Ещё Витька сообщил Серёжке на ухо то, что уже было известно ему: что у Игната Фомина скрывается незнакомый человек и все на «Шанхае» ломают голову над тем, что это за человек, и боятся этого человека. А в районе «Сеняков», там, где находились склады с боеприпасами, в погребе, совершенно открытом, осталось несколько десятков бутылок с зажигательной смесью, брошенных, должно быть, в спешке.
Витька робко намекнул, что неплохо было бы эти бутылки припрятать, но Серёжка вдруг вспомнил что-то, посуровел и сказал, что им обоим нужно немедленно идти в военный госпиталь.
Витька робко намекнул, что неплохо было бы эти бутылки припрятать, но Серёжка вдруг вспомнил что-то, посуровел и сказал, что им обоим нужно немедленно идти в военный госпиталь.
Глава четырнадцатая
Надя Тюленина с той поры, когда фронт приблизился к Донбассу и в Краснодоне появились первые раненые, добровольно поступила на курсы медицинских сестёр и вот уже второй год работала старшей сестрой в военном госпитале, под который был отдан весь нижний этаж городской больницы.
Несмотря на то что весь персонал военного госпиталя, за исключением врача Федора Фёдоровича, уже несколько дней как эвакуировался и большинство медицинских работников больницы во главе со старшим врачом тоже ушло на восток, больница продолжала жить прежним распорядком жизни. И Серёжка и Витька сразу прониклись уважением к этому учреждению, когда их задержала в приёмной дежурная няня-сиделка, велела обтереть ноги сырой тряпкой и ждать в вестибюле, пока она сбегает за Надей.
Через некоторое время Надя в сопровождении няни-сиделки вышла к ним, но это уже не была та Надя, с которой Серёжка беседовал ночью на её кровати: на скуластеньком, с наведёнными тонкими бровями лице Нади, так же как и на добром, мягком, морщинистом лице няни-сиделки, было какое-то новое, очень серьёзное и строгое, глубокое выражение.
— Надя, — сминая в руках кепку и почему-то оробев перед сестрой, шёпотом сказал Серёжка, — Надя, надо же ребят выручать, ты же должна понимать… Мы бы с Витькой могли походить по квартирам, ты скажи Федору Фёдоровичу.
Надя некоторое время, раздумывая, молча смотрела на Серёжку. Потом она недоверчиво покачала головой.
— Зови, зови врача или нас веди! — сказал Серёжка, помрачнев.
— Луша, дай хлопцам халаты, — сказала Надя.
Няня-сиделка, достав из крашенного белой масляной краской длинного шкафа халаты, вынесла их ребятам и даже поддержала по привычке, чтобы удобнее было попасть в рукава.
— А хлопчик правду говорит, — неожиданно сказала тётя Луша, быстро жуя мягкими старушечьими губами, взглянув на Надю добрыми, на весь остаток жизни умиротворёнными глазами. — Люди возьмут. Я б одного сама взяла. Кому ж не жалко ребят? А я одна, сыны на фронте, я да дочка. Живём на выселках. Немцы зайдут, скажу — сын. И всех надо упреждать, чтобы за родню выдавали.
— Ты их не знаешь, немцев, — сказала Надя.
— Немцев, правда, не знаю, зато своих знаю, — быстро жуя губами, с готовностью сказала тётя Луша. — Я вам укажу хороших людей на выселках.
Надя повела ребят светлым коридором, окна которого выходили на город. Тяжёлый тёплый запах гниющих застарелых ран и несвежего белья, запах, который не могли заглушить даже запахи лекарств, обдавал их всякий раз, как они проходили мимо распахнутой двери в палату. И таким светлым, обжитым, мирным, уютным вдруг показался им залитый солнцем родной город из окон больницы!
Раненые, оставшиеся в госпитале, все были лежачие, и только некоторые на костылях слонялись по коридору. На всех лицах, молодых и пожилых, бритых и заросших многодневной солдатской щетиной, было все то же серьёзное, строгое, глубокое выражение, что у Нади и няни Луши.
Едва шаги ребят зазвучали по коридору, раненые на койках вопросительно, с надеждой подымали голо; вы, а те, что на костылях, безмолвно, но тоже со смутным оживлением в лицах провожали глазами этих двух подростков в халатах и идущую впереди них с серьёзным и строгим лицом хорошо знакомую сестру Надю.
Они подошли к единственной закрытой двери в конце коридора, и Надя, не постучавшись, резким движением своей маленькой точной руки распахнула её.
— К вам, Федор Фёдорович, — сказала она, пропуская ребят.
Серёжка и Витька, оба немного оробев, вошли в кабинет. Навстречу им встал высокий, широкоплечий, сухой, сильный старик, чисто выбритый, с седой головой, с резко обозначенными продольными морщинами на загорелом, тёмного блеска лице, с резко очерченными скулами и носом с горбинкой и угловатым подбородком, — старик был весь точно вырезан на меди. Он встал от стола, возле которого сидел, и по тому, что он сидел в кабинете один, и по тому, что на столе не было ни книги, ни газеты, ни лекарств и весь кабинет был пуст, ребята поняли, что врач ничего не делал в этом кабинете, а просто сидел один и думал такое, о чем не дай бог думать человеку. Они поняли это ещё и по тому, что врач был уже не в военном, а в штатском: в сером пиджаке, край воротника которого выступал из-под завязанного у шеи халата, в серых брюках и в нечищеных, должно быть не своих, штиблетах.
Он без удивления и тоже очень серьёзно, как Надя, как Луша и как раненые в палатах, смотрел на мальчиков.
— Федор Фёдорович, мы пришли помочь вам разместить раненых по квартирам, — сказал Серёжка, сразу поняв, что этому человеку ничего больше говорить не нужно.
— А примут? — спросил тот.
— Найдутся такие люди, Федор Фёдорович, — певучим голосом сказала Надя.
— Луша, няня из больницы, согласна взять одного и ещё обещала людей указать, и ребята могут поспрошать, да и я им помогу, да и другие из наших краснодонцев не откажут помочь. Мы бы, Тюленины, тоже взяли, да у нас помещения нету, — сказала Надя и покраснела так, что румянец ярко выступил на её маленьких скулах. И Серёжка вдруг тоже покраснел, хотя Надя сказала правду.
— Позовите Наталью Алексеевну, — сказал Федор Фёдорович.
Наталья Алексеевна была молодым врачом больницы; она не выехала вместе со всем персоналом из-за одинокой больной матери, жившей не в самом городе, а в шахтёрском посёлке Краснодон, в восемнадцати километрах от города. Поскольку в больнице ещё оставались больные и больничное имущество, лекарства, инструменты, Наталья Алексеевна, стыдившаяся перед сослуживцами, что она никуда не едет и остаётся при немцах, добровольно приняла на себя обязанности главного врача больницы.
Надя вышла.
Федор Фёдорович сел на своё место у стола, решительным, энергичным движением откинул полу халата, достал из кармана пиджака табакерку и сложенную мятую старую газету, оторвал край газеты углом и, с необыкновенной быстротой, действуя одной большой жилистой рукой и губами, свернул «козью ножку», которую тут же набил махоркой из табакерки, и закурил.
— Да, это выход, — сказал Федор Фёдорович и без улыбки посмотрел на ребят, смирно сидевших на диване.
Он перевёл глаза с Серёжки на Витьку и снова обратил их на Серёжку, как бы понимая, что он — главный. Витька понял значение этого взгляда, но нисколько не обиделся, потому что он тоже знал, что Серёжка главный, и хотел, чтобы Серёжка был главным, и гордился за Серёжку.
В кабинет в сопровождении Нади вошла маленькая женщина лет двадцати восьми, но казавшаяся ребёнком оттого, что в её личике, ручках, ножках было то выражение детскости, мягкости и пухлости, которое так часто бывает обманчиво в женщине, заставляя предполагать сходный характер. Этими маленькими пухлыми ножками Наталья Алексеевна в своё время, когда отец не хотел, чтобы она продолжала образование в медицинском институте, проделала путь пешком из Краснодона в Харьков, и этими маленькими пухлыми ручками она зарабатывала себе на хлеб шитьём и стиркой, чтобы учиться, а потом, когда отец умер, на эти же ручки она приняла семью в восемь человек, и теперь члены этой семьи частью уже воевали, частью работали в других городах, частью были пристроены в учение, и этими же ручками она бесстрашно делала операции, которые не решались делать и врачи-мужчины постарше и с большим опытом, и на детском пухлом личике Натальи Алексеевны были глаза того прямого, сильного, безжалостного, практического выражения, какому вполне мог бы позавидовать управляющий делами какого-нибудь всесоюзного учреждения.
Федор Фёдорович встал ей навстречу.
— Не трудитесь, я все знаю, — сказала она, приложив пухлые ручки к груди жестом, так противоречившим этому деловому, практическому выражению глаз и её вполне точной и немного даже суховатой манере говорить. — Я все знаю, и это, конечно, разумно, — сказала она и посмотрела на Серёжу и на Витьку без какого-либо личного отношения к ним, а тоже с практическим выражением возможности их использования. Потом она снова взглянула на Федора Фёдоровича. — А вы? — спросила она.
Он сразу понял её.
— Мне выгоднее всего было бы остаться при вашей больнице как местному врачу. Тогда я и им смогу помогать при всех условиях. — Все поняли, что под «ними» он подразумевал раненых. — Это возможно?
— Это возможно, — сказала Наталья Алексеевна.
— В вашей больнице меня не выдадут?
— В нашей больнице вас не выдадут, — сказала Наталья Алексеевна, приложив к груди пухлые ручки.
— Спасибо. Спасибо вам. — И Федор Фёдорович, впервые улыбнувшись одними глазами, протянул свою большую с сильными пальцами руку сначала Серёжке, потом Витьке Лукьянченко.
— Федор Фёдорович, — сказал Серёжка, прямо глядя в лицо врачу своими твёрдыми, светлыми глазами, в которых стояло выражение: «Вы и все люди можете расценить это как угодно, но все-таки я скажу это, потому что я считаю это своим долгом», — Федор Фёдорович, имейте в виду, что вы всегда можете рассчитывать на меня и моего товарища Витю Лукьянченко, всегда. А связь с нами можно держать вот через Надю. И ещё я хочу сказать вам от себя и от моего товарища, Вити Лукьянченко, что ваш поступок, — что вы остались при раненых в такое время, — ваш поступок мы считаем благородным поступком, — сказал Серёжка, и лоб его вспотел.
— Спасибо, — сказал Федор Фёдорович очень серьёзно. — Если уж вы заговорили об этом, я вам скажу следующее: у человека, к какой бы профессии он ни принадлежал, любой профессии, может сложиться такое положение в жизни, когда ему не только можно, но и должно покинуть людей, которые зависели от него или которых он вёл и они надеялись на него, да, может сложиться такое положение, когда ему целесообразней покинуть их и уйти. Бывает высшая целесообразность. Повторяю, у людей решительно всех профессий, даже у полководцев и политических деятелей, кроме одной — профессии врача, особенно врача военного. Врач должен находиться при раненых. Всегда. Что бы там ни было. Нет такой целесообразности, которая была бы выше этого долга. И даже военная дисциплина, приказ могут быть нарушены, если они вступают в противоречие с этим долгом.
Несмотря на то что весь персонал военного госпиталя, за исключением врача Федора Фёдоровича, уже несколько дней как эвакуировался и большинство медицинских работников больницы во главе со старшим врачом тоже ушло на восток, больница продолжала жить прежним распорядком жизни. И Серёжка и Витька сразу прониклись уважением к этому учреждению, когда их задержала в приёмной дежурная няня-сиделка, велела обтереть ноги сырой тряпкой и ждать в вестибюле, пока она сбегает за Надей.
Через некоторое время Надя в сопровождении няни-сиделки вышла к ним, но это уже не была та Надя, с которой Серёжка беседовал ночью на её кровати: на скуластеньком, с наведёнными тонкими бровями лице Нади, так же как и на добром, мягком, морщинистом лице няни-сиделки, было какое-то новое, очень серьёзное и строгое, глубокое выражение.
— Надя, — сминая в руках кепку и почему-то оробев перед сестрой, шёпотом сказал Серёжка, — Надя, надо же ребят выручать, ты же должна понимать… Мы бы с Витькой могли походить по квартирам, ты скажи Федору Фёдоровичу.
Надя некоторое время, раздумывая, молча смотрела на Серёжку. Потом она недоверчиво покачала головой.
— Зови, зови врача или нас веди! — сказал Серёжка, помрачнев.
— Луша, дай хлопцам халаты, — сказала Надя.
Няня-сиделка, достав из крашенного белой масляной краской длинного шкафа халаты, вынесла их ребятам и даже поддержала по привычке, чтобы удобнее было попасть в рукава.
— А хлопчик правду говорит, — неожиданно сказала тётя Луша, быстро жуя мягкими старушечьими губами, взглянув на Надю добрыми, на весь остаток жизни умиротворёнными глазами. — Люди возьмут. Я б одного сама взяла. Кому ж не жалко ребят? А я одна, сыны на фронте, я да дочка. Живём на выселках. Немцы зайдут, скажу — сын. И всех надо упреждать, чтобы за родню выдавали.
— Ты их не знаешь, немцев, — сказала Надя.
— Немцев, правда, не знаю, зато своих знаю, — быстро жуя губами, с готовностью сказала тётя Луша. — Я вам укажу хороших людей на выселках.
Надя повела ребят светлым коридором, окна которого выходили на город. Тяжёлый тёплый запах гниющих застарелых ран и несвежего белья, запах, который не могли заглушить даже запахи лекарств, обдавал их всякий раз, как они проходили мимо распахнутой двери в палату. И таким светлым, обжитым, мирным, уютным вдруг показался им залитый солнцем родной город из окон больницы!
Раненые, оставшиеся в госпитале, все были лежачие, и только некоторые на костылях слонялись по коридору. На всех лицах, молодых и пожилых, бритых и заросших многодневной солдатской щетиной, было все то же серьёзное, строгое, глубокое выражение, что у Нади и няни Луши.
Едва шаги ребят зазвучали по коридору, раненые на койках вопросительно, с надеждой подымали голо; вы, а те, что на костылях, безмолвно, но тоже со смутным оживлением в лицах провожали глазами этих двух подростков в халатах и идущую впереди них с серьёзным и строгим лицом хорошо знакомую сестру Надю.
Они подошли к единственной закрытой двери в конце коридора, и Надя, не постучавшись, резким движением своей маленькой точной руки распахнула её.
— К вам, Федор Фёдорович, — сказала она, пропуская ребят.
Серёжка и Витька, оба немного оробев, вошли в кабинет. Навстречу им встал высокий, широкоплечий, сухой, сильный старик, чисто выбритый, с седой головой, с резко обозначенными продольными морщинами на загорелом, тёмного блеска лице, с резко очерченными скулами и носом с горбинкой и угловатым подбородком, — старик был весь точно вырезан на меди. Он встал от стола, возле которого сидел, и по тому, что он сидел в кабинете один, и по тому, что на столе не было ни книги, ни газеты, ни лекарств и весь кабинет был пуст, ребята поняли, что врач ничего не делал в этом кабинете, а просто сидел один и думал такое, о чем не дай бог думать человеку. Они поняли это ещё и по тому, что врач был уже не в военном, а в штатском: в сером пиджаке, край воротника которого выступал из-под завязанного у шеи халата, в серых брюках и в нечищеных, должно быть не своих, штиблетах.
Он без удивления и тоже очень серьёзно, как Надя, как Луша и как раненые в палатах, смотрел на мальчиков.
— Федор Фёдорович, мы пришли помочь вам разместить раненых по квартирам, — сказал Серёжка, сразу поняв, что этому человеку ничего больше говорить не нужно.
— А примут? — спросил тот.
— Найдутся такие люди, Федор Фёдорович, — певучим голосом сказала Надя.
— Луша, няня из больницы, согласна взять одного и ещё обещала людей указать, и ребята могут поспрошать, да и я им помогу, да и другие из наших краснодонцев не откажут помочь. Мы бы, Тюленины, тоже взяли, да у нас помещения нету, — сказала Надя и покраснела так, что румянец ярко выступил на её маленьких скулах. И Серёжка вдруг тоже покраснел, хотя Надя сказала правду.
— Позовите Наталью Алексеевну, — сказал Федор Фёдорович.
Наталья Алексеевна была молодым врачом больницы; она не выехала вместе со всем персоналом из-за одинокой больной матери, жившей не в самом городе, а в шахтёрском посёлке Краснодон, в восемнадцати километрах от города. Поскольку в больнице ещё оставались больные и больничное имущество, лекарства, инструменты, Наталья Алексеевна, стыдившаяся перед сослуживцами, что она никуда не едет и остаётся при немцах, добровольно приняла на себя обязанности главного врача больницы.
Надя вышла.
Федор Фёдорович сел на своё место у стола, решительным, энергичным движением откинул полу халата, достал из кармана пиджака табакерку и сложенную мятую старую газету, оторвал край газеты углом и, с необыкновенной быстротой, действуя одной большой жилистой рукой и губами, свернул «козью ножку», которую тут же набил махоркой из табакерки, и закурил.
— Да, это выход, — сказал Федор Фёдорович и без улыбки посмотрел на ребят, смирно сидевших на диване.
Он перевёл глаза с Серёжки на Витьку и снова обратил их на Серёжку, как бы понимая, что он — главный. Витька понял значение этого взгляда, но нисколько не обиделся, потому что он тоже знал, что Серёжка главный, и хотел, чтобы Серёжка был главным, и гордился за Серёжку.
В кабинет в сопровождении Нади вошла маленькая женщина лет двадцати восьми, но казавшаяся ребёнком оттого, что в её личике, ручках, ножках было то выражение детскости, мягкости и пухлости, которое так часто бывает обманчиво в женщине, заставляя предполагать сходный характер. Этими маленькими пухлыми ножками Наталья Алексеевна в своё время, когда отец не хотел, чтобы она продолжала образование в медицинском институте, проделала путь пешком из Краснодона в Харьков, и этими маленькими пухлыми ручками она зарабатывала себе на хлеб шитьём и стиркой, чтобы учиться, а потом, когда отец умер, на эти же ручки она приняла семью в восемь человек, и теперь члены этой семьи частью уже воевали, частью работали в других городах, частью были пристроены в учение, и этими же ручками она бесстрашно делала операции, которые не решались делать и врачи-мужчины постарше и с большим опытом, и на детском пухлом личике Натальи Алексеевны были глаза того прямого, сильного, безжалостного, практического выражения, какому вполне мог бы позавидовать управляющий делами какого-нибудь всесоюзного учреждения.
Федор Фёдорович встал ей навстречу.
— Не трудитесь, я все знаю, — сказала она, приложив пухлые ручки к груди жестом, так противоречившим этому деловому, практическому выражению глаз и её вполне точной и немного даже суховатой манере говорить. — Я все знаю, и это, конечно, разумно, — сказала она и посмотрела на Серёжу и на Витьку без какого-либо личного отношения к ним, а тоже с практическим выражением возможности их использования. Потом она снова взглянула на Федора Фёдоровича. — А вы? — спросила она.
Он сразу понял её.
— Мне выгоднее всего было бы остаться при вашей больнице как местному врачу. Тогда я и им смогу помогать при всех условиях. — Все поняли, что под «ними» он подразумевал раненых. — Это возможно?
— Это возможно, — сказала Наталья Алексеевна.
— В вашей больнице меня не выдадут?
— В нашей больнице вас не выдадут, — сказала Наталья Алексеевна, приложив к груди пухлые ручки.
— Спасибо. Спасибо вам. — И Федор Фёдорович, впервые улыбнувшись одними глазами, протянул свою большую с сильными пальцами руку сначала Серёжке, потом Витьке Лукьянченко.
— Федор Фёдорович, — сказал Серёжка, прямо глядя в лицо врачу своими твёрдыми, светлыми глазами, в которых стояло выражение: «Вы и все люди можете расценить это как угодно, но все-таки я скажу это, потому что я считаю это своим долгом», — Федор Фёдорович, имейте в виду, что вы всегда можете рассчитывать на меня и моего товарища Витю Лукьянченко, всегда. А связь с нами можно держать вот через Надю. И ещё я хочу сказать вам от себя и от моего товарища, Вити Лукьянченко, что ваш поступок, — что вы остались при раненых в такое время, — ваш поступок мы считаем благородным поступком, — сказал Серёжка, и лоб его вспотел.
— Спасибо, — сказал Федор Фёдорович очень серьёзно. — Если уж вы заговорили об этом, я вам скажу следующее: у человека, к какой бы профессии он ни принадлежал, любой профессии, может сложиться такое положение в жизни, когда ему не только можно, но и должно покинуть людей, которые зависели от него или которых он вёл и они надеялись на него, да, может сложиться такое положение, когда ему целесообразней покинуть их и уйти. Бывает высшая целесообразность. Повторяю, у людей решительно всех профессий, даже у полководцев и политических деятелей, кроме одной — профессии врача, особенно врача военного. Врач должен находиться при раненых. Всегда. Что бы там ни было. Нет такой целесообразности, которая была бы выше этого долга. И даже военная дисциплина, приказ могут быть нарушены, если они вступают в противоречие с этим долгом.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента