Федоров Павел Ильич. Витим золотой

   – Это похвально! – Деловых людей банкир умел ценить.
   – Дьявольская работа, смею заметить. В отчетах ваших сам черт ноги поломает… Мартышкина грамота!.. – Иннокентий Белозеров не церемонился.
   – Не понимаю, что такое «мартышкина»? Говорите яснее, господин Белозеров!
   – Это можно. Мартышка – это обезьянка, которая лапкой малюет. Вот так и ваши балансы размалеваны… Попросту – липа, а по-ученому – фикция. А ежели хотите еще проще – филькина грамота! За такую работу я бы вашим бухгалтерам не только жалованье не платил, а кандалы бы на них навесил и заставил бы породу в шахтах переваливать.
   – Но, но, господин Белозеров, это уже слишком! – Гинцбург погрозил пальцем и громко расхохотался.
   – За такую стряпню четвертовать мало! – возмущался Белозеров и, видя, что хозяин развеселился, решил перейти к существу дела. – Разрешите, господин Гинцбург, быть откровенным?
   – Валяйте! У меня отличное пищеварение… – Банкир откинулся на спинку кресла и похлопал себя по животу.
   – А у меня и подавно… Но ежели я испорчу вам аппетит, не прогневайтесь…
   – Меньше слов, господин Белозеров!
   – Начну с того, что визит мой сегодня неофициальный. Существа дела я еще своему начальству не докладывал, а прежде решил с вами повидаться.
   – Вы начинаете мне нравиться, – кивнул Гинцбург.
   – Благодарю вас. Мне кажется, мы еще пригодимся друг другу, – убежденно сказал Белозеров.
   – Я тоже так думаю. Давайте ближе к делу.
   – Не спешите, господин Гинцбург. Если бы я не пришел к вам, а явился прямо по начальству, завтра же кредиты были бы закрыты.
   – Я в этом не уверен…
   – Поверьте, что это так. Ваши фиктивные балансы показывают дутую прибыль. На самом же деле акционерное общество имеет больше трех миллионов убытка.
   – Вы преувеличиваете!
   – Господин управляющий, состояние своих финансов вы знаете не хуже меня…
   – Вы пришли поставить мне ультиматум? – спросил Гинцбург.
   – Я не настолько глуп, чтобы помышлять об этом, – отрезал Белозеров.
   – Что же вы хотите? У вас, наверное, есть какой-нибудь план?
   – Разумеется. Прежде всего вы должны прогнать управляющего. Он ни к черту не годен. Все его новшества, которые он там начал вводить, не стоят выеденного яйца. Зря деньги тратит и рабочих распустил до невозможности. Там нужен хозяин! Такой администратор, который бы всю эту каторжную свору держал вот так. – Белозеров показал кулак. – Надеюсь, вы меня понимаете?
   – Да. Я вас отлично понимаю. Продолжайте. Вы еще не сказали главного.
   – Вы имеете в виду наш банк? – спросил Белозеров.
   Несмотря на всю свою наглость, собеседник импонировал банкиру тем, что понимал его с полуслова и, видимо, твердо знал, чего хочет.
   – Да. Именно это я имел в виду, – подтвердил Гинцбург.
   – Ну что ж… – Белозеров скривил губы в ехидной усмешке. – Там ведь тоже люди сидят. Я узнал, разумеется частным порядком, что за финансовой деятельностью вашего уважаемого общества правление Государственного банка намерено учредить особый контроль. Будет назначено доверенное лицо, которое должно, с вашего разрешения, войти в состав руководящей верхушки «Ленского товарищества».
   – Мы можем это только приветствовать. Государственная мудрость является истинной опорой частных предпринимателей, – ответил Гинцбург, посылая в душе эту «мудрость» ко всем чертям. Надо было быть дураком, чтобы не понимать, что так называемая «опора» лишала банкира свободы действий и связывала по рукам и ногам. Он только сейчас почувствовал, что у этого чиновника дьявольская хватка. Все ли он сказал?
   – Я еще не закончил, господин директор, – дав огорошенному банкиру немножко поразмыслить, продолжал Белозеров.
   – Я вас слушаю. Добрые вести приятно слушать, – натянуто улыбнулся Гинцбург.
   А его собеседник чувствовал себя не прежним пронырой Кешкой Белозеровым, как его называли сослуживцы, а азартным игроком, которому предстояло сделать главный, решительный ход, от которого зависело все: дальнейшая карьера, богатство, власть.
   – Все неприятное, ваше высокопревосходительство, смею заметить, для вас уже позади, – почтительно склонив голову, проговорил Белозеров. – Я вижу, ваше сиятельство чуть-чуть огорчены. Я понимаю вас! Кому нужна эта инспекция? Но вы не огорчайтесь. В состав правления, как мне известно, в проекте намечается господин Бояновский. Я этого человека близко знаю и думаю, что мы с ним сумеем поладить, – сознательно оговорился Белозеров.
   – То есть? – Гинцбург удивленно поднял брови. Бояновский был видной фигурой, член правления Государственного банка и один из директоров его. Сидевший перед ним чиновник по сравнению с Бояновским был мелкой сошкой. Откуда такая самоуверенность? Банкир мысленно возмутился. Уж кого-кого, а господина Бояновского он и сам знал великолепно.
   – Вы что, господину Бояновскому близкий родственник? – резко спросил он у Белозерова.
   – Не имею такой чести. Я подчиняюсь ему по службе и выполнял его личное поручение. Поездка на прииски – идея его превосходительства, – ответил Белозеров, умалчивая, что он уже доложил о делах члену правления и тот остался доволен.
   – Это что же, конфиденциальное мероприятие? Внезапная ревизия? – раздраженно спросил барон.
   – Не посвящен в такие подробности, ваше сиятельство. Приказали. Ну а я сел и поехал. Да какое это, в конце концов, имеет значение! Есть дела поважнее… – загадочно проговорил Белозеров.
   – Вот именно. Продолжайте, – сухо сказал барон.
   – Правление Госбанка намерено само рекомендовать кандидатуру на должность управляющего Ленскими приисками.
   – И что же дальше? – закрыв больной глаз, спросил барон Гинцбург. – Уже намечена кандидатура?
   – Да, ваше сиятельство. Его превосходительство господин Бояновский рекомендует взяться за это дело мне, – ответил Белозеров и, словно освободившись от тяжкого бремени, глубоко вздохнул. Это была нелегкая задача.
   Как ни странно, хитрый Гинцбург, при всей несимпатии к своему нежданному гостю, понимал, что у этого маленького чиновника есть хватка. После непродолжительного размышления барон прикрыл ладонью оба глаза и решительно проговорил:
   – Хорошо, господин Белозеров. Я должен подумать.
   – Это само собой, ваше сиятельство! Дело такое: или о небо башкой стукнешь, или в пропасть рухнешь… Разрешите откланяться.
   Белозеров встал и покинул кабинет.
   Спустя два дня после этой знаменательной встречи «Ленское товарищество» получило от Госбанка официальное предложение.
   Вскоре со стороны Государственного банка была проведена тщательная проверка финансового состояния «Ленского товарищества». Убыток общества исчислялся суммой в три миллиона триста тысяч семьсот пятьдесят шесть рублей. Это дало повод Госбанку учредить за деятельностью компании постоянное финансовое наблюдение. В состав директоров акционерного общества для внутреннего контроля был введен один из членов правления Государственного банка – Н. И. Бояновский. Главным управляющим всеми Ленскими промыслами был назначен Иннокентий Белозеров. Приняв его на службу, барон Гинцбург нисколько не прогадал. У нового управляющего оказалась тяжелая, поистине разбойничья рука. С потом и кровью вытягивая из рабочих последние соки, новое руководство в лице Белозерова добилось финансового расцвета. В относительно короткий срок акционерное общество превратилось в крупнейшее доходное предприятие. Твердо укрепив финансовое положение за счет крупных кредитов со стороны государства, банкир Гинцбург начал теперь подумывать о том, как бы освободиться от назойливой опеки Государственного банка. Ставленник Госбанка Белозеров первое время лавировал между Бояновским и Гинцбургом, но, щедро вознагражденный последним, целиком перешел на его сторону. Барону отовсюду доносили, что агенты Бояновского суют свой нос во многие щекотливые дела. Причин для серьезных столкновений было много. Одной из самых главных было то, что единственным покупателем золота в России являлся Государственный банк. Свободная продажа золота была запрещена и по закону каралась, как уголовное преступление. Но, несмотря на это, золото через многочисленную агентуру иностранных фирм широким потоком утекало за границу. Из Сибири, через Владивосток и Маньчжурию, оно тайно вывозилось в Японию, а затем уже поступало в сейфы английских и американских банков. С Урала верблюжьи караваны увозили его в Афганистан, где оно также попадало в руки иностранных резидентов. Даже слабое вмешательство финансовых органов в дела ленских золотопромышленников вызывало с их стороны резкий отпор. На этой почве между Бояновским и бароном Гинцбургом назрел крупный конфликт из-за того, что представитель Государственного банка на протяжении длительного времени энергично противился распределению прибылей между акционерами.
   Окончательный разговор по этому поводу произошел в особняке Гинцбурга.
   – А что о них думать, господин председатель? Они люди состоятельные, лишняя тысяча дивиденда для богатого человека не играет никакой роли, а для расширения дела эти средства имеют важное значение, – помешивая в стакане чай, сказал Бояновский.
   – Значит, вы решительный противник выплаты? – посасывая толстую сигару, спросил Гинцбург.
   – Ни одного рубля, господин председатель, – вежливо, но твердо заявил Бояновский. – Вы знаете, что его императорское величество заинтересовано в накоплении золотых запасов. Государь всегда проявлял свой высокий интерес к делам на Лене. Доказательством тому служат неограниченные кредиты.
   – Мы очень обязаны его императорскому величеству. Мы также высоко ценим и заслуги вашего превосходительства. Смею вас заверить, что я нисколько не рассчитывал склонить вас к действию против вашей совести. Я давно был убежден в твердой принципиальности вашего превосходительства, и, видимо, богу было угодно, чтобы мы совершили этот шаг, – перекатывая в зубах сигару, мямлил Гинцбург.
   – Вы что-то недоговариваете, господин барон? – настороженно спросил Бояновский.
   – Да, вы правы! – воскликнул Гинцбург. – Я должен сообщить вам одно весьма важное решение.
   – Я вас слушаю.
   – Дело в том, что в связи с нашими глубокими разногласиями правление акционерного общества намерено отказаться от дальнейших услуг Государственного банка, – вскидывая на ошеломленного собеседника серые глубокие глаза, тихим голосом заключил банкир.
   Удар был настолько чувствительным, что Бояновский нашелся не сразу.
   – Вы хотите сказать, господин председатель, что правление отказывается от моей миссии? – не веря своим ушам, спросил он.
   – Вы меня не так поняли, – возразил барон. – Я сказал: от услуг Государственного банка.
   – Значит, вы отказываетесь от государственного кредита? Вы шутите!
   – Это была бы, ваше превосходительство, дорогостоящая шутка… – улыбнулся банкир. – Мы тоже патриоты, и у нас нет больше желания отягощать бюджет нашего правительства. В свое время оно выручило нас великодушно и мы благодарны ему за это.
   – Извините! Но я ничего не понимаю! Без устойчивого долгосрочного кредита вы задохнетесь! – возбужденно проговорил Бояновский.
   – Вы хотите сказать, что барон Гинцбург сошел с ума и болтает всякий вздор? – усмехнулся банкир.
   – Я просто не вижу в этом никакого смысла! Говоря откровенно, я поражен! – сказал Бояновский и беспомощно развел руками.
   – Может быть, вы желаете выслушать наши деловые соображения?
   – Да, господин председатель. Я хочу знать все.
   – Извольте! У меня от вашего превосходительства секретов нет. Наша фирма располагает известным вам капиталом, который принадлежит частным лицам. Они являются хозяевами своего предприятия и его капиталов, поэтому вправе принимать любые решения. Не нужно этого забывать, господин директор.
   – Учить простой арифметике меня не нужно, господин председатель, – резко возразил Бояновский, – но вы должны помнить, что Государственному банку тоже принадлежит крупная сумма оборотного капитала.
   – Это мы помним, ваше превосходительство. Тем не менее Государственный банк не является акционером нашего общества. Он только кредитор.
   – А разве этого мало?
   – Разумеется, это много. Но если мы вернем банку кредиты, то его миссия как контролера и участника будет закончена…
   – Намерение весьма серьезное! Но для того чтобы его исполнить, надо иметь другого, не менее солидного кредитора.
   – Мы найдем его, – упорствовал барон.
   – Где, позвольте спросить?
   – В Лондоне, – кратко ответил банкир.
   – Та-ам? – растерянно протянул Бояновский.
   – Да, ваше превосходительство, – подтвердил Гинцбург.
   – Вы ловко это обделали, – уходя, сказал Бояновский.
   Приехав в правление Госбанка, Бояновский вызвал находившегося в столице своего ставленника Белозерова.
   – Вы знали, что ваш шеф затевает дела с лондонскими банкирами? – когда Белозеров появился в его кабинете, резко спросил Бояновский.
   – Да вы хоть поздравствуйтесь сперва, Николай Иваныч! – вместо ответа развязно проговорил Белозеров, одетый в модную, щегольскую пару. Это был уже не прежний мелкий чиновник, а некоронованный король всей приленской тайги со всеми ее золотопромышленными предприятиями. Получая от своих хозяев оклад – сто пятьдесят тысяч рублей в год, он стал владельцем собственных приисков, винокуренных заводов и богатейшего имения в Крыму.
   – Извини, братец. Я в полном расстройстве. – Бояновский передал свой разговор с Гинцбургом во всех подробностях. – Ты что-нибудь знаешь об этом? – наседал он на развалившегося в кресле управляющего.
   – Слыхал, Николай Иваныч, слыхал… Как же не слыхать? Дело-то вон какое задумали! – подтвердил Белозеров.
   – Так, значит, знал про эту закулисную махинацию и молчал?
   – Вот тебе раз! Я полагал, что вы лучше меня знаете. Вы тут в столице, а мы в тайге, – лукавил Белозеров.
   – Ловко, ловко… – повторял Бояновский. – Кто же вел переговоры? – спросил он.
   – Масштабно шло, Николай Иваныч… – самодовольно поглаживая подбородок, говорил Белозеров. – Посредником была горнопромышленная корпорация.
   – Мы будем протестовать! – категорически заявил Бояновский.
   – А стоит ли, Николай Иваныч? – усмехнулся Белозеров и прищурил глаз.
   – Мы этого дела так не оставим!
   – Напрасно вы расстраиваетесь. Ей-ей, напрасно…
   – Почему?
   – Этому делу, кажется, сам министр помогал…
   – Господин Витте?
   – Вот именно!
   – Это правда? – выкрикнул Бояновский.
   – Если хотите, перекрещусь. Дело-то стоящее! Ну сами посудите: лорд Гаррис с компанией вкладывают в него почти полтора миллиона фунтов стерлингов. Это значит – пятнадцать миллионов русских рублей. Добрый куш. На эти денежки ой как можно развернуться!
   – На каких же условиях? Впрочем, я сам узнаю. Теперь детали уже не имеют никакого значения. Честь имею.
   Бояновский поклонился и устало опустился в кресло.
   – Да будет вам, Николай Иваныч! Все останется по-старому, ей-ей, так! – успокаивал его Белозеров, понимая, что директору банка не хочется упускать из своих рук золотые дела на Лене.
   – Ошибаетесь, голубчик. Все станет иначе…
   – Поверьте, ничего не изменится. Да и условия подходящие, – сказал Белозеров и распрощался.
   В истории Ленских приисков началась новая финансовая и политическая эра.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

   На прииске Васильевском, в крайней, занесенной снегом избушке тускло мерцает семилинейная лампа, едва освещающая небольшую, с низким потолком комнатку, отделенную тонкой дощатой перегородкой от комнаты хозяйки.
   На лежанке уютно мурлычет серый котенок, которого Маринка подобрала осенью на улице. Оторвавшись от книги, она подкрутила побольше фитилек в лампе и, закутавшись в оренбургский платок, глубоко задумалась. Ночь длинна, тосклива – и начитаешься, если есть что читать, и наплачешься. Ожидание ребенка теперь уже как-то не радует, а страшит. После тяжких, удручающих мытарств по этапу, после арестантских камер и глумливых полицейских допросов сердце Марины как будто закаменело, ожесточилось, казалось, что счастье сверкнуло, словно капля утренней росы в цветочной чашечке, и навсегда испарилось в этой сумрачной таежной глухомани.
   «А дома, в Шиханской, завтра будут праздновать рождество. Мальчишки в новеньких дубленых полушубках, в валенках, так славно пахнущих опаленной шерстью, побегут по хрустящему снегу со двора на двор и в каждой избе будут славить Христа.
   «Рождество твое, Христе боже наш, воссияй миру и свет разума!» – тоненьким голоском запоет какой-нибудь сынишка Важенина. А стоящий у порожка теленок в это время начинает лизать новую шубенку, а потом и жевать примется. «Небо звездою учахуся… Тпруся, дурак!..» – отбивается от телка варежкой огорченный и растерянный славельщик. «Свет разума!» Если бы знали шиханские казачки, какой здесь, на Витиме, свет!»
   Кодар сейчас работает на шахте и живет, как все каторжные, в арестантском бараке. Маринка часто носит ему в арестантский барак еду и один раз в неделю чистое, выстиранное ее руками белье. Пока еще водятся деньги, которые ей иногда присылает старый Тулеген, она подкармливает Кодара, и не только его, и не только Кодару стирает белье. После неудачного побега ей редко удается поговорить с Кодаром с глазу на глаз. Раз арестант некрещеный и они не венчаны, то она считается не женой Кодара, а вольной сожительницей.
   Подрядчик Берендеев преследует ее с бычьим упрямством. «Хорошо, что Кодар пока об этом не знает», – думается Маринке. Сегодня она носила ему праздничную передачу. Им удалось несколько минут побыть наедине. Он сильно изменился. Лицо вытянулось и пожелтело. Но он все время утешает Маринку.
   – Здесь много добрых людей, Мариша. – Он научился хорошо говорить по-русски.
   – Тебе всегда так кажется, милый мой, – вздыхает Марина. Ее тяжко угнетает вид этих измученных людей в серой одежде и с такими же серыми лицами.
   – Ты не смотри, что они так плохо выглядят, – угадывая ее мысли, говорит Кодар. – Тут есть умные, хорошие люди. Солдаты есть, моряки, студенты, есть ученые. Вот придет весна, мы далеко уйдем отсюда. Теперь уж нас не поймают… Я знаю, как надо уходить…
   – Надо уходить одному, – вставляет Марина.
   – Почему одному?
   Кодар поднимает на нее удивленные глаза и не может понять, почему она так говорит.
   – Теперь я уж не смогу… – вздыхает Марина и, отвернувшись, вытирает концом пухового платка не то глаза, не то сухие, жаркие губы.
   – Вот тебе раз! – вырывается у Кодара.
   – Ты только не сердись, дружочек, – просительно и ласково говорит Марина. – Я тебе должна многое сказать… Мы так давно не были вместе.
   – Говори же! Все говори! – Голос Кодара становится жестким, и пальцы дрожат, горячие мысли бегут, обгоняют друг друга. «Что она может сказать? Она хочет уехать домой и там родить… Но пусть будет так. Уж один-то он как-нибудь убежит. А там степь, воля… Может быть, она хочет что-нибудь сказать о плохих начальниках? Ох сколько их тут, этих плохих!.. А как подрядчик Берендеев косит глаза на нее! Кровь застывает в жилах». – Ну что же ты замолчала? Говори, – повторяет он.
   – Как я тебе скажу, когда ты начинаешь кипеть, как самовар, – отвечает Марина. Она часто употребляет его же цветистые выражения и шутливо посмеивается над ними.
   – Ладно, тетенька, я стану мерзлым барашком… Смирно буду тебя слушать, – говорит он и пытается улыбнуться.
   – Зачем мерзлым? Тогда ничего не услышишь, дяденька. – Маленькая теплая рука Маринки исчезает в его большой ладони.
   – Послушай. У нас будет маленький. Куда я с ним пойду? Я останусь здесь.
   – Если я об этом забыл, то мне надо уши отрезать и бросить голодным собакам. Я помню это, даже когда сплю.
   – Даль ведь какая! Сколько надо идти, сколько ехать? Я как вспомню об этом, у меня сердце сжимается, – говорит Марина и печально опускает голову.
   – Вот это самая правда, Мариша. Далеко мы заехали, – соглашается Кодар. – Я другое думаю. Ты должна поехать одна. Так лучше будет, Мариша.
   Она понимает и чувствует, как тягостно ему говорить о своем решении.
   – Там Тулеген-бабай, тетка Камшат. Кумыса сколько хочешь, – горячо убеждает ее Кодар. – И маленькому будет хорошо и тебе…
   – А тебе как? – спрашивает она и пытается поймать его взгляд. Но он отводит свои глаза в сторону.
   – Мне что? Я один останусь. Потом убегу. Один-то я свободный, как птица!
   – А если эту птицу снова поймают?
   – Нет, – решительно отвечает Кодар. – Уйду. Пока живой, тут не останусь.
   – Я это знаю. Поэтому и остаюсь. Когда буду знать, что ты далеко ушел, тогда и я уеду.
   – Не уедешь, – сумрачно возражает Кодар. – Не отпустят тебя начальники. В тюрьме тебя держать будут.
   – Не посмеют они посадить меня с ребенком.
   – Ты женщина, и бог тебе дал женский ум…
   – Волос длинный, а ум короткий… Это мы слышали от многих умных мужчин, – посмеиваясь, говорит Маринка.
   – У тебя хороший ум, только молодой маленько, – улыбается Кодар и тут же сурово и веско продолжает: – Тюремщики тебя будут держать до тех пор, пока я не вернусь. Они знают, что я приду. Даже волчица идет за своим детенышем, а я не волк, человек. Тюрьма – это железный волчий капкан, а ты приманка. Я не хочу, чтобы они из тебя и моего ребенка делали кусок мяса в этом капкане… Ты должна ехать, – закончил он. – Друзья тоже так советуют.
   – Нет. Я тебя не оставлю, – с твердой решимостью заявляет Маринка.
   О том, чтобы оставить его одного, Маринка не помышляла. Да и слишком тяжело было возвращаться одной на родину. Как ни милы были родные уральские просторы, она чувствовала себя изгнанницей, и отчий дом стал для нее чужим.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   Почти два месяца этап каторжан, с которыми следовал Василий Михайлович Кондрашов, добирался до Иркутска. С Архипом Булановым его разлучили в Зарецке. О дальнейшей судьбе шиханского забойщика Василий узнал по дороге. Это случилось на одном из пересыльных пунктов. Рано утром к ним в вагон втолкнули кудлатого, с обмороженными щеками цыгана. Сбросив с плеч длинный, на меху пиджак, оставшись в одной плисовой безрукавке, он сел на боковую нижнюю полку и начал развязывать узелок с едой. Вагон был полупустым, и этапники спали по полкам.
   – Эх, жисть моя жистинка, судьба наша судьбинка! – певуче проговорил цыган и начал грызть крепкими желтыми зубами кусок смерзшегося хлеба.
   – Да вот возьмите у меня теплого. – Василий Михайлович протянул цыгану краюху сибирского хлеба, который покупали ему конвойные.
   – Спасибо, сердешный. На «вы» меня, как господина, называешь, из благородных, значит? – спросил цыган.
   – Из ученых, – усмехнулся Кондрашов.
   Склонив к Василию сизое, бородатое лицо, цыган, лихо подмигнув, шепнул:
   – Политика?
   – В тюрьме это не имеет значения, – сказал Василий.
   – Вижу, сердешный, не доверяешь. Макарием меня зовут, слышишь?
   – Слышу.
   – Я одного политика знал. Что за человек! Уговаривал я его бежать. Я уже третий раз бегу. Не пошел он со мной.
   – Почему же? – поспешно спросил Василий Михайлович. Он давно с нетерпением ждал подходящего случая, чтобы покинуть эту тюрьму на колесах. Все должно будет решиться, когда они прибудут в Иркутск. Там встретят его друзья, которым Устя обещала послать зашифрованную телеграмму.
   – Не пошел потому, что умнее меня, дурачка. Бежать-то надо летом. Тогда каждый куст ночевать пустит. А у Архипа вольное поселение, он может с ним расстаться, когда ему душа повелит.
   – Как фамилия твоего Архипа? – спросил Кондрашов. О том, что он напал на след Буланова, у него не было никакого сомнения.
   Цыган хитро прищурил черный глаз и перестал жевать.
   – Мне не веришь, господин хороший, а сам все вопросики задаешь.
   – Верю, Макарий, верю, – кивнул он.
   – Ой ли?
   – Да я тоже сам из беглых, – признался Василий и радостно засмеялся.
   – Давно бы так! Буланов, Архип Буланов. А ты ишо бежать собираешься?
   – Там видно будет, – неопределенно ответил Кондрашов. Слишком словоохотливый цыган был для него неподходящей компанией.
   Вошел конвойный, высокий, костистый, в черном мундире с орлами на пуговицах; сопя простуженным носом, крикнул:
   – На поверку становись!
   Арестованные в серых смятых бушлатах, гремя кандалами, спрыгнув с полок, столпились в проходе. На Василии, как на политическом, кандалов не было. До появления цыгана он ехал один в купе. После поверки цыган пошел искать «браточков» по конским делам. В купе Кондрашова присел конвойный. Был он из забайкальских казаков, с широким задубелым лицом и со светлой, аккуратно подстриженной бородой, пахнущей водкой и чесноком. Звали его Софроном. Он носил на погонах лычки младшего урядника.
   – Наконец подъезжаем, – поглядывая в окно, проговорил Софрон.
   За окном вагона плыли в сугробах деревянные домишки окраины Иркутска, на узкой тропе мелькнули нарты с оленьей упряжкой. К поезду бежали ребятишки, барахтаясь в снегу, ползли на насыпь и, кувыркаясь, под истошный свисток паровоза, скатывались обратно. Наконец начали появляться добротные деревянные дома с ярко выкрашенными наличниками и ставнями, замелькали вывески торговых лавок.