Страница:
Это, скажу я тебе, меня проняло-таки. Мне, конечно, доводилось слышать, что мой отец — сын той самой богини, которой поклоняются вальки, но получить вдруг столь вещественное подтверждение… И я не сразу придумал, что сказать на это. Но наконец спросил: «Что мне делать, матерь?» Мне почему-то подумалось, что такое обращение к богине уместней, хотя вообще-то она вроде как доводилась мне бабкой. Но это слово никак не подходило к такой несравненной красавице.
Мой вопрос, видно, показался ей забавным, так как она снова улыбнулась и говорит: «Так вот сразу "Что делать?", без всяких там "Кто виноват?" Могу тебе посоветовать лишь одно: иди туда, куда поведет тебя сердце, и не сомневайся — ты поступаешь правильно и шагаешь навстречу судьбе». С этими словами она исчезла так же внезапно, как и появилась, лишь остался на клинке кровавый отблеск заходящего солнца. Но я ни на миг не усомнился в увиденном и услышанном. Да, мне довелось воочию лицезреть богиню Валу, ту самую, в которую не верил, считай, никто, кроме валек.
Я стоял на палубе, снова и снова вспоминая разговор с — как там она назвалась? — катагоной, но тут подошли дружинники с котлом смолы и факелами. Мы подняли на большой шнеке парус, облили судно смолой, перерубили канаты, связывавшие корабль с соседними, оттолкнули его и бросили на палубу факелы. Шнеку быстро окутало пламя, и громадный костер медленно поплыл в открытое море. Я проводил его взглядом, а затем извлек из снятых с ярла ножен меч и отсалютовал им доблестному врагу. Таким образом, первое, что я сделал своим мечом, — это отдал честь его бывшему владельцу.
Глава 6
Глава 7
Мой вопрос, видно, показался ей забавным, так как она снова улыбнулась и говорит: «Так вот сразу "Что делать?", без всяких там "Кто виноват?" Могу тебе посоветовать лишь одно: иди туда, куда поведет тебя сердце, и не сомневайся — ты поступаешь правильно и шагаешь навстречу судьбе». С этими словами она исчезла так же внезапно, как и появилась, лишь остался на клинке кровавый отблеск заходящего солнца. Но я ни на миг не усомнился в увиденном и услышанном. Да, мне довелось воочию лицезреть богиню Валу, ту самую, в которую не верил, считай, никто, кроме валек.
Я стоял на палубе, снова и снова вспоминая разговор с — как там она назвалась? — катагоной, но тут подошли дружинники с котлом смолы и факелами. Мы подняли на большой шнеке парус, облили судно смолой, перерубили канаты, связывавшие корабль с соседними, оттолкнули его и бросили на палубу факелы. Шнеку быстро окутало пламя, и громадный костер медленно поплыл в открытое море. Я проводил его взглядом, а затем извлек из снятых с ярла ножен меч и отсалютовал им доблестному врагу. Таким образом, первое, что я сделал своим мечом, — это отдал честь его бывшему владельцу.
Глава 6
Мечислав умолк, видимо, считая свой рассказ законченным, и снова сделал большой глоток из бурдюка. Хотя его рассказ объяснял кое-что из моего личного опыта двухлетней давности, но по-прежнему оставаясь неясным, почему Мечислава занесло в такую даль от Вендии. Впрочем, я ведь его не об этом спрашивал, а только о том, как к нему попал отцовский меч. Но прежде чем расспрашивать о целях его путешествия в Тар-Хагарт, надо выяснить одну заинтересовавшую меня подробность.
— Слушай, Чес, — ты не против, если я буду иногда называть тебя так? Мечислав для меня слишком длинно.
— Валяй, — великодушно разрешил он. — Дружинники зовут меня просто Чеслав, а если для тебя и это трудно…
— Отлично. Так вот, Чеслав, ты не мог бы повторить тот «непонятный», как ты выразился, крик, с которым бросился на ярла Свейна?
Мечислав смутился, но кивнул и, сосредоточившись на миг, проорал: «Файр!» — да так, что его конь рванул было прочь. Но Уголек остановил беглеца, куснув за шею, и неодобрительно посмотрел на моего новоявленного брата.
— Вот так, — сказал он, словно стесняясь своего выкрика. — Сам не понимаю, зачем я это кричал. А почему ты спрашиваешь? — И он настороженно посмотрел на меня, будто ожидал, что я усомнюсь, в своем ли он уме.
— Да просто я догадывался, что это был за крик, — ответил я и усмехнулся. — Не волнуйся, я тоже постоянно выкрикивал это слово, не понимая его значения, еще с первой битвы при Медахе. Его смысл открылся мне совсем недавно, но я вообще-то чуть ли не вчера узнал, кто мой отец, но ты, неужели ты не слышал, что Глейв был сыном не только богини Валы, но и демона Файра?
— Про Валу я, разумеется, слыхал, и не раз, — ответил Мечислав, — но вот про демона слышу впервые. — Он подумал и пожал плечами. — Вероятно, близкие не желали меня огорчать и потому скрывали правду, ведь у нас в Вендии боги считаются довольно добрыми, а вот демоны в основном злыми порождениями огня, воды, воздуха и земли, и от них нужно защищаться оберегами, чарами и тому подобным. — Тон Мечислава показывал, что он не разделяет мнения своих соплеменников, но не намерен ссориться с ними из-за такого пустяка. — А к какой стихии принадлежал этот Файр?
— Если верить Скарти — к огненной, — пожал плечами я. — Во всяком случае, сам Глейв, по словам Скарти, сказал ему, что «файр» значит огонь. И я склонен верить, так как это слово похоже и на антийское «фюр», и на левкийское «пир». И, по словам Скарти, Глейв всегда кричал «Файр!», бросаясь на врага. Я тоже невольно выкрикивал это слово перед лицом врага, и похоже, с тобой произошло то же самое, когда ты столкнулся с ярлом Свейном, — заметил я.
— Ты уже второй раз называешь того ярла по имени. Тебе что-то известно о нем? — спросил Мечислав.
— В основном только со слов Скарти, — признался я и вкратце рассказал то, что узнал от Скарти о происхождении и судьбе отцовских мечей. После чего плавно перешел к истории о своем отъезде, путешествии и о дорожных приключениях вплоть до нашей встречи.
Дослушав меня до конца, Меч, ислав в свою очередь разоткровенничался и рассказал наконец, что подвигло его отправиться в далекий путь.
— … Так я, значит, после той битвы у Кревотына два года прислушивался к своему сердцу, но оно меня никуда не вело и если к чему и побуждало, так только сидеть тихо, заниматься своими делами и не лезть в чужие. Я ведь в том бою тоже потерял немало — сто пятьдесят шесть дружинников. Сто пятьдесят шесть! А ведь у меня их было меньше трехсот. Я говорю, конечно, о старшей, ближней дружине. Молодших-то, не закаленных в боях, было тысяч пять, но много ль с такими навоюешь? Надо было срочно натаскивать этих щенков в мелких стычках, где их в случае чего могли спасти мои остатние матерые волки. К счастью, северяне в те годы не так буйствовали, как прежде. — Он иронически отвесил в мою сторону поклон. Получилось не очень удачно — нелегко кланяться, когда лежишь у костра.
Я усмехнулся и ответил тем же, отлично понимая, что он имел в виду, а Мечислав продолжал рассказ:
— … И я мог подготовить из молодших какую-никакую смену погибшим. Но вот когда дело, считай, наладилось, до меня с месяц назад дошел слух, что жалкий писака Андроник Легостай, или Эпипол… — Он бросил на меня настороженно-вопросительный взгляд, и я кивнул, давая понять, что знаю, о ком идет речь. Но не добавил, что произведение этого «писаки» лежит у меня в седельной сумке. Пожалуй, надо будет зарыть его там поглубже.
— Так вот, до меня дошли вести, что этот бывший писаришка намерен издать новые сочинения, на сей раз трактаты, якобы написанные непосредственно моей матерью! Вот тут-то я и понял, о чем мне вещала Вала и кто виноват в том, что моих прав на престол Вендии не признает, по сути дела, никто, кроме самих вендов. Вообще-то мне хватало и этого, но тут была задета память и честь моей матери, а значит, и моя тоже. И я решил наведаться в Левкию и сделать наконец то, что я не сделал по молодости десять лет назад. То есть, попросту говоря, надо было бы зарезать этого Эпипола как безродного пса, каковым он, впрочем, и был.
Я, не теряя времени, отдал все нужные распоряжения, поручил своему жупану Збыху управлять делами в мое отсутствие и уже приготовился к отъезду, когда Збых указал мне на одну мелочь, которую я как-то упустил из виду. Он спросил, как я намерен добраться до Левкии. Я ответил, что дорога туда известна, через Медах и Хейсетраск, проложена еще ромеями. Вот тут-то он и объяснил, что проехать через Антию человек с моими волосами и моим ростом сможет только в том случае, если все тамошние жители поголовно ослепнут. М-да, подумал я, приятно, конечно, быть таким знаменитым, но иногда слава может стать и обузой. О том, чтобы ехать через Жунту, тоже не приходилось думать: Пизюс до сих пор не мог простить, что четыре года назад я не пришел ему на подмогу под Медахом, и винил меня в своем поражении. Представляешь? Меня! — Мечислав покачал головой, дивясь человеческой глупости, и я согласно кивнул. Да, Пизюса тогда не спасла бы от разгрома никакая подмога, даром что он привел с собой впятеро больше сил, чем в свое время Гульбис. Но Гульбис-то, в отличие от него, действовал правильно, с расчетом на внезапность, и не его вина, что Диону случилось в то время меномайствовать [18].
А Пизюс так долго собирал свое воинство и так медленно продвигался с ним к Медаху, что о его «нашествии» не только предупредили лазутчики Одо, но и болтали все торговцы на базаре. Он, видимо, полагал, что с такой многочисленной ратыо ему бояться нечего, и не торопился. Ну и я, тоже не торопясь, собрал на том же поле, где разбил за три года до этого Гульбиса, и стрелков, и телохранителей, и коронные войска, и ополчение знати, и даже освободившихся теперь от забот по охране границы с Ухреллой арантконскйх акритов. Расставил их поперек поля по всем правилам военной науки, поместив клинья спешенных стрелков в промежутках между тагмами, а на том холме, где прежде стояла мать с телохранителями, поставил с десяток баллист, которые тоже смог привезти без спешки, вместе с тремя возами горшков, наполненных холлерной… Собственно говоря, никакой битвы и не было. Пошедшие в атаку жунтийцы так и не столкнулись с нашей фалангой. Остановленные гибельным градом стрел, они замельтешили и попятились, а когда в них полетели горшки с холлерной, отступление превратилось в беспорядочное бегство, которое не смог бы остановить и более решительный вождь, чем Пизюс. А тот и не пытался этого сделать, он бросился бежать одним из первых, но даже этого бы ему не удалось, так как вдоль дороги притаились лазутчики Одо, имевшие собый приказ насчет жунтийского короля. К сожалению, с Пизюсом удирал и его придворный маг, сумевший отвести глаза тем лазутчикам. «Хорошо, хоть на это сгодился», — презрительно отозвался о нем Дион.
Но так или иначе, Мечислав правильно поступил, решив поберечь своих воинов и не связываться с этим трусом и дураком.
Между тем Мечислав рассказывал дальше:
— … Ну, я сперва гадал, как же попасть в Левкию, не делая слишком большой крюк, а потом сообразил, что благодаря одному ретивому ратоборцу, — снова иронический поклон в мою сторону, — проезд через Ухреллу стал сравнительно безопасным. Я, не мешкая, снарядил корабль помельче, всего на двадцать гребцов, отобрал дружинников и отплыл к берегам Ухреллы, не забыв захватить с собой и Сполоха для проезда по сухопутью…
— Кого? — не выдержав, перебил я.
— Да вот его, чалого, коня моего, — показал Мечислав.
— А ты не мог бы объяснить, что означает его имя? — спросил я.
Брат, пожав плечами, объяснил и поинтересовался, чем вызвано мое любопытство.
— Да так, — уклончиво ответил я. — Уж больно много совпадений наблюдается. С Валой, к примеру, мы говорили чуть ли не одинаковыми словами. Вот я и подумал, не назвали ли мы своих коней одним именем, только на разных языках. Но «уголек» со «сполохом» хоть и связаны, но слабо. Правда, был у меня прежде и другой конь, белый, по прозвищу Скюггераск. Как это будет по-вендийски?
— Светозар, — ответил он, чем значительно успокоил меня, хотя мне почему-то казалось, что перевел он не совсем верно [19].
— Ладно, продолжай, клянусь, больше перебивать не буду.
Мечислав кивнул, но, прежде чем продолжить, немного помолчал, видимо, ища брошенную нить повествования. Чтобы искалось быстрее, он опять отхлебнул из бурдюка.
— Так вот, отплыли мы, значит, на легкой шнеке и шли под парусом до самого устья реки Зилч. А оттуда поднялись на веслах вверх по течению до деревни Умрахол, где нам почти что задаром переволокли шнеку до берега Фрика. Должен тебе сказать, что я тогда в полной мере оценил, как правильно ты поступил, пойдя на Ухреллу зимой, ведь, когда мы поднимались вверх по Зилчу, река местами настолько сужалась, что мы чуть не задевали веслами берега, а по этим берегам тянулись густые леса. Чтобы остановить и уничтожить любую флотилию, тут и камнеметов никаких не требуется, одними шапками можно закидать. Но теперь там можно плавать спокойно, особенно если у тебя есть что предложить ухрялам. К счастью, мы догадались прихватить с собой разного товару, и ухрялы его с руками отрывали, особенно всякие железные изделия, косы там, топоры и прочее нужное в хозяйстве. Ведь у них в Ухрелле железа-то маловато… А в обмен они принесли столько пушнины, что, думаю, мои дружинники вернулись домой с большим барышом. Ну, в общем, добрались мы до Фрика и поплыли вниз по течению до Хвиты, а там вверх по ней, до одного из притоков, по-моему, он назывался Квач или как-то так. Мы поднялись до деревни Смартиган, и там я выгрузился, оседлал Сполоха, попрощался с дружиной и поехал дальше один. Между прочим, когда я проезжал через деревню Смартиган, местные жители глядели на меня вытаращив глаза и выставляли перед собой ладонь с растопыренными пальцами, очевидно, это у них знак для отвращения зла. Когда такое проделал десятый селянин, я не выдержал, схватил его за ворот рубахи, поднял, как следует тряхнул и вежливо спросил, чего это они все на меня так пялятся. И тогда он рассказал страшно занимательную повесть о том, как его земляков долго угнетали вратники, которые потеряли всякий стыд и грабили все более далеких соседей. Так продолжалось до тех пор, пока они не угнали из Сакаджара жеребую арсингуйку. Это последнее преступление, мол, переполнило чашу терпения богов Земли и Неба, и те хотя не желали, как и прежде, влезать в людские дела, тем не менее устроили так, что об этой арсингуйке прознал один жадный рыжий разбойник из Антии. Он собрал большую шайку и вторгся в Ухреллу самой лютой зимой и стал жечь и убивать вратников, разыскивая эту самую арсингуйку. А когда он наконец нашел ее в лагере неподалеку от Смартигана, та уже умерла, хотя и успела ожеребиться. Рыжий разбойник страшно разгневался из-за ее смерти и велел казнить всех пленных вратников. А жеребенка забрал, взяв ему в кормилицы недавно ожеребившуюся кобылу из деревни. И поскольку я здорово походил на рыжего избавителя от вратников, местные селяне смотрели на меня с суеверным страхом, как на человека, близкого к богам. Догадываешься, за кого они меня приняли? — Мечислав хохотнул. — Выслушал я этого балбеса, а потом опустил на землю и спросил, похож ли мой Сполох на описанного им новорожденного арсингуя. Надо было видеть выражение его лица, потому что словами этого не передать. Никогда не наблюдал такой быстрой смены тупого недоумения столь же тупым удивлением и даже разочарованием. Он так и стоял столбом, даже когда я отъехал.
Уже через три дня я добрался до ромейской дороги, что ведет из Элритуны в Рому. Я решил ехать до Ромы, а уже оттуда через Далгул и Хумкат до столицы Самбни Рагнита, а там прямиком в Гераклею. Но в Роме я услышал в одной таверне такое, что заставило меня круто поменять планы похода, но не его цель.
В Роме только и говорили, что о недавней смерти в Тар-Хагарте некоего Николауса Максимиуса, как я понял, тоже писаки и, судя по отзывам собравшихся в таверне, достойного соперника Эпипола. Сам я о нем никогда прежде не слыхивал, но, судя по рассказам, его главное произведение, или по-ромейски magnum opus, называлось «Argentum Martellus», который я про себя стал именовать Серебряным Млатом, а самого Николауса попросту Большаком.
Верный своей клятве, я не перебил Мечислава, хотя так и подмывало заметить, что nomen этого писателя он перевел не совсем верно. Максимий — это отнюдь не Большак (этим словом у вендов, как я понял, называли и старшего сына, и мощеную дорогу), а скорее Наибольший, Наивысший, или, поскольку это все-таки nomen, «потомок величайшего».
В отличие от Мечислава я кое-что слышал об этом писателе. Сын ромея и левкийки (отсюда и странное для ромея имя), он с юности предавался разным излишествам и, хотя Ромея могла предложить по части удовольствий все что угодно, были бы деньги, он отправился искать наслаждений в иные страны. Сколько он их объездил, неизвестно, так как верить ему на слово нельзя (критики отмечали, что в описаниях разных стран он часто дает волю необузданной фантазии), но опыт благодаря своим путешествиям он приобрел богатый, хотя и несколько однобокий. Вот его-то он и воплотил в своих романах, имевших немалый успех среди читателей. Из-за этого успеха ему показалось мало быть просто потомком величайшего, и он самолично присвоил себе когномен Магнус, то есть Великий, а после выхода четвертого романа «In primus ciclus» еще один когномен — Триумфатор, хотя если он и одерживал какие-то победы, то исключительно над женщинами. Что ж, во всяком случае он, в отличие от многих своих соотечественников, не одерживал побед над мальчиками или, во всяком случае, не хвалился ими, что для ромея не считается зазорным. Эти мысли промелькнули у меня в голове за несколько мгновенний; Мечислав успел лишь начать следующую фразу:
— … Говорили, что после его смерти остались многочисленные неизданные сочинения, в частности записки о том, как ведут себя в постели представители разных народов. Услышав такое, я тотчас сообразил, что мимо подобного клада Эпипол ни за что не пройдет, он живо явится в Тар-Хагарт, чтобы опередить других стервятников. И решил, что мне будет гораздо сподручнее прихлопнуть его там, чем в Гераклее, где у него наверняка полно знакомых, которые ополчат против меня всю округу. Поэтому я поехал из Ромы не в Далгул, как собирался вначале, а в сторону Тар-Хагарта. И уже на второй день пути я вспомнил вдруг рассказы наших купцов о заброшенном святилище Свентовита, и мне почему-то захотелось сделать небольшой крюк — прикоснуться на счастье к древним святыням. Ведь мое дело тоже святое, верно? И вот подъезжаю я к святилищу, башню которого еще раньше разглядел с холма за лесом, слезаю с коня и вхожу туда, как и положено, пеш, и тут мне ударила в ноздри такая вонь! Я озираюсь, не понимая, откуда зловоние в заброшенном святилище, и вдруг изо всех щелей полезли, как тараканы, эти желтоперые! И кричат мне…
— Да, знаю, — перебил я. — «Попался, Сын Погибели». Слышал. Везет же тебе, второй раз тебя приняли за меня. Но мне хотелось бы знать другое. Ты говорил, что тебе «почему-то» захотелось повернуть к святилищу. А раньше бывало, что тебя куда-то тянула какая-то неведомая сила?
— Вроде бы нет, — удивленно ответил Мечислав. — Во всяком случае, я никогда за собой такого не замечал. А почему ты спрашиваешь?
— Потому что со мной такое происходило, правда сам я этого тоже не замечал, мне подсказал Скарти. Он заметил, что меня всегда тянет на юго-восток, а я предположил, что это из-за притяжения отцовского меча. Но после того как я обрел Кром, это воздействие не прекратилось. Но поскольку Вала тоже настоятельно советовала мне ехать «куда река течет», я не видел причин противиться этому тяготению. Но как тут не задуматься, а что же это меня притягивает и меня ли одного? Послушав тебя, я счел было, что меня притягивает твой меч Погром, и от прямого пути на юго-восток я отклонялся в лесах вовсе не по вине Уголька, а по воле того же притяжения. Благо, для управления конем мне поводья не нужны, я всегда делал это коленями. Но когда мы ехали сюда от святилища, я заметил, что притяжение никуда не делось — меня по-прежнему влечет вон туда. — Я показал на юго-восток. — И теперь я не знаю, что и думать. Может, мне уже просто мнится? Вот я и спросил, не чувствовал ли и ты чего-нибудь подобного. — Я умолк и отвернулся, пряча смущение.
Но смущался я зря, Мечислав отнесся к моей идее вполне серьезно, о чем свидетельствовали его слова:
— Но ведь ты же рассказывал, что, по словам Скарти, отец выковал перед боем с Хенгистом три клинка. Как ты их называл? Кром, Погром и…
— Кайкэн, — подсказал я.
— Во-во. Он же пропал неведомо куда. И вполне возможно, что как раз он-то и притягивает нас. Кто знает, может, мы найдем в Тар-Хагарте именно его.
— А может, и не только его, — добавил я, вспоминая свои соображения насчет того, кому какой клинок достанется. Покамест они вроде бы оправдывались…
Так что нас, возможно, ждет встреча с сыном Альвивы.
— Слушай, Чес, — ты не против, если я буду иногда называть тебя так? Мечислав для меня слишком длинно.
— Валяй, — великодушно разрешил он. — Дружинники зовут меня просто Чеслав, а если для тебя и это трудно…
— Отлично. Так вот, Чеслав, ты не мог бы повторить тот «непонятный», как ты выразился, крик, с которым бросился на ярла Свейна?
Мечислав смутился, но кивнул и, сосредоточившись на миг, проорал: «Файр!» — да так, что его конь рванул было прочь. Но Уголек остановил беглеца, куснув за шею, и неодобрительно посмотрел на моего новоявленного брата.
— Вот так, — сказал он, словно стесняясь своего выкрика. — Сам не понимаю, зачем я это кричал. А почему ты спрашиваешь? — И он настороженно посмотрел на меня, будто ожидал, что я усомнюсь, в своем ли он уме.
— Да просто я догадывался, что это был за крик, — ответил я и усмехнулся. — Не волнуйся, я тоже постоянно выкрикивал это слово, не понимая его значения, еще с первой битвы при Медахе. Его смысл открылся мне совсем недавно, но я вообще-то чуть ли не вчера узнал, кто мой отец, но ты, неужели ты не слышал, что Глейв был сыном не только богини Валы, но и демона Файра?
— Про Валу я, разумеется, слыхал, и не раз, — ответил Мечислав, — но вот про демона слышу впервые. — Он подумал и пожал плечами. — Вероятно, близкие не желали меня огорчать и потому скрывали правду, ведь у нас в Вендии боги считаются довольно добрыми, а вот демоны в основном злыми порождениями огня, воды, воздуха и земли, и от них нужно защищаться оберегами, чарами и тому подобным. — Тон Мечислава показывал, что он не разделяет мнения своих соплеменников, но не намерен ссориться с ними из-за такого пустяка. — А к какой стихии принадлежал этот Файр?
— Если верить Скарти — к огненной, — пожал плечами я. — Во всяком случае, сам Глейв, по словам Скарти, сказал ему, что «файр» значит огонь. И я склонен верить, так как это слово похоже и на антийское «фюр», и на левкийское «пир». И, по словам Скарти, Глейв всегда кричал «Файр!», бросаясь на врага. Я тоже невольно выкрикивал это слово перед лицом врага, и похоже, с тобой произошло то же самое, когда ты столкнулся с ярлом Свейном, — заметил я.
— Ты уже второй раз называешь того ярла по имени. Тебе что-то известно о нем? — спросил Мечислав.
— В основном только со слов Скарти, — признался я и вкратце рассказал то, что узнал от Скарти о происхождении и судьбе отцовских мечей. После чего плавно перешел к истории о своем отъезде, путешествии и о дорожных приключениях вплоть до нашей встречи.
Дослушав меня до конца, Меч, ислав в свою очередь разоткровенничался и рассказал наконец, что подвигло его отправиться в далекий путь.
— … Так я, значит, после той битвы у Кревотына два года прислушивался к своему сердцу, но оно меня никуда не вело и если к чему и побуждало, так только сидеть тихо, заниматься своими делами и не лезть в чужие. Я ведь в том бою тоже потерял немало — сто пятьдесят шесть дружинников. Сто пятьдесят шесть! А ведь у меня их было меньше трехсот. Я говорю, конечно, о старшей, ближней дружине. Молодших-то, не закаленных в боях, было тысяч пять, но много ль с такими навоюешь? Надо было срочно натаскивать этих щенков в мелких стычках, где их в случае чего могли спасти мои остатние матерые волки. К счастью, северяне в те годы не так буйствовали, как прежде. — Он иронически отвесил в мою сторону поклон. Получилось не очень удачно — нелегко кланяться, когда лежишь у костра.
Я усмехнулся и ответил тем же, отлично понимая, что он имел в виду, а Мечислав продолжал рассказ:
— … И я мог подготовить из молодших какую-никакую смену погибшим. Но вот когда дело, считай, наладилось, до меня с месяц назад дошел слух, что жалкий писака Андроник Легостай, или Эпипол… — Он бросил на меня настороженно-вопросительный взгляд, и я кивнул, давая понять, что знаю, о ком идет речь. Но не добавил, что произведение этого «писаки» лежит у меня в седельной сумке. Пожалуй, надо будет зарыть его там поглубже.
— Так вот, до меня дошли вести, что этот бывший писаришка намерен издать новые сочинения, на сей раз трактаты, якобы написанные непосредственно моей матерью! Вот тут-то я и понял, о чем мне вещала Вала и кто виноват в том, что моих прав на престол Вендии не признает, по сути дела, никто, кроме самих вендов. Вообще-то мне хватало и этого, но тут была задета память и честь моей матери, а значит, и моя тоже. И я решил наведаться в Левкию и сделать наконец то, что я не сделал по молодости десять лет назад. То есть, попросту говоря, надо было бы зарезать этого Эпипола как безродного пса, каковым он, впрочем, и был.
Я, не теряя времени, отдал все нужные распоряжения, поручил своему жупану Збыху управлять делами в мое отсутствие и уже приготовился к отъезду, когда Збых указал мне на одну мелочь, которую я как-то упустил из виду. Он спросил, как я намерен добраться до Левкии. Я ответил, что дорога туда известна, через Медах и Хейсетраск, проложена еще ромеями. Вот тут-то он и объяснил, что проехать через Антию человек с моими волосами и моим ростом сможет только в том случае, если все тамошние жители поголовно ослепнут. М-да, подумал я, приятно, конечно, быть таким знаменитым, но иногда слава может стать и обузой. О том, чтобы ехать через Жунту, тоже не приходилось думать: Пизюс до сих пор не мог простить, что четыре года назад я не пришел ему на подмогу под Медахом, и винил меня в своем поражении. Представляешь? Меня! — Мечислав покачал головой, дивясь человеческой глупости, и я согласно кивнул. Да, Пизюса тогда не спасла бы от разгрома никакая подмога, даром что он привел с собой впятеро больше сил, чем в свое время Гульбис. Но Гульбис-то, в отличие от него, действовал правильно, с расчетом на внезапность, и не его вина, что Диону случилось в то время меномайствовать [18].
А Пизюс так долго собирал свое воинство и так медленно продвигался с ним к Медаху, что о его «нашествии» не только предупредили лазутчики Одо, но и болтали все торговцы на базаре. Он, видимо, полагал, что с такой многочисленной ратыо ему бояться нечего, и не торопился. Ну и я, тоже не торопясь, собрал на том же поле, где разбил за три года до этого Гульбиса, и стрелков, и телохранителей, и коронные войска, и ополчение знати, и даже освободившихся теперь от забот по охране границы с Ухреллой арантконскйх акритов. Расставил их поперек поля по всем правилам военной науки, поместив клинья спешенных стрелков в промежутках между тагмами, а на том холме, где прежде стояла мать с телохранителями, поставил с десяток баллист, которые тоже смог привезти без спешки, вместе с тремя возами горшков, наполненных холлерной… Собственно говоря, никакой битвы и не было. Пошедшие в атаку жунтийцы так и не столкнулись с нашей фалангой. Остановленные гибельным градом стрел, они замельтешили и попятились, а когда в них полетели горшки с холлерной, отступление превратилось в беспорядочное бегство, которое не смог бы остановить и более решительный вождь, чем Пизюс. А тот и не пытался этого сделать, он бросился бежать одним из первых, но даже этого бы ему не удалось, так как вдоль дороги притаились лазутчики Одо, имевшие собый приказ насчет жунтийского короля. К сожалению, с Пизюсом удирал и его придворный маг, сумевший отвести глаза тем лазутчикам. «Хорошо, хоть на это сгодился», — презрительно отозвался о нем Дион.
Но так или иначе, Мечислав правильно поступил, решив поберечь своих воинов и не связываться с этим трусом и дураком.
Между тем Мечислав рассказывал дальше:
— … Ну, я сперва гадал, как же попасть в Левкию, не делая слишком большой крюк, а потом сообразил, что благодаря одному ретивому ратоборцу, — снова иронический поклон в мою сторону, — проезд через Ухреллу стал сравнительно безопасным. Я, не мешкая, снарядил корабль помельче, всего на двадцать гребцов, отобрал дружинников и отплыл к берегам Ухреллы, не забыв захватить с собой и Сполоха для проезда по сухопутью…
— Кого? — не выдержав, перебил я.
— Да вот его, чалого, коня моего, — показал Мечислав.
— А ты не мог бы объяснить, что означает его имя? — спросил я.
Брат, пожав плечами, объяснил и поинтересовался, чем вызвано мое любопытство.
— Да так, — уклончиво ответил я. — Уж больно много совпадений наблюдается. С Валой, к примеру, мы говорили чуть ли не одинаковыми словами. Вот я и подумал, не назвали ли мы своих коней одним именем, только на разных языках. Но «уголек» со «сполохом» хоть и связаны, но слабо. Правда, был у меня прежде и другой конь, белый, по прозвищу Скюггераск. Как это будет по-вендийски?
— Светозар, — ответил он, чем значительно успокоил меня, хотя мне почему-то казалось, что перевел он не совсем верно [19].
— Ладно, продолжай, клянусь, больше перебивать не буду.
Мечислав кивнул, но, прежде чем продолжить, немного помолчал, видимо, ища брошенную нить повествования. Чтобы искалось быстрее, он опять отхлебнул из бурдюка.
— Так вот, отплыли мы, значит, на легкой шнеке и шли под парусом до самого устья реки Зилч. А оттуда поднялись на веслах вверх по течению до деревни Умрахол, где нам почти что задаром переволокли шнеку до берега Фрика. Должен тебе сказать, что я тогда в полной мере оценил, как правильно ты поступил, пойдя на Ухреллу зимой, ведь, когда мы поднимались вверх по Зилчу, река местами настолько сужалась, что мы чуть не задевали веслами берега, а по этим берегам тянулись густые леса. Чтобы остановить и уничтожить любую флотилию, тут и камнеметов никаких не требуется, одними шапками можно закидать. Но теперь там можно плавать спокойно, особенно если у тебя есть что предложить ухрялам. К счастью, мы догадались прихватить с собой разного товару, и ухрялы его с руками отрывали, особенно всякие железные изделия, косы там, топоры и прочее нужное в хозяйстве. Ведь у них в Ухрелле железа-то маловато… А в обмен они принесли столько пушнины, что, думаю, мои дружинники вернулись домой с большим барышом. Ну, в общем, добрались мы до Фрика и поплыли вниз по течению до Хвиты, а там вверх по ней, до одного из притоков, по-моему, он назывался Квач или как-то так. Мы поднялись до деревни Смартиган, и там я выгрузился, оседлал Сполоха, попрощался с дружиной и поехал дальше один. Между прочим, когда я проезжал через деревню Смартиган, местные жители глядели на меня вытаращив глаза и выставляли перед собой ладонь с растопыренными пальцами, очевидно, это у них знак для отвращения зла. Когда такое проделал десятый селянин, я не выдержал, схватил его за ворот рубахи, поднял, как следует тряхнул и вежливо спросил, чего это они все на меня так пялятся. И тогда он рассказал страшно занимательную повесть о том, как его земляков долго угнетали вратники, которые потеряли всякий стыд и грабили все более далеких соседей. Так продолжалось до тех пор, пока они не угнали из Сакаджара жеребую арсингуйку. Это последнее преступление, мол, переполнило чашу терпения богов Земли и Неба, и те хотя не желали, как и прежде, влезать в людские дела, тем не менее устроили так, что об этой арсингуйке прознал один жадный рыжий разбойник из Антии. Он собрал большую шайку и вторгся в Ухреллу самой лютой зимой и стал жечь и убивать вратников, разыскивая эту самую арсингуйку. А когда он наконец нашел ее в лагере неподалеку от Смартигана, та уже умерла, хотя и успела ожеребиться. Рыжий разбойник страшно разгневался из-за ее смерти и велел казнить всех пленных вратников. А жеребенка забрал, взяв ему в кормилицы недавно ожеребившуюся кобылу из деревни. И поскольку я здорово походил на рыжего избавителя от вратников, местные селяне смотрели на меня с суеверным страхом, как на человека, близкого к богам. Догадываешься, за кого они меня приняли? — Мечислав хохотнул. — Выслушал я этого балбеса, а потом опустил на землю и спросил, похож ли мой Сполох на описанного им новорожденного арсингуя. Надо было видеть выражение его лица, потому что словами этого не передать. Никогда не наблюдал такой быстрой смены тупого недоумения столь же тупым удивлением и даже разочарованием. Он так и стоял столбом, даже когда я отъехал.
Уже через три дня я добрался до ромейской дороги, что ведет из Элритуны в Рому. Я решил ехать до Ромы, а уже оттуда через Далгул и Хумкат до столицы Самбни Рагнита, а там прямиком в Гераклею. Но в Роме я услышал в одной таверне такое, что заставило меня круто поменять планы похода, но не его цель.
В Роме только и говорили, что о недавней смерти в Тар-Хагарте некоего Николауса Максимиуса, как я понял, тоже писаки и, судя по отзывам собравшихся в таверне, достойного соперника Эпипола. Сам я о нем никогда прежде не слыхивал, но, судя по рассказам, его главное произведение, или по-ромейски magnum opus, называлось «Argentum Martellus», который я про себя стал именовать Серебряным Млатом, а самого Николауса попросту Большаком.
Верный своей клятве, я не перебил Мечислава, хотя так и подмывало заметить, что nomen этого писателя он перевел не совсем верно. Максимий — это отнюдь не Большак (этим словом у вендов, как я понял, называли и старшего сына, и мощеную дорогу), а скорее Наибольший, Наивысший, или, поскольку это все-таки nomen, «потомок величайшего».
В отличие от Мечислава я кое-что слышал об этом писателе. Сын ромея и левкийки (отсюда и странное для ромея имя), он с юности предавался разным излишествам и, хотя Ромея могла предложить по части удовольствий все что угодно, были бы деньги, он отправился искать наслаждений в иные страны. Сколько он их объездил, неизвестно, так как верить ему на слово нельзя (критики отмечали, что в описаниях разных стран он часто дает волю необузданной фантазии), но опыт благодаря своим путешествиям он приобрел богатый, хотя и несколько однобокий. Вот его-то он и воплотил в своих романах, имевших немалый успех среди читателей. Из-за этого успеха ему показалось мало быть просто потомком величайшего, и он самолично присвоил себе когномен Магнус, то есть Великий, а после выхода четвертого романа «In primus ciclus» еще один когномен — Триумфатор, хотя если он и одерживал какие-то победы, то исключительно над женщинами. Что ж, во всяком случае он, в отличие от многих своих соотечественников, не одерживал побед над мальчиками или, во всяком случае, не хвалился ими, что для ромея не считается зазорным. Эти мысли промелькнули у меня в голове за несколько мгновенний; Мечислав успел лишь начать следующую фразу:
— … Говорили, что после его смерти остались многочисленные неизданные сочинения, в частности записки о том, как ведут себя в постели представители разных народов. Услышав такое, я тотчас сообразил, что мимо подобного клада Эпипол ни за что не пройдет, он живо явится в Тар-Хагарт, чтобы опередить других стервятников. И решил, что мне будет гораздо сподручнее прихлопнуть его там, чем в Гераклее, где у него наверняка полно знакомых, которые ополчат против меня всю округу. Поэтому я поехал из Ромы не в Далгул, как собирался вначале, а в сторону Тар-Хагарта. И уже на второй день пути я вспомнил вдруг рассказы наших купцов о заброшенном святилище Свентовита, и мне почему-то захотелось сделать небольшой крюк — прикоснуться на счастье к древним святыням. Ведь мое дело тоже святое, верно? И вот подъезжаю я к святилищу, башню которого еще раньше разглядел с холма за лесом, слезаю с коня и вхожу туда, как и положено, пеш, и тут мне ударила в ноздри такая вонь! Я озираюсь, не понимая, откуда зловоние в заброшенном святилище, и вдруг изо всех щелей полезли, как тараканы, эти желтоперые! И кричат мне…
— Да, знаю, — перебил я. — «Попался, Сын Погибели». Слышал. Везет же тебе, второй раз тебя приняли за меня. Но мне хотелось бы знать другое. Ты говорил, что тебе «почему-то» захотелось повернуть к святилищу. А раньше бывало, что тебя куда-то тянула какая-то неведомая сила?
— Вроде бы нет, — удивленно ответил Мечислав. — Во всяком случае, я никогда за собой такого не замечал. А почему ты спрашиваешь?
— Потому что со мной такое происходило, правда сам я этого тоже не замечал, мне подсказал Скарти. Он заметил, что меня всегда тянет на юго-восток, а я предположил, что это из-за притяжения отцовского меча. Но после того как я обрел Кром, это воздействие не прекратилось. Но поскольку Вала тоже настоятельно советовала мне ехать «куда река течет», я не видел причин противиться этому тяготению. Но как тут не задуматься, а что же это меня притягивает и меня ли одного? Послушав тебя, я счел было, что меня притягивает твой меч Погром, и от прямого пути на юго-восток я отклонялся в лесах вовсе не по вине Уголька, а по воле того же притяжения. Благо, для управления конем мне поводья не нужны, я всегда делал это коленями. Но когда мы ехали сюда от святилища, я заметил, что притяжение никуда не делось — меня по-прежнему влечет вон туда. — Я показал на юго-восток. — И теперь я не знаю, что и думать. Может, мне уже просто мнится? Вот я и спросил, не чувствовал ли и ты чего-нибудь подобного. — Я умолк и отвернулся, пряча смущение.
Но смущался я зря, Мечислав отнесся к моей идее вполне серьезно, о чем свидетельствовали его слова:
— Но ведь ты же рассказывал, что, по словам Скарти, отец выковал перед боем с Хенгистом три клинка. Как ты их называл? Кром, Погром и…
— Кайкэн, — подсказал я.
— Во-во. Он же пропал неведомо куда. И вполне возможно, что как раз он-то и притягивает нас. Кто знает, может, мы найдем в Тар-Хагарте именно его.
— А может, и не только его, — добавил я, вспоминая свои соображения насчет того, кому какой клинок достанется. Покамест они вроде бы оправдывались…
Так что нас, возможно, ждет встреча с сыном Альвивы.
Глава 7
Но Мечиславу я этого не сказал, так как тот явно не был расположен к отвлеченным рассуждениям, а намеревался поспать, для чего и заворачивался в вынутый из тороков синий шерстяной плащ. Поэтому я тоже достал одеяло и улегся у костра, положив под голову седло. Но заснуть сразу не удалось: разговор с Мечиславом разбередил воспоминания о событиях двухлетней давности. Так вот, значит, почему мне удалось так легко высадиться на берега Антланда…
Поход этот я затеял в основном со злости. Если точнее, со злости на мать, хотя, разумеется, имелось и множество других, вполне обоснованных причин для этого похода, и в первую очередь — необходимость выгнать с прародины антов этих грабителей-ярлов, уже выгнанных с собственной родины. Я ведь еще два года назад, сразу после победы над Пизюсом, предлагал матери в ту же зиму (благо я теперь считал себя непревзойденным знатоком зимней войны) выступить против Эгмунда Броклаусса, так как этот Голодранец, на мой взгляд, очень быстро набирал силу и вскоре мог стать большой угрозой нашим берегам. Но мать не прислушалась к этим, да и многим другим доводам и запретила мне даже думать о северном походе. Я по наивности счел это еще одним неуместным и несвоевременным приступом материнской заботы и довольно резко предложил ей вести себя как государыня, а не… квохчущая над цыплятами наседка. Задетая за живое, мать снизошла наконец до разъяснения своей то ли высоко-, то ли глубокомудрой политики.
— Даже если этому Голодранцу удастся сколотить в северных землях единую державу, — сказала мать, — то она все равно развалится иа следующий день после его смерти. Но прежде чем это произойдет, он успеет перебить великое множество ярлов, от которых, собственно, и исходит главная угроза нашим берегам. А перебить их ему придется, слишком независимый они народ, чтобы склониться перед безродным выскочкой, что бы он ни болтал о покровительствующей ему какой-то дочери Валы.
И отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Я вышел из ее покоев, громко топая сапогами, и пинком захлопнул за собой дверь. Но, верный принципам воинской дисциплины, ничего более дерзкого не предпринял, лишь попросил Одо усилить наблюдение за севером, так как, несмотря на разумность некоторых рассуждений матери, я ждал оттуда беды.
И не зря. После того как Эгмунд Броклаусс разбил под Хамаром враждебных ему ярлов, эти разгромленные «морские короли», как они себя называли, вынуждены были бежать из страны и принялись искать пристанища. Семеро самых дружных из них — ярлы Свейн Голоногий, Мейти, Ракни, Фроди, Хаки, Эйнстрейн и Бьерн — решили, что им вполне подойдет Антланд, где хватало и удобных бухт, и леса для строительства кораблей, и рыбы в речках и озерах, и главное, он располагался совсем рядом с их «охотничьими угодьями». И они, не долго думая, высадились на Антланде, перебили там всех, кто не успел вовремя сбежать, и развернули такую «охоту», какой, как правильно сказал Мечислав, в этих краях не видывали со времен уже полузабытого Рикса.
Я выходил из себя, но ничего не мог поделать: защитить берега протяженностью в четыреста миль еще труднее, чем оградить силами акритов и коронного войска границу с Ухреллой. Тем не менее я старался своевременно поспеть к месту высадки очередной шайки морских разбойников и прикончить, кого застану.
В таких вот метаниях прошел весь год, и когда наступила зима, я подступил к матери с прежним предложением, полагая, что, наученная горьким опытом, она выслушает меня с большим вниманием. Упирал я в основном на то, что Эгмунд Голодранец по-прежнему более опасен для нас, чем сбежавшие от него ярлы. Я даже отчасти раскрыл перед ней свой стратегический замысел: идти зимой по Вендийскому полуострову, а далее через замерзающий пролив между полуостровом и Северными Землями, а дальше прямиком к Хамару, сжигая все на своем пути. Заодно можно будет изловить на полуострове Самозванца (знал бы я тогда, что через два года мы будем сражаться с ним бок о бок против вратников). Но мать снова решительно велела мне оставить эту затею, а насчет поимки Самозванца и вовсе высказалась совершенно недвусмысленно: «Его претензии на вендийский престол никому не мешают. Пусть себе тешится. По крайней мере, это заставляет его усердно защищать берега королевства. И делает он это получше, чем ты».
Вот эти-то слова и разозлили меня до такой степени, что я решил совершить поход на Антланд, не спрашивая у нее разрешения, а то найдет еще какие-нибудь причины запретить и его. Правда, о зимнем походе пришлось сразу забыть: из рассказов сбежавших жителей я узнал, что из-за сильных течений лед вокруг острова тонок и ненадежен, так что пришлось отложить выступление до лета. Но зимой я, не теряя времени, приказал ладить боевые корабли, пустив стух, что отныне я намерен перехватывать разбойников еще в море.
Я действительно сделал несколько таких попыток, но проклятые ярлы не принимали боя с превосходящими силами и легко уходили от меня на своих быстроходных судах. Но тем не менее кое-какую пользу я из этих попыток извлек, а точнее, узнал у местных рыбаков, в какое время года ветры быстрей пригоняют суда от материка к острову. Это происходило в конце осени, когда уже собран урожай, и меня такое известие вполне устраивало. Никаких учений по высадке я с войсками не проводил — весь мой расчет строился на внезапности, а ее мы могли достичь, только сохраняя свои намерения в тайне. Поэтому все лето я терпеливо сновал вдоль берегов Руантии, отпугивая ярлов и приучая свое воинство к качке, чтобы после переправы на остров (которая при хорошем ветре заняла бы всего четыре часа) бойцы не превратились в толпу больных.
Наконец долгожданный день настал. Я понял это сразу же, как только проснулся в то утро тринадцатого дня пюанепсиона. Вскочив с постели, я быстро оделся, выбежал на крыльцо дома лагмана Бекмюнни и велел трубачам играть «В поход». Из разных изб, где остановились на ночлег воины, потянулись к причалам бойцы, уже успевшие надеть шлемы и кольчуги. Я смотрел на это не без удовольствия: значит, наши прежние выходы в море не пропали даром, воины научились собираться не мешкая. Но должной быстроты они пока, на мой взгляд, не достигли. Надо будет еще погонять их…
Поход этот я затеял в основном со злости. Если точнее, со злости на мать, хотя, разумеется, имелось и множество других, вполне обоснованных причин для этого похода, и в первую очередь — необходимость выгнать с прародины антов этих грабителей-ярлов, уже выгнанных с собственной родины. Я ведь еще два года назад, сразу после победы над Пизюсом, предлагал матери в ту же зиму (благо я теперь считал себя непревзойденным знатоком зимней войны) выступить против Эгмунда Броклаусса, так как этот Голодранец, на мой взгляд, очень быстро набирал силу и вскоре мог стать большой угрозой нашим берегам. Но мать не прислушалась к этим, да и многим другим доводам и запретила мне даже думать о северном походе. Я по наивности счел это еще одним неуместным и несвоевременным приступом материнской заботы и довольно резко предложил ей вести себя как государыня, а не… квохчущая над цыплятами наседка. Задетая за живое, мать снизошла наконец до разъяснения своей то ли высоко-, то ли глубокомудрой политики.
— Даже если этому Голодранцу удастся сколотить в северных землях единую державу, — сказала мать, — то она все равно развалится иа следующий день после его смерти. Но прежде чем это произойдет, он успеет перебить великое множество ярлов, от которых, собственно, и исходит главная угроза нашим берегам. А перебить их ему придется, слишком независимый они народ, чтобы склониться перед безродным выскочкой, что бы он ни болтал о покровительствующей ему какой-то дочери Валы.
И отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Я вышел из ее покоев, громко топая сапогами, и пинком захлопнул за собой дверь. Но, верный принципам воинской дисциплины, ничего более дерзкого не предпринял, лишь попросил Одо усилить наблюдение за севером, так как, несмотря на разумность некоторых рассуждений матери, я ждал оттуда беды.
И не зря. После того как Эгмунд Броклаусс разбил под Хамаром враждебных ему ярлов, эти разгромленные «морские короли», как они себя называли, вынуждены были бежать из страны и принялись искать пристанища. Семеро самых дружных из них — ярлы Свейн Голоногий, Мейти, Ракни, Фроди, Хаки, Эйнстрейн и Бьерн — решили, что им вполне подойдет Антланд, где хватало и удобных бухт, и леса для строительства кораблей, и рыбы в речках и озерах, и главное, он располагался совсем рядом с их «охотничьими угодьями». И они, не долго думая, высадились на Антланде, перебили там всех, кто не успел вовремя сбежать, и развернули такую «охоту», какой, как правильно сказал Мечислав, в этих краях не видывали со времен уже полузабытого Рикса.
Я выходил из себя, но ничего не мог поделать: защитить берега протяженностью в четыреста миль еще труднее, чем оградить силами акритов и коронного войска границу с Ухреллой. Тем не менее я старался своевременно поспеть к месту высадки очередной шайки морских разбойников и прикончить, кого застану.
В таких вот метаниях прошел весь год, и когда наступила зима, я подступил к матери с прежним предложением, полагая, что, наученная горьким опытом, она выслушает меня с большим вниманием. Упирал я в основном на то, что Эгмунд Голодранец по-прежнему более опасен для нас, чем сбежавшие от него ярлы. Я даже отчасти раскрыл перед ней свой стратегический замысел: идти зимой по Вендийскому полуострову, а далее через замерзающий пролив между полуостровом и Северными Землями, а дальше прямиком к Хамару, сжигая все на своем пути. Заодно можно будет изловить на полуострове Самозванца (знал бы я тогда, что через два года мы будем сражаться с ним бок о бок против вратников). Но мать снова решительно велела мне оставить эту затею, а насчет поимки Самозванца и вовсе высказалась совершенно недвусмысленно: «Его претензии на вендийский престол никому не мешают. Пусть себе тешится. По крайней мере, это заставляет его усердно защищать берега королевства. И делает он это получше, чем ты».
Вот эти-то слова и разозлили меня до такой степени, что я решил совершить поход на Антланд, не спрашивая у нее разрешения, а то найдет еще какие-нибудь причины запретить и его. Правда, о зимнем походе пришлось сразу забыть: из рассказов сбежавших жителей я узнал, что из-за сильных течений лед вокруг острова тонок и ненадежен, так что пришлось отложить выступление до лета. Но зимой я, не теряя времени, приказал ладить боевые корабли, пустив стух, что отныне я намерен перехватывать разбойников еще в море.
Я действительно сделал несколько таких попыток, но проклятые ярлы не принимали боя с превосходящими силами и легко уходили от меня на своих быстроходных судах. Но тем не менее кое-какую пользу я из этих попыток извлек, а точнее, узнал у местных рыбаков, в какое время года ветры быстрей пригоняют суда от материка к острову. Это происходило в конце осени, когда уже собран урожай, и меня такое известие вполне устраивало. Никаких учений по высадке я с войсками не проводил — весь мой расчет строился на внезапности, а ее мы могли достичь, только сохраняя свои намерения в тайне. Поэтому все лето я терпеливо сновал вдоль берегов Руантии, отпугивая ярлов и приучая свое воинство к качке, чтобы после переправы на остров (которая при хорошем ветре заняла бы всего четыре часа) бойцы не превратились в толпу больных.
Наконец долгожданный день настал. Я понял это сразу же, как только проснулся в то утро тринадцатого дня пюанепсиона. Вскочив с постели, я быстро оделся, выбежал на крыльцо дома лагмана Бекмюнни и велел трубачам играть «В поход». Из разных изб, где остановились на ночлег воины, потянулись к причалам бойцы, уже успевшие надеть шлемы и кольчуги. Я смотрел на это не без удовольствия: значит, наши прежние выходы в море не пропали даром, воины научились собираться не мешкая. Но должной быстроты они пока, на мой взгляд, не достигли. Надо будет еще погонять их…