Федоров Евгений. Хозяин Каменных гор (Каменный пояс, Книга 3)

   - Безмерны сердечность и милости нашей всеславной государыни, - елейно начал Шешковский. - Неизреченна ее терпимость. Полагаясь на чувствительное сердце монархини, сказывай всю правду, и тем ты облегчишь свою участь!
   Александр Николаевич поднял голову, посмотрел на палача.
   - Я готов говорить истину и признаюсь охотно в превратностях моих мыслей, если меня в том убедят, - спокойно сказал он.
   Рысьи глаза Шешковского сверкнули. Не изменяя слащавого тона, он снова спросил:
   - Итак, ты взывал к мщению, поднимал на бунт холопов?
   Радищев, глядя в колючие глаза, ответил:
   - Я не имел намерения содействовать народному восстанию. Писано мною все ради славы сочинителя.
   - Так, так, - шепеляво, ласково сказал Шешковский. - Кто сему поверит, ежели книга вышла без имени?
   - Пытался уяснить, насколь гожусь я в сочинители.
   - Врешь! - ударил кулаком по столу начальник Тайной канцелярии. Говори правду! - Он поднялся с кресла и подошел к узнику.
   Несмотря на старость, Шешковский обладал большой силой. Людская молва приписывала ему жестокую славу. Сказывали, что он страшным ударом в подбородок выбивал зубы, любил тешиться страданиями жертвы при пытке.
   Он прошипел в лицо Радищева:
   - Или пытки захотел?
   Александр Николаевич не дрогнул и смело ответил:
   - Душевные пытки страшнее телесных. Истинно говорю вам, что меня томила страсть повторить сочинителя Стерна. Читана мною с великим удовольствием книга оного "Сентиментальное путешествие".
   - Так ли? - прищурив жесткие глаза, сказал Шешковский. - Ведомо мне, что твое писание не схоже с писанием господина Стерна. Не безвинное странствование затеяно тобою для сладостных размышлений и приятных воздыханий, а в сем "Путешествии из Петербурга в Москву" стремишься ты к другому, чтобы зажечь гнев против государыни! - Он снова вернулся к столу, уселся в кресло и выдвинул ящик. Из него он извлек знакомую книгу. - Вот она! Истинно сказано: что написано пером, того не вырубишь топором!
   Он перелистал книгу, внимательно всматриваясь в пометки, сделанные на полях царицей. Радищев не знал об этом и не обратил внимания на листики, стопкой лежащие на зеленом поле стола. Шешковский обласкал их рукой и, чувствуя за своей спиной государыню, резко вымолвил:
   - А ода "Вольность" против кого направлена? Что скажешь в ответ?
   - В сей оде имелись в виду худые цари Нерон и Калигула, - отозвался допрашиваемый и по зловещему шепоту начальника Тайной канцелярии догадался, что тот ему не верит.
   Шешковский холодно и бездушно тянул допрос, стремясь только к одному: продлить терзания Радищева. На лбу заключенного выступил пот. Александр Николаевич понимал, что опытный и беспощадный кнутобоец Шешковский будет до последнего изматывать его душевные силы. Все же, чем больше домогался признаний страшный инквизитор, тем упорнее и решительнее становился Радищев.
   - Не имел ли сообщников к произведению намерений, в сей книге изображенных? - допытывался Шешковский.
   Радищев поднял большие выразительные глаза и отрицательно покачал головой.
   - А мартинистом был? - упрямо спрашивал с бесстрастным лицом страшный старик.
   Александр Николаевич не любил масонов, которых в Петербурге по фамилии одного из их руководителей - Сен-Мартена - называли мартинистами, и решительно ответил:
   - Мартинистом не токмо никогда не был, но и мнение их осуждаю!
   - Вот ты поведал мне, что ценсор разрешил к печати твое писание, господин сочинитель, - с ядовитой улыбочкой продолжал мучитель. - А не прибавил ли чего-нибудь после ценсуры?
   Радищев с достоинством ответил:
   - Менял некоторые речения для ясности слога. Сущность моего писания после ценсуры не изменял.
   - Так, так, - одобрительно кивнул Шешковский, и глаза его устало закрылись. Наступило молчание. С минуту инквизитор сидел безмолвно и неподвижно, усиливая тоску заключенного.
   Наконец он поднял веки и взглянул на книгу с пометками царицы. Екатерина знала об изменениях, произведенных автором после цензуры, но назвала их "бесдельством".
   Выдержав многозначительную паузу, Шешковский величаво поднял голову и торжественно объявил:
   - На сегодня будет! Увести его, и будем надеяться на неизреченную милость нашей премудрой государыни...
   Радищева водворили в мрачный сырой каземат. Но только что он, обессиленный душевной пыткой, упал на постель и устало закрыл глаза, как его опять растормошили и повели к Шешковскому. И снова потянулся длинный, изнуряющий допрос.
   Сгустились сумерки, служитель зажег свечи. И большое серое лицо кнутобойца стало еще угрюмее, а глаза зло поблескивали.
   Шешковский заговорил:
   - Сколь милостива наша мудрая государыня, и сколь низменно твое поведение! Будет ли принесено чистосердечное признание?
   - Все мои намерения мною признаны, - сдержанно ответил Радищев.
   Шешковский неумолимо смотрел в глаза узника. Александр Николаевич, бледный, усталый, неподвижно стоял перед столом. Молчание длилось долго. Облокотившись на стол, в расстегнутом мундире, с взлохмаченной головой, начальник Тайной канцелярии внимательно разглядывал свою жертву. Радищева то знобило, то бросало в жар, - начиналась лихорадка. Однако он мужественно выдержал этот страшный душевный поединок.
   Шешковский придвинул листы и предложил:
   - Изволь ответить на вопросные пункты! Сейчас! Эй, служивый, займись им!
   Часовой отвел Радищева в камеру и остался в ней у двери. Александр Николаевич тщательно перечитал вопросные пункты, писанные четким почерком старательного канцеляриста. Хотя ужасно болела голова, он собрал все свои силы и волю и решил сопротивляться. Там, где невозможно было отрицать, он признавал правильность фактов, истолковывая их по-своему. Он давал уклончивые, туманные ответы, сознательно уклоняясь в сторону от самого главного.
   Вопросник спрашивал:
   "Почему он охуждал состояние помещичьих крестьян, зная, что лучшей судьбы российских крестьян у хорошева помещика нигде нет?"
   Радищев осторожно и умно отвечал:
   "Охуждение мое было только на одно описанное тут происшествие, впрочем, я и сам уверен, что у хорошева помещика крестьяне благоденствуют больше, нежели где-либо, а писал сие из своей головы, чая, что между помещиками есть такие, можно сказать, уроды, которые, отступая от правил честности и благонравия, делают иногда такие предосудительные деяния, и сим своим писанием думал дурного сорта людей от таких гнусных поступков отвратить".
   В каменном узилище тишина. Потрескивает свеча. Клонит ко сну. Но усатый унтер покашливает, напоминает о себе. Склонившись над бумагой, Радищев пишет по каждому разделу своей книги объяснение:
   "Происшествие, в "Чудове" описанное, было в самом деле, и спящего систербецкого начальника сравнил с Субабом, дабы он устыдился".
   "Происшествием, описанным в "Зайцеве", я не убивство тщился и намерен был одобрить, но отвлечи жестокосердых от постыдных дел".
   Строку за строкой писал он, а в душе его кипел гнев. Он хорошо понимал, что Шешковский по указанию царицы решил сломить его и физически и духовно. Они стремились побороть его ненависть к насилию и заставить примириться с рабством. Радищев не сдавался, уходил от прямых ответов.
   Двадцать четвертый вопросный пункт гласил:
   "Начиная с стр. 306 по 340 между рассуждениями о ценсуре помещены и сии слова: "Он был царь. _Скажите же, в чьей голове может быть больше несообразностей, естьли не в царской_", то как вы об оных словах думаете?"
   Александр Николаевич долго думал и, прикрываясь восхвалениями Екатерине, с горькой иронией писал:
   "Признаюсь, что они весьма дерзновенны, но никак не разумел тут священныя ее императорского величества особы, а писал подлинно о царях известных по истории, которые ознаменованы в свете в прошедших веках, могу сказать, дурными поступками. Напротив же сего, что я могу сказать о такой самодержице, которой удивляется свет, ее премудрому человеколюбивому правлению..."
   Трое суток продолжался допрос и самые напряженные душевные истязания. Шешковский не давал сомкнуть глаз Радищеву, задавая много раз повторные вопросы и требуя новых ответов.
   Чутьем догадывался опытный палач, что арестованный под простыми, смиренными словами таит неугасимую ненависть к царице...
   Без конца тянулись тягостные дни. Не знал Александр Николаевич, что оставшаяся при детях сестра его покойной жены Елизавета Васильевна Рубановская собрала все свои скромные сбережения и семейные ценности и решила "подарками" воздействовать на Шешковского. Старый, преданный слуга Петр отнес их и поклонился в ноги начальнику Тайной канцелярии Он слезно просил отпустить хозяина ради бедных сирот При виде "подарков" Шешковский стал ласковым, заохал, закряхтел. Он потирал руки и огорченно жаловался:
   - Ох, беда, ох, напасти... А помочь надо... Непременно надо...
   Подойдя к слуге, он похлопал его по плечу:
   - Вот что, милый, кланяйся от меня госпоже и скажи, что все идет хорошо, по справедливости. Пусть не беспокоится.
   Доверчивый Петр поверил лихоимцу и, придя домой, стал успокаивать Елизавету Васильевну:
   - Степан Иванович сдались, взирая на ваше горе Кланяются и обещают!
   Между тем время шло. Радищев по-прежнему сидел в одиночной камере, страдал от бессонницы и от неизвестности о детях. Шешковский продолжал его допрашивать, изматывая своими иезуитскими вопросами. В то же время он исправно получал от Елизаветы Васильевны гостинцы, зная, что судьба арестованного писателя фактически решена самой царицей. Однако для формы он задержал книгопродавца Зотова, которого изрядно припугнул. Видя, что купец не виноват, он нагнал на него страху и в конце концов выпустил из Петропавловской крепости, взяв с него предварительно подписку о молчании.
   Чтобы хоть немного отвлечься от мрачных дум, Радищев попросил разрешить ему чтение книг. Шешковский всегда прикидывался набожным и благочестивым человеком и поэтому разрешил арестованному читать только церковные книги. Радищев был рад и этому. Он засел за чтение повествования о жизни Филарета Милостивого. Тоскуя о семье, Александр Николаевич надумал переработать эту церковную историю на свой лад, незаметно внеся в нее факты из своей жизни. Он надеялся, что рукопись разрешат переслать детям, которые потом разобрались бы в тайном смысле писания отца. Однако упорный труд оказался напрасным - Шешковского невозможно было перехитрить. Он запретил пересылку семье написанной с таким трудом рукописи.
   Снова пришла смертная тоска. Радищеву казалось, что он пробыл в заточении целую вечность, а на самом деле прошло всего две недели после ареста. Вскоре Екатерина указала Шешковскому считать следствие законченным...
   13 июля императрица Екатерина дала санкт-петербургскому главнокомандующему графу Брюсу указ, в котором предопределила судьбу Радищева:
   "Недавно издана здесь книга под названием "Путешествие из Петербурга в Москву", наполненная самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтоб произвесть в народе негодование противу начальников и начальства, наконец оскорбительными изражениями противу сана и власти царской..."
   Дело писателя срочно направили в уголовную палату Все сделали для того, чтобы Радищева осудили жестоко. Заседание палаты открылось чтением "опасной" книги. Из зала суда были удалены все посторонние, и даже секретарь суда уходил в то время, когда оглашалось "Путешествие из Петербурга в Москву".
   Книга обсуждалась в отсутствие Радищева, который в это время страдал в сыром каменном мешке крепости. И лишь когда начались допросы, его в строгой тайне, в закрытой карете, привозили в здание уголовной палаты. Председатель дал особую инструкцию чиновнику, который сопровождал узника. В ней указывалось: "При принятии и отправлении обратно Радищева соблюдайте всякую предосторожность, которую должно иметь со столь важным преступником..."
   Александр Николаевич похудел, потемнел от раздумий, но перед судьями держался с большим достоинством. Ответы его отличались краткостью, четкостью Своей невозмутимостью он раздражал судей.
   Перед судилищем прошел ряд свидетелей: слуги Радищева, таможенный досмотрщик Богомолов, набиравший книгу. Все они искренне хотели облегчить участь писателя, но судьи были неумолимы. Они осудили Радищева как возмутителя и преступника, который покушался на жизнь царицы...
   Но тут возникли большие трудности. Угодливым чиновникам хотелось осудить Радищева на смерть, однако встал вопрос: на основании каких законов можно учинить расправу? Они перечитали старинное "Уложение" царя Алексея Михайловича, составленное в 1649 году, и отыскали там статью, в которой говорилось:
   "А которые воры чинят в людях смуту и затевают на многих людей своим воровским умыслом затейные дела, и таких воров за такое их воровство казнити смертию".
   И этого судьям палаты показалось мало. Вспомнили о воинском уставе Петра I, карающем за бунт. Применили и эту статью...
   24 июля Радищеву зачитали приговор. Бледный, с горящими глазами, он молча слушал. Председатель палаты, высокий упитанный старик, торжественно-четким голосом произносил слово за словом.
   И когда он громко зачитал: "Лиша чинов и дворянства, подвергнуть смертной казни, а книгу "Путешествие из Петербурга в Москву" отобрать у всех и истребить", - Радищев не пошевелился. Он знал, что пощады от правительства не будет, и поэтому слушал приговор с гордо поднятой головой. Первой после заслушания приговора была мысль о завещании.
   Его увели из зала суда. Когда отзвучали его гулкие шаги и закрылись массивные двери, председатель в страхе сказал:
   - Это ужасно, господа! Он даже смерти не испугался. Теперь я очень счастлив, что книга будет уничтожена! Что бы произошло, если бы ее прочитали холопы? Боже мой, об этом страшно подумать!..
   Однако смертный приговор подлежал еще утверждению. Времени оставалось мало, и в глухом крепостном застенке Радищев засел писать краткое завещание.
   Обращаясь в нем к детям, он напомнил им, что великий смысл жизни каждого человека заключается в безоговорочном и честном выполнении долга перед народом и родиной. Об этом никогда не следует забывать! Он сердечно и тепло писал, что долг свой выполнил.
   Медленно тянулась ночь, слабо потрескивало пламя свечи, скрипело гусиное перо. Александр Николаевич вспомнил слуг и написал о них, проявив заботу друга. Ласково и тепло он просил отца отпустить их на волю.
   Скупой серый рассвет обозначился на стенах камеры, когда душевно измученный узник уснул на влажной охапке соломы. В углу попискивали крысы, но он не слышал, тревожно ворочаясь во сне...
   Дело о Радищеве пошло в сенат. Сенаторы понимали, что в угоду царице следует потомить писателя. Они не торопились, тем более что стояла летняя пора и многие из них прохлаждались в своих загородных особняках и на дачах.
   Наконец после долгого и напряженного ожидания 31 июля в сенате приступили к слушанию дела Радищева. В дремотной тишине сановники со скучающим видом заслушали протоколы допросов и решение уголовной палаты и стали писать постановление.
   Они-то очень хорошо знали желание императрицы! Надо было проявить всю суровость и в то же время дать возможность Екатерине предстать перед общественностью снисходительной и милосердной монархиней.
   Сенаторы утвердили приговор и добавили:
   "По силе воинского устава 20 артикула отсечь голову".
   Свое постановление они дополнили мнением, что можно и не отсекать голову Радищеву, а вместо этого отстегать его публично кнутом и в кандалах сослать в Нерчинск, на каторжные работы...
   Сановники сумели найти больное место: публичное наказание кнутом для Радищева было бы мучительнее, чем казнь...
   Свое решение сенат направил на утверждение государыне.
   К этому времени прошло уже полтора месяца после решения уголовной палаты. На висках Радищева гуще засеребрилась седина Он часами неподвижно сидел, тяжело опустив на грудь голову Самые противоречивые чувства терзали его.
   "Неужели я один-одинешенек на белом свете против самого страшного крепостного тиранства! Неужели с моей смертью все забудется и погибнет! И народ не встанет против своих угнетателей?"
   Но в то же время в его мужественной, несгибаемой душе поднимался горячий протест.
   "Нет, я жил не напрасно! Мои слова дойдут до пламенных сердец, всколыхнут их! Потомки вспомнят обо мне!"
   Между тем императрица умышленно стремилась продлить мучительное состояние пленника Она передала все дело на рассмотрение императорского совета Хитрая, не лишенная ума стареющая царица очень боялась суда потомства и поэтому старалась оградить себя и с этой стороны. Всю ответственность она старалась свалить на других. Угодливые вельможи члены императорского совета - рассудили коротко: "Сочинитель сей книги, поступя в противность своей присяге и должности, заслуживает наказание, законами определенное"
   После этого приговор поступил на окончательное утверждение Екатерины.
   И снова потянулись страшные, изнурительные дни. Императрица две недели в Царском Селе предавалась забавам, стараясь забыть о Радищеве.
   Наступили первые дни золотой осени. В дворцовом парке пожелтели листья, студеной стала прозрачная вода в глубоких прудах, на юг с криком тянулись перелетные птицы. Государыня с грустью вернулась в Санкт-Петербург и первым докладом заслушала сообщение о Радищеве.
   Наконец-то пришло время показать всему свету ее "терпимость и снисходительность"!
   Царица подписала указ с подробным перечислением обвинений Радищева, которые сама же тщательно отметила на полях книги "Путешествие из Петербурга в Москву".
   Широковещательно оповещая сенат, что всегда следует своему правилу "соединять правосудие с милосердием", а также принимая во внимание общую радость по случаю заключения мира со Швецией, она соизволила начертать о Радищеве:
   "Освобождаем его от лишения живота и повелеваем вместо того, отобрав у него чины, знаки, ордена св.Владимира и дворянское достоинство, сослать его в Сибирь, в Илимский острог, на десятилетнее безысходное пребывание..."
   9 сентября Александра Николаевича Радищева доставили в губернское правление, объявили ему окончательный приговор и заковали в кандалы.
   Ему не дали проститься ни с родными, ни со знакомыми. Одели в засаленную нагольную шубу, пропахшую махоркой и едким потом, и в тележке под охраной отправили в дальний путь.
   Императрица Екатерина думала сломить мужество Радищева, но он, несмотря на все муки, держался стоически. В нагольной шубе, с кандалами на ногах тяжело было ехать в прохладные осенние ночи по Московскому тракту, который он так недавно ярко описал в своей книге. Правда, в Новгороде кибитку со ссыльным нагнал царский курьер, который привез "милостивый" указ Екатерины расковать арестанта. Однако Александру Николаевичу от этого не стало легче. Душевные муки его усилились, когда он получил весть о том, что его мать, узнав о судьбе сына, была сражена параличом.
   Потянулась знаменитая Владимирка - каторжная дорога. Сколько по ней пришлось встретить арестантов, осужденных на ссылку и на каторгу! Горько было смотреть на несчастных! Осенний дождь хлестал их лица, в рваных сапогах они месили глубокую жидкую грязь. В пути Радищев не терял ни минуты. Он с жадностью присматривался ко всему новому - к свежим местам и людям. Вечерами, на ночлегах, он записывал все, что видел днем. Наблюдения его поражали своей глубиной и говорили о больших знаниях.
   Из Нижнего Новгорода он писал Воронцову:
   "Когда я стою на ночлеге, то могу читать; когда еду, стараюсь замечать положение долин, буераков, гор, рек; учусь в самом деле тому, что иногда читал о истории земли; песок, глина, камень - все привлекает мое внимание. Не поверите, может быть, что я с восхищением, переехав Оку, вскарабкался на крутую гору и увидел в расселинах оной следы морских раковин!"
   Но не только геологическими изысканиями интересовался Радищев. Чем больше он удалялся от Москвы, тем полнее развертывалась перед ним подлинная жизнь отчизны. Он ехал по тем местам, по которым всего несколько лет назад прошла крестьянская армия Пугачева. Здесь все было полно рассказами о нем и надеждами на волю. Александр Николаевич прислушивался также к народному говору.
   Тянулись навстречу полосатые столбы у разбитой, унылой дороги, которой, казалось, конца-краю не будет. Кругом простирались убранные поля, перелески, теряющие осенний пестрый наряд. Низкие клочковатые облака жались к порыжелым лугам с раскинутыми то здесь, то там стогами сена. Деревушки притаились тихие, убогие. Услышав звон колокольчика, иногда на дорогу выходил мужик в рваном полушубке. Завидя усатого унтера, быстро смахивал с головы треух и низко кланялся. Радищев печально, встревоженно думал:
   "Неужели я был и остаюсь одинок со своими думами? Среди сих богатых просторов русской земли столько горя и нищеты, страшное рабство, и никто не мечтает сбросить оковы! - Но тут же успокаивал себя: - Не может быть! Не этот ли смиренный и покорный мужичок, который только что низко поклонился унтеру, недавно шел с Пугачевым, весь наполненный злобой и местью к лиходеям-помещикам? Кто же тогда сжег барскую усадьбу, которая виднеется в стороне большака? Остались одни каменные ворота с гербом. Безусловно, он, крепостной раб, тут показал себя, надеясь навечно избавиться от барского гнета! Народ, великий русский народ, когда пробудишься ты?"
   Из-за пригорка показалось сельцо; подъезжая к нему, унтер крикнул:
   - Вот тут и заночуем! Смеркается!
   Остановились на постоялом дворе. Большая изба полна простого люда: были тут ямщики, мастеровые, калики перехожие. Бородатый хозяин двора отвел Радищеву и конвоирам горенку, отгороженную дощатой перегородкой. Сюда доносился глухой рокот из общей избы. Конвоиры наскоро поели и упросились на широкую теплую печь, Александр Николаевич долго сидел в раздумье, прислушивался к говору за стеной. Жаловался ямщик:
   - Жизнь наша проклятая, всю ее проводишь в пути-дороге. А прибытки известные. Дома семья голодная. Иной раз так закипит на сердце, что поднял бы руку на барина. Все в оброк идет ему, ненасытному! Эх, сюда бы нам Емельяна Ивановича!
   - Тишь-ко, - прошептал осторожный голос. - Тутко барин остановился со стражей, услышат!
   - Жаль, эх, и жаль, что спокончили царицыны собаки с батюшкой! - тяжко вздохнув, вымолвил ямщик.
   - Погоди сокрушаться, - перебил его уверенный басок. - Еще рано убиваться-то: ходит промеж народа слух - жив он!
   - Это слушок, а где правда? Ему, слышь-ко, отрубили голову.
   - Отрубили голову, да не ему. Казнили, да не его - даже никого из приближенных его не казнили. Подыскали, сказывают, человека из острожников, который пожелал умереть вместо него.
   - Откуда тебе все это известно? - спросил взволнованно ямщик.
   - Шерстобит я, всюду по весям хожу и мотаю на ус... И нашему брату мастеровому жизнь анафемская.
   - Что и говорить! Одно счастье у крепостного, что у пахотника, что у мастерового! - согласился ямщик. - Так неужто жив наш сокол? повеселевшим голосом спросил он.
   - Жив! - убежденно ответил мастеровой. - Ноне Емельян Иванович в оренбургских степях скрывается. Ждет, слышь-ко, часа!..
   - Ох, и доброе слово ты сказал, милый. Спасибо тебе! - облегченно вздохнул ямщик. - Умный человек он был, воин настоящий, за редкость такие: и храбрый, и проворный, и сильный - просто богатырь. Сказывали, один управлял целой батареей в двенадцать орудий: успевал он и заправлять, и наводить, и палить, и в тот самый момент приказы отдавал своим генералам и полковникам. Вот молодчина какой! Жаль, неграмотен только был!..
   - Пустое, - решительно перебил мастеровой, - не только что русскую грамоту, но и немецкую знал. Вот как! Господа оклеветали его. Он, видишь ли, поперек горла им встал, солон показался; так из ненависти одной и навели на него эти наводы, чтобы унизить его. А он, правду сказать, куда был лют для них, не спускал им...
   - Скажи-ка, дорогой, коли жив наш батюшка, когда же его час придет?
   - Это мне не сказано, не говорено. Самим надо искать правду!
   - И, милый, где найдешь ее - правду-то! - безнадежно отозвался новый крепкий голос. - Правда-то у господ и царицы-матушки за семью коваными дверями да замками упрятана! Раздобудешь ли ее?
   - Эх вы, горюны! - вырвался веселый возглас. - Раздобыть надо самому, а не плакаться! - И, не ожидая ответа, вдруг запел разудалую:
   Эх, поломаю я решеточки
   И сбегу-ко на завод, ко родителям,
   А потом пойду к Емельянушке,
   Ко большому атаманушке...
   - Тишь-ко! Совсем сдурел, барин - рядом, а он петь такое! - прикрикнул на него решительно мастеровой.
   Радищеву стало горько на душе. Он не утерпел, поднялся и распахнул дверь в общую избу. Лохматые головы разом повернулись в его сторону. Молоденький обветренный парень-запевала смело взглянул на Александра Николаевича.
   - Что надо, барин? - дерзко спросил он. - Тут не твои дворовые.
   Ямщики сидели за столом плотно друг к другу, хмуро разглядывая Радищева. Трещала лучина в светце. Радищеву хотелось сказать им: "Что вы закручинились? Нет Пугачева - другие достойные его явятся. Их родит само народное восстание!"
   Однако он промолчал об этом и сказал только: