Фармер Филип Хосе. Темный замысел

   – И мой друг, мой нак, как он говорит, показал на середину своего лба. Затем Казз продолжал: «Я знаю, ты не видишь ЭТОГО, как не видят ни Пит, ни Монат. А я могу разглядеть знак на лбу каждого, кроме одного человека, о котором как-то пытался тебе сказать. Я видел еще женщину без ЭТОГО, но промолчал. И сегодня я встретил третьего, тоже без знака».
   – Я ничего не понял, но Монат объяснил мне: «Казз хочет сказать, что он различает какие-то символы или знаки на лбу каждого из нас. Он может увидеть их только при ярком солнечном свете и под определенным углом. Все встречавшиеся ему люди имели эти метки, кроме троих».
   – Фригейт добавил, что, по-видимому, Казз способен видеть в более широком спектральном диапазоне, чем люди позднейших эпох. Очевидно, в ультрафиолете, так как метки голубоватые. Во всяком случае, так он их описывал. Мы, за редкими исключениями, помечены, как скотина. Все это время Казз и его подруга Бест видели их на лбах людей – только при ярком свете, разумеется.
   Эти слова вызвали у присутствующих изумление и даже некоторый шок. Бартон переждал, пока утихнут страсти.
   – Люди двадцатого столетия, возможно, знают о новом взгляде антропологов на положение неандертальцев в истории человечества. Установлено, что они являются не какими-то особыми существами, а подвидом Гомо Сапиенс. От нас их отличают физическое строение и форма зубов, а также способность видеть в ультрафиолетовом диапазоне спектра.
   – Очевидно, наши неведомые благодетели создавшие этот мир и пометившие нас, как скотов, не подозревали об особенностях зрения гомо неандерталис, – Бартон усмехнулся. – Вот вам доказательство, что они не всеведущи. Я спросил, у кого же нет на лбу знака, и Казз ответил: «У Роберта Спрюса!»
   – Спрюс жил среди рабов. Он представлялся англичанином, родившимся в 1945 году. Больше о нем ничего не было известно.
   – Я сказал, что его нужно допросить, но Фригейт заметил, что сначала его следует поймать; Спрюс сбежал. Казз, по наивности, спросил его насчет метки – Спрюс побледнел и через несколько минут скрылся. Фригейт и Монат разослали поисковые отряды, но его пока не обнаружили.
   – Его нашли в холмах через несколько часов и привели к членам Совета этого государства. Спрюс был бледен, весь дрожал, но бесстрашно смотрел нам в глаза.
   – Я выложил ему все: что мы подозреваем в нем агента этиков и что применим даже пытку, чтобы узнать правду. Тут я солгал – вряд ли мы стали бы его пытать. Но Спрюс поверил угрозе и сказал: «Если вы начнете мучить меня, то потеряете шанс на вечную жизнь или, как минимум, будете отброшены далеко назад на вашем пути к конечной цели». Я поинтересовался, о какой цели идет речь, но он не ответил, прошептав: «Мы слишком чувствительны и не в силах переносить боль».
   – Он перестал отвечать на наши вопросы, и один из членов Совета пригрозил, что его подвесят над костром. Тут вмешался Монат, сказав, что наука его родного мира намного опередила земную, а потому он более подготовлен к анализу и пониманию конечной цели этиков. Кроме того, добавил он, допрос под пыткой не даст никаких результатов – Спрюс может исказить истину. Лучше сделать так: он, Монат, поделится некоторыми соображениями об этиках и их агентах, а дело Спрюса – подтвердить или опровергнуть их. Таким образом, Спрюсу не надо ничего говорить самому, и он не предаст своих хозяев.
   – Весьма своеобразное соглашение, – заметил Оуэн.
   – Именно так. Монат надеялся выудить какую-нибудь информацию. Повторяю, мы не собирались пытать Спрюса и, скорее, прибегли бы к гипнозу. И Монат, и я довольно опытные гипнотизеры. Однако дело обернулось совсем иначе.
   Монат сказал: «Согласно моим предположениям, ваша раса – земного происхождения. Хронологически вы принадлежите к эпохе, наступившей много позже 2008 года, и являетесь потомками тех немногих, кто избежал воздействия деструктора нашего орбитального корабля. Судя по уровню технологии и энергетической мощи, понадобившихся для преобразования поверхности этой планеты в огромную долину Реки, вас отделяет от названного года большой временной промежуток. Мне думается, ваше время – пятидесятый век новой эры». Спрюс ответил, что надо прибавить еще два тысячелетия.
   – Дальше Монат предположил, что воскрешению подверглось не все человечество. Для этого даже здесь не хватило бы места. Известно, что в долине нет детей, умерших до пяти лет, нет слабоумных и сумасшедших. Нет и тех, кто жил на Земле после двадцатого века. Так где же все эти люди?
   – Спрюс ответил, что они где-то в другом месте, и это все, что он может сказать.
   – Монат стал его расспрашивать, каким образом производилась запись каждого человеческого существа на Земле, что за устройства, с помощью которых этики сканируют тела и разумы. Спрюс заявил, что в них нет ничего сверхъестественного; для нашего воскрешения применялись лишь научные методы – все обитатели Земли от каменного века до 2008 года были подвергнуты наблюдению, структура каждой клетки человеческих тел сканировалась, данные накапливались – с тем, чтобы позднее использовать их при воссоздании каждого индивидуума.
   – По мнению Моната, эти записи помещали в энергопреобразующие конвертеры, способные воспроизвести по ним новое тело, но – в улучшенном варианте. При материализации исчезали следы старых ран и болезней, восстанавливались утраченные конечности и другие органы. Когда я был в предвоскресительной камере, то сам наблюдал этот регенерационный процесс.
   – Монат предположил, что грейлстоуны являются терминалами огромной системы, использующей энергию расплавленного ядра планеты. Вот почему мы появились рядом с ними – в тот великий день, когда произошло первое Воскрешение. Но больше всего его занимал вопрос – зачем все это нужно? Спрюс ответил: «Если в вашей власти даровать людям новую жизнь, разве вы не сочтете это своим этическим долгом?» Монат заметил, что он воскресил бы лишь достойных.
   – И тут Спрюс взорвался. Он закричал, что Монат готов поставить себя вровень с Богом. Они, этики, считают, что всем людям, независимо от их качеств – жестокости, глупости, эгоизма – надо предоставить второй шанс на спасение. Однако нельзя ничего решать за них; каждый, в процессе духовного самосовершенствования, должен подавить животное начало, очиститься и возвыситься.
   – Монат прервал его, спросив, как долго продлится этот процесс: тысячу лет? две тысячи? миллион? И Спрюс воскликнул: «Вы будете здесь столько времени, сколько необходимо для излечения! И только затем… – он помолчал, с ненавистью глядя на нас, затем прошептал: – Даже самые стойкие из нас деградируют после общения с вами… Потом нас самих надо лечить… Я чувствую себя покрытым грязью».
   – Один из советников опять пригрозил ему пыткой огнем, чтобы вытянуть правду. Спрюс закричал: «Нет, нет, вам это не удастся! Мне давно следовало так поступить… Но кто знает, возможно, что…»
   Бартон сделал эффектную паузу.
   – И тут Спрюс упал замертво!
   Раздались возгласы изумления, и чей-то голос произнес; «Майн готт!»
   – Да, вот так! Но это еще не конец истории. Тело Спрюса отдали врачу; нам казалось, что вряд ли он умер от сердечного приступа, причина в чем-то другом. Пока шло вскрытие, мы обсуждали произошедшее. В одном мы были единодушны: в этом мире существовали агенты этиков или сами этики, которые не были отмечены метками, но теперь нам не удастся их обнаружить даже с помощью Казза. Спрюс воскреснет и расскажет все, что мы знаем, и они, без сомнения, поставят знаки на лбах своих агентов.
   – Но для этого требовалось определенное время, а пока, возможно, Казз сумел бы распознать их. Но так не вышло. Ни он, ни Бест больше никогда не встречали людей без меток на лбу. Впрочем, это уже не имело значения.
   – Три часа спустя хирург доложил о результатах вскрытия. Оказалось, что тело Спрюса ничем не отличалось от любого другого представителя рода Гомо Сапиенс…
   И вновь Бартон выдержал паузу.
   – Кроме одного крошечного устройства! Это был черный блестящий шарик – врач обнаружил его в поверхностных тканях лобной доли мозга. Он был подсоединен к нервным окончаниям тончайшими проволочками. Чтобы умереть, Спрюсу достаточно было подумать о смерти. Каким-то образом этот шарик выполнял мысленную команду. Возможно, он выделил мгновенно действующий яд, который врач не сумел распознать без необходимых для анализа химикалий и инструментов. Во всяком случае, в теле Спрюса он не нашел никакой патологии. Вероятно, остановилось сердце – но почему? Никаких очевидных свидетельств подобной кончины не было.
   – Но, может быть, и среди нас есть такие люди? – спросила какая-то женщина. – Здесь и сейчас!
   Бартон кивнул головой, и все заговорили одновременно. Гомон продолжался минут пятнадцать. Наконец, он встал и знаком приказал своей команде отправляться на судно. По дороге Казз отвел его в сторону.
   – Бартон-нак, ты сказал, что вы с Монатом можете гипнотизировать. Я вот что подумал… может в этом нет ничего странного, однако…
   – В чем дело?
   – Да так, ничего особенного. Когда я сказал Спрюсу, что у него нет знаков на лбу, он исчез через несколько минут, но я учуял запах пота от страха. За завтраком были Таргоф, доктор Штейнберг, Монат, Пит и другие. Таргоф предложил собрать Совет, хотя Спрюса уже не было. Монат и Пит согласились. И тут они сказали, что хотят меня немного еще порасспросить. Как выглядят эти знаки? Они разные или одинаковые? Я ответил – разные. Многие из них… как это сказать? – похожие, да, так. Но каждый… черт, не могу объяснить, какие они. Лучше нарисовать картинку.
   Неандерталец присел и начал чертить пальцем по песку. Бартон смотрел.
   – Некоторые напоминают китайские иероглифы, – сказал он, – но вообще эти символы ни на что не похожи. По-моему, это обозначения числовой системы.
   – Да, может быть. Но не в том главное. Понимаешь, Монат и Пит увели меня в сторону еще до того, как мы пришли тебе рассказать, что случилось. Сначала мы направились в хижину Моната.
   Казз замолчал. Бартон нетерпеливо кинул:
   – Ну и?..
   – Я очень стараюсь вспомнить, но не могу. Я вошел в хижину и… и все.
   – Что значит – все?
   – Бартон-нак, это значит – все. Я ничего не помню после тот, как туда вошел. Вошел в дверь. А затем – мы уже идем с Питом и Монатом и другими советниками в твою хижину.
   Бартон испытал легкий шок, все еще не сознавая до конца серьезности рассказанного Каззом.
   – Ты имеешь в виду, что ничего не помнишь с того момента, как перешагнул порог хижины и до выхода из нее?
   – Я даже не помню, как вышел. Я очнулся в ста шагах от дома Моната.
   Бартон нахмурился. Алиса и Бест уже стояли на палубе. Они обернулись, удивляясь, почему отстали мужчины.
   – Это весьма странно, Казз. Почему ты мне раньше не рассказал? Ведь прошло много лет… Разве ты об этом никогда не думал?
   – Нет, никогда. Странно, да? Ни одной мысли. Я бы и про хижину не вспомнил, но мне потом сказала Логу. Она видела, как я туда входил. За завтраком ее не было, и она не знала, что произошло. Логу сидела у дверей хижины… их с Питом. Пит, Монат и я направились туда, потом они ее увидели и пошли к Монату. Она сказала мне об этом на следующий день. Спрашивала, почему мы не захотели разговаривать при ней. Она же любопытная, как все женщины. Мужчины, те…
   – У женщин любопытство кошки, – усмехнулся Бартон, – а у мужчин – обезьяны.
   – Да? Как это?
   – Звучит глубокомысленно, верно? Потом объясню. Ну, так что же? Логу заставила тебя вспомнить все, что было до и после входа в дом Моната?
   – Не совсем так, Бартон-нак. Я удивился, когда она мне сказала. Я напряг голову… мозг едва не лопнул. В конце концов, я смутно вспомнил, что мы подошли к дому Пита и там была Логу. Тогда Монат велел идти в его хижину. А потом… я с трудом припоминаю, что мы двинулись к ней.
   У Казза был низкий лоб, и за тридцать лет он, определенно, не стал мыслителем, однако факты лежали на поверхности.
   – Ты думаешь, что они – обманщики?
   – Не знаю, – медленно ответил Бартон. – Мне ненавистна даже мысль об этом. Ведь многие годы… мы были друзьями. И, наконец…
   – А я думаю не так, – возразил Казз; чувствовалось, как трудно дались ему эти слова.
   – А как?
   – Я не знаю, но мне кажется, что здесь есть что-то плохое.
   – Не знаю, – повторил Бартон. – Я пытаюсь найти какое-нибудь здравое объяснение, но… Ладно, как бы то ни было, об этом – никому ни слова.
   – Я не скажу. Только… послушай. Эти двое имеют знаки на голове, и они у них были всегда, я видел. Значит, если у агентов когда-то знаков не было, то Пит и Монат не могут быть агентами.
   Бартон улыбнулся. Так думал и он, но следовало разобраться в странном клубке. Как же это сделать, не возбудив подозрений?
   – Да, я знаю. И не забудь, что Бест тоже может разглядеть символы. Значит, у нас имеется двойное подтверждение. Но пока об этом ни слова!
   Они направились к «Снарку». Казз не мог успокоиться.
   – Не знаю почему, но у меня дурное предчувствие. Рот свой я закрою, хотя считаю, что Логу должна узнать об этом.

25

   В густом тумане Бартон шагал взад и вперед по палубе. Закутанное в плотные одежды тело согрелось, но лицо его мерзло. На Реку опустились непривычно холодные массы воздуха. Туман поднимался до середины мачт. Он не мог разглядеть ничего на расстоянии вытянутой руки.
   На судне все спали. Он был наедине со своими сомнениями и мыслями, судорожно метавшимися в голове, словно заблудшие в горах овцы. Ему нужно собраться с силами, успокоить обезумевшее стадо и добраться до подножного корма. А сейчас во рту у него – лишь горькая полынь подозрений.
   В памяти проносились тридцать три года его второй жизни, но отчетливо выплывали лишь воспоминания, связанные с Монатом и Фригейтом. Что в них подозрительно, какие поступки, какие слова? Что можно подставить в туманную картинку-загадку?
   В тот чудовищный и счастливый день Воскрешения первым он встретил инопланетянина. Среди всех окружающих лишь Монат вел себя спокойно и рассудительно. Он довольно быстро оценил ситуацию, осмотрел окрестности и понял назначение грейлстоунов.
   Вторым запомнившимся Бартону персонажем был Казз. Сначала это странное существо не пыталось заговорить с ним. Он просто ходил за Бартоном по пятам. Заговорил же с неандертальцем Фригейт. Бартон подумал, что американец всегда легко, непринужденно общался с людьми, хотя считал себя слишком нервным, даже истеричным человеком. Позже это проявлялось неоднократно, но за последние двадцать лет Фригейт как будто преодолел свою нервозность… хотя, кто знает? – обрел ли он самообладание или перестал играть некую роль?
   Какое совпадение, что второй заговоривший с ним человек пытался написать когда-то его биографию! Сколько у него биографов – десять, двенадцать? Какова же вероятность встречи с одним из них при воскрешении? Двенадцать к тридцати шести миллиардам? Что ж, теоретически возможно и такое…
   Вчера, когда Казз стоял у руля, Бартон снова расспрашивал его. Он хотел знать, что видел неандерталец сразу после Воскрешения.
   – В тот день ты замечал знаки на лбах людей?
   – Да, у некоторых. Когда солнце стояло высоко.
   – А у Моната и Фригейта?
   – Не помню, у кого смотрел в тот день… даже у тебя – не помню. Ведь свет должен падать под определенным углом.
   Из висевшей на плече сумки Бартон достал пачку бумаги из бамбука, остро заточенную рыбью кость и деревянную бутылочку с чернилами. Он взялся за руль, а Казз принялся рисовать знаки инопланетянина и американца: три параллельные горизонтальные линии, пересеченные тремя вертикалями; эта решетка была заключена в круг. Линии, тонкие и длинные, имели на концах утолщения, причем в знаке Моната они расширялись справа, а у Фригейта – слева.
   – Ну, а мой знак?
   Казз изобразил волнистые параллельные вертикали, подчеркнутые снизу коротким тонким горизонтальным штрихом.
   – Знаки Моната и Фригейта весьма похожи, – отметил Бартон.
   По его просьбе Казз нарисовал ему символы всех членов команды. Больше ни один не напоминал другой.
   – А ты помнишь знак Льва Руаха?
   Казз сделал рисунок и протянул его Бартону. Тот ощутил разочарование: символ Руаха отличался от знаков Моната и Фригейта. Ничто не подтверждало зародившихся в нем подозрений.
   Шагая сейчас по палубе, Бартон размышлял, почему он надеялся, что эти знаки будут похожи. Что-то мелькало у него в подсознании, неясное и туманное; он никак не мог уловить смысла. Между этими тремя людьми существовала связь, пока недоступная его пониманию.
   Ладно, хватит размышлять, пора действовать!
   У порога каюты валялся белый ворох одежд. Бартон перешагнул через него, вошел и коснулся мускулистого плеча. Казз тотчас открыл глаза.
   – Пора?
   – Пора.
   Казз вышел на палубу и помочился через борт. Бартон зажег фонарь. Они спустились по сходням на причал и пошли вдоль берега к стоявшей неподалеку пустой хижине. В темноте они пропустили ее, повернули обратно и сразу же наткнулись на стену. Перешагнув порог, Бартон прикрыл за собой дверь. Возле каменного очага лежали дрова и стружка, принесенные вчера Каззом. Через минуту запылал огонь. Казз уселся рядом на плетеный бамбуковый стул и закашлялся от дыма: тяга была слабой.
   Погрузить Казза в гипнотический транс не составляло труда. Многие годы неандерталец служил Бартону одним из подопытных объектов, на котором временами он демонстрировал свои способности гипнотизера. При этом всегда присутствовали Монат и Фригейт. Интересно, нервничали ли они? Если да, то оба очень искусно скрывали свое волнение.
   Бартон вернул Казза к тому моменту, когда за завтраком он объявил, что у Спрюса на лбу нет метки; затем воспоминания неандертальца были направлены на хижину Моната. Здесь Бартон наткнулся на первое сопротивление.
   – Ты сейчас в хижине?
   Казалось, Казз обратил свой взгляд в прошлое.
   – Я – в дверях.
   – Входи!
   Могучее тело едва дрогнуло.
   – Не могу, Бартон-нак!
   – Почему же?
   – Не знаю.
   – Тебя что-то пугает в хижине?
   – Не знаю.
   – Тебя предупредили, что в хижине опасность?
   – Нет.
   – Тогда ничего не бойся. Ты же храбрый человек, Казз, верно?
   – Ты меня хорошо знаешь, Бартон-нак…
   – Тогда почему ты не входишь?
   Казз дернул головой.
   – Я не понимаю, но что-то…
   – Что же?
   – Что-то…. что-то говорит мне…. не могу вспомнить.
   Бартон прикусил губу. Горящие дрова зашипели и затрещали.
   – Кто с тобой говорит – Монат? Фригейт?
   – Не знаю.
   – Думай.
   Лоб Казза взмок. Пот ручьями лил по его лицу. Вновь затрещали дрова. Бартон улыбнулся.
   – Казз!
   – Да?
   – Казз, там в хижине Бест, она кричит. Слышишь?
   Казз дернулся вперед, оглядываясь по сторонам, его глаза широко раскрылись, ноздри трепетали, губы дрожали.
   – Я слышу ее! Что случилось?
   – Казз, в хижине медведь, он сейчас нападет на Бест! Хватай копье! Убей его! Казз, спасай Бест!
   Казз вскочил, его руки сжимали воображаемое копье, он прыгнул вперед. Бартон еле успел ускользнуть в сторону. Неандерталец споткнулся о стул и упал лицом вниз.
   Бартон нахмурился, опасаясь, что от удара его подопечный может выйти из транса.
   – Казз! Ты в хижине! Здесь медведь! Убей его! Убей, Казз!
   Со страшным рычанием Казз схватил обеими руками копье-призрак и вонзил его во врага.
   – Э-эй! Э-эй! – казавшийся бессвязным поток звуков рвался из его глотки, но Бартон уже давно знал этот язык – хриплую нечленораздельную речь, рожденную на заре времен.
   – Я-Человек-Который-Убил-Длиннозубого! Умри-Спящий-Всю-Зиму! Умри, но запомни меня! Умри!
   Бартон громко крикнул:
   – Казз! Он убежал! Медведь убежал из хижины! Бест спасена!
   Неандерталец остановился, сжимая свое копье. Он стоял прямо, оглядываясь по сторонам.
   – Казз, прошло несколько минут. Бест уже ушла. Ты снова в хижине. Тебе нечего бояться. Ты вошел, и здесь нет ничего страшного. Кто тут с тобой?
   Лицо неандертальца успокаивалось, свирепое выражение исчезло. Он тупо уставился на Бартона.
   – Кто? Ну, конечно, – Монат и Пит.
   – Очень хорошо. Кто с тобой заговорил первым?
   – Монат.
   – Повтори мне, что он сказал… что он говорит.
   – Монат говорит: «Казз, забудь все, что было в этой хижине. Мы немного побеседуем, потом уйдем, и ты забудешь, что был здесь и о чем мы говорили. Если кто-нибудь тебя об этом спросит, ты ответишь, что не запомнил ничего. И ты не солжешь, потому что все, о чем мы сейчас говорим, уйдет из твоей памяти. Понял, Казз?»
   Неандерталец кивнул.
   – «Ты забудешь, Казз, еще об одном. О том дне, когда ты первый раз заметил, что у меня и Фригейта нет знаков. Ты еще помнишь это?»
   Неандерталец покачал головой.
   – «Нет, Монат».
   Потом он облегченно вздохнул.
   – Кто вздохнул? – спросил Бартон. – Ты?
   – Фригейт.
   Да, несомненно, это был вздох облегчения.
   – Что еще говорит Монат?
   – «Казз, ты помнишь, я велел передавать мне все, что рассказывает Бартон о встрече с таинственным человеком, этиком?»
   – А-а-а! – протянул Бартон.
   – «Ты помнишь об этом, Казз?»
   – «Нет».
   – «Правильно. Потом я велел тебе забыть об этом приказе. А сейчас вспомни! Ты помнишь, Казз?»
   На несколько минут воцарилось молчание. Затем неандерталец вздохнул.
   – «Да, сейчас помню».
   – «А теперь скажи, Казз, говорил ли тебе Бартон об этом этике? Или о ком-нибудь еще – мужчине или женщине, кто утверждает, что он – один из вернувших нас к жизни?»
   – «Нет, никогда Бартон-нак ни о чем подобном не говорил».
   – «Если когда-нибудь он заговорит об этом, ты должен прийти ко мне и все рассказать. Ты понял меня?»
   – «Да, Монат».
   – «Если тебе не удастся увидеться со мной, если я вдруг умру или отправлюсь путешествовать, ты должен все рассказать Фригейту или Льву Руаху. Понял меня?»
   – Руаху тоже! – еле выдохнул Бартон.
   – «Да, понял. Вместо тебя передам Питеру Фригейту и Льву Руаху».
   – «Рассказывать можно лишь тогда, когда никого нет рядом. Никто не должен подслушать. Понял?»
   – «Да».
   – «Прекрасно, Казз! Замечательно! Сейчас мы выйдем отсюда, и когда я дважды щелкну пальцами, ты забудешь об этом разговоре».
   – «Я понял».
   – «Казз, и еще ты… О-о! Нас кто-то зовет. Времени не осталось, пошли!»
   Бартон прекрасно понял подоплеку оборванной фразы. Монат собирался внушить Каззу другую версию событий в хижине на случай расспросов. Но, к счастью для Бартона, его прервали – ведь если бы у Казза была правдоподобная история, то не возникло бы никаких подозрений.

26

   – Сядь, Казз, – приказал Бартон. – Устраивайся поудобней и немного подожди. Сейчас я уйду, и придет Монат. Он с тобой поговорит.
   – Хорошо.
   Бартон вышел из хижины и несколько минут постоял у двери. Сейчас он вновь приступит к сеансу, выдав себя за Моната. Таким образом ему удастся быстрее преодолеть сопротивление Казза, не прибегая к трюку с медведем и Бест.
   Он вновь вошел в хижину.
   – Привет, Казз. Как поживаешь?
   – Прекрасно, Монат. А ты?
   – Великолепно. Так вот, Казз, начнем с того, на чем остановился наш друг Бартон. Вернемся к тому моменту, когда ты заметил, что у меня и Фригейта нет знаков на лбу. Сейчас ты это вспомнишь. Я, Монат, приказываю тебе вспомнить.
   – Да.
   – Где мы тогда находились с тобой и Фригейтом?
   – Возле грейлстоуна.
   – В какой день это произошло?
   – Не понял.
   – Я имею в виду, на какой день после Воскрешения?
   – На третий.
   – Расскажи мне, что произошло, когда ты дал понять, что не видишь знаков?
   Монотонным голосом Казз излагал события. Монат и Фригейт сказали, что хотели бы поговорить с ним с глазу на глаз. Они пошли через долину к холмам. Там, возле огромного грейлстоуна, Монат вперил свой взгляд в зрачки Казза. Не прибегая ни к жестам, ни к словам, он мгновенно загипнотизировал неандертальца.
   – От него исходило что-то темное и давящее.
   Бартон кивнул головой. Ему приходилось наблюдать проявление внутренней силы Моната – то, что в его времена называли «животным магнетизмом». Гипнотические способности инопланетянина были сильнее, чем у Бартона, которому приходилось принимать меры предосторожности, чтобы его не застигли врасплох. Он даже прибегал к самогипнозу, опасаясь, что Монат способен подавить его волю. Правда, пришелец со звезд всегда мог разрушить этот барьер, и англичанин, оставаясь с ним наедине, вел себя предельно осторожно.
   Больше всего Бартон боялся, что тот сумеет узнать о его встрече с этиком. Это было его тайной, о которой никто не должен знать. Но разве он подозревал, что Монат является одним из Них?
   А Фригейт? Был ли он опытным гипнотизером? Этот человек никогда не проявлял подобных способностей, но он упрямо не соглашался участвовать в гипнотических опытах Бартона. Он говорил, что его ужасает даже мысль о потере самоконтроля.
   Каззу удалось припомнить, что во время сеанса Монат обратил внимание Фригейта на его способность видеть символы.
   «Мы не имели понятия об этом. Как только представится возможность, надо тут же сообщить».
   Отсюда Бартон сделал вывод, что и Монат и Фригейт лишь временами встречаются с этиками. Как же осуществляется их контакт? Возможно, с помощью летающих аппаратов, которые он видел как-то мельком?
   Очевидно, эта пара вела за ним непрерывное наблюдение. Теперь становилась понятной и осторожность Таинственного Пришельца, посетившего его лишь ночью. Этик, несомненно, знал об их присутствии среди команды, хотя ни словом не упомянул об этом. Возможно, он просто не успел его предупредить… Тогда, ночью, он сказал, что вскоре появятся его соплеменники, и внезапно исчез. Нет, все-таки он был обязан упомянуть о столь важном обстоятельстве! Почему же он промолчал? Неужели ему ничего не было известно про Моната и Фригейта? И про Руаха – о нем тоже не следует забывать!