Страница:
Бартон отпустил ее и хотел поплыть рядом, но наткнулся на другое бревно. Если рядом плавает еще одно, то как бы их не затерло стволами… А где же судно, где плот? И где находятся они с Логу? Возможно, их швырнуло в пролом между разметавшимися бревнами, и сейчас течение несет к утесу сохранившуюся часть плота? Тогда они будут просто размазаны на скале…
Логу застонала.
– Кажется, у меня сломана нога, Дик. Очень больно.
Бревно, за которое они цеплялись, было невероятно толстым и длинным; он не мог разглядеть в тумане его конец. Хватаясь за выступы коры, Бартон понимал, что долго так не продержаться.
Внезапно из темноты раздался голос Моната.
– Дик, Логу, где вы?
Бартон отозвался. В этот момент что-то стукнуло по бревну и ударило его по пальцам. Он вскрикнул от боли и соскользнул вглубь, потом из последних сил выбрался на поверхность. Из тумана вынырнул конец шеста, задев его щеку. Чуть правей – и дело кончилось бы разбитой головой. Он ухватился за шест, притянул его к себе и окликнул Моната.
– Логу тоже здесь. Только осторожнее с шестом.
Монат подтащил его к плоту, и Казз одним рывком вытянул Бартона наверх. Через минуту на борту оказалась и Логу. Она была в полубессознательном состоянии.
– Найди сухую одежду, переодень и согрей ее, – велел Бартон Каззу.
– Будет сделано, Бартон-нак, – ответил неандерталец и исчез в тумане.
Бартон опустился на сырую скользкую палубу.
– Где остальные? Что с Алисой?
– Все здесь, за исключением Оуэнон, – ответил Монат. – У Алисы, похоже, сломано несколько ребер. А судно наше пропало.
Бартон еще толком не осознал всей тяжести свалившихся на них несчастий, когда увидел вдали пылающие факелы. Они приближались, и вскоре он разглядел и самих факелоносцев – дюжину невысоких темнолицых мужчин с огромными крючковатыми носами, закутанных с головы до ног в полосатые бурнусы. Единственным их оружием были кремневые ножи на перевязях.
Один из них заговорил на языке, принадлежавшем, по догадке Бартона, к древним наречиям семитской группы. Он даже уловил несколько знакомых слов, однако ответил на эсперанто. К счастью, собеседник сразу понял его.
Как оказалось, заснувший на вышке часовой был совершенно пьян. Бартон видел, как тот свалился с плота в момент столкновения, но затем вылез на берег. Второму вахтенному не повезло – он сломал шею и скончался. Что касается рулевого, находившегося на дальнем конце плота, то он не пострадал – если не считать того, что рассвирепевшая команда выбросила его за борт.
Скрежет, который Бартон услышал перед катастрофой, был вызван ударом носовых бревен о причал и скалу, повредившим переднюю часть плота и порвавшим в клочья крепежные канаты. Основной корпус уцелел, хотя левый борт, чиркнувший по прибрежным камням, был тоже разбит. Месиво оторвавшихся бревен протаранило «Хаджи» насквозь. Нос сразу же ушел под воду; корма, затертая бревнами, провалилась в образовавшуюся между ними полынью.
При столкновении Бартона выбросило вперед, он рухнул на палубу и скатился в воду. К счастью, никто из команды не погиб и не был серьезно ранен. Правда, пока они не смогли обнаружить Оуэнон.
На Бартона обрушилась целая лавина проблем, но, прежде всего нужно было позаботиться о пострадавших. Он направился к освещенному факелами помосту, где лежали его друзья. Алиса, увидев его, протянула руки, но вскрикнула, когда он ее обнял.
– Осторожнее, Дик! Мои ребра…
К ним подошел один из крючконосых, сказав, что его прислали за ранеными. Затем появилось еще несколько человек из команды плота; они понесли на руках двух женщин. Фригейт хромал рядом, опираясь на Казза, постанывая и извергая ругательства; Бест шла сама. В темноте путь показался очень долгим. Пройдя ярдов шестьдесят они остановились перед большой бамбуковой постройкой, крытой листьями железного дерева. Ее стены крепились кожаными канатами, привязанными к торчащим в палубе крючьям.
Внутри помещения на высоком каменном основании горел огонь. Пострадавших разместили вокруг очага, уложив на койки.
Туман понемногу рассеивался, на Реке заметно посветлело. Внезапный грохот, будто салют из тысячи пушек, возвестил наступление рассвета. Все вздрогнули, хотя слышали его ежедневно.
Грейлстоуны извергли свою энергию.
– Для нас завтрака нет, – Бартон резко поднял голову. – Кстати, где наши цилиндры? Остался хоть один у кого-нибудь?
– Нет, все пропали вместе с судном. – Лицо Моната сморщилось, в глазах застыло горе. – Неужели Оуэнон утонула?
Они посмотрели друг на друга при свете дня. Казалось, все краски жизни покинули их лица.
Кто-то застонал. Бартон выругался. Конечно, он сожалел об утрате Оуэнон, но сейчас его ужаснуло другое – отныне он сам и его команда обречены на нищенство. Их жизнь теперь зависела от человеческих благодеяний: в этом мире смерть предпочтительнее существования без цилиндра-кормушки. В былые дни люди, потерявшие чашу, кончали жизнь самоубийством. На следующий день они просыпались вдали от дома, от друзей и подруг, зато рядом стоял серый цилиндр – источник всех благ, дарованных человеку в этом мире.
– Ничего, – мягко произнес Фригейт, стараясь не встречаться с Бартоном взглядом. – Мы можем есть рыбу и желудевый хлеб.
– Всю оставшуюся жизнь? – горько усмехнулся тот. – Ну, и сколько веков вы способны продержаться на такой диете?
Поднявшись на ноги, Бартон вышел наружу в сопровождении Моната и Казза. Солнце уже рассеяло туман, и открывшаяся глазам картина ужаснула их.
Весь берег был завален бревнами, причалы и лодки, принадлежавшие ганопо, разнесены в щепки. Уцелевшая часть плота на треть оказалась на суше, окруженная валом вздыбленной, перемешанной с травой почвы. Слева в воде виднелись груды стволов с обрывками веревок, прижатых течением к скалистому мысу; волны с грохотом швыряли их на камни. Но нигде на поверхности Реки не было ни следов «Хаджи», ни тела Оуэнон. Надежды Бартона спасти хоть несколько чаш рухнули.
Он осмотрел плот. Даже без передней части он поражал своими размерами – около двухсот ярдов в длину при вдвое меньшей ширине. В центре, за вышкой, громоздилась черная статуя тридцатифутовой высоты. Огромный идол сидел, скрестив ноги; по спине ящерицей вилась высверленная косица. Пронзительный стеклянный блеск глаз, оскаленный рот, торчащие из пасти акульи зубы – это был лик древнего демона, владыки смерти. В его брюхе зияла круглая дыра каменного очага, в которой металось пламя. Дым уходил внутрь истукана, клубами вырываясь из ушей.
Повсюду на палубе были разбросаны хижины, большие и поменьше, одни – совершенно искореженные и разбитые, другие – покосившиеся, но устоявшие при ударе о берег. Бартон насчитал десяток мачт с прямым парусным вооружением и штук двадцать – с косыми латинскими парусами; все они были убраны. Вдоль бортов лежало множество лодок разных форм и размеров, привязанных к массивным деревянным стоякам.
Сразу за идолом находилось самое высокое строение на борту – дом вождя или храм, как предположил Бартон. Именно его крышу, темную и округлую, он видел перед катастрофой.
Внезапно забили барабаны, загудели трубы, и множество людей устремилось к храму, образовав полукруг перед идолом. Бартон подошел ближе и украдкой царапнул статую ножом. К его изумлению, он обнаружил кирпич, покрытый черной краской. Откуда ее достали – и в таком количестве? Здесь, на Реке, любые краски являлись большой редкостью – к великому огорчению художников.
Вождь и главный жрец был довольно крупным мужчиной, только на полголовы ниже Бартона. Облаченный в полосатую накидку и килы, с деревянным остроконечным венцом на голове и дубовым посохом в руках, он взгромоздился на небольшое возвышение перед храмом и начал с необыкновенной страстностью что-то вещать своей пастве. Его посох грозил небесам, глаза яростно горели; он извергал поток слов, в котором Бартон не уловил ни одного знакомого. Спустя полчаса патриарх сошел с возвышения, и толпа начала распадаться на отдельные группы.
Часть людей сошла на остров и принялась разбирать завалы из бревен, другие направились к левому борту, где разрушения выглядели особенно значительными, третьи занялись лодками – видимо, им было поручено выловить из воды стволы. Через полчаса с обоих бортов спустили весла и несколько десятков гребцов навалились на них. Очевидно, они хотели поставить корму по течению, чтобы затем сдвинуть весь плот и снять его с мели.
Но не все задуманное осуществляется, и прекрасный замысел не оправдал себя на практике. Вскоре стало ясно, что столкнуть носовую часть в воду можно лишь разобрав вначале завалы бревен.
Бартону не терпелось потолковать с предводителем, но тот кружил около статуи, быстро кланялся и что-то пел. Прервать молитвенный ритуал Бартон не рискнул, по опыту зная, насколько это опасно. Ему оставалось лишь слоняться вокруг, рассматривая лодки и строения на борту. Убедившись, что хозяева не наблюдают за ним, он заглянул внутрь нескольких хижин.
Две из них оказались складами сушеной рыбы и желудевого хлеба, еще одна была набита оружием. Под навесом стояли два выдолбленных челнока и сосновая рама будущего каноэ, которую со временем обтянут рыбьей кожей. В пятом строении хранились самые различные предметы: ящики с дубовыми кольцами на продажу; бивни и позвонки меч-рыбы; кипы кож – человеческой и речного дракона; барабаны, бамбуковые дудки и арфы со струнами из рыбьих кишок; сосуды из черепов; канаты и веревки из рыбьей кожи; каменные светильники; коробки с зажигалками, косметикой, марихуаной, сигарами и сигаретами; около пятидесяти ритуальных масок и множество других вещей. Видимо, все это добро предназначалось для торговли или выплаты дани во время странствий у чужих и враждебных берегов.
Заглянув в очередную хижину, Бартон расплылся в улыбке – здесь хранились чаши. В ожидании своих владельцев, серые цилиндры стояли на высоких стеллажах. Он пересчитал их – ровно триста пятьдесят. По его прикидкам на плоту находилось чуть больше трехсот человек; значит, тридцать-сорок штук – явно лишние. Даже при беглом осмотре Бартон обнаружил, что все чаши, кроме тридцати, помечены. На их ручках висели обожженные глиняные таблички с клинописными знаками. Внимательно рассмотрев их, он решил, что надписи имеют сходство с вавилонскими и ассирийскими письменами, знакомыми ему по копиям.
Бартон попытался приподнять крышки помеченных цилиндров; конечно, это ему не удалось. Каждая чаша была снабжена особым запорным устройством; открыть ее мог только владелец. Существовало несколько гипотез о природе этих замков; согласно одной из них, внутри цилиндра находилось нечто вроде реле, настроенного на электрофизическое поле хозяина и срабатывающего в нужный момент. Что касается непомеченных чаш, то они были свободными – именно так называли их в долине.
Когда тридцать шесть миллиардов умерших пробудились к новой жизни на бесконечных просторах Мира Реки, каждый обнаружил возле себя персональный цилиндр. На вершинах грейлстоунов для них были сделаны углубления, и в центральном стояла свободная чаша. Очевидно, неведомые благодетели хотели подсказать воскрешенным, как нужно пользоваться их даром.
В определенный час над каменными грибами впервые взревело пламя. Едва утихли громы и молнии, заинтригованные люди взобрались наверх и раскрыли стоявшие цилиндры. На этих чашах не было замков, и перед восхищенными взорами любопытных предстали наполненные едой сосуды. Пища появлялась в мисках, закрепленных наподобие судков внутри чаш; в других контейнерах, похожих на стаканы, было вино, табак и мелкие предметы – зажигалки, расчески, зеркала, ножницы, косметика и даже туалетная бумага.
Перед следующей материализацией все чаши уже стояли на грейлстоунах, и они вновь одарили людей питьем и едой. Однако человек всегда недоволен тем, что имеет; прошла неделя – и многие уже жаловались на однообразие блюд, слишком умеренное число сигарет или недостаток выпивки. Расторопные счастливцы, прихватившие с грейлстоуна вторую чашу, имели все в двойном количестве – пока другие руки, более сильные и жестокие, не отняли их богатства. Ибо свободные цилиндры являлись величайшим сокровищем в этом мире – ради них убивали, их отнимали силой или похищали.
У Бартона никогда не было свободной чаши, и ему еще не доводилось видеть такого впечатляющего их собрания. Тридцать цилиндров! Племя, обитавшее на плоту, оказалось богатым, очень богатым! И если он сможет уговорить вождя поделиться этим сокровищем, то проблема пропитания будет решена. В конце концов, крючконосые в долгу перед экипажем «Хаджи»; по их вине потеряно все – судно, оружие, одежда и чаши, а с ними – и право на жизнь.
Бартон покинул хранилище, осторожно притворив дверь.
У него вдруг возникли опасения, что оказанное им гостеприимство имеет свои границы. Свободные цилиндры являлись слишком большой ценностью; они приносили команде плота немалый доход и могли служить выкупом у тех берегов, где скорость судна и сила оружия не обеспечивали безопасного плавания. Если он попросит у вождя семь чаш и получит отказ, то за цилиндрами наверняка станут приглядывать. Пожалуй, не следовало распространяться на эту тему и возбуждать излишнюю подозрительность. Их могут в любой момент выкинуть с плота.
Проходя мимо статуи, Бартон увидел, что вождь кончил возносить молитвы и направился на остров; очевидно, он хотел понаблюдать за ходом работ. Бартон в нерешительности остановился, потом, упрямо вздернув голову, зашагал следом. Он все-таки решил потолковать о свободных чашах – вне зависимости от исхода.
Когда человек бездействует, удача его спит.
Логу застонала.
– Кажется, у меня сломана нога, Дик. Очень больно.
Бревно, за которое они цеплялись, было невероятно толстым и длинным; он не мог разглядеть в тумане его конец. Хватаясь за выступы коры, Бартон понимал, что долго так не продержаться.
Внезапно из темноты раздался голос Моната.
– Дик, Логу, где вы?
Бартон отозвался. В этот момент что-то стукнуло по бревну и ударило его по пальцам. Он вскрикнул от боли и соскользнул вглубь, потом из последних сил выбрался на поверхность. Из тумана вынырнул конец шеста, задев его щеку. Чуть правей – и дело кончилось бы разбитой головой. Он ухватился за шест, притянул его к себе и окликнул Моната.
– Логу тоже здесь. Только осторожнее с шестом.
Монат подтащил его к плоту, и Казз одним рывком вытянул Бартона наверх. Через минуту на борту оказалась и Логу. Она была в полубессознательном состоянии.
– Найди сухую одежду, переодень и согрей ее, – велел Бартон Каззу.
– Будет сделано, Бартон-нак, – ответил неандерталец и исчез в тумане.
Бартон опустился на сырую скользкую палубу.
– Где остальные? Что с Алисой?
– Все здесь, за исключением Оуэнон, – ответил Монат. – У Алисы, похоже, сломано несколько ребер. А судно наше пропало.
Бартон еще толком не осознал всей тяжести свалившихся на них несчастий, когда увидел вдали пылающие факелы. Они приближались, и вскоре он разглядел и самих факелоносцев – дюжину невысоких темнолицых мужчин с огромными крючковатыми носами, закутанных с головы до ног в полосатые бурнусы. Единственным их оружием были кремневые ножи на перевязях.
Один из них заговорил на языке, принадлежавшем, по догадке Бартона, к древним наречиям семитской группы. Он даже уловил несколько знакомых слов, однако ответил на эсперанто. К счастью, собеседник сразу понял его.
Как оказалось, заснувший на вышке часовой был совершенно пьян. Бартон видел, как тот свалился с плота в момент столкновения, но затем вылез на берег. Второму вахтенному не повезло – он сломал шею и скончался. Что касается рулевого, находившегося на дальнем конце плота, то он не пострадал – если не считать того, что рассвирепевшая команда выбросила его за борт.
Скрежет, который Бартон услышал перед катастрофой, был вызван ударом носовых бревен о причал и скалу, повредившим переднюю часть плота и порвавшим в клочья крепежные канаты. Основной корпус уцелел, хотя левый борт, чиркнувший по прибрежным камням, был тоже разбит. Месиво оторвавшихся бревен протаранило «Хаджи» насквозь. Нос сразу же ушел под воду; корма, затертая бревнами, провалилась в образовавшуюся между ними полынью.
При столкновении Бартона выбросило вперед, он рухнул на палубу и скатился в воду. К счастью, никто из команды не погиб и не был серьезно ранен. Правда, пока они не смогли обнаружить Оуэнон.
На Бартона обрушилась целая лавина проблем, но, прежде всего нужно было позаботиться о пострадавших. Он направился к освещенному факелами помосту, где лежали его друзья. Алиса, увидев его, протянула руки, но вскрикнула, когда он ее обнял.
– Осторожнее, Дик! Мои ребра…
К ним подошел один из крючконосых, сказав, что его прислали за ранеными. Затем появилось еще несколько человек из команды плота; они понесли на руках двух женщин. Фригейт хромал рядом, опираясь на Казза, постанывая и извергая ругательства; Бест шла сама. В темноте путь показался очень долгим. Пройдя ярдов шестьдесят они остановились перед большой бамбуковой постройкой, крытой листьями железного дерева. Ее стены крепились кожаными канатами, привязанными к торчащим в палубе крючьям.
Внутри помещения на высоком каменном основании горел огонь. Пострадавших разместили вокруг очага, уложив на койки.
Туман понемногу рассеивался, на Реке заметно посветлело. Внезапный грохот, будто салют из тысячи пушек, возвестил наступление рассвета. Все вздрогнули, хотя слышали его ежедневно.
Грейлстоуны извергли свою энергию.
– Для нас завтрака нет, – Бартон резко поднял голову. – Кстати, где наши цилиндры? Остался хоть один у кого-нибудь?
– Нет, все пропали вместе с судном. – Лицо Моната сморщилось, в глазах застыло горе. – Неужели Оуэнон утонула?
Они посмотрели друг на друга при свете дня. Казалось, все краски жизни покинули их лица.
Кто-то застонал. Бартон выругался. Конечно, он сожалел об утрате Оуэнон, но сейчас его ужаснуло другое – отныне он сам и его команда обречены на нищенство. Их жизнь теперь зависела от человеческих благодеяний: в этом мире смерть предпочтительнее существования без цилиндра-кормушки. В былые дни люди, потерявшие чашу, кончали жизнь самоубийством. На следующий день они просыпались вдали от дома, от друзей и подруг, зато рядом стоял серый цилиндр – источник всех благ, дарованных человеку в этом мире.
– Ничего, – мягко произнес Фригейт, стараясь не встречаться с Бартоном взглядом. – Мы можем есть рыбу и желудевый хлеб.
– Всю оставшуюся жизнь? – горько усмехнулся тот. – Ну, и сколько веков вы способны продержаться на такой диете?
Поднявшись на ноги, Бартон вышел наружу в сопровождении Моната и Казза. Солнце уже рассеяло туман, и открывшаяся глазам картина ужаснула их.
Весь берег был завален бревнами, причалы и лодки, принадлежавшие ганопо, разнесены в щепки. Уцелевшая часть плота на треть оказалась на суше, окруженная валом вздыбленной, перемешанной с травой почвы. Слева в воде виднелись груды стволов с обрывками веревок, прижатых течением к скалистому мысу; волны с грохотом швыряли их на камни. Но нигде на поверхности Реки не было ни следов «Хаджи», ни тела Оуэнон. Надежды Бартона спасти хоть несколько чаш рухнули.
Он осмотрел плот. Даже без передней части он поражал своими размерами – около двухсот ярдов в длину при вдвое меньшей ширине. В центре, за вышкой, громоздилась черная статуя тридцатифутовой высоты. Огромный идол сидел, скрестив ноги; по спине ящерицей вилась высверленная косица. Пронзительный стеклянный блеск глаз, оскаленный рот, торчащие из пасти акульи зубы – это был лик древнего демона, владыки смерти. В его брюхе зияла круглая дыра каменного очага, в которой металось пламя. Дым уходил внутрь истукана, клубами вырываясь из ушей.
Повсюду на палубе были разбросаны хижины, большие и поменьше, одни – совершенно искореженные и разбитые, другие – покосившиеся, но устоявшие при ударе о берег. Бартон насчитал десяток мачт с прямым парусным вооружением и штук двадцать – с косыми латинскими парусами; все они были убраны. Вдоль бортов лежало множество лодок разных форм и размеров, привязанных к массивным деревянным стоякам.
Сразу за идолом находилось самое высокое строение на борту – дом вождя или храм, как предположил Бартон. Именно его крышу, темную и округлую, он видел перед катастрофой.
Внезапно забили барабаны, загудели трубы, и множество людей устремилось к храму, образовав полукруг перед идолом. Бартон подошел ближе и украдкой царапнул статую ножом. К его изумлению, он обнаружил кирпич, покрытый черной краской. Откуда ее достали – и в таком количестве? Здесь, на Реке, любые краски являлись большой редкостью – к великому огорчению художников.
Вождь и главный жрец был довольно крупным мужчиной, только на полголовы ниже Бартона. Облаченный в полосатую накидку и килы, с деревянным остроконечным венцом на голове и дубовым посохом в руках, он взгромоздился на небольшое возвышение перед храмом и начал с необыкновенной страстностью что-то вещать своей пастве. Его посох грозил небесам, глаза яростно горели; он извергал поток слов, в котором Бартон не уловил ни одного знакомого. Спустя полчаса патриарх сошел с возвышения, и толпа начала распадаться на отдельные группы.
Часть людей сошла на остров и принялась разбирать завалы из бревен, другие направились к левому борту, где разрушения выглядели особенно значительными, третьи занялись лодками – видимо, им было поручено выловить из воды стволы. Через полчаса с обоих бортов спустили весла и несколько десятков гребцов навалились на них. Очевидно, они хотели поставить корму по течению, чтобы затем сдвинуть весь плот и снять его с мели.
Но не все задуманное осуществляется, и прекрасный замысел не оправдал себя на практике. Вскоре стало ясно, что столкнуть носовую часть в воду можно лишь разобрав вначале завалы бревен.
Бартону не терпелось потолковать с предводителем, но тот кружил около статуи, быстро кланялся и что-то пел. Прервать молитвенный ритуал Бартон не рискнул, по опыту зная, насколько это опасно. Ему оставалось лишь слоняться вокруг, рассматривая лодки и строения на борту. Убедившись, что хозяева не наблюдают за ним, он заглянул внутрь нескольких хижин.
Две из них оказались складами сушеной рыбы и желудевого хлеба, еще одна была набита оружием. Под навесом стояли два выдолбленных челнока и сосновая рама будущего каноэ, которую со временем обтянут рыбьей кожей. В пятом строении хранились самые различные предметы: ящики с дубовыми кольцами на продажу; бивни и позвонки меч-рыбы; кипы кож – человеческой и речного дракона; барабаны, бамбуковые дудки и арфы со струнами из рыбьих кишок; сосуды из черепов; канаты и веревки из рыбьей кожи; каменные светильники; коробки с зажигалками, косметикой, марихуаной, сигарами и сигаретами; около пятидесяти ритуальных масок и множество других вещей. Видимо, все это добро предназначалось для торговли или выплаты дани во время странствий у чужих и враждебных берегов.
Заглянув в очередную хижину, Бартон расплылся в улыбке – здесь хранились чаши. В ожидании своих владельцев, серые цилиндры стояли на высоких стеллажах. Он пересчитал их – ровно триста пятьдесят. По его прикидкам на плоту находилось чуть больше трехсот человек; значит, тридцать-сорок штук – явно лишние. Даже при беглом осмотре Бартон обнаружил, что все чаши, кроме тридцати, помечены. На их ручках висели обожженные глиняные таблички с клинописными знаками. Внимательно рассмотрев их, он решил, что надписи имеют сходство с вавилонскими и ассирийскими письменами, знакомыми ему по копиям.
Бартон попытался приподнять крышки помеченных цилиндров; конечно, это ему не удалось. Каждая чаша была снабжена особым запорным устройством; открыть ее мог только владелец. Существовало несколько гипотез о природе этих замков; согласно одной из них, внутри цилиндра находилось нечто вроде реле, настроенного на электрофизическое поле хозяина и срабатывающего в нужный момент. Что касается непомеченных чаш, то они были свободными – именно так называли их в долине.
Когда тридцать шесть миллиардов умерших пробудились к новой жизни на бесконечных просторах Мира Реки, каждый обнаружил возле себя персональный цилиндр. На вершинах грейлстоунов для них были сделаны углубления, и в центральном стояла свободная чаша. Очевидно, неведомые благодетели хотели подсказать воскрешенным, как нужно пользоваться их даром.
В определенный час над каменными грибами впервые взревело пламя. Едва утихли громы и молнии, заинтригованные люди взобрались наверх и раскрыли стоявшие цилиндры. На этих чашах не было замков, и перед восхищенными взорами любопытных предстали наполненные едой сосуды. Пища появлялась в мисках, закрепленных наподобие судков внутри чаш; в других контейнерах, похожих на стаканы, было вино, табак и мелкие предметы – зажигалки, расчески, зеркала, ножницы, косметика и даже туалетная бумага.
Перед следующей материализацией все чаши уже стояли на грейлстоунах, и они вновь одарили людей питьем и едой. Однако человек всегда недоволен тем, что имеет; прошла неделя – и многие уже жаловались на однообразие блюд, слишком умеренное число сигарет или недостаток выпивки. Расторопные счастливцы, прихватившие с грейлстоуна вторую чашу, имели все в двойном количестве – пока другие руки, более сильные и жестокие, не отняли их богатства. Ибо свободные цилиндры являлись величайшим сокровищем в этом мире – ради них убивали, их отнимали силой или похищали.
У Бартона никогда не было свободной чаши, и ему еще не доводилось видеть такого впечатляющего их собрания. Тридцать цилиндров! Племя, обитавшее на плоту, оказалось богатым, очень богатым! И если он сможет уговорить вождя поделиться этим сокровищем, то проблема пропитания будет решена. В конце концов, крючконосые в долгу перед экипажем «Хаджи»; по их вине потеряно все – судно, оружие, одежда и чаши, а с ними – и право на жизнь.
Бартон покинул хранилище, осторожно притворив дверь.
У него вдруг возникли опасения, что оказанное им гостеприимство имеет свои границы. Свободные цилиндры являлись слишком большой ценностью; они приносили команде плота немалый доход и могли служить выкупом у тех берегов, где скорость судна и сила оружия не обеспечивали безопасного плавания. Если он попросит у вождя семь чаш и получит отказ, то за цилиндрами наверняка станут приглядывать. Пожалуй, не следовало распространяться на эту тему и возбуждать излишнюю подозрительность. Их могут в любой момент выкинуть с плота.
Проходя мимо статуи, Бартон увидел, что вождь кончил возносить молитвы и направился на остров; очевидно, он хотел понаблюдать за ходом работ. Бартон в нерешительности остановился, потом, упрямо вздернув голову, зашагал следом. Он все-таки решил потолковать о свободных чашах – вне зависимости от исхода.
Когда человек бездействует, удача его спит.
19
На родном языке вождя звали Муту-ша-или, что означало «Божий человек» – Мафусаил.
Как-то во сне Бартон возмечтал встретиться с патриархом-долгожителем из Ветхого Завета. Нет, этот Мафусаил не имел к нему никакого отношения. Он родился в Вавилоне и никогда даже не слышал о евреях. На Земле он был надсмотрщиком в зернохранилище, а здесь превратился в создателя и главу новой религии, капитана огромного плота.
– Это случилось много лет назад. Ночью в грозу я спал, и во сне ко мне явился Бог по имени Рашхаб. Я никогда о нем не слышал. Он сказал мне, что был могущественным Богом моих предков. Потомки забыли о нем, и в мое время его почитали лишь в одном далеком поселении.
– Но Боги не умирают, а лишь меняются, приобретая иные имена или оставаясь безымянными; и Рашхаб тоже жил – в снах многих поколений. Но пришло время, когда он смог покинуть мир снов. Он повелел мне встать и отправиться в путь – чтобы нести людям слово истины во имя Его и по воле Его. Я должен был объединиться с единоверцами, построить большой плот и поплыть с моими людьми вниз по Реке.
– Рашхаб предрек, что спустя много лет – на Земле это жизнь нескольких поколений, – мы достигнем конца Реки, где она падает в дыру у подножия гор. Это будет Вершина Мира. Там мы минуем преисподнюю, огромную мрачную пещеру, потом светлое море и окажемся в благословенных землях, где будем жить вечно в мире и счастье вместе с богами и богинями.
Бартон подумал, что перед ним – безумец. Да, он попал со своей командой в руки фанатиков! К счастью, поклонники Рашхаба, по словам Мафусаила, никому не причиняли намеренного вреда, разве только при самозащите. Но Бартон знал по собственному опыту, как растяжимо это понятие.
– Рашхаб повелел, чтобы перед входом в преисподнюю его статуя была разбита на куски и брошена в Реку. Он не объяснил мне, почему надо так поступить; только заметил, что к тому времени мы все поймем сами.
– Что ж, ваши намерения прекрасны и благочестивы, – произнес Бартон. – Но вы виноваты в гибели моего судна и в том, что мы лишились чаш.
– Конечно, я прошу у вас прощения, но ничего не могу поделать – все произошло по воле Рашхаба.
Бартон увидел перед собой окаменевшее лицо собеседника. Едва сдерживаясь, он продолжал:
– Трое моих людей ранены и не могут продолжать путь пешком. Дайте нам хотя бы лодку, чтобы добраться до берега.
Сверкнув черными глазами, Мафусаил показал на остров.
– Вот он, берег, и там есть кормящий камень. Я прослежу, чтобы ваших раненых перенесли туда, дам сушеной рыбы и желудевого хлеба. Это все, чем я могу вам помочь. Пойми, я должен заниматься своими делами. Нам нужно сдвинуть плот в Реку. Рашхаб наказал не терять ни дня пути – что бы ни случилось. Если мы задержимся, то найдем врата в страну богов запертыми навеки… тогда нам останутся лишь скорбь, отчаяние и сожаление об утрате веры и цели свершенного странствия.
Бартон понял, что бы он сам ни свершил, – все оправданно. Эти люди в долгу перед ним; он же им ничем не обязан.
Мафусаил отвернулся. Вдруг в его глазах мелькнуло изумление, и, указывая на Моната, выходившего из хижины, он спросил:
– Кто это?
Бартон шагнул ближе к вавилонянину.
– Это существо из другого мира. Он со своими спутниками прибыл на Землю с далекой звезды. Это случилось лет через сто после моей смерти, вождь. Они пришли с миром, но земные люди узнали, что у них есть… лекарство – такое лекарство, которое может предохранить человека от старости. И люди потребовали открыть им секрет, но пришельцы отказались. Земля и так была очень перенаселена, а даже самый достойный человек не может жить вечно.
– Ты заблуждаешься, – возразил Мафусаил. – Вечную жизнь нам дали боги.
– Возможно; но согласно вашей религии бессмертным может стать лишь малая часть людей – например, те, что на плоту. Верно?
– Да. Это кажется жестоким, но пути к мысли богов неисповедимы.
– Ты прав. Мы знаем о богах лишь то, что они милостивы к тем человеческим существам, которые их славят. Я же никогда не встречал человека, чья жизнь была бы безупречна.
– И здесь ты заблуждаешься.
Бартон с трудом скрывал свое раздражение; спорить с этим фанатиком было бесполезно.
– На Моната и его спутников со звезды Тау Кита напала разъяренная толпа; они все погибли. Но перед этим Монат послал смерть почти всем людям на Земле.
Он замолк. Как объяснить этому невежественному существу суть событий, которые он сам плохо понимал? Пришельцы оставили свой звездный корабль на орбите около Земли, и за миг до смерти Монат подал туда радиосигнал. В ответ был исторгнут энергетический залп такой мощности, что почти все живое и разумное на Земле погибло. В этой истории многое оставалось для Бартона неясным – ведь в его время не было ни радио, ни космических кораблей.
Мафусаил широко раскрыл глаза. Глядя на Моната, вавилонянин спросил:
– Он великий волшебник? Он так могуществен, что смог убить сразу всех людей?
В какой-то момент Бартон решил обратить в свою пользу мифическое могущество Моната – как отмычку для получения лодки и нескольких чаш. Но Мафусаила, невежду и безумца, никак нельзя было считать глупцом; конечно, он тут же задался бы вопросом, почему Монат, такой великий чародей, не предотвратил крушения «Хаджи», или почему он не наградил своих спутников чудесной способностью летать по воздуху.
– Да, он убил их, – продолжал Бартон, – и сам очнулся на здешних берегах, не зная, где и почему он тут оказался. Естественно, его магические орудия остались на Земле; но он утверждает, что готов сделать новые и возродить свое могущество, такое же беспредельное, как прежде. Вот почему тем, кто смеется сейчас над ним, стоит подумать о будущем.
Пусть теперь Мафусаил поразмыслит над его словами; угроза была недвусмысленной. Но вавилонянин только усмехнулся:
– Ну, к тому времени…
Бартон понял: плот будет далеко.
– И Рашбах защитит свой народ, ведь бог всегда могущественнее человека, даже демона с других звезд.
– Почему же Рашбах не захотел предотвратить это крушение? – спросил Бартон.
– Не знаю, но уверен, что он посетит меня во сне и даст объяснения. Без его воли ничего не происходит.
Мафусаил ушел, и Бартон вернулся к своим. Когда он вошел в хижину, Казз стоял у порога. На нем был одет лишь килы, оставляющий открытым волосатый ширококостный могучий торс. Продолговатая голова с рыжей клочковатой порослью на темени казалась слегка опущенной из-за толстой, короткой шеи. Широкое лицо с проницательными маленькими темно-коричневыми глазками было почти человеческим – кроме носа, чудовищного комка плоти с вывороченными ноздрями, и рта – огромного, с серыми тонкими губами. Его руки, казалось, могли растереть камень в порошок.
Однако, будь неандерталец одет попристойней, во времена Бартона вряд ли он вызвал удивление на Ист Энд; разве только – любопытный взгляд.
Его полное имя, «Каззинтуйтруаабама», означало «Человек-Который-Убил Длиннозубого». Бартон не раз думал, что Длиннозубому явно не повезло, когда он встретился с Каззом.
– Что случилось, Бартон-нак?
– Ты и Монат отправитесь со мной.
Он поинтересовался самочувствием остальных. Алиса и Фригейт заявили, что способны передвигаться самостоятельно, но бежать не могут. С Логу было сложнее. После приема наркотика она не страдала от боли, но полное выздоровление наступит только через четыре-пять дней, когда срастется сломанная кость. Возможно, такая фантастическая быстрота исцеления вызывалась какими-то неизвестными им веществами, входившими в пищу. Но, какой бы ни была причина, люди долго не могли привыкнуть к тому, как быстро тут исчезали всякие следы переломов, росли зубы, восстанавливалось зрение, обновлялись обожженные ткани, срастались раны и царапины. Сейчас, три десятилетия спустя, все это уже стало естественным.
Бартон еще не успел поведать о своих переговорах, как появились двенадцать вооруженных мужчин. Старший заявил, что ему приказано сопровождать их на остров. Двое положили Логу на носилки и вышли с ними из хижины. Следом захромал Фригейт, опираясь на руки Моната и Казза. Они еле шли, с трудом перебираясь через завалы из бревен. На берегу их встретили люди ганопо, взбешенные потерей лодок и причалов, но совершенно беспомощные.
Логу перенесли в одну из свободных хижин, и охрана удалилась. Перед уходом старший предупредил Бартона, что его команда больше не должна появляться на плоту.
– А если мы не подчинимся? – спросил Бартон.
– Тогда вас сбросят в Реку, причем с привязанными к ногам камнями. Всемогущий Рашбах повелел нам не проливать крови, пока нашей жизни не угрожает опасность. Но он ничего не говорил про воду, веревку и огонь.
Перед полуднем загрохотали грейлстоуны, а Бартону доставили с плота немного сухой рыбы и желудевого хлеба.
– Мафусаил сказал, что это спасет вас от голода, пока вы не наловите побольше рыбы и не приготовите хлеба из желудей, – передали посланцы.
– Ну, что ж, я отблагодарю его за все… хотя не знаю, понравится ли ему моя благодарность, – задумчиво произнес Бартон после того, как носильщики покинули хижину.
– Это пустая угроза или у вас есть план мести? – спросил Монат.
– Мстить – не в моих правилах, но без чаш мы отсюда не уйдем.
Прошло два дня. Плот все еще лежал на берегу. Завалы из бревен разобрали, и его удалось сдвинуть на несколько метров к воде. Это была изнурительная работа. Все обитатели плота, за исключением вождя, трудились на носу, отталкиваясь шестами и веслами от берега. Целыми днями, от зари до заката, из сотен глоток неслось: «Взяли! Раз, два, три! Взяли!»
Каждый рывок передвигал тяжеленный плот лишь на десятую часть дюйма. Корма скользила по камням, и набегавшие волны иногда выталкивали огромную махину обратно на берег, сводя на нет труд долгих часов.
К вечеру третьего дня плот удалось сдвинуть на пару ярдов. С такой скоростью, прикинул Бартон, им удастся освободиться лишь дней через семь.
Тем временем ганопо тоже не сидели без дела. Они не смогли выпросить у предводителя вавилонян ни одной лодки взамен разбитых, и послали на правый берег четырех хороших пловцов. Те объяснили ситуацию соседям и вернулись с целой флотилией из двадцати лодок, набитых воинами. Высадившись на берег, их вождь осмотрел место катастрофы и уселся совещаться с ганопо. Бартон и Монат приняли участие во встрече.
Разговоров было много: жалобы ганопо, множество советов соседей и речь Бартона. Он рассказал о большом складе продуктов и товаров на плоту (не упомянув, конечно, о свободных цилиндрах). Возможно, стоит предложить вавилонянам помощь – если они поделятся частью своих запасов? Вождь соседей решил, что это неплохая мысль и отправился на переговоры с Мафусаилом. Тот был с ним весьма вежлив, но от помощи отказался. Парламентер вернулся на остров в большом разочаровании.
– У этих крючконосых никакого соображения, – заявил он. – Неужели они не понимают, что мы можем все у них отобрать, ничего не дав взамен? Они разбили судно чужестранцев, которое строилось целый год. Они виноваты в смерти члена их команды. Из-за них чужестранцы потеряли свои цилиндры! А если у человека нет кормушки, он умрет! Что они предлагают в уплату? Да ничего! Они издеваются и над ганопо, и над чужестранцами. Они – злые люди и должны быть наказаны.
– Хитрец! Ни слова о ценностях, которые его воины могут там раздобыть, – пробормотал Бартон по-английски Монату.
– Что ты сказал? – насторожился вождь.
– Я говорю моему другу, человеку со звезды, что ты обладаешь большой мудростью и понимаешь, где правда и где ложь. Поэтому все, что ты совершишь с крючконосыми, – правильно и справедливо, и на тебя снизойдет благоволение великого духа.
Как-то во сне Бартон возмечтал встретиться с патриархом-долгожителем из Ветхого Завета. Нет, этот Мафусаил не имел к нему никакого отношения. Он родился в Вавилоне и никогда даже не слышал о евреях. На Земле он был надсмотрщиком в зернохранилище, а здесь превратился в создателя и главу новой религии, капитана огромного плота.
– Это случилось много лет назад. Ночью в грозу я спал, и во сне ко мне явился Бог по имени Рашхаб. Я никогда о нем не слышал. Он сказал мне, что был могущественным Богом моих предков. Потомки забыли о нем, и в мое время его почитали лишь в одном далеком поселении.
– Но Боги не умирают, а лишь меняются, приобретая иные имена или оставаясь безымянными; и Рашхаб тоже жил – в снах многих поколений. Но пришло время, когда он смог покинуть мир снов. Он повелел мне встать и отправиться в путь – чтобы нести людям слово истины во имя Его и по воле Его. Я должен был объединиться с единоверцами, построить большой плот и поплыть с моими людьми вниз по Реке.
– Рашхаб предрек, что спустя много лет – на Земле это жизнь нескольких поколений, – мы достигнем конца Реки, где она падает в дыру у подножия гор. Это будет Вершина Мира. Там мы минуем преисподнюю, огромную мрачную пещеру, потом светлое море и окажемся в благословенных землях, где будем жить вечно в мире и счастье вместе с богами и богинями.
Бартон подумал, что перед ним – безумец. Да, он попал со своей командой в руки фанатиков! К счастью, поклонники Рашхаба, по словам Мафусаила, никому не причиняли намеренного вреда, разве только при самозащите. Но Бартон знал по собственному опыту, как растяжимо это понятие.
– Рашхаб повелел, чтобы перед входом в преисподнюю его статуя была разбита на куски и брошена в Реку. Он не объяснил мне, почему надо так поступить; только заметил, что к тому времени мы все поймем сами.
– Что ж, ваши намерения прекрасны и благочестивы, – произнес Бартон. – Но вы виноваты в гибели моего судна и в том, что мы лишились чаш.
– Конечно, я прошу у вас прощения, но ничего не могу поделать – все произошло по воле Рашхаба.
Бартон увидел перед собой окаменевшее лицо собеседника. Едва сдерживаясь, он продолжал:
– Трое моих людей ранены и не могут продолжать путь пешком. Дайте нам хотя бы лодку, чтобы добраться до берега.
Сверкнув черными глазами, Мафусаил показал на остров.
– Вот он, берег, и там есть кормящий камень. Я прослежу, чтобы ваших раненых перенесли туда, дам сушеной рыбы и желудевого хлеба. Это все, чем я могу вам помочь. Пойми, я должен заниматься своими делами. Нам нужно сдвинуть плот в Реку. Рашхаб наказал не терять ни дня пути – что бы ни случилось. Если мы задержимся, то найдем врата в страну богов запертыми навеки… тогда нам останутся лишь скорбь, отчаяние и сожаление об утрате веры и цели свершенного странствия.
Бартон понял, что бы он сам ни свершил, – все оправданно. Эти люди в долгу перед ним; он же им ничем не обязан.
Мафусаил отвернулся. Вдруг в его глазах мелькнуло изумление, и, указывая на Моната, выходившего из хижины, он спросил:
– Кто это?
Бартон шагнул ближе к вавилонянину.
– Это существо из другого мира. Он со своими спутниками прибыл на Землю с далекой звезды. Это случилось лет через сто после моей смерти, вождь. Они пришли с миром, но земные люди узнали, что у них есть… лекарство – такое лекарство, которое может предохранить человека от старости. И люди потребовали открыть им секрет, но пришельцы отказались. Земля и так была очень перенаселена, а даже самый достойный человек не может жить вечно.
– Ты заблуждаешься, – возразил Мафусаил. – Вечную жизнь нам дали боги.
– Возможно; но согласно вашей религии бессмертным может стать лишь малая часть людей – например, те, что на плоту. Верно?
– Да. Это кажется жестоким, но пути к мысли богов неисповедимы.
– Ты прав. Мы знаем о богах лишь то, что они милостивы к тем человеческим существам, которые их славят. Я же никогда не встречал человека, чья жизнь была бы безупречна.
– И здесь ты заблуждаешься.
Бартон с трудом скрывал свое раздражение; спорить с этим фанатиком было бесполезно.
– На Моната и его спутников со звезды Тау Кита напала разъяренная толпа; они все погибли. Но перед этим Монат послал смерть почти всем людям на Земле.
Он замолк. Как объяснить этому невежественному существу суть событий, которые он сам плохо понимал? Пришельцы оставили свой звездный корабль на орбите около Земли, и за миг до смерти Монат подал туда радиосигнал. В ответ был исторгнут энергетический залп такой мощности, что почти все живое и разумное на Земле погибло. В этой истории многое оставалось для Бартона неясным – ведь в его время не было ни радио, ни космических кораблей.
Мафусаил широко раскрыл глаза. Глядя на Моната, вавилонянин спросил:
– Он великий волшебник? Он так могуществен, что смог убить сразу всех людей?
В какой-то момент Бартон решил обратить в свою пользу мифическое могущество Моната – как отмычку для получения лодки и нескольких чаш. Но Мафусаила, невежду и безумца, никак нельзя было считать глупцом; конечно, он тут же задался бы вопросом, почему Монат, такой великий чародей, не предотвратил крушения «Хаджи», или почему он не наградил своих спутников чудесной способностью летать по воздуху.
– Да, он убил их, – продолжал Бартон, – и сам очнулся на здешних берегах, не зная, где и почему он тут оказался. Естественно, его магические орудия остались на Земле; но он утверждает, что готов сделать новые и возродить свое могущество, такое же беспредельное, как прежде. Вот почему тем, кто смеется сейчас над ним, стоит подумать о будущем.
Пусть теперь Мафусаил поразмыслит над его словами; угроза была недвусмысленной. Но вавилонянин только усмехнулся:
– Ну, к тому времени…
Бартон понял: плот будет далеко.
– И Рашбах защитит свой народ, ведь бог всегда могущественнее человека, даже демона с других звезд.
– Почему же Рашбах не захотел предотвратить это крушение? – спросил Бартон.
– Не знаю, но уверен, что он посетит меня во сне и даст объяснения. Без его воли ничего не происходит.
Мафусаил ушел, и Бартон вернулся к своим. Когда он вошел в хижину, Казз стоял у порога. На нем был одет лишь килы, оставляющий открытым волосатый ширококостный могучий торс. Продолговатая голова с рыжей клочковатой порослью на темени казалась слегка опущенной из-за толстой, короткой шеи. Широкое лицо с проницательными маленькими темно-коричневыми глазками было почти человеческим – кроме носа, чудовищного комка плоти с вывороченными ноздрями, и рта – огромного, с серыми тонкими губами. Его руки, казалось, могли растереть камень в порошок.
Однако, будь неандерталец одет попристойней, во времена Бартона вряд ли он вызвал удивление на Ист Энд; разве только – любопытный взгляд.
Его полное имя, «Каззинтуйтруаабама», означало «Человек-Который-Убил Длиннозубого». Бартон не раз думал, что Длиннозубому явно не повезло, когда он встретился с Каззом.
– Что случилось, Бартон-нак?
– Ты и Монат отправитесь со мной.
Он поинтересовался самочувствием остальных. Алиса и Фригейт заявили, что способны передвигаться самостоятельно, но бежать не могут. С Логу было сложнее. После приема наркотика она не страдала от боли, но полное выздоровление наступит только через четыре-пять дней, когда срастется сломанная кость. Возможно, такая фантастическая быстрота исцеления вызывалась какими-то неизвестными им веществами, входившими в пищу. Но, какой бы ни была причина, люди долго не могли привыкнуть к тому, как быстро тут исчезали всякие следы переломов, росли зубы, восстанавливалось зрение, обновлялись обожженные ткани, срастались раны и царапины. Сейчас, три десятилетия спустя, все это уже стало естественным.
Бартон еще не успел поведать о своих переговорах, как появились двенадцать вооруженных мужчин. Старший заявил, что ему приказано сопровождать их на остров. Двое положили Логу на носилки и вышли с ними из хижины. Следом захромал Фригейт, опираясь на руки Моната и Казза. Они еле шли, с трудом перебираясь через завалы из бревен. На берегу их встретили люди ганопо, взбешенные потерей лодок и причалов, но совершенно беспомощные.
Логу перенесли в одну из свободных хижин, и охрана удалилась. Перед уходом старший предупредил Бартона, что его команда больше не должна появляться на плоту.
– А если мы не подчинимся? – спросил Бартон.
– Тогда вас сбросят в Реку, причем с привязанными к ногам камнями. Всемогущий Рашбах повелел нам не проливать крови, пока нашей жизни не угрожает опасность. Но он ничего не говорил про воду, веревку и огонь.
Перед полуднем загрохотали грейлстоуны, а Бартону доставили с плота немного сухой рыбы и желудевого хлеба.
– Мафусаил сказал, что это спасет вас от голода, пока вы не наловите побольше рыбы и не приготовите хлеба из желудей, – передали посланцы.
– Ну, что ж, я отблагодарю его за все… хотя не знаю, понравится ли ему моя благодарность, – задумчиво произнес Бартон после того, как носильщики покинули хижину.
– Это пустая угроза или у вас есть план мести? – спросил Монат.
– Мстить – не в моих правилах, но без чаш мы отсюда не уйдем.
Прошло два дня. Плот все еще лежал на берегу. Завалы из бревен разобрали, и его удалось сдвинуть на несколько метров к воде. Это была изнурительная работа. Все обитатели плота, за исключением вождя, трудились на носу, отталкиваясь шестами и веслами от берега. Целыми днями, от зари до заката, из сотен глоток неслось: «Взяли! Раз, два, три! Взяли!»
Каждый рывок передвигал тяжеленный плот лишь на десятую часть дюйма. Корма скользила по камням, и набегавшие волны иногда выталкивали огромную махину обратно на берег, сводя на нет труд долгих часов.
К вечеру третьего дня плот удалось сдвинуть на пару ярдов. С такой скоростью, прикинул Бартон, им удастся освободиться лишь дней через семь.
Тем временем ганопо тоже не сидели без дела. Они не смогли выпросить у предводителя вавилонян ни одной лодки взамен разбитых, и послали на правый берег четырех хороших пловцов. Те объяснили ситуацию соседям и вернулись с целой флотилией из двадцати лодок, набитых воинами. Высадившись на берег, их вождь осмотрел место катастрофы и уселся совещаться с ганопо. Бартон и Монат приняли участие во встрече.
Разговоров было много: жалобы ганопо, множество советов соседей и речь Бартона. Он рассказал о большом складе продуктов и товаров на плоту (не упомянув, конечно, о свободных цилиндрах). Возможно, стоит предложить вавилонянам помощь – если они поделятся частью своих запасов? Вождь соседей решил, что это неплохая мысль и отправился на переговоры с Мафусаилом. Тот был с ним весьма вежлив, но от помощи отказался. Парламентер вернулся на остров в большом разочаровании.
– У этих крючконосых никакого соображения, – заявил он. – Неужели они не понимают, что мы можем все у них отобрать, ничего не дав взамен? Они разбили судно чужестранцев, которое строилось целый год. Они виноваты в смерти члена их команды. Из-за них чужестранцы потеряли свои цилиндры! А если у человека нет кормушки, он умрет! Что они предлагают в уплату? Да ничего! Они издеваются и над ганопо, и над чужестранцами. Они – злые люди и должны быть наказаны.
– Хитрец! Ни слова о ценностях, которые его воины могут там раздобыть, – пробормотал Бартон по-английски Монату.
– Что ты сказал? – насторожился вождь.
– Я говорю моему другу, человеку со звезды, что ты обладаешь большой мудростью и понимаешь, где правда и где ложь. Поэтому все, что ты совершишь с крючконосыми, – правильно и справедливо, и на тебя снизойдет благоволение великого духа.