Федоров Евгений. Хозяин Каменных гор (Каменный пояс, Книга 3)

   - Эх, давай, давай, радость моя!
   Шумные гости - гвардейские офицеры, дамы - с упоением смотрели на цыганскую пляску.
   - Свистунов! - энергично окликнул поручика кто-то из гуляк, но тот, схватив за руку Демидова, увлек его в полутемный коридор. Навстречу гостям вынырнул толстенький кудлатый цыган.
   - Отдельный кабинет и вина! - приказал Свистунов. - Сюда! - показал он на дверь Николаю Никитичу.
   Цыган, угодливо улыбаясь, посмотрел на поручика.
   - Вина и Грушеньку, душа моя! - обронил Свистунов. - Песни расположены слушать.
   Все было быстро исполнено. Только что успели офицеры расположиться в комнате за столом, уставленным яствами и винами, как дверь скрипнула и в кабинет неслышно вошла молоденькая и тоненькая, как гибкий стебелек, цыганка. Большие жгучие глаза ее сверкнули синеватым отливом, когда она быстро взглянула на гостей. Демидов очарованно смотрел на девушку. Одетая в легкое пестрое платье, с закинутыми на высокую грудь черными косами, она прошла на середину комнаты. Склонив головку, тонкими пальцами она стала быстро перебирать струны гитары. Робкий нежный звук легким дыханием пронесся по комнате и замер. С минуту длилось молчание, и вдруг девушка вся встрепенулась, взглянула на Свистунова и обожгла его искрометным взглядом.
   - Грушенька, спой нам! - ласково попросил он. Неугомонный гвардейский офицер стал неузнаваем: притих, размяк; ласково он смотрел на цыганку и ждал.
   - Что же тебе спеть, Феденька? - певучим голосом спросила она.
   Простота обращения цыганки с гвардейским поручиком удивила Демидова; очарованный прелестью юности, он неотрывно смотрел на девушку и завидовал Свистунову.
   - Спой мою любимую, Грушенька! - сказал поручик и переглянулся с цыганкой.
   И она запела чистым, захватывающим душу голосом. Николай Никитич поразился: цыганка пела не романс, а простую русскую песню:
   Ах, матушка, голова болит...
   Как пленяла эта бесхитростная песня! Словно хрустальный родничок, словно звенящая струйка лилась, так чист, свободен и приятен был голос. Грушенька сверкала безукоризненно прекрасными зубами, а на глазах блестели слезинки.
   Подперев щеку. Свистунов вздыхал:
   - Ах, радость моя! Ах, курский соловушка, до слез сердце мое умилила!..
   Цыганка умоляюще взглянула на поручика, и он затих. Сидел околдованный и не мог отвести восхищенных глаз. Не шевелясь сидел и Демидов. Что-то родное, милое вдруг коснулось сердца, и какая-то невыносимо сладкая тоска сжала его.
   Голос переходил на все более грустный мотив, и глаза цыганки не поднимались от струн. Словно камышинка под вихрем, она сама трепетала от песни...
   Демидов неожиданно очнулся от очарования: рядом зарыдал Свистунов. Схватясь пальцами за темные курчавые волосы, он раскачивался и ронял слезы. Цыганка отбросила гитару на диван и кинулась к нему:
   - Что с тобой, Феденька?
   - Ах, бесценная моя радость, Грушенька, извини меня? - разомлевшим голосом сказал поручик. - Твоя песня мне все нутро перевернула.
   Она запросто взяла его взъерошенную голову и прижала к груди:
   - Замолчи, Феденька, замолчи!..
   Он стих, взял ее тонкие руки и перецеловал каждый перст.
   - Хочешь, я теперь романс спою? - предложила она и, не ожидая согласия, запела:
   Милый друг, милый друг, сдалеча поспеши!..
   Плечи ее задвигались в такт песне, стан изгибался. И как ни хороша была в эту минуту цыганка, но что-то кабацкое, вульгарное сквозило в этих движениях. Очарование, которое охватило Демидова, угасло. Перед ним была обычная таборная цыганка. Николай Никитич прикусил губу.
   - Грушенька, бесценная, не надо этого! - поморщился Свистунов.
   Она послушно на полуслове оборвала песню и уселась рядом с ним.
   - Уедем, радость моя! Уедем отсюда - ко мне, в орловские степи! - жарко заговорил Свистунов.
   Цыганка отрицательно покачала головой.
   - Убьет Данила! Да и куда уедешь, когда нет сил покинуть табор! печально отозвалась она. - Не говори о том, Феденька!
   Поручик взглянул на Демидова.
   - Ну, если так, гуляй! Своих зови!..
   Кабинет так быстро заполнился цыганами, словно они стояли за дверями и ждали. Цыганки, в цветистых платьях и шалях, с большими серьгами в ушах старые и молодые, - начали величание. Цыгане, в цветных рубахах под бархатными жилетами, запели.
   Свистунов полез в карман и выбросил в толпу горсть золотых. И разом все закружились в буйной пляске. Огонь и вихрь - все стихии пробудились в ней. Сверкающие глаза смуглых цыганок, полуобнаженные тела, трепетавшие в сладкой истоме под лихие звуки гитар, пляски удалых цыган захватили Демидова.
   В круг бешено плясавших ворвался сам Данила и завертелся чертом. Он пел, плясал, бесновался, бренчал на гитаре и кричал во все горло:
   - Сага баба, ай-люли!
   Вся тоска отлетела прочь, от сердца отвалился камень. Буйные и шальные напевы подмывали, и молодой Демидов пустился в пляс...
   Груша все еще сидела рядом с поручиком и, опустив голову, нежно разглядывала перстень с голубым глазком.
   Разгоряченный, охваченный безумием пляски, Данила, однако, успевал зорко следить за цыганкой. И когда Свистунов обнял ее, он вспыхнул весь и закричал девушке что-то по-цыгански. Груша вскочила и ворвалась в круг. Данила громче ударил в ладоши и яростнее запел плясовую...
   Ночь прошла в шумном угаре. Николай Никитич впервые был пьян. Свистунов оставался неизменным. Цыгане пили вино, разливали его, шумели, - разгул лился через край. Пошатываясь, Демидов вышел в коридор, ощупал кошелек и с огорчением подумал: "Все, выданное батюшкой, спустил..."
   За окном прогремели бубенчики: гуляки покидали "Красный кабачок". Зал опустел. Николай Никитич вернулся в комнату и мрачно предложил:
   - Пора и нам!
   Он полез за деньгами, но поручик решительно отвел его руку:
   - За все плачу я! Слышишь? - Он выхватил пачку ассигнаций и вручил Даниле.
   - Бери!
   Цыган жадно схватил деньги и упрятал под жилет.
   - Эх, черт! - горестно выкрикнул Свистунов цыгану. - Погасил ты мое горячее счастье... Ну, Груша, прощай!..
   Цыганка мелкими шагами подбежала к нему и поцеловала в сухие губы.
   - Это можно, в нашем обычае! - спокойно сказал Данила и поклонился гостям: - Благодарим-с, господа!
   - Сатана кабацкая! - отвернулся от него поручик. - Идем, Демидов, отсюда!
   Оба вышли из кабака. На востоке яснело сизое небо. Запоздалые тройки уныло стояли у подъезда. Из-за угла выбежал Филатка и пожаловался Демидову:
   - Батюшка, почитай все спустили! Эти сатаны умеют подчистую господ потрошить! - Он взглянул на восток и часто закрестился: - Спаси, господи, нас от цыганской любви! Она, как пламень, пожрет все, а после нее только и остается один пепел да пустой кошелек!
   - Слышишь, Демидов? - сказал поручик, забираясь в карету. - Твой холоп, поди, и не знает, что есть возвышенное чувство? Ах, любовь, любовь! вздохнул он и зычно закричал ямщику:
   - Погоняй!
   Над Санкт-Петербургом стояла синяя дымка. Дорога еще была пустынна, и в свежести осеннего утра особенно грустно заливались бубенцы под дугой...
   Всю неделю колобродил Демидов с однополчанами. После бурно проведенной ночи он до полудня отсыпался, затем приказывал закладывать карету и снова выбывал в город.
   Столичные увеселения увлекали старых и молодых, Вся петербургская знать восторгалась новым балетом "Шалости Эола", в котором пластикой и грацией танца пленял знаменитый танцовщик Ле Пик. Демидов, который досель не видел ни балета, ни театра, был ошеломлен. Разве мог он пропустить хотя бы одну постановку и не полюбоваться на привлекательных русских балерин Наточку Помореву и Настюшу Барилеву? Что могло быть очаровательнее этих созданий? И как можно было не сделать им презента и не увлечься? На Царицыном лугу имелся театр, а в нем подвизалась русская вольная труппа. Крепостной певчий Ягужинского - Михайло Матинский написал и поставил презабавную оперу "Гостиный двор". Все роли игрались актерами до слез уморительно. После театра Свистунов непременно увозил Демидова в злачные места, в которых так умело опустошались господские кошельки...
   Напрасно Данилов приступал к Николеньке с уговорами - ничто не действовало. Демидов презрительно выслушивал тирады управителя и, махнув рукой, отговаривался:
   - Все сие известно издавна! Запомни, Данилов: настоящее веселье бывает только в младости, и на мое счастье выпали великие капиталы батюшки!
   - Да нешто их по ресторациям да по цыганам проматывать надо? Капитал всему хозяин. Без него и заводы станут...
   Только от дьячка Филатки не было избавления. Он не отставал от Николеньки, всюду его сопровождая. Не успеет Демидов и рот раскрыть, а дядька уже громоздится на козлах. На все протесты господина у него находился один ответ:
   - И, батенька, ругайте не ругайте, все равно не оставлю вас. Мне доверено ваше драгоценное здоровье, и я в ответе за него!
   Когда экипаж трогался, он толкал кучера в бок:
   - Ты, парень, небось все перевидал в столицах, а я родился в лесу и молился колесу. А бабенки и тут бывают впрямь хороши, только вся беда худы телом. Тьфу, прости господи, Вавилон здесь, и у доброго человека голова закружится, глядя на все это...
   Кучер, плечистый мужик в синей поддевке и в круглой шапочке с павлиньими перьями, свысока разглядывал Филатку:
   - Ты бы, пономарь, хоть лоскут с шеи скинул. Стыд на людях тряпицу носить!
   - Да нешто это тряпица! - возмущался Филатка. - Это шейный платок, притом заветный. Сибирская зазноба поднесла!
   - Ну-ну, хватит врать! Какая дура ухватится за тебя! Одна ершиная бородка стоит алтын, да рубль сдачи! - насмешливо разглядывал кучер тощую растительность на хитрой мордочке дьячка.
   Управителя санкт-петербургской конторы Данилова сильно тревожило поведение демидовского наследника.
   - Закружил, завертел! С цепи сорвался малый. Не сходить ли к светлейшему, - одна надежда и спасение. Приструнит, не посмотрит, что Демидов!
   Он всерьез подумывал добраться до Потемкина и просить угомонить не в меру расходившегося Демидова.
   Николенька так разгулялся, так свыкся с поручиком Свистуновым, что на все махнул рукой. Столичные увеселения целиком захватили его, и в полк он больше не являлся. В эти дни его увлекли разные прелестницы. Все они нравились и одновременно не нравились ему. Назойливые, бесстыдные и жеманные, они отталкивали его своею бесцеремонностью и опустошенностью. Среди них только одна цыганка Грушенька запечатлелась сильно. Но Грушенька была "предмет" Свистунова...
   "Эх, мне бы ее! - с досадой думал он. - Я бы уволок ее в уральские горы".
   Но тут в памяти вставал грозный батюшка, и Демидов остывал...
   В одно туманное утро Николенька и Свистунов возвращались домой с очередной попойки. Лихая тройка пронесла их по шоссе, кони прогремели копытами по мосту через Фонтанку-реку и вынесли в Коломну. Впереди, среди оголенной рощицы, высилась церквушка Покрова. Из высоких стрельчатых окон лился бледный свет лампад.
   - Стой! - крикнул Свистунов кучеру. - Давай, брат, Демидов, зайдем в церквушку. К богу потянуло...
   Следом за поручиком Николенька вошел в притвор. Там, в полутьме, мерцали одинокие восковые свечечки. Было тихо, благостно. После шумной ночи Демидов сразу окунулся в другой мир. Тут, в притворе, он увидел потемневшую картину страшного суда: рогатых дьяволов и грешников, влекомых в огонь... А рядом с устрашающей иконой, склонив головку, в полумраке стояла хорошенькая монашка с кружкой на построение храма. Золотистые блики от восковых свечей падали на ее лицо. Николенька взглянул в большие синие глаза сборщицы, и по сердцу прошла жаркая волна.
   - Как тебя звать? Откуда ты? - тихо спросил он.
   Монашка подняла холодные глаза, они блеснули, как синеватые льдинки.
   - Инокиня Елена, - с достоинством отозвалась она и протянула кружку: Пожертвуйте, сколько в силах!
   Чудеснее всякой музыки показался ее голос Николеньке. Он поспешно полез в карман.
   - Эх, и хороша голубка! С огоньком, шельма! - бесцеремонно взял ее за приятный подбородок Свистунов.
   Монашка изо всей силы ударила поручика по руке:
   - Не смей, барин!
   - О-о! - удивленно взглянул на нее гвардеец. - Гляди, Демидов, и зубки есть! Хороша порода!
   Николенька не слушал друга. Строгость сборщицы ему была приятна. Он открыл кошелек и все золотые, которые берег до случая, со звоном опустил в кружку. Глаза монашки расширились от изумления, и руки чуть-чуть задрожали от волнения.
   - Вот, Аленушка, все тебе отдал! И сердце готов! - ласково сказал он.
   - Спасибо, барин. Только я не Аленушка, а инокиня Елена! - сдержанно сказала она. - А сердце свое добрым делам отдайте!
   - Дай я тебя поцелую! - осмелел вдруг Николенька и потянулся к ней.
   Монашка заслонила лицо кружкой и пригрозила:
   - Гляди, матушке Наталии пожалуюсь, несдобровать тебе!
   - А что нам твоя матушка, если мы самого черта не боимся! - рассмеялся Свистунов и попытался поймать ее за руку. - Милая Аленушка, будь сговорчивей!
   Со страхом глядя на красивых гвардейцев, монашка отступила в церковь. Они тоже вошли под своды храма. Две старушки стояли у колонн и шевелили бескровными губами. Дребезжащий голос попика наполнял пустынную храмину. Монашка легкой походкой прошла вперед и опустилась перед образом. Она ни разу не оглянулась, впилась взором в икону. Стараясь не бряцать шпорами, гвардейцы, томясь, долго стояли в углу.
   - Хороша шельма! - с молитвенным выражением на лице шепнул Свистунов. О господи!.. - Он часто закрестился, возвел очи горе и завздыхал: Пресвятая богородица, сколько соблазнов рассеяно на человеческом пути в юности... Ей-ей, она получше моей Грушеньки...
   - Перестань! - сердито обрезал Николенька. - Аленушка про меня писана Заклинаю тебя, не мешай!
   - Боже, спаси меня и помилуй! - нарочито громко, покаянно взмолился Свистунов...
   Что творилось в эту минуту в душе молодой сборщицы, - больше всего волновало Николеньку. Впервые в его жизни сердце защемило сладкой любовной тоской. Синие глаза Аленушки покорили его своей безмятежностью. Разбивая очарование, поручик возмущенно прошептал другу:
   - Ну и дурак же ты, Демидов! Все золото сразу высыпал! Это же поповские глаза, разве их насытишь!
   Николенька не хотел слушать. Он недовольно повел плечами.
   "Оглянись, оглянись, голубка!" - мысленно призывал Николенька, не сводя глаз с девушки.
   Словно угадывая его призыв, кланяясь образу, монашка украдкой взглянула на Демидова. И Николеньке почудилась ответная ласка в этом взоре. Неожиданно осмелев, он подошел к ней, опустил в кружку последний рублевик и прошептал:
   - Люблю! Ой, как люблю...
   Как горячее дыхание, пронеслось это и коснулось ее слуха. Она ниже склонила головку, а он, чуть слышно позвякивая шпорами, удалился на свое место и потянул Свистунова за рукав:
   - Уйдем, тут больше нечего делать!
   Они вышли на паперть. Со взморья тянуло густым туманом. Большой каменный город, пробуждаясь, наполнялся шумом. Вездесущий Филатка немедленно подвернулся Николеньке под руку и зашептал ему укоризненно:
   - Нехорошо, батюшка, совращать духовное лицо!
   - А разве ты видел ее? - удивился Демидов.
   - Все видел, батюшка. Слов нет, хороша! Ой, и до чего хороша! Да и вы, батюшка, красавец. Ой-ой, на архангела Гавриила сейчас похожи... Только грех, большой грех - с духовным лицом!..
   Глубокая заноза засела в сердце Николеньки: он засыпал и просыпался с мыслью об Аленушке.
   Два дня спустя он вместе со Свистуновым ранним утром отправился к Покрову. Все так же под сводами горели редкие лампадки, те же безмолвные старушки шевелили морщинистыми губами. Увы, монашки ни в храме, ни в притворе не было!
   - Езжай к Симеону! - приказал Демидов кучеру.
   Но и в церкви Симеона он не встретил знакомых синих глаз. Гвардейцы объездили все церкви и церквушки и нигде не встретили сборщицы. Николенька упал духом, заскучал.
   - Ах, Свистунов, один раз улыбнулось счастье, и то угасло! - с глубокой скорбью пожаловался он поручику.
   - Ты что ж, и впрямь полюбил девку? - строго спросил Свистунов.
   - Полюбил, сильно полюбил! - признался Николенька.
   - Эх, любовь, любовь! - вздохнул Свистунов. - Из-за нее ни зги не видать. И себя потерял и от людей отошел!
   - Что же теперь делать? - спросил юнец, и в голосе его прозвучала искренняя сердечная боль. - Как найти ее? Санкт-Петербург велик, ищи песчинку в море!
   - А ты у своего Филатки спроси! Он из духовных и нравы этих бестий досконально знает! Эй, Филатка! - позвал Свистунов.
   Дьячок насторожился.
   - Послушай, церковная крыса, где нам отыскать Аленушку?
   Филатка почесал в затылке.
   - Монашку? - догадался он. - Известно где: на то и курица, чтобы в курятнике жить, а монашествующая девка - в монастыре. А какой монастырь в Санкт-Петербурге для инокинь? Известно какой! Новодевичий...
   - Видишь! - похвалил Свистунов. - Рыбак рыбака чует издалека. Эй, погоняй в монастырь!
   - Пощадите, батюшка! - взмолился Филатка - Сами в грех по уши завязли и меня с собой в адскую пучину тянете!
   - Гони коней! - прикрикнул поручик, и коляска понеслась к Московской заставе.
   Филатка оказался прав, и час этот был удачным для Демидова. Оставив карету у монастырских ворот, гвардейцы прошли за ограду. По дорожке к церкви шла бледная и скучная Аленушка. Завидев Николеньку, она вспыхнула, глаза ее озарились радостью, но тут же, спохватившись, монашка смущенно потупила взор.
   - Аленушка! - вскричал Николенька. - Мы весь Санкт-Петербург обрыскали, отыскивая тебя!
   Она молча шла вперед, не поднимая головы. Гвардеец не отставал, страстно нашептывая:
   - Жить не могу без тебя!
   Она приостановилась, подняла на Демидова синие глаза. В них заблестели слезинки.
   - Зачем смутили мою душу! - с тоской сказала она.
   - Я хочу видеть и слышать тебя! - воскликнул Николенька.
   Монашка степенно пошла к церкви, оставив гвардейцев на дорожке.
   - Боже мой, что делать? - горестно вырвалось у Николеньки.
   - Ну, брат, пустяки! Дело в порядке. Нельзя больше колебаться: атака, приступ, победа!
   - Как?
   - Очень просто, Демидов. Взгляни на себя: господь бог наградил тебя смазливой рожей. А это все!
   - Лицо у меня девичье! - со вздохом признался сержант.
   - Вот это и хорошо! Ты по виду совершеннейшая девица! - вразумительно сказал Свистунов и посоветовал: - Одеть тебя в платье, и всякий за девицу примет, ничтоже сумняшеся. Понял?
   - Ничего не понимаю! - недоумевающе посмотрел на друга Николенька.
   - С завтрашнего дня ты моя сестра Катюша я желаешь вкусить иноческую жизнь. Я тебя представлю сюда на испытание, ну ты и поживешь! - Глаза поручика сверкнули озорством.
   Николенька засиял.
   - Свистунов, братец мой, дай расцелую. А она не закричит?
   - Да что ты, милый! По глазам видно: согласна с тобой хоть в омут головой!..
   Свершилось небывалое: дядька Филатка по настоянию Николеньки пригубил чарку. Ничего - легко прошла! За ней - вторую. Еще веселее прокатилась.
   - Я о том и говорил: первая - колом, вторая - соколом, а потом мелкими пташками! - смеялся Свистунов и подбадривал дядьку: - Пей, пей, дьякон! Пити - веселие Руси. Так, что ли, в законе божьем сказано?
   - Так, батюшка, так! - охотно согласился Филатка и осушил третью чару. Скоро дьячок захмелел и мертвецки пьяным свалился у кабацкой стойки. Вечерело, когда он очухался под забором. Ни барина, ни кареты. Хвать, и шейный платок с червонцами исчез.
   - Караул! - завопил дьячок. - Дотла обчистили и барина похитили!
   Набежали будочник, квартальный и стащили очумевшего с похмелья Филатку в участок.
   - Батюшки, не губите, барина потерял! - завопил он.
   Дьячок упал на колени и повинился: сколько лет не брал в рот хмельного - зарок перед богом и господином дал, а тут разрешил! Размазывая слезы, с горьким сокрушением рассказал он квартальному про свою беду.
   Уставившись в мочальную бороденку дьячка, квартальный вдруг загрохотал хриплым басом:
   - Ха-ха-ха! Гвардейцы - известное дело! Пошалили малость! - Он хохотал до колик и хватался за бока." А когда отошел от смеха, вдруг сдвинул брови и поднялся со скамьи. - А это видел? - сунул он под нос Филатки волосатый кулак. - Сгинь, шишига! По-пустому караул кричал! - Он сгреб его за шиворот и выбросил за порог.
   Дьячок долго кружил по площадям и улицам, боясь предстать перед управителем. Когда же появился перед ним, то поразился: Данилов не топал, не кричал, а повалился на стул и, пуча серые жабьи глаза, все спрашивал:
   - Что теперь будет? Куда запропастился Николай Никитич? Матушка ты моя, запорет нас Никита Акинфиевич, сгноит в погребище! Ох, милые мои!
   Толстый, плешивый, всегда такой внушительный, он вдруг стал жалким и растерянным.
   - Что же ты глядел, дурья твоя голова! - укорял он дьячка.
   Филатка потер ладонью длинную тощую шею.
   - Где тут было глядеть, когда и свое добро упустил! - скорбно пожаловался он...
   Весь день оба обсуждали: куда мог скрыться Демидов? Под страхом батогов допросили кучера, и тот поведал:
   - Верно, отвозил барина к Свистунову. Стоял час. Барин загостился, вместо него вышел поручик с ихней сестрицей и сказал: "Отвези в монастырь". Известное дело, отвез...
   - А куда же девался Николай Никитич? - наседал на кучера Данилов.
   - Господин Свистунов сказал, что барин пешим пошел.
   Николенька как в воду канул. С большой осторожностью управитель объявил квартальному о беде. Тот и ухом не повел.
   - Закутил барское чадушко! - с насмешкой отозвался он. - В столице всякое видано!
   На третий день пришла горшая беда, - в демидовскую контору примчался курьер и объявил Данилову: его благородие гвардии сержанта Демидова князь Потемкин требует!
   А где отыскать его благородие гвардии сержанта, если третьи сутки ни его, ни Свистунова?
   "Большая гроза будет", - с ужасом подумал Данилов, тщательно обрядился в бархатный кафтан, надел парик и поплелся с повинной к светлейшему. Долго он сидел в обширной приемной, пока его допустили к князю.
   Войдя в гостиную, он брякнулся Потемкину в ноги.
   В расшитом золотом халате, в туфлях на босу ногу, князь удивленно разглядывал демидовского слугу:
   - Ты почему здесь? Мне Демидов нужен! Где он?
   - Ваше сиятельство, батюшка, пропал демидовский сынок, ой, пропал! Не сносить мне головы!
   - Вставай, дурак! - Потемкин ткнул ногой в бок управителя. - Как так пропал? Где это слыхано, чтобы в Санкт-Петербурге пропал гвардеец? Найти, живо отыскать!
   - Ума не приложу, где искать! - взмолился Данилов.
   Потемкин запахнул халат, прошелся по комнате. В руках его был длинный черешневый чубук, он затянулся и пустил клубы дыма. Управитель не поднимался с колен. Его беспомощный, растерянный вид разжалобил князя.
   - Скажи, борода, за кем Демидов волочился? - улыбаясь, спросил он.
   - Дядька сказывал, к монашке приставал...
   - О! - удивленно поднял брови Потемкин. - В монастырский курятник забрался сержант. Эх ты, чумазый, вот где надо искать господина сержанта. Живо! Квартальному наказать!
   В Новодевичьем монастыре в ту пору поднялся переполох, ударили в набат. Подоспевший к обители Данилов и квартальный диву дались: ни дыма, ни огня. Стало быть, не пожар. Бросились в покои к игуменье Наталии.
   - Что стряслось в обители, матушка? - смиренно стали допытываться они. - Ни огня, ни дыма, а набат?
   - Ах, голубчики, отцы вы наши! Несчастье совершилось. От века тут подобного не слыхано. В инокиню Катерину бес вселился!
   - Не может этого быть, матушка! - поразился квартальный. - В моем околотке да такое... Нет, тут что-то не то, матушка. Бес?..
   - Истинно бес! - гневно выкрикнула игуменья. - Судите сами, отцы мои: девица Катерина - сестра поручика Свистунова - мужчиной оказалась!
   - Неужели? Господи, да что градоначальник скажет! - возопил, в свою очередь, квартальный.
   - Верно, бес... Он все! Он, враг рода человеческого! Такая девица богомольная, почтительная была и вдруг... Ах, господи, мы ее с инокиней Еленой в одной келье держали!..
   - Да где же этот бес? - просияв, спросил Данилов.
   - А там, на колокольне, заперли его. А он, проклятый, в набат! На всю столицу теперь на обитель поношение.
   - Благослови, матушка! - Квартальный и управитель бросились к звоннице.
   Самая храбрая из инокинь отперла им железную дверь, а другие монашки шарахнулись в сторону. Лица побледнели у них, глаза испуганные. Вот-вот из двери выбежит бес.
   Одна Аленушка тихо стояла в отдалении и молчала.
   Квартальный вызвал будочника, и тот, погромыхивая алебардой, полез вверх. За ним, опасливо озираясь, стали подниматься Данилов и квартальный. В звоннице было темно, только гул набата, ударяясь о каменные стены, стал гуще; казалось, сверху бросали камни.
   - А что, если и в самом деле бес завелся в околотке? - беспокойно закрестился квартальный.
   Набат вдруг стих, и сверху раздался крик.
   - Эй, кто там? - закричал квартальный.
   - Здесь бес, ваше благородие. Тут он, - отозвался будочник. - Держу!
   - Давай вниз!
   - Да он и сам идет!
   По лестнице раздались шаги, и в полумрак притвора спустились двое. Данилов взглянул в лицо монашенки и заорал от радости:
   - Николай Никитич, да вы ли это?
   Демидов поморщился и нехотя отозвался:
   - Не видишь, что ли, грехи замаливал!
   Управитель и квартальный бережно усадили Николеньку в карету и покатили. Рядом с ним поместили Филатку.
   - Ты его упустил, ты его и стереги! - пригрозил управитель.