали, я должен сообщить тебе тяжелую весть. Иди сюда, сядь со мною. Оставь свое стадо, есть кое-что подороже этих овец…
Мальчик весь просиял от ласковых слов. Он улыбался и кивал Аманкулу.
– Твой отец, Кали, разгадал язык сыбызги. Он мог заставить свою сыбызгу быть и верблюжонком, и хромой дикой козой, и гогочущим гусем. Хорошим был сыбызгистом покойный… – Аманкул осекся, невольно проговорившись, и с тревогой взглянул на Кали, но маленький пастушонок сидел как ни в чем не бывало, кивал и продолжал улыбаться. – Покойный, – уже тверже сказал Аманкул, – был известен всему роду Кара. Много мудрых слов он сказал за свою жизнь. И вот умер… Ты ведь знаешь, что он давно болел чахоткой и сам говорил, что не жилец на этом свете. Пусть же его душа обретет покой в раю.
– Пусть же душа его обретет покой в раю, – повторил Кали, продолжая улыбаться, и провел ладонью по лицу, как подобает, когда говоришь о мертвом.
Аманкул всем этим был так поражен, что сидел некоторое время в оцепенении и молча глядел на Кали.
«Что это он? Чему он улыбается? Или слышал уже эту весть от кого-то другого? Или заранее примирился с тем, что отец должен умереть. Но все равно… улыбаться тут нечему… Бывают же такие люди с каменным сердцем… А может быть, он не в своем уме?» – с тревогой подумал Аманкул и сказал:
– Ты уже джигит, Кали. Будь умен, как твой покойный отец, и удача не оставит тебя. До свидания.
Сказав это, Аманкул вскочил на коня и ускакал.
Когда огромное стадо овец дрогнуло и заволновалось, как вода от упавшего в нее камня, Кали не проснулся. Он лишь сквозь сон слабо прошептал: «Шай! Шай!»
А в это время стадо в пятьсот с лишним голов словно опрокинулось в сторону Кали. Земля содрогнулась от тысяч бегущих копыт.
Вдали прокатился гром, и с грохотом его смешался шум бегущего стада.
Прозрачный и чистый после дождя воздух, веявший над влажными травами, донес до волчицы овечий запах. Она подняла морду навстречу теплым запахам свалявшейся овечьей шерсти, судорожно глотнула воздух и рысью побежала вперед, прячась в ложбине среди бугорков.