Страница:
Я умолк. Молчала и она, глядя на меня без всякого выражения на лице. Наконец я не выдержал:
— Хоть бы сказала что-нибудь на прощание. Ведь неизвестно, свидимся ли мы еще когда-либо. Э-э, да что с тебя взять, бревно бесчувственное!
Тут она с плачем бросилась ко мне в объятия, целуя меня и бормоча сквозь слезы какие-то слова на своем языке, и я с потрясением понял, что она меня по-своему любила, и, возможно, если б я остался в замке, наши отношения переросли бы во что-то большее. Но, увы, узнал я об этом слишком поздно, когда нас ждала неизбежная разлука, ведь даже если бы я и смог взять с собой ее (в конце концов, она же, как я говорил, сопровождала меня во всех походах), то тащить с собой и двухлетнего сына я уж никак не мог. А оставлять сына без матери я не хотел, ибо знал по личному опыту, как тяжело ребенку, даже когда мать уделяет ему недостаточно внимания. Нет, хватит с него и того, что он по моей милости вот уж два года живет на свете, и все без имени, потому что я никак не мог решить, какое ему дать. Давать ему какое-нибудь имя, принятое в роду Эсти, я не хотел, еще, чего доброго, возомнит, будто у него есть какие-то права на престол Антии. А на робкое предложение Альдоны дать ему тогда какое-либо жунтийское имя я ответил так грубо и резко, что с тех пор она об этом не заикалась. Так он и жил безымянным, хотя слуги в замке начинали уже почти неприлично громко шушукаться, так как в народе считается, что в тело безымянного или забывшего свое имя может легко вселиться злой дух. Но при мне никто не смел обронить ни словечка, зная, как я отношусь к подобным суевериям.
И я решил, прежде чем уехать, исправить хотя бы эту несправедливость. Мягко высвободившись из объятий Альдоны, я подошел к плетеной детской кроватке и осторожно взял на руки малыша, силившегося разобрать плетенку, мешавшую ему ползать где вздумается.
— Ты мало чего хорошего видел от меня, сынок. А сейчас мне тем более нечего тебе дать, даже своей поддержки, ведь я уезжаю, и неизвестно, когда вернусь. Но кое-что я все же могу тебе дать, и этого подарка у тебя уже никто не отнимет. Я даю тебе имя. Нарекаю тебя именем… Эглейф, и пусть оно принесет тебе такую же славу, какую стяжал себе твой дед!
Я снова повернулся к Альдоне, дабы еще раз велеть ей собирать меня в дорогу. И обнаружил ее в двух шагах от себя, протягивающую мне тот янтарный кулон, с которым она никогда не расставалась.
— Возьми, — сказала она, надевая его мне на шею. — Это амулет. Он убережет тебя от беды.
Тебя-то он не больно уберег, подумал я, но промолчал, не желая ее обидеть, и только опять обнял ее и поцеловал. После этого она сама молча принялась собирать мое походное снаряжение: сапоги, ремни, лорку, сумки и прочие, такие словно бы пустяковые, но необходимые вещи вроде трута и кресала. Сам я тоже праздно рылся в своих вещах, прикидывая, не пригодится ли чего в дороге, но не видел ничего такого, без чего нельзя обойтись, за исключением черного одеяла из верблюжьей шерсти. Я улыбнулся, вспомнив, какой скандал закатил казначей, когда после победоносного возвращения из-под Медаха далеко не все одеяла сдали по принадлежности, ссылаясь на утерю или раздирание на перевязи. Он требовал вернуть казне эти дорогие привозные ткани, но я ему коротко ответил:
— Воины расплатились за все — своею кровью.
Спорить со мной он не посмел, ведь я теперь был не просто наследным принцем, которому еще надо подрасти, прежде чем спорить со старшими, а Первым Стратегом Королевства, уступающим в звании только полемарху. Взять свое он решил другим способом, забрав в королевскую казну всех трофейных лошадей, не заменяя ими пострадавших крестьянских кляч. Но я и тут настоял на своем, задав ему всего один вопрос:
— Ты хочешь, чтобы я нарушил свое слово принца?
Гуннар увял.
В конце концов я взял, помимо одеяла, только жунтийский трехгранный кинжал Альдоны, мой первый трофей, ведь я с того сражения носил его всегда. Это был, конечно, не отцовский Кайкэн, но для меня и он стал, подобно самой Альдоне, чем-то вроде талисмана. Я взглянул на висевший у меня на шее амулет, подаренный Альдоной, — янтарную башенку, осью которой служил железный стрежень в виде Столпа Хальгира с двумя шарообразными утолщениями под основанием башенки и навершием над зубцами в виде сжатой пятерни с оттопыренным кверху средним пальцем. Остальные пальцы, собранные в щепоть, сжимали звено золотой цепочки, которую Альдона и надела мне на шею. Неизвестно, будет ли от амулета какой-то прок. Мои мысли, естественно, устремились к янтарному барану, которого я забрал у застреленного жунтийского мага. Вот этот амулет мне бы, несомненно, пригодился.
После допроса пленных барон Одо дознался, что мага этого Гульбис захватил с собой в набег на случай, если гарнизон Медахской крепости вовремя прознает о его приближении и изготовится к осаде. Тогда маг вышиб бы с помощью амулета ворота замка и… дальше все ясно. Но так как путь к Медаху преградили мы, пришлось чародею применить свою диковину не по назначению. Впрочем, если бы не меткий выстрел Улота, нам бы хватило и этого. Вот и все, что сумел выведать Одо. К сожалению, придворный маг Дион выяснил и того меньше. Он лишь подтвердил, что амулет обладает немалой колдовской силой (как будто мы этого не знали) и служит, очевидно, для пробивания брешей. Но каким заклинанием амулет приводится в действие, он так и смог установить; не удалось это и лазутчикам Одо в Жунте. По всей вероятности, заклинание знал только убитый маг, а на предложение спросить у него Дион возмущенно заявил:
— Я маг, а не какой-нибудь там некромант!
И поэтому таинственный амулет спрятали где-то в замке и приставили надежную охрану. Но даже если бы мне и удалось найти амулет, я бы не считал себя вправе забрать его — это не мой трофей, а Улоша. Улош же…
Тут я мотнул головой, прогоняя вызвавшие боль воспоминания, и начал облачаться в приготовленную Альдоной походную одежду: черные штаны, сапоги, хитон и лорику, или лорку, уж не знаю, как там правильней. Пояс со своим кинжалом мне надела Альдона, как надевала его всякий раз, когда я отправлялся в путь. Растроганный, я привлек ее к себе и уткнулся лицом в золотистые волосы. Когда я выпустил ее из объятий, она хотела повесить мне через плечо перевязь с мечом, но я воспротивился.
— Нет. Я возьму только их. — Я показал на принесенные мной пустые ножны. — И его. — Я кивнул на лежащий на столе Скаллаклюв. — Не бойся, пустыми они останутся недолго. — Уверенности в моем голосе было куда больше, чем в душе.
— Ну прощай. — Я снова обнял ее. — Кто знает, может, еще свидимся.
Резко повернувшись, я перебросил через плечо упакованные Альдоной седельные сумки и торопливо вышел, чтобы не разнюниться.
Спустившись во двор замка, я прошел на конюшню, поздоровался с Угольком, оседлал его и приторочил к седлу сумки, в том числе и гориты с луками и стрелами. Вскочив на коня, я поехал через двор, по-прежнему не видя ни одной живой души. Но когда я уже приближался к воротам, из двери, ведущей на кухню, выскочила-таки живая душа и бросилась мне наперерез.
— Главк! Подожди! Не уезжай!
Я посмотрел и улыбнулся. Этого и следовало ожидать. Уж кто-кто, а Мия не даст мне уехать, не попрощавшись. Если между мной и младшими братьями (как теперь выяснилось — сводными) никогда не было особо теплых чувств, то сестричку я любил самой нежной любовью, несмотря на то что мать отказалась назвать ее Никой в честь моей победы при Медахе. «Она у меня единственная дочь, и ее будут звать Мия [6]», — безапелляционно заявила мать, намекая тем самым, что не собирается больше выходить замуж, о чем тогда многие поговаривали и на что многие надеялись, особенно герцог Куно, так и не смирившийся с тем, что мать лет пятнадцать назад предпочла ему Архелая. И вот теперь та орущая красная малютка превратилась в бойкую шестилетнюю девчушку, бегавшую по всему замку, не давая никому заскучать.
Я остановил коня, свесился с седла, поднял подбежавшую сестренку и усадил ее пред собой.
— Что угодно моей маленькой принцессе?
— Я знаю! Я слышала, о чем говорили слуги! Ты хочешь уехать! Насовсем! Почему?
Я оказался в трудном положении. Как объяснить шестилетней девочке то, чего и сам, по правде говоря, не очень-то понимаешь? И как успокоить ее, не признаваясь, что я рассчитываю на скорое возвращение? Для начала не мешает узнать, что именно она услышала и много ли поняла из услышанного. Поэтому я спросил:
— А что, собственно, говорили слуги?
— Что мама решила сделать наследником не тебя, а Демми, а ты обиделся и сказал, что ноги твоей здесь больше не будет, — если тебя папа не позовет. Разве он может, Главк?
— Мой отец может.
— Как?
— Он — бог.
Мия вытаращила на меня черные глазенки.
— Мне никто не говорил об этом. Говорили только, что мой папа — король. Почему ты раньше мне не сказал? — надулась она.
— Я и сам этого не знал, — рассмеялся я. — Мне только сегодня об этом сказали.
— Кто? Мама?
— Да, — ответил я, не вдаваясь в долгие объяснения.
— Но почему ты не можешь быть наследником? Ведь сын бога бывает королем, как Геракл?
Я снова рассмеялся и потрепал сестренку по черным кудряшкам.
— Верно, малышка, но вспомни: такие, как Геракл, не наследуют престол, а захватывают его силой.
— Так зачем же ты уезжаешь? Захвати престол здесь, — предложила она с детской непосредственностью.
На этот раз я не рассмеялся, а совершенно серьезно разъяснил:
— Когда захватывают трон, то прежнего властителя или убивают, или изгоняют из страны. Ты ведь не хочешь, чтобы я поступил так с мамой, верно?
— А чего она тебя изгоняет?
— Она не изгоняет. Я сам уезжаю и собираюсь захватить чей-нибудь престол. Вот как захвачу, так сразу вызову тебя к себе и сделаю великой княжной.
— Правда?! — захлопала в ладоши Мия.
— Клянусь Глейвом. — Я приложил правую ладонь к сердцу.
— Тогда ладно. Только поскорее вызывай, а то мне без тебя будет совсем скучно. — Чмокнув меня в щеку, она проворно соскользнула с коня и убежала в замок — конечно, чтобы сообщить потрясающую новость другим детям. Я улыбнулся сестренке вслед и порадовался, что не сказал ей ничего, о чем бы и так все не знали.
Затем я тронул коня и проехал под отпускной решеткой к давным-давно не поднимавшемуся подъемному мосту. И когда копыта Уголька уже загрохотали по деревянному настилу, я заметил на противоположной стороне рва знакомую косоглазую личность.
— Что такое, Скарти? — деланно удивился я. — Неужто ты все-таки решился сопровождать меня, бросив семью на произвол судьбы?
Тот состроил невыразимую гримасу и помотал головой, как бы давая понять, что ему не до шуток. Тем временем я пересек мост и подъехал к нему. Скарти знаком попросил меня нагнуться поближе, что я, пожав плечами, и сделал.
— Помните, я говорил о той стреге, мой принц? — прошептал он.
— Да, но поскольку ее больше нет, я мог бы и забыть, — отозвался я, не понижая голоса.
Скарти даже руками замахал от страха и прошептал еще тише:
— Так вот, она не утонула. Я слышал, ее видели на Севере и, — добавил он, — говорят, у нее был сын. Не хочу напоследок оставлять вас в неведении. Прощайте, мой принц. — И припустил обратно через мост.
Я пожал плечами, не понимая, отчего он так разволновался. Утонула, выплыла, есть у нее сын или нет, какая разница? Братом больше, братом меньше, подумаешь, новость. Все равно наши пути вряд ли пересекутся.
И с этой мыслью я направился на юго-восток.
Глава 6
— Хоть бы сказала что-нибудь на прощание. Ведь неизвестно, свидимся ли мы еще когда-либо. Э-э, да что с тебя взять, бревно бесчувственное!
Тут она с плачем бросилась ко мне в объятия, целуя меня и бормоча сквозь слезы какие-то слова на своем языке, и я с потрясением понял, что она меня по-своему любила, и, возможно, если б я остался в замке, наши отношения переросли бы во что-то большее. Но, увы, узнал я об этом слишком поздно, когда нас ждала неизбежная разлука, ведь даже если бы я и смог взять с собой ее (в конце концов, она же, как я говорил, сопровождала меня во всех походах), то тащить с собой и двухлетнего сына я уж никак не мог. А оставлять сына без матери я не хотел, ибо знал по личному опыту, как тяжело ребенку, даже когда мать уделяет ему недостаточно внимания. Нет, хватит с него и того, что он по моей милости вот уж два года живет на свете, и все без имени, потому что я никак не мог решить, какое ему дать. Давать ему какое-нибудь имя, принятое в роду Эсти, я не хотел, еще, чего доброго, возомнит, будто у него есть какие-то права на престол Антии. А на робкое предложение Альдоны дать ему тогда какое-либо жунтийское имя я ответил так грубо и резко, что с тех пор она об этом не заикалась. Так он и жил безымянным, хотя слуги в замке начинали уже почти неприлично громко шушукаться, так как в народе считается, что в тело безымянного или забывшего свое имя может легко вселиться злой дух. Но при мне никто не смел обронить ни словечка, зная, как я отношусь к подобным суевериям.
И я решил, прежде чем уехать, исправить хотя бы эту несправедливость. Мягко высвободившись из объятий Альдоны, я подошел к плетеной детской кроватке и осторожно взял на руки малыша, силившегося разобрать плетенку, мешавшую ему ползать где вздумается.
— Ты мало чего хорошего видел от меня, сынок. А сейчас мне тем более нечего тебе дать, даже своей поддержки, ведь я уезжаю, и неизвестно, когда вернусь. Но кое-что я все же могу тебе дать, и этого подарка у тебя уже никто не отнимет. Я даю тебе имя. Нарекаю тебя именем… Эглейф, и пусть оно принесет тебе такую же славу, какую стяжал себе твой дед!
Я снова повернулся к Альдоне, дабы еще раз велеть ей собирать меня в дорогу. И обнаружил ее в двух шагах от себя, протягивающую мне тот янтарный кулон, с которым она никогда не расставалась.
— Возьми, — сказала она, надевая его мне на шею. — Это амулет. Он убережет тебя от беды.
Тебя-то он не больно уберег, подумал я, но промолчал, не желая ее обидеть, и только опять обнял ее и поцеловал. После этого она сама молча принялась собирать мое походное снаряжение: сапоги, ремни, лорку, сумки и прочие, такие словно бы пустяковые, но необходимые вещи вроде трута и кресала. Сам я тоже праздно рылся в своих вещах, прикидывая, не пригодится ли чего в дороге, но не видел ничего такого, без чего нельзя обойтись, за исключением черного одеяла из верблюжьей шерсти. Я улыбнулся, вспомнив, какой скандал закатил казначей, когда после победоносного возвращения из-под Медаха далеко не все одеяла сдали по принадлежности, ссылаясь на утерю или раздирание на перевязи. Он требовал вернуть казне эти дорогие привозные ткани, но я ему коротко ответил:
— Воины расплатились за все — своею кровью.
Спорить со мной он не посмел, ведь я теперь был не просто наследным принцем, которому еще надо подрасти, прежде чем спорить со старшими, а Первым Стратегом Королевства, уступающим в звании только полемарху. Взять свое он решил другим способом, забрав в королевскую казну всех трофейных лошадей, не заменяя ими пострадавших крестьянских кляч. Но я и тут настоял на своем, задав ему всего один вопрос:
— Ты хочешь, чтобы я нарушил свое слово принца?
Гуннар увял.
В конце концов я взял, помимо одеяла, только жунтийский трехгранный кинжал Альдоны, мой первый трофей, ведь я с того сражения носил его всегда. Это был, конечно, не отцовский Кайкэн, но для меня и он стал, подобно самой Альдоне, чем-то вроде талисмана. Я взглянул на висевший у меня на шее амулет, подаренный Альдоной, — янтарную башенку, осью которой служил железный стрежень в виде Столпа Хальгира с двумя шарообразными утолщениями под основанием башенки и навершием над зубцами в виде сжатой пятерни с оттопыренным кверху средним пальцем. Остальные пальцы, собранные в щепоть, сжимали звено золотой цепочки, которую Альдона и надела мне на шею. Неизвестно, будет ли от амулета какой-то прок. Мои мысли, естественно, устремились к янтарному барану, которого я забрал у застреленного жунтийского мага. Вот этот амулет мне бы, несомненно, пригодился.
После допроса пленных барон Одо дознался, что мага этого Гульбис захватил с собой в набег на случай, если гарнизон Медахской крепости вовремя прознает о его приближении и изготовится к осаде. Тогда маг вышиб бы с помощью амулета ворота замка и… дальше все ясно. Но так как путь к Медаху преградили мы, пришлось чародею применить свою диковину не по назначению. Впрочем, если бы не меткий выстрел Улота, нам бы хватило и этого. Вот и все, что сумел выведать Одо. К сожалению, придворный маг Дион выяснил и того меньше. Он лишь подтвердил, что амулет обладает немалой колдовской силой (как будто мы этого не знали) и служит, очевидно, для пробивания брешей. Но каким заклинанием амулет приводится в действие, он так и смог установить; не удалось это и лазутчикам Одо в Жунте. По всей вероятности, заклинание знал только убитый маг, а на предложение спросить у него Дион возмущенно заявил:
— Я маг, а не какой-нибудь там некромант!
И поэтому таинственный амулет спрятали где-то в замке и приставили надежную охрану. Но даже если бы мне и удалось найти амулет, я бы не считал себя вправе забрать его — это не мой трофей, а Улоша. Улош же…
Тут я мотнул головой, прогоняя вызвавшие боль воспоминания, и начал облачаться в приготовленную Альдоной походную одежду: черные штаны, сапоги, хитон и лорику, или лорку, уж не знаю, как там правильней. Пояс со своим кинжалом мне надела Альдона, как надевала его всякий раз, когда я отправлялся в путь. Растроганный, я привлек ее к себе и уткнулся лицом в золотистые волосы. Когда я выпустил ее из объятий, она хотела повесить мне через плечо перевязь с мечом, но я воспротивился.
— Нет. Я возьму только их. — Я показал на принесенные мной пустые ножны. — И его. — Я кивнул на лежащий на столе Скаллаклюв. — Не бойся, пустыми они останутся недолго. — Уверенности в моем голосе было куда больше, чем в душе.
— Ну прощай. — Я снова обнял ее. — Кто знает, может, еще свидимся.
Резко повернувшись, я перебросил через плечо упакованные Альдоной седельные сумки и торопливо вышел, чтобы не разнюниться.
Спустившись во двор замка, я прошел на конюшню, поздоровался с Угольком, оседлал его и приторочил к седлу сумки, в том числе и гориты с луками и стрелами. Вскочив на коня, я поехал через двор, по-прежнему не видя ни одной живой души. Но когда я уже приближался к воротам, из двери, ведущей на кухню, выскочила-таки живая душа и бросилась мне наперерез.
— Главк! Подожди! Не уезжай!
Я посмотрел и улыбнулся. Этого и следовало ожидать. Уж кто-кто, а Мия не даст мне уехать, не попрощавшись. Если между мной и младшими братьями (как теперь выяснилось — сводными) никогда не было особо теплых чувств, то сестричку я любил самой нежной любовью, несмотря на то что мать отказалась назвать ее Никой в честь моей победы при Медахе. «Она у меня единственная дочь, и ее будут звать Мия [6]», — безапелляционно заявила мать, намекая тем самым, что не собирается больше выходить замуж, о чем тогда многие поговаривали и на что многие надеялись, особенно герцог Куно, так и не смирившийся с тем, что мать лет пятнадцать назад предпочла ему Архелая. И вот теперь та орущая красная малютка превратилась в бойкую шестилетнюю девчушку, бегавшую по всему замку, не давая никому заскучать.
Я остановил коня, свесился с седла, поднял подбежавшую сестренку и усадил ее пред собой.
— Что угодно моей маленькой принцессе?
— Я знаю! Я слышала, о чем говорили слуги! Ты хочешь уехать! Насовсем! Почему?
Я оказался в трудном положении. Как объяснить шестилетней девочке то, чего и сам, по правде говоря, не очень-то понимаешь? И как успокоить ее, не признаваясь, что я рассчитываю на скорое возвращение? Для начала не мешает узнать, что именно она услышала и много ли поняла из услышанного. Поэтому я спросил:
— А что, собственно, говорили слуги?
— Что мама решила сделать наследником не тебя, а Демми, а ты обиделся и сказал, что ноги твоей здесь больше не будет, — если тебя папа не позовет. Разве он может, Главк?
— Мой отец может.
— Как?
— Он — бог.
Мия вытаращила на меня черные глазенки.
— Мне никто не говорил об этом. Говорили только, что мой папа — король. Почему ты раньше мне не сказал? — надулась она.
— Я и сам этого не знал, — рассмеялся я. — Мне только сегодня об этом сказали.
— Кто? Мама?
— Да, — ответил я, не вдаваясь в долгие объяснения.
— Но почему ты не можешь быть наследником? Ведь сын бога бывает королем, как Геракл?
Я снова рассмеялся и потрепал сестренку по черным кудряшкам.
— Верно, малышка, но вспомни: такие, как Геракл, не наследуют престол, а захватывают его силой.
— Так зачем же ты уезжаешь? Захвати престол здесь, — предложила она с детской непосредственностью.
На этот раз я не рассмеялся, а совершенно серьезно разъяснил:
— Когда захватывают трон, то прежнего властителя или убивают, или изгоняют из страны. Ты ведь не хочешь, чтобы я поступил так с мамой, верно?
— А чего она тебя изгоняет?
— Она не изгоняет. Я сам уезжаю и собираюсь захватить чей-нибудь престол. Вот как захвачу, так сразу вызову тебя к себе и сделаю великой княжной.
— Правда?! — захлопала в ладоши Мия.
— Клянусь Глейвом. — Я приложил правую ладонь к сердцу.
— Тогда ладно. Только поскорее вызывай, а то мне без тебя будет совсем скучно. — Чмокнув меня в щеку, она проворно соскользнула с коня и убежала в замок — конечно, чтобы сообщить потрясающую новость другим детям. Я улыбнулся сестренке вслед и порадовался, что не сказал ей ничего, о чем бы и так все не знали.
Затем я тронул коня и проехал под отпускной решеткой к давным-давно не поднимавшемуся подъемному мосту. И когда копыта Уголька уже загрохотали по деревянному настилу, я заметил на противоположной стороне рва знакомую косоглазую личность.
— Что такое, Скарти? — деланно удивился я. — Неужто ты все-таки решился сопровождать меня, бросив семью на произвол судьбы?
Тот состроил невыразимую гримасу и помотал головой, как бы давая понять, что ему не до шуток. Тем временем я пересек мост и подъехал к нему. Скарти знаком попросил меня нагнуться поближе, что я, пожав плечами, и сделал.
— Помните, я говорил о той стреге, мой принц? — прошептал он.
— Да, но поскольку ее больше нет, я мог бы и забыть, — отозвался я, не понижая голоса.
Скарти даже руками замахал от страха и прошептал еще тише:
— Так вот, она не утонула. Я слышал, ее видели на Севере и, — добавил он, — говорят, у нее был сын. Не хочу напоследок оставлять вас в неведении. Прощайте, мой принц. — И припустил обратно через мост.
Я пожал плечами, не понимая, отчего он так разволновался. Утонула, выплыла, есть у нее сын или нет, какая разница? Братом больше, братом меньше, подумаешь, новость. Все равно наши пути вряд ли пересекутся.
И с этой мыслью я направился на юго-восток.
Глава 6
Не сразу, конечно. Сперва требовалось выехать из выросшего у Эстимюра города. Там меня слишком многие знали в лицо, а встречаться и разговаривать с кем-либо мне сейчас не хотелось. Я решил продвигаться по берегу Логена, впадавшего в Далэльв там, где стоял королевский замок. Правда, люди встретились мне и здесь, но их было гораздо меньше, чем на улицах города. Несмотря на довольно ранний час, в городе уже царила деловитая суета, и у меня не было решительно никакой возможности выбраться из него без утомительных обменов приветствиями со всякими горшечниками, плотниками, пекарями и уличными торговцами. На берегу же мне попадались, кроме любящих тишину рыбаков, в основном прачки да лодочницы-перевозчицы. А женщины в Антии не столь бесцеремонны, как мужчины, а потому с вопросами ко мне никто не лез, и я спокойно выехал за пределы города. И снова подивился тому, как сильно он разросся. Давно пора обнести его стенами. Ведь случится напасть какому-нибудь врагу, придется весь этот посад сжигать, иначе замок долго не продержится. И пятьсот локтей чистого поля перед рвом тут не помогут. Но у Гунара разве допросишься денег на такое строительство? Да он скорей удавится, чем выдаст хоть один скилл.
Тут я спохватился, вспомнив, что это уже не моя забота. Пожалуй, даже наоборот, мне выгодно, чтобы враг постучался в самые ворота замка Эстимюр. Вот тогда Государственный Совет в полном составе прибежит ко мне на коленях молить о возвращении. Я такого оборота, конечно, не желал, но теперь по крайней мере знал, каким будет одно из моих условий: выдавать мне деньги по первому требованию. Как там говорил Архелай? «Кто экономит на обороне, тот скоро останется без экономики».
Размышляя так, я скоро выехал на дорогу (не мощеную ромейскую, ведущую в Элритуну, а на проселочную) и пустил Уголька сначала рысью, а когда он вспотел и высох, перевел его на пресловутую размашку, намереваясь не натягивать поводья, пока между мной и Эстимюром не проляжет как минимум сто миль. Но по мере того, как я удалялся от города, искавшая выхода злость не только не рассеялась, а выросла в холодное бешенство, подпитываемое воспоминаниями обо всех обидах на моем веку. Так что, когда я в полдень пересек опушку леса Эйкиског, настроение у меня было именно таким, как его описывает Примус, хотя одна Вала знает, как он догадался, ведь я никому не рассказывал о своих переживаниях.
В подавленном и мрачном расположении духа я пребывал вплоть до той минуты, когда темнота вынудила меня остановиться на ночлег. Расседлав и разнуздав Уголька, я положился на его арсингуйскую сообразительность и дозволил пастись без привязи, а сам положил под голову седло, завернулся в одеяло из черной верблюжьей шерсти и уснул, нимало не опасаясь грабителей, — опять смышленый арсиигуй в случае чего не подведет. Плащом я не укрылся по той простой причине, что не взял его с собой, тут Примус, по обыкновению своему, приврал для красоты. Дурак я, что ли, надевать в летнюю жару черный плащ? Хватит с меня и лорки, в ней я тоже парился немилосердно, но в силу давней привычки упорно не снимал. Мало ли что может произойти? Хотя и в тот день, и на следующий не произошло ровным счетом ничего, о чем стоило бы рассказать. Настроение оставалось прежним; должно быть, я так сильно излучал злость, что придорожные супостаты предпочли не попадать под мою горячую руку.
На третий день пути я маленько отошел и даже повеселел. В конце концов, теперь я совершенно свободен. Свободен и от всяких обязанностей, и от всякой ответственности, и от всяких забот о благе королевства. Трудно кукситься, когда так ярко светит солнце, пышно зеленеет лес и весело щебечут птицы. Я перевел Уголька на неспешную рысь и подставил лицо солнечным лучам. Я уже почти наслаждался поездкой.
Лес расступился, открыв передо мной небольшое озеро. Я пустился в объезд и увидел стоявшую на крутом противоположном берегу деревушку в окружении частокола. И от кого жителям понадобилось защищаться в такой глуши, лениво гадал я. Ведь наверняка сюда с Темных Веков не добирался ни один враг.
Однако, подъехав ближе, я уловил острый запах дикого чеснока и понял, в чем дело. В этой деревушке жили тьюды, племя, с незапамятных времен примкнувшее к антам, но до сих пор ревниво сохранявшее свои отличительные особенности, в частности поразительную нелюдимость и привычку натираться чесноком. Увидев спускавшуюся за водой к озеру женщину, я окончательно уверился в правильности своей догадки. Только у тьюдов и женщины, и девушки носили единообразные короткие хитоны, щеголяя своими загорелыми бедрами. Я остановил коня.
— Добрый день, любезная хозяйка. Я еду к Красной реке и хочу узнать, не сбился ли с пути? Как называется эта деревня?
— Ураторп, — неприветливо буркнула она и пошла дальше, прежде чем я успел задать новые вопросы.
Я лишь рассмеялся, вспомнив «предсказание» Скарти. И решил дать ему сбыться. Заночую здесь, хотя день только начал клониться к вечеру. Но угрюмый нрав встречной бабы не позволил мне узнать, где тут можно остановиться. Я огляделся: кого б еще спросить? У ворот стояла простоволосая босоногая девица с округлым миловидным личиком, лузгала семечки подсолнуха, сплевывая шелуху в дорожную пыль. Я обратился к ней:
— Девушка, не скажешь ли, где тут можно переночевать путнику? Я заплачу, — добавил я, уверенный, что Альдона положила в седельную сумку деньги.
Девица уставилась на меня, разинув рот, а затем ответила па вопрос вопросом, как мне показалось, совершенно нелепым:
— Ты тьюд?
— Нет, — удивился я. — С чего ты взяла?
— Откуда же ты знаешь, что у нас только женщины вышивают узор на подоле? — удивилась в свою очередь она.
— В самом деле? — Я посмотрел на нерасшитый подол ее хитона. — Впервые об этом слышу. И вообще, я до сегодняшнего дня редко встречал тьюдов.
— Тогда почему ты назвал Дотту любезной хозяйкой, а меня девушкой? — изумилась она.
— Но ведь это так и есть. Я в том смысле, что ты девушка, верно?
— Да, но откуда ты знаешь?
Я смущенно пожал плечами, поскольку сам толком не представлял, откуда мне известны такие вещи, да и не только они.
— Понятия не имею. Наверно, чувствую это, потому что я — мужчина.
Тут я сообразил, что ведь и верно, после той памятной ночи с Альдоной близ Медаха я всегда безошибочно определял, кто передо мной — девушка или женщина. Сам не знаю как, по запаху, что ли? Так ведь от этих ураторпок одинаково разило чесноком, забивавшим все прочие запахи. Вероятно, тут проявлялось еще одно наследие моего божественного родителя.
— Но это не важно. Лучше скажи, где я тут смогу заночевать?
— В мужском доме. Ты его сразу найдешь, он самый большой в деревне. А за ужин заплати старейшинам, они скоро придут поговорить с тобой.
Я поблагодарил ее и въехал в деревню искать тот самый мужской дом, оставив девицу недоверчиво таращиться мне вслед. Нашел я дом действительно без труда, благо он стоял в самом центре деревни, да еще посреди площади. Это было большое бревенчатое строение, вполне способное вместить все мужское население деревни, если, конечно, оно набьется поплотней, а еще лучше — усядется друг на друга. Я расседлал и разнуздал Уголька и шлепнул его по крупу, предлагая попастись, а затем перетащил к противоположной от входа стене все свое добро. А потом уселся на пристенную лавку ждать старейшин. Они что-то не торопились, и я принялся раскладывать на лавке содержимое седельных сумок, чтобы после не искать второпях деньги. В одной из них лежали хлеб, сыр и копченое мясо, в чем я убедился еще в первую ночевку. В другой хранились кремень с трутом и кресалом и прочие необходимые в дороге вещи. В третьей я обнаружил, как и ожидал, пристегиваемую к поясу сумку с деньгами, запасной хитон и — сюрприз! — тот самый недочитанный мной роман Андроника Эпилота про Дануту. Я невольно рассмеялся, — до чего ж заботлива моя Альдона. Что ж, по крайней мере, будет что почитать вечером на привале, благо теперь я могу воспринимать этот опус не как литературное произведение совершенно определенного жанра, а как быль, правда изложенную под своеобразным углом зрения. Я вспомнил непроверенные, но и неопровергнутые слухи о том, что этот Андроник был в свое время мелким писцом на службе у Дануты, где и лишился левого уха, а после захвата Литокефала головорезами Рикса сбежал — конечно, не с пустыми руками. Но во всей Антии никто не желал брать его на службу — кому нужен бывший прихвостень Дануты? А в родной Левкии, куда он вернулся, писцов хватало и без него. Вот и пришлось ему зарабатывать на хлеб сочинительством…
Мои размышления нарушил приход шестерых старейшин — бородатых, кряжистых мужиков с большими узловатыми руками. Они пригласили меня к длинному столу у одной из боковых стен и крикнули принести снедь. Несколько бойких мальчишек мигом приволокли полдюжины буханок хлеба, большое деревянное блюдо с жареным мясом (по-моему, дикой утки, но я могу и ошибаться), глиняный кувшин с пивом и глиняные чашки. Мы расположились за столом, воздали должное хлебу и мясу, и лишь когда залили его первыми чашами пива, старейшины приступили наконец к расспросам. К счастью, никто не вздумал спрашивать, кто я, откуда и куда еду. Нельзя было проявлять такую невежливость к гостю, захочет — сам скажет. Их интересовали главным образом новости. Деревня эта, в полном соответствии со своим названием, была глухим медвежьим углом, известия сюда доходили редко и были отрывочными. Я рассудил, что раньше меня никто не мог добраться к тыодам из Эстимюра с ворохом слухов, и сообщил им главную, с моей точки зрения, новость:
— В столице говорят, будто принц Главк поругался со своей матерью.
— А из-за чего? — поинтересовался кривозубый малый, оказавшийся побойчее других пяти.
— Да вроде он хотел перебить северных варваров, как перебил вратников, а королева ему запретила. Ну он ей и сказал, что если так дальше пойдет, то Эгмунд Голодранец когда-нибудь заявится в Эстимюр, а она ему в ответ, что он, мол, сын Меча и сам всего лишь меч, и должен разить лишь там, куда его направят рука и голова. Вот тогда-то Главк и разозлился, наговорил ей всяких грубостей и ускакал, сказав на прощание, что захватит престол в каком-нибудь далеком краю, там, где к его мнению будут прислушиваться.
— Так что же, войны не будет? — решил уточнить другой старейшина. Очевидно, он только это и понял из моего рассказа. Выходит, я зря старался, поднося деревенским дурням выгодную мне версию произошедшего, подосадовал я про себя. Вслух же ответил так:
— Ну почему же, будет, как не быть. Если ты не нападешь, нападут на тебя. Возьмем, к примеру, короля Пизюса. Говорят, он за четыре года после своего поражения под Медахом так ничему и не научился. Возможно, теперь он сочтет, что подошло самое подходящее время напасть на нас. Да и Эгмунд Голодранец тоже может в гости пожаловать…
Старейшины дружно вздохнули, и самый поседелый из них разлил пиво по чашам. Мы выпили еще по одной, и дальше разговор пошел уже не о высокой политике, а о видах на урожай, налогах, болезнях скота и других сельскохозяйственных делах, близких сердцу любого крестьянина. К тому времени, когда кувшин опустел, за порогом уже стемнело. Старейшины поднялись и бросили в кувшин по скиллу в порядке «жертвоприношения» Данару или еще кому-то. Я же решил не мелочиться и, порывшись в сумке на поясе, достал целый эйрир и ловко закинул его через весь стол в горлышко кувшина. Старейшины в изумлении уставились на горшок, потрясенные, похоже, не метким броском, а промелькнувшей у них перед глазами серебряной монетой. Осторожно взяв кувшин, они вышли. Наверно, хотели убедиться, что им не померещилось, но не посмели это сделать у меня на глазах, что было бы нарушением законов гостеприимства.
Я усмехнулся и решил укладываться спать. Седло, одеяло, все как обычно. Но когда я снял сапоги и расстегнул пояс, пятно света у входа пересекла какая-то тень. Мгновенно выхватив кинжал, я метнулся туда, схватил обладателя неясного силуэта за плечо, резко развернул спиной к себе и приставил кинжал к горлу. После чего для надежности обхватил его левой рукой поперек тела и прижал к себе так, чтобы он загораживал меня от любых метательных снарядов. Мне не хотелось проливать кровь хозяев, но если сами ураторпцы нарушат законы гостеприимства, пусть пеняют на себя.
Тут пришелец опомнился и взвизгнул. Этот визг подтвердил то, что уже ощутила моя левая рука: я имел дело с женщиной, а точнее, с девушкой. Охваченный внезапным подозрением, я выволок ее к освещенному луной входу — все верно, моей пленницей оказалась та самая круглолицая курносая девица, которая указала дорогу к мужскому дому.
— Ты кто? — не придумал я вопроса получше.
— Ирса, — тихо ответила девушка.
— Что ты здесь делаешь? Ты что, не знаешь, что женщинам запрещено входить в мужской дом? — Я опустил руку с кинжалом, но левую не убрал.
— Ну ты же сам недавно с первого взгляда определил, что я не женщина. — Теперь в голосе девушки слышалась не робость, а лукавство.
Сунув кинжал в ножны, которые я так и не успел снять, я развернул девушку лицом к себе и увидел, что плутовка нахально улыбается. Мало того, пока я ее прижимал, во мне успело проснуться желание, которое она почувствовала, хотя вообще-то трехдневное воздержание для меня срок небольшой. Осерчав, я решил ее припугнуть и зловеще проговорил:
— Так что же, надо тебя изнасиловать, чтобы убралась отсюда подобру-поздорову? Сейчас я живо превращу тебя в женщину!
Но вместо того чтобы испугаться, как полагается всякой порядочной девушке, Ирса стянула через голову хитон, бросила его на пол, оставшись совершенно голой, и страстно прошептала:
Тут я спохватился, вспомнив, что это уже не моя забота. Пожалуй, даже наоборот, мне выгодно, чтобы враг постучался в самые ворота замка Эстимюр. Вот тогда Государственный Совет в полном составе прибежит ко мне на коленях молить о возвращении. Я такого оборота, конечно, не желал, но теперь по крайней мере знал, каким будет одно из моих условий: выдавать мне деньги по первому требованию. Как там говорил Архелай? «Кто экономит на обороне, тот скоро останется без экономики».
Размышляя так, я скоро выехал на дорогу (не мощеную ромейскую, ведущую в Элритуну, а на проселочную) и пустил Уголька сначала рысью, а когда он вспотел и высох, перевел его на пресловутую размашку, намереваясь не натягивать поводья, пока между мной и Эстимюром не проляжет как минимум сто миль. Но по мере того, как я удалялся от города, искавшая выхода злость не только не рассеялась, а выросла в холодное бешенство, подпитываемое воспоминаниями обо всех обидах на моем веку. Так что, когда я в полдень пересек опушку леса Эйкиског, настроение у меня было именно таким, как его описывает Примус, хотя одна Вала знает, как он догадался, ведь я никому не рассказывал о своих переживаниях.
В подавленном и мрачном расположении духа я пребывал вплоть до той минуты, когда темнота вынудила меня остановиться на ночлег. Расседлав и разнуздав Уголька, я положился на его арсингуйскую сообразительность и дозволил пастись без привязи, а сам положил под голову седло, завернулся в одеяло из черной верблюжьей шерсти и уснул, нимало не опасаясь грабителей, — опять смышленый арсиигуй в случае чего не подведет. Плащом я не укрылся по той простой причине, что не взял его с собой, тут Примус, по обыкновению своему, приврал для красоты. Дурак я, что ли, надевать в летнюю жару черный плащ? Хватит с меня и лорки, в ней я тоже парился немилосердно, но в силу давней привычки упорно не снимал. Мало ли что может произойти? Хотя и в тот день, и на следующий не произошло ровным счетом ничего, о чем стоило бы рассказать. Настроение оставалось прежним; должно быть, я так сильно излучал злость, что придорожные супостаты предпочли не попадать под мою горячую руку.
На третий день пути я маленько отошел и даже повеселел. В конце концов, теперь я совершенно свободен. Свободен и от всяких обязанностей, и от всякой ответственности, и от всяких забот о благе королевства. Трудно кукситься, когда так ярко светит солнце, пышно зеленеет лес и весело щебечут птицы. Я перевел Уголька на неспешную рысь и подставил лицо солнечным лучам. Я уже почти наслаждался поездкой.
Лес расступился, открыв передо мной небольшое озеро. Я пустился в объезд и увидел стоявшую на крутом противоположном берегу деревушку в окружении частокола. И от кого жителям понадобилось защищаться в такой глуши, лениво гадал я. Ведь наверняка сюда с Темных Веков не добирался ни один враг.
Однако, подъехав ближе, я уловил острый запах дикого чеснока и понял, в чем дело. В этой деревушке жили тьюды, племя, с незапамятных времен примкнувшее к антам, но до сих пор ревниво сохранявшее свои отличительные особенности, в частности поразительную нелюдимость и привычку натираться чесноком. Увидев спускавшуюся за водой к озеру женщину, я окончательно уверился в правильности своей догадки. Только у тьюдов и женщины, и девушки носили единообразные короткие хитоны, щеголяя своими загорелыми бедрами. Я остановил коня.
— Добрый день, любезная хозяйка. Я еду к Красной реке и хочу узнать, не сбился ли с пути? Как называется эта деревня?
— Ураторп, — неприветливо буркнула она и пошла дальше, прежде чем я успел задать новые вопросы.
Я лишь рассмеялся, вспомнив «предсказание» Скарти. И решил дать ему сбыться. Заночую здесь, хотя день только начал клониться к вечеру. Но угрюмый нрав встречной бабы не позволил мне узнать, где тут можно остановиться. Я огляделся: кого б еще спросить? У ворот стояла простоволосая босоногая девица с округлым миловидным личиком, лузгала семечки подсолнуха, сплевывая шелуху в дорожную пыль. Я обратился к ней:
— Девушка, не скажешь ли, где тут можно переночевать путнику? Я заплачу, — добавил я, уверенный, что Альдона положила в седельную сумку деньги.
Девица уставилась на меня, разинув рот, а затем ответила па вопрос вопросом, как мне показалось, совершенно нелепым:
— Ты тьюд?
— Нет, — удивился я. — С чего ты взяла?
— Откуда же ты знаешь, что у нас только женщины вышивают узор на подоле? — удивилась в свою очередь она.
— В самом деле? — Я посмотрел на нерасшитый подол ее хитона. — Впервые об этом слышу. И вообще, я до сегодняшнего дня редко встречал тьюдов.
— Тогда почему ты назвал Дотту любезной хозяйкой, а меня девушкой? — изумилась она.
— Но ведь это так и есть. Я в том смысле, что ты девушка, верно?
— Да, но откуда ты знаешь?
Я смущенно пожал плечами, поскольку сам толком не представлял, откуда мне известны такие вещи, да и не только они.
— Понятия не имею. Наверно, чувствую это, потому что я — мужчина.
Тут я сообразил, что ведь и верно, после той памятной ночи с Альдоной близ Медаха я всегда безошибочно определял, кто передо мной — девушка или женщина. Сам не знаю как, по запаху, что ли? Так ведь от этих ураторпок одинаково разило чесноком, забивавшим все прочие запахи. Вероятно, тут проявлялось еще одно наследие моего божественного родителя.
— Но это не важно. Лучше скажи, где я тут смогу заночевать?
— В мужском доме. Ты его сразу найдешь, он самый большой в деревне. А за ужин заплати старейшинам, они скоро придут поговорить с тобой.
Я поблагодарил ее и въехал в деревню искать тот самый мужской дом, оставив девицу недоверчиво таращиться мне вслед. Нашел я дом действительно без труда, благо он стоял в самом центре деревни, да еще посреди площади. Это было большое бревенчатое строение, вполне способное вместить все мужское население деревни, если, конечно, оно набьется поплотней, а еще лучше — усядется друг на друга. Я расседлал и разнуздал Уголька и шлепнул его по крупу, предлагая попастись, а затем перетащил к противоположной от входа стене все свое добро. А потом уселся на пристенную лавку ждать старейшин. Они что-то не торопились, и я принялся раскладывать на лавке содержимое седельных сумок, чтобы после не искать второпях деньги. В одной из них лежали хлеб, сыр и копченое мясо, в чем я убедился еще в первую ночевку. В другой хранились кремень с трутом и кресалом и прочие необходимые в дороге вещи. В третьей я обнаружил, как и ожидал, пристегиваемую к поясу сумку с деньгами, запасной хитон и — сюрприз! — тот самый недочитанный мной роман Андроника Эпилота про Дануту. Я невольно рассмеялся, — до чего ж заботлива моя Альдона. Что ж, по крайней мере, будет что почитать вечером на привале, благо теперь я могу воспринимать этот опус не как литературное произведение совершенно определенного жанра, а как быль, правда изложенную под своеобразным углом зрения. Я вспомнил непроверенные, но и неопровергнутые слухи о том, что этот Андроник был в свое время мелким писцом на службе у Дануты, где и лишился левого уха, а после захвата Литокефала головорезами Рикса сбежал — конечно, не с пустыми руками. Но во всей Антии никто не желал брать его на службу — кому нужен бывший прихвостень Дануты? А в родной Левкии, куда он вернулся, писцов хватало и без него. Вот и пришлось ему зарабатывать на хлеб сочинительством…
Мои размышления нарушил приход шестерых старейшин — бородатых, кряжистых мужиков с большими узловатыми руками. Они пригласили меня к длинному столу у одной из боковых стен и крикнули принести снедь. Несколько бойких мальчишек мигом приволокли полдюжины буханок хлеба, большое деревянное блюдо с жареным мясом (по-моему, дикой утки, но я могу и ошибаться), глиняный кувшин с пивом и глиняные чашки. Мы расположились за столом, воздали должное хлебу и мясу, и лишь когда залили его первыми чашами пива, старейшины приступили наконец к расспросам. К счастью, никто не вздумал спрашивать, кто я, откуда и куда еду. Нельзя было проявлять такую невежливость к гостю, захочет — сам скажет. Их интересовали главным образом новости. Деревня эта, в полном соответствии со своим названием, была глухим медвежьим углом, известия сюда доходили редко и были отрывочными. Я рассудил, что раньше меня никто не мог добраться к тыодам из Эстимюра с ворохом слухов, и сообщил им главную, с моей точки зрения, новость:
— В столице говорят, будто принц Главк поругался со своей матерью.
— А из-за чего? — поинтересовался кривозубый малый, оказавшийся побойчее других пяти.
— Да вроде он хотел перебить северных варваров, как перебил вратников, а королева ему запретила. Ну он ей и сказал, что если так дальше пойдет, то Эгмунд Голодранец когда-нибудь заявится в Эстимюр, а она ему в ответ, что он, мол, сын Меча и сам всего лишь меч, и должен разить лишь там, куда его направят рука и голова. Вот тогда-то Главк и разозлился, наговорил ей всяких грубостей и ускакал, сказав на прощание, что захватит престол в каком-нибудь далеком краю, там, где к его мнению будут прислушиваться.
— Так что же, войны не будет? — решил уточнить другой старейшина. Очевидно, он только это и понял из моего рассказа. Выходит, я зря старался, поднося деревенским дурням выгодную мне версию произошедшего, подосадовал я про себя. Вслух же ответил так:
— Ну почему же, будет, как не быть. Если ты не нападешь, нападут на тебя. Возьмем, к примеру, короля Пизюса. Говорят, он за четыре года после своего поражения под Медахом так ничему и не научился. Возможно, теперь он сочтет, что подошло самое подходящее время напасть на нас. Да и Эгмунд Голодранец тоже может в гости пожаловать…
Старейшины дружно вздохнули, и самый поседелый из них разлил пиво по чашам. Мы выпили еще по одной, и дальше разговор пошел уже не о высокой политике, а о видах на урожай, налогах, болезнях скота и других сельскохозяйственных делах, близких сердцу любого крестьянина. К тому времени, когда кувшин опустел, за порогом уже стемнело. Старейшины поднялись и бросили в кувшин по скиллу в порядке «жертвоприношения» Данару или еще кому-то. Я же решил не мелочиться и, порывшись в сумке на поясе, достал целый эйрир и ловко закинул его через весь стол в горлышко кувшина. Старейшины в изумлении уставились на горшок, потрясенные, похоже, не метким броском, а промелькнувшей у них перед глазами серебряной монетой. Осторожно взяв кувшин, они вышли. Наверно, хотели убедиться, что им не померещилось, но не посмели это сделать у меня на глазах, что было бы нарушением законов гостеприимства.
Я усмехнулся и решил укладываться спать. Седло, одеяло, все как обычно. Но когда я снял сапоги и расстегнул пояс, пятно света у входа пересекла какая-то тень. Мгновенно выхватив кинжал, я метнулся туда, схватил обладателя неясного силуэта за плечо, резко развернул спиной к себе и приставил кинжал к горлу. После чего для надежности обхватил его левой рукой поперек тела и прижал к себе так, чтобы он загораживал меня от любых метательных снарядов. Мне не хотелось проливать кровь хозяев, но если сами ураторпцы нарушат законы гостеприимства, пусть пеняют на себя.
Тут пришелец опомнился и взвизгнул. Этот визг подтвердил то, что уже ощутила моя левая рука: я имел дело с женщиной, а точнее, с девушкой. Охваченный внезапным подозрением, я выволок ее к освещенному луной входу — все верно, моей пленницей оказалась та самая круглолицая курносая девица, которая указала дорогу к мужскому дому.
— Ты кто? — не придумал я вопроса получше.
— Ирса, — тихо ответила девушка.
— Что ты здесь делаешь? Ты что, не знаешь, что женщинам запрещено входить в мужской дом? — Я опустил руку с кинжалом, но левую не убрал.
— Ну ты же сам недавно с первого взгляда определил, что я не женщина. — Теперь в голосе девушки слышалась не робость, а лукавство.
Сунув кинжал в ножны, которые я так и не успел снять, я развернул девушку лицом к себе и увидел, что плутовка нахально улыбается. Мало того, пока я ее прижимал, во мне успело проснуться желание, которое она почувствовала, хотя вообще-то трехдневное воздержание для меня срок небольшой. Осерчав, я решил ее припугнуть и зловеще проговорил:
— Так что же, надо тебя изнасиловать, чтобы убралась отсюда подобру-поздорову? Сейчас я живо превращу тебя в женщину!
Но вместо того чтобы испугаться, как полагается всякой порядочной девушке, Ирса стянула через голову хитон, бросила его на пол, оставшись совершенно голой, и страстно прошептала: